Его величество и верность до притворства - читать онлайн

Но Генрих, только от делать нечего или когда он только находится в хмуром настроении, такой придирала, что как раз в этот самый момент и совпало. Впрочем, всё это возникшее напряжение у Генриха длилось недолго, а всего лишь до тех пор, пока этот Люинь сидел на стуле. Что опять же длилось недолго и Люинь, видимо присевший на этот стул для того чтобы сделать зрительный осмотр сцены приготовленной для балета, где он принимает самое деятельное участие, как только осмотрелся, покинул это своё место, отправившись за кулисы. Что немного остудило пыл придворных лиц, теперь с ещё большим вниманием смотревшим на этот освободившийся стул, на котором все и каждый по отдельности наблюдатели считали – должен был сидеть именно он.

Что же касается Генриха, то его не радостное настроение, тем временем ничуть не улучшилось, даже из-за появившейся возможности занять это мягкое место. А всё потому, что он в последнее время, сам того, за бесконечным кутежом и развратом не заметил, как вступил в пору полного безденежья, которая непременно наступает, если вы, исходя из своих стойких приоритетов, решили жить, как бог на то и куда положит, и не вступать в пору своего взросления, где при этом вступать в право наследования, никто из ближайших родственников не спешит вас обрадовать. Ну а бог, как оказывается, тот ещё скупец, и даже не добавляет везучести в игре в карты, и раз Генрих такой своенравный герцог, то решает подвергнуть его испытанию кредиторами, от которых ему уже никакого покоя нет.

«И где мне найти дурака, чтобы одолжить денег? – гуляя взглядом по важным и по большей части скупым лицам вельмож, которым и дела никакого нет до других, размышлял Генрих Анжуйский, поглаживая огромный брильянт (единственное, что осталось незаложенным) на своём указательном пальце правой руки. – И ведь даже этот де Гиз, и то оказался настолько туп, что, не поняв моё намёкливое предложение сыграть в карты, тем самым не остался в дураках. – Генрих в своей задумчивости даже позволил себе небрежную бестактность, своим затуманенным от скорбных мыслей, а не как можно было подумать и подумали – обволочённым пеленой вожделенческих не сознаний взглядом, задержаться на было уже собравшейся следовать за герцогом де Гизом мадам де Ажур.

Ну а взгляд Генриха, в свете блеска его огромного брильянта, кого хочешь заворожит и собьёт со здравой мысли. Чего уж говорить о мадам де Ажур, чьи глаза, только при одном намёке на близость к брильянтам, вспыхивали ярким светом и затмевали всякую её благоразумность.

«Да и Генрих куда моложе и привлекательней, чем этот старый боров де Гиз», – мадам де Ажур, в один момент низвергла с пьедестала своего поклонения – герцога де Гиза, водрузив на него новый объект своего поклонения – Генриха Анжуйского. И хотя она ещё буквально одно мгновение назад, даже не могла себе помыслить о чём-либо таком своенравном, то теперь она уже не могла себе помыслить того, что могло быть как-то иначе.

«Терпеть не могу и не буду», – решительно пристукнув каблучком туфли по полу, мадам де Ажур ясно дала себе понять, что она больше не потерпит всех этих герцогский благоговений и даже, чего уж там, позволений. С чем она, плюс с повышенным биением в сердце, с видом смущения, но не настолько, чтобы не дать понять Генриху, что он её волнует, бросает свой полный ответности взгляд. Но к её полной неожиданности, этот коварный на взгляды Генрих, вместо того чтобы томиться в ожидании её ответного взгляда, как ни в чём не бывало отвернулся и ведёт беседу со своим наперсником – маркизом Досада.

А вот эта близость к Генриху этого всем известнейшего своей манией величия – стать как минимум герцогом, и ещё больше известного своими безнравственными, на грани дрожи в чреслах рассказами о потаённой, за альковами придворной жизни, обладателя хищной улыбки и неуёмной фантазии, замечающего за всеми то, что они только в мыслях подумали, маркиза Досада, не могла не встревожить мадам де Ажур. Ведь этот маркиз, одним только своим зловещим присутствием вгонял в дрожь придворных и что греха таить, даже герцогов, страшащихся быть упомянутыми и посаженными, пока только на перо маркиза. Ну а что поделать, раз на маркиза, где залезешь, то там и слезешь, правда, уже не туда, куда хотелось бы.

– Ну и что ты такой довольный? – задался вопросом Генрих, удивлённый таким проявлением неделикатности своего партнёра по распутствам – маркиза Досада, который совершенно не учитывает в своём улыбчивом настроении, как раз даже ничего подобного не помышляющего – его настроения.

– А чего мне не быть таковым. Ведь меня обошла стороной участь быть Генрихом и тем паче герцогом. Вот и приходиться довольствоваться… – маркиз, заметив обращённый на него внимательный взгляд мадам де Ажур, сбился со своего словесного пути и, плотоядно облизнувшись ей в ответ, тем самым ввёл мадам де Ажур в новый мысленный ступор. Где она при таком широком выборе уже и не знала на ком остановить свой окончательный выбор. Ведь в каждом предлагаемом варианте были свои всем известные преимущества и недостатки – к деньгам прилагался возраст, к молодости и красоте, пустота карманов и …А вот что прилагалось, к сующему куда не следует длинному носу маркиза Досада, для мадам де Ажур, до степени досады, пока было не ясно. А это в своём роде интригует и до дрожи в теле, завораживает мысли.

«Может быть, как раз эта зловещая неизвестность, которую несёт в себе весь мерзкий вид маркиза Досада и есть то, что, заставляя трепетать сердца, и влечёт к нему искательниц авантюр и приключений», – сделав один гипотетический шаг в сторону маркиза, мадам де Ажур, даже улыбнулась маркизу, который в свою очередь, как и Генрих, уже и не смотрит на мадам, а развернувшись к Генриху, ставит точку в своей недосказанности.

– Собою. – С особенным выговором, заканчивает предложение маркиз Досада, всегда старающийся оставлять последнее слово и не только фигурально, за собой.

– Ну и к чему это ты говоришь? – не имея желания балагурить, спросил его Генрих.

– Может быть, к чему, а может быть и ни к чему такому. – Ожидаемо, уклончиво ответил маркиз.

– Ну, давай, говори. – Вцепившись своими отточенными ногтями рук в колено маркизу, ожидаемо, с нетерпеливой жестокостью, ответил ему Генрих. Что вызывает у маркиза ответную словоохотливую прямоту.

– А ты знаешь, что в нашем придворянстве (маркиз был большим модником на слова и всегда держал ухо по ветру, чтобы первым услышав, затем употребить какое-нибудь новомодное словечко) имеет наибольшую ценность? – всё же маркиз слишком строптив, раз он, несмотря на призывы Генриха к благоразумию, ещё задаётся вопросами. Что, между тем, ослабляет хватку Генриха и он, интуитивно почувствовав, что этот вопрос, чтобы хотя бы не прогадать, требует должного осмысления, перевёл свой взгляд с носа маркиза на брильянт в своём перстне. И, конечно, первое, что в ответ пришло на ум Генриху, был его наследственный перстень с брильянтом, который для него имел огромную ценность и значение, но что-то подсказывало Генриху, что вопрос маркиза, не так однозначен, и ответ на него, нужно искать в другой плоскости взаимоотношений. Что заставляет Генриха перевести свой взгляд, уже на другие, рядом с ним сидящие плоскогрудые и гористые в животах, плоскости.

– Титул. – После небольшого размышления, сделал предположение Генрих.

– Бери выше. – А вот этим своим дерзновенным, не то что заявлением, а намёком на некоторые королевские лица, маркиз Досада, определённо провоцирует Генриха на коленко-щипательный ответ.

– Ты это что, паразит, задумал. – Сжав, что есть силы, чуть повыше коленки, ногу маркиза, Генрих, выворачивая тому кожу и, обрывая с корнями волосы на ноге, принялся злобно шипеть ему на ухо. – И на что ты меня, подлец, решил подбить. – И, видимо, покрасневшим от боли маркизом, понимается, до чего Генрих к нему снисходителен, раз он, пока что только словесно упоминает битьё, и поэтому маркиз Досада не бьётся в истерике и, сдерживая свои слюни и заставляющие шмыгать носом набегающие в него сопли, дабы больше не нервировать Генриха, даёт ему должный ответ.

– Тщеславие. Вот та вещь, которая при дворе, имеет наибольшую ценность. – От боли и волнения, прогнусавил маркиз. И хотя его ответ довольно пространственно звучит, всё же, не имея под собою прямых намёков, он тем самым не даёт новых поводов Генриху для его щипательных провокаций, в которых он, почему-то, предосудительно заподозрил, ничего такого не замышляющего, маркиза. Но маркиз быстро отходчив и стоило только Генриху отцепиться, как маркиз, не собираясь давать сдачи (он вообще не знаком со словом отдавать), убегая жаловаться на Генриха или замыслив недоброе – плюнуть Генриху в кружку вина, когда он отвернётся (такие вещи интересны в экспромте и всегда приходят спонтанно), уже всё забыл и даёт свой детализированный ответ.

– Тут недавно, отец иезуит Коттон, в разговоре со мной, выражал обеспокоенность насчёт своего нерадивого племянника, который и желал бы взяться за ум и за шпагу, но из-за природной деликатности, не позволяющей ему без орденской перевязи предстать при дворе, он так сказать, пребывает в грусти приводящей его к неразумному времяпровождению. – Сказал маркиз Досада.

– А я думал, что членства в учреждённом королевой совете «Маленькой чернильницы», достаточно, для того чтобы добиться принятия любых решений. – Посмотрев в сторону, занявшей своё коронное место Марии Медичи, Генрих уклончиво задался вопросом.

– Ну, в данном вопросе последнее слово всегда за королём. – Заметил маркиз Досада.

– Но они же этого и добивались, чего им ещё надо. – Генрих не сдержался и позволил себе острые намёки в сторону короля. Правда, Генрих быстро спохватывается и сразу же внимательно смотрит на маркиза, для того чтобы поймать того на его возможном подлом замышлении на счёт им сказанного. Но маркиз быстро сообразил, что при таких слишком вольно трактующихся словах Генриха, ни при каких злодейских видах и действиях Генриха, нельзя выказывать заинтересованность, а вот показать свою отвлечённую глухоту – в самый раз. С чем маркиз увлечённо уставился, на не находящую себе места мадам де Ажур, которая можно сказать, уже разрывалась между этими своими, слишком уж увлечёнными поклонниками.

И, конечно, когда маркиз Досада вновь обратил свой взор на мадам де Ажур, то она, как требовательная к себе придворная дама, не смогла не возмутиться такой слишком много себе позволительной вольности маркиза Досада, которому и повода не давалось, чтобы так долго смотреть, и мадам де Ажур, громко заявив: «Но до чего же это невыносимо», – встаёт со своего места и, бросив на маркиза свой не выносящий бездействия взгляд, направилась к выходу из зала.

Маркиз же тем временем, выждав время, когда подозрительность Генриха, успокоившись, затаится, повернулся к нему и продолжил разговор.

– Отец иезуит Коттон, дальше посокрушался над нынешней молодёжью, у которой можно сказать, всё есть, а вот такой самой малости, как орденского признания нет. А будь это признание, то и он бы со своей стороны не поскупился, уже для своего собственного признания заслуг того, кто помог бы ему в этом деликатном деле. – Сказав, маркиз Досада уставился на Генриха, в ожидании, чего он решит надумать. И Генрих надумал – удивиться.

– Удивляешь ты меня. И как это ты всё так быстро успеваешь делать – скоро войти в доверие и так же скоро из него выйти? – прищурив глаз, с усмешкой задался вопросом Генрих.

– Кто-то же должен быть мостиком между людьми. Ну а дальше всё зависит от их устойчивости хождения по этому мостику. – Теперь уже маркиз хитро улыбнулся в ответ.

– Ладно, давай ближе к делу. – Придвинувшись к маркизу, тихо проговорил этот, своеобразно интерпретирующий свои же слова, Генрих. – Что требуется для того чтобы оказать помощь отцу иезуиту Коттону? – спросил Генрих.

– Вызвать заинтересовать секретаря, обратить внимание канцлера и самая малость – освободить место в ордене. – Ещё тише, так, чтобы ни одно слово не вышло за пределы ушей Генриха, проговорил маркиз.

– Хм. – Задумался Генрих. – А ты ему сказал, что это дело не только затратное, но и сопровождается немалыми рисками для репутации? – сурово посмотрев на маркиза, сказал Генрих.

– Я позволил себе предугадать ваш вопрос и выразить полное согласие с ним. – Сказал маркиз, вытащив из камзола кошель, туго набитый чем-то таким, что однозначно сбивает с истинного пути любого близкого к банкротству вельможу. Что заставляет Генриха на время забыться, поглядывая на этот, много чего несущего в себе кошель. Ну а кошель, эта такая, любящая своей оценки вещь, что непременно должна быть, с помощью парочки бросательных движений, взвешена на руке, а иначе он теряет всю свою ценность.

И, конечно, Генрих, как большой ценитель кошелей и их содержимого, такого допустить не мог и не смел, и он быстро, пока это не привлекло лишнего внимания у сидящих вокруг придворных (у придворных был особенный нюх на золотые монеты, которые в основном и прятались за стенками этих кошелей) перехватывает кошель из рук маркиза. Правда, на этот раз, Генрих, по весьма веской причине – присутствия вокруг них большого количества публики, которая обязательно захочет сглазить его и ни чей больше кошель, решает, его не подкидывать на руке, а быстро засунув за пазуху, таким образом, через свой сердечный ритм, измерить суммарность кошеля.

– Что ж. Почему бы и не помочь, если об этом так уважительно просят. – Сказал Генрих, на чьём лице даже проскользнула улыбка. – Ну и как думаешь, согласие канцлера маркиза де Шатонёф дорого нам обойдётся? – уже сурово спросил Генрих маркиза.

– Ведь вы же знаете, что не всё измеряется деньгами, и ваша поддержка и вовремя сказанный дельный совет на Совете, разве не есть достойная награда даже для канцлера. – Сказал маркиз, несказанно удивив Генриха своей бескорыстностью и, заставив его даже испытать потребность проявить дружеское участие к маркизу, похлопав его камзолу, для того чтобы выбить из него пыль. Где он, к своему ещё большему удивлению, обнаруживает, что маркиз, как оказывается, только на словах бессребреник, когда как на самом деле, в потайных местах его камзола, как он сам говорит, по его забывчивости обнаруживается ещё один, не менее, а даже более тугой кошель.

Ну а Генрих, конечно же, не может себе позволить, чтобы маркиз нёс на себе такой груз ответственности (ведь любой тугой кошель, это, прежде всего, ответственность за себя, а не как все, заблуждаясь, думают – возможности), и он в один момент, каблуком своих ботфорт жёсточайше придавливает возможные попытки маркиза потворствовать своему неблагоразумию, и пока маркиз, находясь в придавленном болевом ступоре отвлекся, быстро перекладывает из его камзола в свой этот найденный кошель.

– Можешь не беспокоиться. Я о нём позабочусь. – Похлопав себя по камзолу, убеждающее сказал Генрих.

– Не сомневаюсь. – Как-то уж дёргано ответил маркиз Досада, что даже можно было подумать, что он как раз очень сильно сомневается в Генрихе и возможно, что даже выражает сильное беспокойство за его судьбу. Но Генрих, почувствовав себя великолепно, уже не обращает внимания на все эти мелочи, когда перед его глазами стоят все эти, нет, не ответственности, а почему-то возможности, которые несут в себе эти тугие кошели. Ну и Генрих, под воздействием близости кошеля, даже на одно мгновение задумался о своём безответственном поведении по отношению к содержимому одного из кошелей, и пока ещё в мыслях, пожелав пустить пыль в глаза графине де Плезир, которая из-за своего кокетливого поведения и что уж греха таить, сверх мерной привлекательности, давно уже не выходила у него из ума.

Ну а если кто-то или что-то долго не выходит из твоего ума, грозя со временем там поселиться на всю жизнь, то это чревато умопомешательством. Ведь когда в управление той же головой, вмешивается кто-то ещё, то это всегда сбивает с пути и значит, для того чтобы оставаться себе на уме и быть здоровым, нужно непременно освободить свой ум от этой постоянной занятости, в которой замешана эта, очень занятная графиня де Плезир. Так что, все эти, только с первого взгляда кажущиеся безответственными предложения Генриха, на самом деле, несут в себе много здравого смысла.

Правда, наряду, теперь уже понятно, что здравых мыслей Генриха, у него возникло несколько сумасбродных мыслей, где он купит лучшую карету на выход (он не будет, как это делают некоторые весьма неразумные герцоги, покупая пятнадцать карет разом, для того чтобы, выбрав самую быструю, оставив её, остальные потом распродать) и предложит графине воспользоваться его каретой для прогулок. И вот когда она, выразив согласие (в этом Генрих не сомневался), отправится в карете на прогулку, то он, переодев в разбойников своих верных людей, устроит засаду, а вслед и нападение на неё.

Ну, а как только наступит кульминационный момент – разбойники захотят воспользоваться своей добычей, то он… Генрих, увлёкшись в своей фантазии, слишком много дал воли рукам главному похитителю графини – самому себе (О Генрихе говорят, что он двуличен. Но он считает это за наветы завистников, которым претит его такая разносторонность). Ну а себя, когда так притягательна и близка цель – графиня де Плезир, куда как сложнее контролировать и остановить, нежели всех этих разбойников стоящих и глазеющих на действия главного разбойника – переодетого Генриха. И, судя по обращённому на главного разбойника трепетному и внимательному взгляду графини, которая и не слишком-то и сопротивляется, то она уже узнала в главном её похитителе – самого Генриха.

Что, между тем в двойне усложняет задачу для Генриха, который, в общем-то, должен был выступить на сцену в качестве спасителя графини, которая, как сейчас выясняется, уже и не ждёт спасения, а выразительно и просто возмутительно для Генриха-спасителя, смотрит в глаза другому – Генриху-разбойнику. И что, спрашивается, в этом случае делать Генриху-спасителю. Не бить же в самом деле самого себя. Да и если рассудить, не впопыхах и здраво, то, пожалуй, у Генриха-разбойника, у которого и людей побольше, и сами они пострашней выглядят в этих разбойничьих нарядах, шансов будет побольше, нежели у Генриха-спасителя. И кто ещё знает этого Генриха-разбойника, не слишком ли он там вжился в роль и не захочет ли дать отпор Генриху-освободителю. Да и к тому же себя бить, скучно и неинтересно, и тогда значит, для того чтобы неповадно было застывать в объятиях Генриха-разбойника, придётся отвесить хороших тумаков этой, забывшей кто ей дал прокатиться карету графине.

Да и к тому же такие обстоятельства дел – с Генрихом-разбойником, не может не учесть уже Генрих Анжуйский, дорожащий не только брильянтами, но и дорогими мехами, где его шкура была самым ценным экземпляром.

«Да и пожалуй быть злодеем куда менее затратно! – убедил себя Генрих, освободитель самого себя от ничего хорошего, а одни только затраты несущих благородных поступков. – А графиня, раз она так любит нежиться и не вырываться из объятий первого встречного разбойника, то при её доходе, меньше, чем мой кучер получает, пусть теперь в наёмной карете ездит или вообще, пешком гуляет. – Генрих мстительно, но с лёгким сожалением графини, посмотрел на её симпатичную шею, которая даже ещё не знала, в какой она опасности находилась под жестоким взглядом и в объятиях Генриха-разбойника. – Есть кто и побогаче, и подостойней. – Приняв решение игнорировать любительницу разбойников – графиню, Генрих перевёл свой взор на герцогиню ля Манж, главное достоинство которой было богатство её покойного герцога мужа, а также преклонный возраст, который становится достоинством в одном только случае – когда сильно преклоняешься перед златом».

Правда жуткий вид герцогини ля Манж, искусственно приобретенный ею после стольких лет супружества за герцогом, требует не только смелости, но стойкости у смотрящего. А его, ничего не поделаешь, начинает головокружить и подташнивать после долгих смотрин на герцогиню. Ну и Генрих, чувствуя у себя на груди греющие его сердце кошели, решив, что он ещё не в таком бедственном положении, собирается так уж и быть, напоследок бросить свой прощальный взгляд на графиню де Плезир. Ну а та, до чего же натура чувствительная, берёт и своим неожиданным для него поворотом головы, подлавливает обращённый на неё взгляд Генриха. И, конечно, Генрих, как натура, в высшей степени учтивая и всегда, в любом положении замечающая симпатичных дам, не может через поклон не выразить перед ней своё преклонение и восхищение. На что следует лёгкий кивок графини, отчего Генрих приходит в новое мысленное волнение.

– Теперь я обязан в перерыве к ней подойти и проявить озабоченность её прохладным ко мне отношением. – Генрих даже удивился, как ловко графиня де Плезир, в один брошенный на него взгляд, сумела завладеть его мыслями и временем.

Но, тем не менее, Генрих, несмотря на все эти завлекательные виды графини, всё же терпеть не может любую неблагодарность, и он ещё раз укорив себя за такую доверчивость к графине, уже твёрдо (стараясь не смотреть на неё) решил, что ей не видать, не только новой кареты, но и если она в ближайшее время не одумается, то ей больше не увидеть его в привлекательном для неё виде, для чего он, уж расстарается сегодня в трактире у папаши Пуссона. Ну а виды всех этих его вечерних мщений ветреной графине де Плезир, несколько успокоила большого выдумщика и балагура Генриха и он, вернув себе самообладание, посмотрел на прикорнувшего от ожидания его ответа маркиза.

– Хорошо, я всё понял. – Сказал Генрих маркизу, быстро сообразив, чего тот от него ждёт.

– Тогда остаётся самая мелочь. Найти желающего освободить своё место в ордене. – Тихо сказал маркиз.

– Мне, кажется, что как раз с этим возникнут небольшие сложности. Ведь сами желающие, так сказать, не проявляют желания выйти из состава ордена, и сам выход из него, всегда столь для них неожиданно происходит, что они даже не успевают осознать, что произошло. – Сказал Генрих, принявшись разглядывать подходящие кандидатуры для своего выбора.

– Да. Если бы король не ограничил состав ордена в сто дворян, то и сложностей больших не возникло. – Осуждающе покачал головой маркиз.

– А забываться при всех, я бы не советовал. – Заметив это покачивающее осуждение маркиза, Генрих не мог не указать маркизу куда ведут все эти заметные и не только для него, покачивания головой, которые, как раз и провоцируют топор палача, а не как обратно думают заговорщики, что их провоцируют, заявляя, что их не так мыслящие головы, под стать топору.

– А без различного рода сложностей и приличной оплаты бы не было. – Быстро уразумел маркиз, дав новый ответ.

– Ты лучше, мне скажи, на кого нам из кавалеров ордена обратить своё внимание? – посмотрев на маркиза Досада, спросил его Генрих.

– Как насчёт графа сен Жуи? – спросил маркиз.

– А что с ним не так? – сильно заволновался насчёт здоровья графа Генрих.

– Возраст. – Поставил точный диагноз маркиз Досада. Но Генрих, имея полные основания сомневаться, как в маркизе, чьи познания в медицине ограничивались лишь кровопусканием, так и в самом графе сен Жуи, чья зловредность была общеизвестна (он готов сдохнуть, чтобы не сдохнуть и обратно, лишь бы досадить своим наследникам) и, пожалуй, нужно быть очень осторожным оптимистом насчёт него. И только попробуй заикнуться о его здоровье, то этот мнительный граф, тут же воспримет это как явный намёк на неприкрытое ожидание его смерти и будет, несмотря ни на что, ещё сильнее хвататься за соломинку.

– А сколько ему? – спросил маркиза Генрих.

– Трудно сказать, но может даже и все пятьдесят. – Маркиз своими познаниями таких больших цифр, определённо напугал Генриха, чьи познания, всего лишь ограничивались повседневными тратами, которые редко переваливали за цифру «не помню». И, конечно, Генрих понимает творческую натуру маркиза, для которого фантазия есть второе я, но всё же надо и меру знать, и слишком уж не завираться.

– Ну, если ты и не приврал, то мне, кажется, что столько не живут. – С недоверием к маркизу, сказал Генрих.

– А я о чём говорю. – Пожав плечами, согласился маркиз, правда с кем, так и осталось не ясно.

– Нет. От графа с его здоровьем можно ожидать любой подлости. Да и ждать столько, времени у нас нет. – Сделал разумное замечание Генрих.

– Тогда может быть виконт Трофим? – задался вопросом маркиз.

– Ну и чего от него можно ожидать? – спросил Генрих.

– В том-то и дело, что при его образе жизни, от него чего угодно можно ожидать. И он, как человек чести, всегда оправдывает себя и всё то, что от него не только можно, но и даже не ожидалось ожидать, он всегда, оправдывая самые худшие опасения, берёт и предъявляет. – Ответил маркиз.

– Это обнадёживает. – Улыбнувшись, заявляет Генрих.

– Тогда останавливаемся на нём? – спросил маркиз Досада.

– Я думаю, что он всё равно не остановиться, так что, если не мы, то кто же. – Усмехнулся Генрих. – Да, кстати, покажи мне нашего виконта. Где он? – бросив ищущий взгляд в зал, спросил маркиза Генрих.

– Да вон тот несносный в синем камзоле офицер, который, бравируя придворным мнением, имеет наглость на глазах барона де Коньяк пускать шуточки его баронессе де Коньяк. – Кивнув по направлению левой стены зала, где свои места занимала эта троица, сказал маркиз Досада.

– Так вот это кто? – удивлённо, с долей восхищения сказал Генрих, с завистью посмотрев на виконта Трофима, с его выдающейся невозмутимостью, с которой он, не смотря на осуждающие взгляды придворных, тревожные шушуканья благопристойных дам и их злобные постукивания веерами по кончикам своих носов, что говорит о крайней степени их раздражения, продолжал громче и веселее, чем требует этикет, веселить баронессу.

– Виконт. – Попыталась остановить шутливость виконта баронесса де Коньяк и, засмущавшись, не зная куда девать руки, легонько ударила виконта по его рукам, которые слишком уж задумчиво рядом с ней лежат и явно что-то замышляют (а это значит, их нужно предостеречь от необдуманных действий). – Я от ваших шуток уже и не знаю куда деваться. – С дрожью в голосе опустив глаза, проговорила баронесса, подвергая сообразительность виконта на умственные испытания. – Я уже почти в краску впала. – Сказала баронесса, прикрывшись веером.

– С этого момента вы можете быть со мною на ты. – Сказал виконт Трофим, своим немигающим взглядом продавливая в баронессе нужные для себя решения.

– О боже, виконт. Это уже слишком даже для вас. Вы просто, ситуаен. – Сказала баронесса и чтобы сбить виконта с его пылкого пути, ещё раз ударила его веером по носу. И хотя для виконта Трофима любая близость к баронессе, потому что она баронесса, а не барон, по нраву, всё же ему не совсем понятны все эти её словесные выверты, которые и не поймёшь, куда ведут. Хотя её намёк на то, что она не знает куда деваться, наводит на благостную для него мысль, что она смирилась с неизбежным и только ждёт подходящего момента, чтобы куда-нибудь с ним деваться. А вот эта отвечающая помыслам виконта мысль, заставляет его благожелательно посмотреть на баронессу, и с меньшей, до степени ненависти благожелательностью взглянуть на сидящего по другую сторону от баронессы, её, давно уже глухого к желаниям баронессы барона де Коньяк.

«Вот же какой хитрец. – Рассудил виконт Трофим, глядя на барона. – Закрыл глаза, как будто бы спит, а сам между тем подслушивает и мотает всё на свой, уже белый от старости ус. – Виконт до того озлился на эту старую лису – барона, что даже еле сдержался от того, чтобы своей шпагой сбить с него парик. – А я теперь из принципа, соблазню баронессу, чтобы тебе неповадно было не спать и всё подслушивать. – Придя к этому своему мстительному решению, виконт Трофим, вернулся к баронессе и принялся соображать, куда бы с ней, пока барон спит, можно было деваться».

Ну а так как виконт Трофим был не просто виконт, а виконт с претензиями на оригинальность, то и его предложения всегда были столь же необычны. К тому же виконт Трофим всегда находился на острие всех модных тенденций, так сказать, являлся тем, кто определяет саму придворную моду и значит, он не имел никакого морального и какого другого, которое придёт на ум права, быть банальным. И он, чтобы не прослыть презираемым в его кругах «деревенщиной», всегда должен был проявлять изысканность во всём. А это значит, что его предложения к баронессе должны были источать свежесть идей и звучать настолько комбинационно и витиевато, что сама баронесса, одновременно понимая, о чём идёт речь, в тоже время ничего не могла толком понять, о чём он говорит и главное, почему она пришла к подобному своему заключению. И если уж виконт Трофим что-то предлагал, то баронесса не только бы не знала куда деваться (пойти в шкаф), но уже только от одного его предложения, была бы загнана, для начала хотя бы в какой-нибудь умственный и главное – безнравственный тупик (а не как «деревенщина» подумала – угол).

И виконт, воспользовавшись небольшим отвлечением баронессы, быстро достал из кармана зёрнышки аниса и незаметно для неё отправил их в рот. После чего виконт Трофим делает загадочное лицо и таинственно шепчет баронессе:

– Баронесса. – Тихая таинственность, прозвучавшая в первом слове-обращении виконта и последовавшая за ним интригующая пауза, заставляет баронессу навострить ушки и максимально близко приблизиться к виконту. – Знаете, что я вам скажу. – А последовавший после этих загадочных слов виконта его ароматный анисовый выдох (новый писк моды – свежесть дыхания, которым придворные франты, сбивали с толку и прямого пути дам) прямо в нос баронессе, заставил её в изумлении ахнуть от таких его, аж, дух захватывает, что за аргументаций. Ведь на баронессу, не то чтобы никогда (в этом она никогда не признается), а просто ей, до забывчивости слишком давно, так близко в лицо не дышали. Что заставляет её нервничать и больше чем требует этикет, волноваться. И находясь в таком смятении, баронесса, потеряв дар речи, теперь и не знала, как реагировать на этот дезориентирующий подход виконта, которому только этого и надо было.

Пока же виконт с баронессой, таким образом не могли надышаться друг другом, барон Коньяк, тем временем внешне демонстрируя все признаки своего сонного удовольствия – сладкость лица, лёгкое похрапывание и покачивание головой, в тоже время, как и подозревал виконт, тоже не мог надышаться своей ненавистью к виконту, за которым он наблюдал сквозь свой прищуренный глаз. При этом, пока всё не раскрылось и виконт в ответ на выдвинутые бароном претензии на не достойное поведение виконта по отношению к нему, не смог парировал, заявив, что барон сам своим сладким сном, ясно, что с такими же сновидениями, провоцировал его на поступки, надо всё это предварить объяснить и главное, утверждающе заметить, что барон де Коньяк в своих сонных действиях не своевольничал по отношению к дворцовому этикету.

А просто он по мере обретения своего степенного возраста, через него смог добиться некоторой придворной снисходительности к своему образу поведения, где ему время от времени, пока не смотрит король, позволялось подремать, к чему он немедленно приступал, как только занимал своё место. Что, несомненно нравилось его молодой баронессе, которая бесконечно была ему благодарна за такой недостаток внимания к ней, чем она и пользовалась, пускаясь в различные любовные приключения. К тому же барон был не такой уж и скряга, и он был не прочь разделить с баронессой все те подношения, на которые не скупились добивающиеся благосклонности баронессы, увлечённые любовью вельможи.

Вот только этот виконт Трофим, при первом взгляде на него барона де Коньяк, которому второго взгляда не нужно было, чтобы уже знать на что способен претендент на благосклонность баронессы, сразу же вызвал большие подозрения на его не просто мелочность, а пустоту и пыль в карманах. Ну а когда виконт Трофим принялся до коликов в животе шутить, отчего барон, будучи, как и думал виконт, начеку, чуть себя не выдал от смеха, шмыгнув носом, то барон окончательно понял, что тот может лишь накормить, только одними обещаниями или на крайний случай этими коликами. Что, естественно, не может устроить барона, чей аппетит, не смотря на его почтенный возраст, проявляет свою от него независимость и всегда в полную силу готов себя проявить за столом. И барон, просыпаясь, решительно пресекает этот, ни к чему для него хорошего не ведущему разговор.

Ну а раз так, то виконт Трофим знает не только одних баронесс, ему даже и герцогини оказывали честь своим поклоном, и виконт, сославшись на крайнюю необходимость выйти, к неудовольствию баронессы, откланялся и покинул зал. Что (эта частота выходов), между тем начинает замечаться и волновать заговорщицки настроенные умы придворных, увидевших в этих выходах свою последовательную цепь событий, которая пока они здесь сидят, может привести, кто знает, к какому повороту или даже к перевороту. После которого, им уже не усидеть вот так просто на месте и придётся крутиться. И кто знает, за кого их посчитают, после, даже и неважно, удачного или наоборот провального переворота. И уже стоя на коленях на плахе, времени объясняться не будет, почему ты не взял позывам своего героического духа и не присоединился к заговорщикам, а придавленный взглядом супруги, продолжал смиренно восседать на стуле.

Чего не скажешь о Генрихе Анжуйском, который проследив за виконтом, перевёл свой взгляд на маркиза Досада и, хитро подмигнув ему, сказал:

– Как в своё историческое время говорил другой Катон: «Carthago delenda est». – Что вызывает у маркиза одно лишь бессмысленное недоумение. И Генрих, заметив по непонимающему лицу маркиза, что он не убедил его этой фразой и так уж и быть, решает дать ему перевод и только пусть попробует маркиз после перевода не убедиться.

– Карфаген должен быть разрушен. Ты понял меня? – Генрих мог бы и не спрашивать, когда его требовательный взгляд, говорит сам за себя. И хотя маркиз находился на перепутье мыслей, которые никогда не заглядывали так далеко, он всё-таки решил, что требования Генриха к отцу иезуиту Коттону, вполне уместны и если он зажмёт этот замок Карфаген, то ему в нём точно не жить. И маркиз, придя к такому решению, согласно кивнув Генриху, тем спас себя от участи Карфагена. Генрих же, не нуждаясь в попутчиках, оставляет маркиза, и к окончательному умственному столпотворению придворных вельмож, которые уже совершено запутались и не понимали, что там за пределами зала происходит, неспешным шагом выходит из зала.

Глава 3

Акт II. Действующие и всё больше задействованные лица

– А ведь со сцены, как оказывается, можно гораздо больше увидеть и заметить, чем, не находясь на ней. – Размышлял король Луи, глядя через кусочек открытого пространства занавеса, со своего сценарного места – у входа в грот горы, в зал, где пока он готовился к выходу на сцену, начались свои независящие от происходящего на сцене движения ног, голов и мыслей. А ведь король, не только догадывался, а давно уже подозревал, что стоит ему только своим отсутствием ослабить внимание и контроль за своими придворными, как они, выждав для приличия время, не преминут начать вносить в свои ряды и головы беспокойство. И ладно бы если это беспокойство относилось к королю, но нет, их в последнюю очередь беспокоит сам король, а вот кто за время его совсем чуть-чуть отсутствия, имеет больше всех прав и обладает соответствующим своему праву высокомерием, а также обозначен титулами и властью, то вот это их как раз неимоверно беспокоит.

– И кто же? – вспыхнув от второй части своего вопроса (если не я), который он даже в уме не осмелился произнести, Луи-до чего же справедливый, бросил свой проницательный взгляд в зал. Где сразу же натолкнулся на вызов стоящий в глазах сидящей в первом ряду по центру своей матушки Марии Медичи, рядом с которой своё бессменное место занимал этот ненавистный Кончини.

– Вот кто считает, что знает ответ на этот мой вопрос. – С беспокойством для себя, король заметил, что стоило ему посмотреть на свою матушку, то в тот же момент, у тоже, как и он, всё приметливого Кончини, нашлось, что сказать ей на ушко. – Наверняка, смеётся надо мной и выражает жалость и обеспокоенность, что для выражения своего восхищения игрой актёров, нельзя использовать гнилые помидоры и тухлые яйца. Вот бы тогда он, прикинув, кто на что горазд, метким броском, должно бы оценил актёрскую игру (и король даже знает, кого бы Кончини особо отметил).

Но не успевает король в полной мере насладиться мстительной изобретательностью Кончини, как со своего места поднимается герцог де Гиз – так часто замеченный в выражении своих верноподданнических чувств к нему, что даже до убеждённости не верится. И хотя все эти заверения верности и братской дружбы де Гиза, король воспринимал, как дань этикету, словоохотливости и коварности герцога, всё же король прямо сейчас не ожидал от него такого, и оглянуться не успел, открытого вероломства.

– Он что себе позволяет? – вновь вскипел король, глядя на де Гиза, который даже и не соизволил посмотреть на сцену, где может быть уже король появился, а повернувшись к сцене боком, приготовился покинуть зал. – Не смотреть! – а вот этот ответ на свой же вопрос, ввёл короля уже в свой умственный ступор, где он в своём ответе и увидел всю огромную глубину смыслов. Так его ответ на то, что позволял себе делать герцог, в тоже самое время служил своим ответом для короля, который, не закрывая глаза, а просто не смотря на все эти проступки своих вельмож, таким показательным пренебрежением к ним, мог бы продемонстрировать своё царственное величие.

А ведь король в своей постановке не случайно избрал роль демона огня: огонь и очищает нечистое, сжигает врагов, и отделяет ценные металлы от материй менее богатых, и как огонь самый высший из элементов, так и король высший над народом. Поэтому-то весь его костюм был покрыт языками пламени и «эти языки пламени были столь искусно выполнены и эмалированы», что «само пламя, казалось, пылало ярче от них, поскольку свет огромного множества факелов был направлен наверх».

– Ну смотри, не обожгись. – Смотря на герцога, король мстительно подул на свой костюм, тем самым, вызвав трепет одного из языков пламени. – Одного дуновения будет мало, чтобы сжечь всех этих изменников. – Уже переведя взгляд на Кончини, подумал король. Но поднявшийся в зале шум, вызванный хромотой герцога де Гиза, заставил короля вновь вернуться к нему.

– А это ещё что значит? – похолодев от страха, задался вопросом король. – Да как это понимать и вообще, что он себе позволяет? – чем больше возникало у короля вопросов, тем меньше он что-либо понимал. Что заставляет его перенаправить свой ищущий взгляд в глубину сцены, где присутствующая стража немного успокаивает его и король, заметив своего посыльного Тужура, в один внимательный взгляд подзывает его и, схватив за ухо, в один момент приближает к себе.

И хотя такая близость к королю, может лишь только в самых блистательных снах снится и то, только избранным, она между тем, почему-то не вызывает на лице Тужура того восторженного благоговения, который должен испытать каждый, кому выпало счастье прикоснуться к его величию. В чём или в ком, где вернее первое (в Тужуре), опять же видится его непроходимая дремучесть, которая не позволяет этому несознательному Тужуру, оценить всех ценностей этих взаимоотношений, где он вначале видит лишь одно, а следом другое – оттянутые свои уши.

И Тужур ещё смеет дерзить (опять же в кругу своих собутыльников), заявляя: «Век бы не видал!», – после чего он, запнувшись на внимающих ему ещё трезвых лицах собутыльников, понимает, что эти глаза напротив, ещё не готовы к откровению, очень своевременно (а то месье Помуж, неожиданно вдруг вспомнил о том, что он забыл, и было собрался выйти из их круга; а куда он собрался, Тужуру и догадываться не надо) добавив слово, уточнил Тужур.

– Век бы не видал своих ушей! – пощёлкав по своим ушам пальцем, сказал Тужур, с прищуром посмотрел на месье Помужа, вновь забывшего то, что он буквально недавно вспомнил. Правда месье Помуж, по исходящим от Тужура вкусным запахам, всегда помнил об усталости Тужура от двора и он, не обладая такой привередливостью Тужура, готов был хоть сейчас вместо него подвергнуть свой зад и уши такому испытанию. Ну а для этого, от месье Помужа требовалось всего-то наступить себе на горло и поменьше пить. Что, конечно, можно сделать, но при всех требовательных склонностях месье Помужа, чьей визитной карточкой был его красный нос, было совершенно невозможно требовать. Что, отлично знал Тужур, который коварно используя все эти знания, совершенно не давал просыху горлу месье Помужа, который, конечно, и хотел задать наводящие на заговорщицкие цели вопросы, но в виду предусмотрительности Тужура просто не успевал этого сделать, раз за разом, окуная свой нос в поднесённую Тужуром чашку вина.

– А, впрочем, зачем мне подставлять свой зад, хоть и самому королю, когда подставляющий ему зад Тужур, и так меня отлично поит. – Похвалив себя за свою рассудительность, месье Тужур решил стать самым верным другом для Тужура, и если что, прерывать Тужура на лишнем полуслове, а также ограничить его от близости этих прихлебателей и окружающих его заговорщиков, которым только дай повод, то они быстро понесут это лишнее, с пьяни сказанное слово, туда, куда не нужно Тужуру совсем.

– И представляете, что он мне сказал? – Тужур многозначительно поднял палец к небу, чем вызвал частичное затмение в головах своих близких по чарке вина товарищей, устремивших свой взор вслед за его пальцем в потолок. Но, не дожидаясь когда у себя голова закружится от всех этих потолочных видений, находящийся на своём чеку месье Помуж, так и не найдя, в отличие от пары его товарищей, уже грохнувшихся под стол, на потолке для себя вразумлений, быстро возвращается с небес на землю и не даёт сказать Тужуру слова, провоцирующего на действия его ещё могущих слышать товарищей.

– И знать не хотим! – ударив по столу кулаком, от имени всех дерзновенно заявляет месье Помуж. Что, конечно, вызывает искреннее удивление у собутыльников Помужа, не помнивших того, когда это они наделяли этого Помужа полномочиями говорить за всех. Да и самому Тужуру, уже слепому от своих чрезмерных возлияний, и совершенно невидящему в этих хитроумных действиях Помужа его помощи в том, чтобы не дать Тужуру возможности сболтнуть лишнее слово, видится только завистливость Помужа, к заду которого ещё никогда не прикасался носок ботфорт его величества. Ну и конечно, такое единение мыслей и цели, вскоре выходит боком месье Помужу, который между тем, несмотря на то, что он после нравоучительных маканий его носом в пол, ничего видеть не мог, всё же добился своего, и Тужур в этот вечер, так и не смог рассказать, куда его послал король.

– А-ну. Мигом лети и узнай мне, что там случилось с герцогом! – поддав ногой под зад Тужуру, отправил его за ответами король (а это значит, быстрыми и обдуманными). Ну а что же Тужур? Ну а ему не в первый раз получать такие дельные королевские указания, которые и говорить не надо, что выполнялись им на один щелчок другому, чуть поменьше рангом слуге.

К тому же Тужур знал все ходы и выходы дворца, а также всю придворную кухню, со своей негласной иерархией среди слуг, где от титульности и влиятельности придворного вельможи, зависела влиятельность самого его слуги, который иногда был куда влиятельней, нежели какой-нибудь барон или тот же виконт без доходу и связей, так что, никто во дворце, кроме него (Тужура), не смог бы лучше справиться с поручением короля. А всё потому, что Тужур, находясь на вершине иерархической лестницы среди слуг, имел куда более широкие возможности и полномочия для исполнения поручений своего соверена – короля, и поэтому, он мог уже сам поддать кому-нибудь под зад, для того чтобы таким скорым образом, выполнить поручение короля.

Так вновь задетый за живое королём Тужур, в свою очередь, хотел тотчас проделать тоже самое с чьей-нибудь первой же попавшейся головой или задом, если бы он по выходу от короля, сразу же наткнулся на эти услужливые лица, но к своему ещё большему ожесточению, к этим отбившихся от его рук и до дерзости нерасторопных слуг, по выходу от короля, никто из них не оказался им встреченными. И оказавшемуся в вынужденном простое Тужуру, пришлось даже задуматься над таким своим одиноким положением, которое определённо оказалось сродни королевскому. Ну а когда слуга начинает задумываться и в особенности над своим, как оказывается, полным подчинения положением, которое его и без лишних задумчивых дел, по большому счёту, относительно своего хозяина не устраивало, то тут уж ничего хорошего не жди.

– Королевское постоянство, это, конечно, признак хорошего здоровья государства. – Потирая свой зад, Тужур принялся размышлять над своей любимой темой, им в кулуарах написанного, трактата «Государство и я». – Но когда ты слишком часто повторяешься и повторяешься (Тужур в пику королю, решил таким образом его подразнить), то это может так далеко зайти, что могут возникнуть ненужные инсинуации (Тужур, когда особенно злился на короля, то всегда употреблял незнакомые и очень мудрёные слова, о значении которых даже сам король не мог знать, а он и подавно) и вопросы. Как у меня сейчас (Тужур в деле спросить и вопросить, всегда опережал всех во дворце). А не заболел ли или того больше, не постиг ли случайно короля склероз, раз он в своих поступках, так часто повторяется. Ведь, так поглядишь, то он со временем всё больше забываясь, начнёт два дня кряду носить один и тот же камзол, и что спрашивается, обо всём этом думать и как реагировать первым модникам двора, которые всегда ориентируются на короля. Да уж. Такие вещи далеко могут завести. – Тужур, будучи большим модником, с прискорбием посмотрел на свой, давно уже не менянный костюм, и в знак несогласия с такой возможной политикой короля, даже кощунственно покачал своей головой.

И хорошо, что ещё вокруг никого не было, а иначе бы все эти дворцовые подсиделы тёплых мест, которым дай только повод поинтриговать, тут же бы составили донос (вышел с недовольной физиономией от короля, что уже есть заговор, и не успел дверь закрыть, как начал осуждающе, сами знаете кого, качать головой) и направили бы его к главному распорядителю мест вокруг короля – палачу.

– Но всё же, что всё это значит? Должна же быть всему причина? – Тужур принялся перебирать в уме всё то, что могло спровоцировать короля на такую забывчивость, которая слишком больно отражается на их, в общем-то, очень даже близких взаимоотношениях. – Тут однозначно замешаны королевские враги и они, зная мой неподкупный нрав, скорей всего решили наговорить насчёт меня подозрительных слов королю и тем самым, освободив от меня моё же место, поставить на него своего человека-наушника. – Тужур, аж побелел от злости за такую коварность этих подлых королевских врагов, которые к тому же большие скряги, раз даже не попытались проверить его на неподкупность, а сразу же принялись заговаривать голову королю.

– И точно, уже наговорили. – Сделал нелицеприятный для себя вывод Тужур, после сравнительной оценки королевских поддач себе под зад, где сегодняшний был, если и не особенно жесток, но явно содержал в себе дальний посыл. – И что, я теперь впал в королевскую не милость? – Тужур даже взмок от этого предположения и, упав духом, чтобы не свалиться с ног, облокотился на стенку, где попытался понять – чему такое немилостивое положение вещей, обязывает и наоборот не обязывает.

И первое что пришло на ум Тужуру, так это то, что король своим троном, можно сказать практически был обязан ему, Тужуру, чьи связи при дворе не только обеспечивали королю крепость его сидения на троне, но и часто срывали различные вражеские замыслы по свержению короля, который, что за неблагодарная скотина, не только не ценит всех его стараний, но и готов по первому вражескому шепоту, отправить его подальше от себя и может быть даже на кухню.

А там, на кухне, единолично и полновластно правит сверхамбициозный шеф-повар – мэтр Ла-Варенн. «Это моё единоличное королевство и главный здесь, только я!», – Тужур, вспомнив все эти дерзкие бахвальства мэтра Ла-Варенна, теперь пожалел, что заблаговременно не дал о них знать королю. А этот мэтр Ла-Варенн, как все знают, до чего же самолюбивая скотина и он, как только Тужур прибудет на кухню, увидев в Тужуре конкурента, сразу же примется за свои козни и тут же отправит его, не к молодым кухаркам – помогать сбивать масло, а заметив ухоженные руки Тужура, мстительно направит его чистить картошку.

«А ведь, пожалуй, мэтр Ла-Варенн, на всё готов ради достижения своих властных амбиций», – подумал Тужур, вспомнив, как один раз мэтр Ла-Варенн, только ставший шеф-поваром и мэтром, угощая первых из первых слуг, в порыве своих восторженных чувств, не сдержался и, прищурив свой левый глаз, раскрылся, сказав ему, как тогда казалось пустяк, но как сейчас при здравом размышлении и под давлением сложившихся обстоятельств понимается, очень глубокую мысль.

– Одна щепотка перцу. – Сказал мэтр Ла-Варенн, приблизив Тужура к своему огромному рту, отчего Тужур вначале даже подумал, что мэтр Ла-Варенн в очередной раз решил выбрать рациональный подход к пище и, перепутав его с поросём, решил прямиком закусить им. Ведь мэтр Ла-Варенн, весь вечер находясь не в свойственном ему состоянии восторженности, уже не раз проявлял себя с такой экстравагантной стороны, падая головой на стол, для того чтобы не тратить зря время, освобождая руки от их занятости – кружек с вином, таким образом сразу же закусывать. И даже когда мэтр Ла-Варенн смазал своим языком ухо Туружа, то и тогда Тужура ещё не покидала уверенность в точной нацеленности мэтра Ла-Варенна на его ухо, а не на его иносказательность, к которой он, видимо забывшись, и приступил, вкладывая в ухо Тужура свои глубокие мысли.

– Она, как ни одна ложка соли, творит такие чудеса и перевороты в судьбе человека. – Сказал мэтр Ла-Варенн. И Тужур успокоившись за своё ухо, тогда совершенно не придал никакого значения этим словам мэтра Ла-Варенна, а вот бывший шеф-повар мэтр Ришар, даже не будучи в курсе сказанного мэтром Ла-Варенна, глубоко нырнув головой в кастрюлю с супом, куда его окунули разъярённые, полные горечи придворные вельможи, очень даже придал. После чего, более всех возмущённый таким самоуправством мэтра Ришара, позволившего себе, не считаясь с мнением королевских особ, мерить по своему вкусу подаваемые Его величеству блюда, просто повар Ла-Варенн, обойдя вначале бездыханное тело мэтра Ришара, а затем испугавшегося ответственности и сглаза Ла-Варенна су-шефа Жан-Батиста, уже сам стал всеми уважаемым мэтром и шеф-поваром Его королевского величества.

А ведь мэтру Ла-Варенну было за что бороться, ведь одна только королевская кухня включала в себя 7 служб, с бесчисленным количеством слуг и финансовых возможностей. Так что, вполне объяснимо, что шеф-повар, если он не хотел чтобы его сварили в кастрюле, должен был держать не только нос по ветру, но глаз да глаз за своими подчинёнными, у которых не только свои виды на вкусовые качества блюд, но и свои взгляды на своё место на кухне. Ну а мэтр Ла-Варенн, имея подлую привычку судить мир и вместившихся в него людей, исходя из своих наклонностей и самого себя, готового на любую подлость, и смотрел на окружающих его поварят в призме своей амбициозной подлости.

«Так вот что всё это значило. – Тужур поразился до чего же хитроумен и изворотлив этот мэтр Ла-Варенн. – Сволочь!», – Посмотрев на свои белые ручки, Тужур не смог стерпеть всех этих диктаторских наклонностей мэтра Ла-Варенна, и вознаградил его выразительным словом. После чего решив, что пока он при власти, то непременно нужно будет помучить этого подлого мэтра, придумывая для короля – большого любителя поесть, новомодные блюда.

– И вот только вспомни этого мэтра, так сразу же захотелось есть. – Почувствовав урчание и даже небольшое возмущение в животе, Тужур пришёл ещё к одному для себя выводу – до чего же коварен этот мэтр Ла-Варенн и что с ним так просто на голодный желудок не совладаешь. И кто знает, чью сторону в их противостоянии займёт этот большой гастроном Луи-король? Тужур от этих своих уж больно пропащих мыслей, вновь потерял самообладание и, поддавшись своей нестойкости, присел на корточки. Где бы он и пропал, как сам того хотел в тот момент, если бы его вдруг не осенила много на что открывшая его глаза мысль, и Тужур, восполнившись уверенностью, которую привнесла эта мысль, со зловещим лицом резко приподнялся на ноги.

– А ведь король, сам любит, если что готовить. А они, эти подлые завистники, просто меня, все до единого боятся. – Сжав кулаки и, дерзко посмотрев в изображённое на картине величественное лицо Генриха III Тужур, вспомнил своего родственника мэтра Дюпона, по чьей рекомендации, как ошибочно, по мнению Тужура, думал сам Дюпон, и в свою очередь, безошибочно думал Тужур, он, Тужур и был приближен к королю.

А ведь при одном только упоминании мэтра Дюпона – придворного зубодёра, в одно мгновение сразу же бледнели лица и седели парики у всех без исключения придворных вельмож. И стоило им только услышать, что мэтр почтил своим присутствием дворец и даже вон там приближается по одному из залов дворца, как величественные лица вельмож и даже принцев крови, у которых при отдалённом звуке шагов метра Дюпона стыла кровь в жилах, замирали в своей бледности, а сами они теряли дар речи, оттого, что их зубы сводило от предчувственной боли.

Но если все эти величественные вельможи не могли себе позволить не стойкости и как-то ещё держались на ногах, то дамы, как натуры более чувствительные и в тоже время имеющие наравне с вельможами такое же количество зубов, которыми они пользуются несравнимо больше, нежели эти величественные особы, тут же терялись в себе, и даже себе позволяли неприличия, упав в обморок, где уже терялись в чужих, ниже по титулу руках придворных.

Ну а мэтр Дюпон, несмотря на весь свой зловещий вид, суровость своего взгляда и вызывающий у любого смертного ужас – инструмент у себя саквояже, в противоположность всему этому, имел добродушный вид и до степени весёлости нрав, который и побуждал мэтра Дюпона не проходить мимо придворного, утратившего весёлость и приобретшего бледность лица (а других он на своём жизненном пути, отчего-то, никогда не встречал) и своей какой-нибудь специфической шуткой (а в его устах любая шутка приобретала такой вид) приободрить это невменяемое лицо. И хотя у мэтра Дюпона из всех его попыток развеселить очередное бледное лицо, как правило, ничего не выходило, всё же он, как натура глубоко верующая, не собирался сдаваться, и вновь, и вновь, как говорили за его спиной (сказать что-либо нелицеприятное в лицо мэтру, таких смельчаков во всём королевстве не нашлось бы) придворные – брал в оборот и провоцировал.

– Герцог де Гиз, ваша светлость, отчего вы сегодня столь мрачны? – в поклоне обратился к герцогу де Гизу мэтр Дюпон, чьё появление во дворце не может не вызвать пересудов у лиц близких к деловым кругам, шептания среди односложных дам и конспирологический версий в кругу близкому к короне и власти.

– Мэтр Дюпон, всё же не зря, именно к герцогу де Гизу к самому первому подошёл. – В своих дальних пересудах, сразу же помрачнели близкие к герцогу заговорщицкие лица вельмож.

– Кто-то нашептал королю, что герцог де Гиз держит на короля зуб. И он, таким намёкливым способом, подослав мэтра Дюпона, решил дать понять герцогу, что у него есть действенные и очень болезненные средства против герцога. – Шепотом, практически не раскрывая своего рта, проговорил граф Рокфор. Чем ввёл в размышления стоящих рядом с ним величественные лица вельмож, которые были согласны сами рвать зубы, а вот чтобы рвали им, то на это они были не согласны и значит, пока их не заметили в этом заговорщицком кругу, то нужно от него отдалиться. Что, вот так прямо, несколько сложно сделать, будучи на прицеле злобного взгляда графа Рокфора, чья шпага, куда ближе находится, чем инструмент мэтра Дюпона.

– Но кто этот проклятый предатель – шептун? – решил возмутиться и чтобы его не зачислили в шептуны, что уже есть большое подозрение на участие в заговоре против заговорщиков, не тихо сказал герцог Монморанси. Ну а такие не завуалированные намёки герцога Монморанси, который, в общем, никогда так далеко не заглядывал на причастность к самой закрытой и ни к кому не лояльной партии шептунов, не могут не встревожить графа Рокфора, который в своём разговоре, хоть и прибегнул к шепоту, но это ещё ничего не значит.

И граф Рокфор, чьё лицо исказила гримаса бешенства, не выдерживает обращённые на него внимательные взгляды окружающих его лиц и в один свой ход наступив на ботфорты герцога Монморанси, который может только похвастаться древностью рода, а вот смелостью – никак, тут же придавливает его ногой и злобным взглядом. После чего граф Рокфор, всем известный не целомудренным и весьма жестоким (с примесью чеснока) к чужим носам запахом изо рта, обдаёт им герцога Монморанси, уже готового впасть хотя бы не в милость того же мэтра Дюпона с его жутким инструментом. Но граф Рокфор разве может вот так просто отпустить оступившегося. И он своим носом, со всей силы воткнувшись герцогу в щёку, начинает жёсткий разговор с герцогом.

Ну, а главное в этом графском жёстком разговоре с герцогом, то это даже не его слова, а сопровождающие его выговор движения графских усов, которые обладая стальной жёсткостью, начинают в такт движению рта графа, резать собою лицо герцога. И герцог Монморанси и рад бы оторвать себя от этой жуткой боли, да только зажатость его ноги в тисках ботфорт графа Рокфора, не дают ему возможности оторваться от этих нестерпимых пыток.

Пока же граф Рокфор таким образом выясняет позицию герцога Монморанси, герцог де Гиз, собравшись с силами (у него почему-то, как только к нему подошёл мэтр Дюпон, сразу же зубы разболелись), выдохнул несколько ответных слов:

– Я бы сказал, не столь, а обычно.

– Ну, вы как всегда насчёт себя скромны. – Отдав поклон, сказал мэтр Дюпон, чей однозначно двусмысленный ответ, заставил герцога де Гиза закипеть от злости на такую изворотливость мысли этого Дюпона, который умеет не только своим инструментом, но и словом, поддеть под самый корень. «Это он на что намекает? – взволновался больше чем положено герцог де Гиз, глядя на отошедшего мэтра Дюпона. – Да я его, его же инструментом, приведу к должной скромности. – Со злости, чуть не сорвал со своего камзола золотую пуговицу герцог».

Пока же герцог де Гиз в своим мыслях воплощал свои самые дикие и извращённые фантазии на счёт мэтра Дюпона, сам мэтр, двигаясь по залу дворца, сквозь расступающиеся перед ним людские скопления, время от времени останавливался, и своим взглядом или словом, в одно своё движение, цеплял терявшихся в себе придворных кавалеров или дам.

– Мадам де Селюжь, вы опять к моим рекомендациям не прислушиваетесь и налегаете на сладкое. – Это новое замечание мэтра Дюпона к окружённой блистательными кавалерами и другого рода офицерами, весьма привлекательной во всех смыслах мадам де Селюжь, в один момент заставляет в онемении застыть эту мадам, оставив ею положенную себе в рот конфету в одном выдавленном положении, за щекой. Ну а такое положение вещей – застывшей в одной позиции недоумения мадам де Селюжь, конфеты во рту и, обнаруживших в таком новом виде мадам де Селюжь особенную привлекательность, замерших в удивительном для себя внимании к ней кавалеров и офицеров, не может не вызвать, как весёлости настроения мэтра Дюпона, так и вопросов у наиболее сообразительных кавалеров, которые увидели в этих словах мэтра Дюпона нечто большее, нежели конфету.

И, конечно, мало кто и в особенности находящийся в этой среде поклонников мадам де Селюжь сам кавалер де Брийон, ожидал от себя такой глупости – идти наперекор мэтру Дюпону, но всё же это случилось и тому были свои веские объяснения. Ведь кавалер де Брийон уже находился на той стадии развития взаимоотношений с мадам де Селюжь, когда он мог назваться счастливчиком, с верным расчётом на её благосклонность (не зря же она разрешила не прилюдно (что ещё важнее, чем само именование) называть себя «мой сахарок», а он в ответ позволил ей называть себя «моя зефирка»). А такие вещи, так сказать, ко многому обязывают.

Правда при этом, кавалер де Брийон заметил за своим организмом странные тенденции – пока мэтр находился в дальней стороне от них и самим собой вводил в ступор герцогские лица, то у него было много чего сказать в ответ мэтру; и всё это к тому же было обильно смочено в упаковку слюней. Но как только мэтр Дюпон приблизился к ним, то в его горле в один момент вдруг всё пересохло и все подходящие для случая слова, куда-то потерялись. А это, скорей всего медицинский фактор. А раз так, то, пожалуй, с мэтром Дюпон, чьи познания в медицине несколько сильнее, чем у него, будет сложно спорить. Но всё же кавалер де Брийон, чувствуя на себе такой интригующий взгляд мадам де Селюжь, не имел права на сдержанность, и он поэтому, не сдержался и спросил.

– Мэтр Дюпон, не изволите ли вы объясниться. И сказать, на что это вы намекаете? – Обратившись к мэтру, заявил о себе кавалер де Брийон, решив не терпеть со стороны мэтров в свой адрес сладких слов.

– Кавалер де Брийон. Позвольте вас уверить в том, что я никогда не намекаю, а всегда приближаю действительность к значению слов, а не как многие делают, натягивая слова на свершившиеся факты. – Мудрёный ответ мэтра Дюпона мало внёс ясности в понимание кавалером де Брийоном всего ранее сказанного и он, воспылав нервностью, даже схватился за рукоятку шпаги, чтобы показать этому мэтру, что с ним шутить не стоит.

– Что это значит? – очень заинтересованно спросил мэтра кавалер де Брийон.

– А то, что я за свои слова всегда отвечаю и могу даже за них зуб дать. – А вот такое использование своего служебного положения в личных целях мэтром, конечно, есть удар поддых, и кавалеру де Брийону, в один зубной болевой момент осознавшему, что против бренного тела он до сих пор бессилен, пришлось, пока зубы целы, заткнуться и на время придержать свой язык за зубами. Но всё же брошенный кавалером де Брийоном взгляд на мадам де Селюжь, чей сладострастный вид так и взывал кавалера, если он, конечно, не боится потерять зубы, её облизнуть или же в другом, трусливом, с бережным отношением к своим зубам случае, только всего лишь облизнуться, заставил кавалера де Брийона потерять голову и дерзнуть пойти дальше в споре с мэтром Дюпоном.

– Я и смотрю, что королевский двор всё больше превращается в проходной двор. – Свысока сказал мэтру кавалер де Брийон, после того как бросил презрительный взгляд по сторонам большого зала Лувра, где наряду с высокородными вельможами, чуть отстранённо от них, находилась чернь с симптомами золотухи (все знали, что любой король обладал способностью излечивать «золотушных»), призванная на королевское наложение рук.

– Воистину язвы человеческие ничто, в сравнении с коростами духа, от которых никакое королевское наложение рук не спасёт. И только рука палача Гастона, может как-то выправить ситуацию. – Кавалер де Брийон даже вздрогнул от этих, больше хвастливых, нежели не пойми что за слов мэтра Дюпона, который, как все знали, был на одной дружественной ноге (это была такая с дальним прицелом на голову шутка) с главным распорядителем осуждённых на казнь голов – палачом Гастоном. А такие связи, уже никто в королевстве (и даже сам король), покрываясь холодным потом, не смел игнорировать.

Ну а после этих слов мэтра Дюпона, кавалер де Брийон, весь похолодев изнутри, уже и смотреть на мадам де Селюжь, не то чтобы не хотел, а ему просто его голова, в целях своей безопасности, затвердев в шее, не позволяла сделать. К тому же у кавалера также прибавились и другие ответные симптомы на эти слова мэтра, где самым главным, было бесконечное уважение к мэтру Дюпону, которое можно было прочитать по слёзным глазам кавалера.

Мэтр Дюпон же, заметив, что в очередной раз его слово благоприятно подействовало на строптивого слушателя, который стал смирным, как агнец, решив, что на этом хватит, двинулся дальше, чтобы вносить свой дух веселья и живости во все эти, даже не лица, а маски придворных. Тем более, уже послышались слова короля, возлагающего руки на очередного золотушного.

– Король коснулся тебя. Бог тебя исцелит. – Произнёс король, возложив руки на больного.

«Надо бы королю почаще зазывать во дворец наших скряг-богатеев, чтобы наложив свои руки на их богатства, излечить их от „золотушной“ болезни души», – усмехнувшись, подумал мэтр Дюпон, представив, как упирается ведомый к королю неверующий в такие чудеса процентщик.

– Я вылечу тебя, скряга. – Протягивает ему навстречу руки король.

– Нет, только не это! – крича на весь зал, падает себе в колени процентщик. Но куда ему тягаться с божественной силой короля, подкрепленной желанием величественных придворных герцогов и баронов, чьи состояния и даже камзолы, уже давно заложены у этого бессердечного (а вот они в отличие от него искренне его ненавидят) и не имеющего никакого уважения к титулам, а один лишь холодный расчёт – процентщика, помочь ему и заодно себе излечиться.

– Это! – снимая с руки процентщика перстень, вторит королю его верный до смерти палач Гастон.

– Ладно. Мэтра Дюпона надо попридержать на самый крайний случай. – Поразмыслил Тужур, решив, что слишком далеко зашёл в своих фантазиях и что ему сегодня же необходимо заглянуть на кухню и запастись там сахаром, для того чтобы слегка подсластить жизнь королю. – А сейчас, надо найти, если не самого герцога, то хотя бы тех, кто всегда во власти своей любопытной натуры и знаний обо всём том, что происходит во дворце. – Тужур подумал о проныре виночерпии Сен-Жуке. – Правда, он тот ещё трепло, чему способствует его близость к своей винной службе и ему доверять, себя не уважать.

«Хотя, заглянуть к нему, по крайней мере будет полезно, – решил Тужур, чувствуя, что его нервы сегодня, после всех своих же пересудов и домысливаний, требуют разрядки, которой всегда способствует хорошая чаша вина.

– Так вот почему Сен-Жук, после кувшина вина заручается у всех уважением, где он усиленно, иногда даже с помощью кулаков, требует уважить его или же признать за собой уважение к нему. – Рассудил Тужур, двигаясь через сеть потайных комнат дворца, ключи от которых находились у него, не от всех дверей были в запасе у короля и совсем чуть-чуть – у обер-камергера двора.

И кто ещё знает, кто из всех них знал больше тайных пружин, открывающих все эти потайные дворцовые двери. И если король мог похвастаться лишь только внешним блеском – широтой раскрытия перед ним дверей, то самого Тужура вполне устраивало осознание того, что он всегда мог забыть ключ в другом кармане камзола, и тогда королю пришлось бы довольствоваться проходом через чёрный вход. И пока король, и вся его блистательная свита, обходит своей стороной чёрный вход, он, Тужур, вдруг совершенно случайно, находит потерявшийся в его забывчивой памяти ключ и он в единственном своём лице проходит в зал через парадный вход. И это только одна малая толика его дворцового всемогущества, которое и не снилось всем этим королям, которые только и живут в иллюзии своей врождённой избранности.

– Стоп. А про какого герцога спрашивал король? – Тужур вдруг наткнулся на совсем не ко времени выплывшую из памяти догадку. А вот такого подвоха от короля, Тужур уж точно не ожидал услышать.

– А ведь теперь, и не пойдёшь, и не переспросишь? – Тужур ещё больше озлился на короля за эту его забывчивость и уверенность в его умственных способностях, где он, Тужур, с полуслова должен был понять, о каком герцоге велась речь. Но всё это ещё можно было простить королю, но то, что из-за его королевской недоговорённости, Тужуру теперь требовалось не беречь свои ноги и возвращаться назад, то вот такого хамства со стороны короля, Тужур, всегда бережно относящийся к любой частички себя, стерпеть не мог.

– Да, как хочешь, думай и, надув свои щёки дуйся, а я ни за что не поверну обратно и не пойду переспрашивать. Тем более, это непозволительно. – Пришёл к непоколебимому решению Тужур, после которого осталась одна малость – выбрать для себя нужного герцога. Что вновь разозлило Тужур, который больше всего ненавидел как раз герцогов за их заспинное носозадирательство перед королём, а значит и перед ним.

– Знаю я всех этих герцогов! – Щёлкнув пальцем по гуляющему вверх-вниз носу Помужа, в очередной раз разъярённо делился своим нетерпением Тужур в кругу своих близких к государственной власти слуг, не просто народа, а самих слуг народа, что бесконечно больше, чем быть просто слугой. Да и к тому же все и так знают, что только король есть единственный человек при дворе, который не является слугой.

– Нет ни одного герцога, который бы не мечтал стать королём. – Громогласно заявил бесстрашный когда выпьет Тужур, пронзительно глядя в маслянистые и явно заговорщицкие глаза слуги герцога де Гиза, и извечного с ним спорщика и супротивника по столу Ля-Пампона. Что на этот раз заставляет Ля-Пампона нервно потупить свой взор в кружку и быстрее обычного утопить своё красноречие в вине. Но товарищей Тужура по столу не провести на такие хитрые уловки и они все до единого поняли, что Ля-Пампон не только подозревает за своим герцогом нечто подобное, но и определённо знает больше, чем надобно для любящего любые излишки палача.

– Он первый заговорщик. – У всех за столом, кроме Ля-Пампона, прояснились мысли насчёт этого хитрющего Ля-Пампона, который всегда умел найти убедительный повод для того чтобы лишнюю чашу вина хлебнуть, с чем он и сейчас отлично справился, создав ситуацию отвода своих глаз от прямых обвинений.

– Но, что же мне делать? – насмеявшись вдоволь над Ла-Пампоном, которого он и сотоварищи, в восторженном угаре, как первого заговорщика (кто первый, перебрав, начинает заговариваться, тот и заговорщик; любимая игра в их круге), закинули в свинарник к своим собратьям (ну и что тут такого, что, вслед за ним в свинарник, последовало ещё несколько нестойких товарищей по кувшину вина), Тужур принялся размышлять о своих дальнейших действиях.

– А что я, собственно, переживаю за этих герцогов. – Тужур даже хмыкнул от этой своей новой порции размышлений. – Это им нужно переживать о том, что я о них доложу королю. Ну, а судя по тому, что все эти герцоги, даже не спешат меня отблагодарив, заверить в своей преданности королю, то пусть потом не обижаются на то, что я о них скажу – не приукрашенную чистую правду о их прижимистости, сутяжничестве, непомерном думаньи только о себе и своём преуспевании. – Тужур, воспылав праведным гневом и в желании поскорее обличить какого-нибудь герцога, выдвинулся в сторону главного зала, чтобы там свести свои мстительные счёты с первым же попавшимся ему на глаза герцогом.

И, наверное, первому попавшемуся на глаза Тужуру герцогу, не избежать своих репутационных потерь в глазах короля (ими на данный момент выступал Тужур), если бы не закон внутренних дворцовых покоев, где только королевские покои и то за редким исключением, могут оказаться в одиночестве или в единственном числе. А так все попытки встретить придворное или какое-другое лицо в одиночестве, практически всегда были обречены на неудачу. Так и Тужур встретил своего первого попавшегося ему на глаза герцога, не в одиночестве, а сразу же в компании такого же герцога. И этими двоими герцогами были де Гиз и Генрих Анжуйский, чьи воспламенённые ненавистью взгляды, явно говорили о том, что они как всегда что-то или кого-то не поделили. Правда, ответ на эту, в общем-то, не сложную загадку, нашёлся сразу и вид отдельно стоящей мадам де Ажур, сразу же наводил на свои подходящие моменту мысли.

– А вот это уже интересно. – Заметив всех и в том числе то, что он остался незамеченным, решил таким и оставаться Тужур – большой любитель подглядывать и подслушивать то, что во дворце творится и делается.

– Герцог, не смею вас больше задерживать. – Этим своим, с двойным дном заявлением, с явным намёком на подчинённость существующей государственной иерархии герцога де Гиза, Генрих Анжуйский вызвал у де Гиза нервную судорогу мышц лица, онемение речевого инструмента – языка и блуждание его закружившихся вокруг своей орбитальной оси глаз. А всё потому, что де Гиз оказался застанным врасплох этим, до чего же ловким Генрихом, который всегда умеет появляться очень тихо и в самый, не то чтобы неожиданный, а в очень неудобный, способный многозначительно трактоваться и тем самым с компрометировать, момент.

Правда, если уж быть не слишком предвзятым к Генриху, что в случае с де Гизом недостижимо, то один только вид Генриха уже затмевает перед де Гизом все другие лица, и если принять во внимание все те обстоятельства, которые, в общем-то, и послужили всей этой запутанной ситуации, в которой так неожиданно для себя оказался де Гиз, то, пожалуй, де Гиза можно понять. При этом Генрих, был всего лишь её невольным наблюдателем, и скорее неловкость де Гиза, вызванная у него в той же неожиданной манере, появлением перед ним мадам де Ажур и создала предпосылки для такого гневного перехода на титульные личности.

А ведь герцог де Гиз не только никого не звал, как это по своему ошибочному предположению думала мадам де Ажур, но и даже представить себе не мог, что эта его востребованная природным естеством уединённость, по выходу из состояния зависимости от неё и из того места где всё это происходит, вызовет такое встречное, нос к носу внимание у оказавшейся на его пути мадам де Ажур.

Ну а мадам де Ажур скорей всего и сама стала жертвой обстоятельств, сложившихся из её самомнения и своих ошибочных представлений о степени нетерпимости требований к ней де Гиза (при этом нельзя забывать и о Генрихе, чьи многозначные взгляды на мадам де Ажур внесли сумятицу в ход её мыслей). Так она, находясь на перепутье пути, как натура рассудительная, всегда предпочитающая рациональный подход к своим взаимоотношениям с вельможами, решила, что пока от Генриха ясных сигналов не поступило, то в данном случае будет разумно следовать велению своего сердца и по дальним пятам за герцогом де Гизом.

Ну а де Гиз своим, с хромотой ходом, не мог не вызвать у мадам де Ажур множества затрудняющих ход самой её и её мысли вопросов. Где главным из них был – а куда он её интересно ведёт? И чем дальше герцог де Гиз удалялся от главного зала дворца, делая свои, уже становиться весьма загадочно и страшно, что за переходы, тем больше мадам де Ажур начала терять уверенность в себе и своей проницательности насчёт герцога.

– Он что там такого удумал, шалун? – первая, содержащая в себе больше флирта, чем вопросительности мысль мадам де Ажур, со временем сменилась на более неприметливую. – Он что, загоняв, уморить меня хочет? – После чего следует ещё несколько изнурительных переходов и в голове мадам де Ажур уже поселяется раздражение. – И вправду говорят, что внешняя хромота есть порождение внутренней хромоты души. – Но герцог де Гиз, как будто и не слышит за своей спиной всех этих стуков – бушующего в негодовании сердца мадам де Ажур, которое сопровождает звучное хлопанье ею дверей, и следует дальше. Где даже, кажется, что он, дабы подразнить мадам де Ажур, забыв про свою хромоту (чему поспособствовала его кратковременная вынужденная остановка, на которой настаивал граф де Шале, отправленный к герцогу группой заговорщиков, для того чтобы убедиться в своей безопасности), ускорил свой шаг и пытался от неё оторваться.

– Ах ты, хромая кочерга! Значит, вначале решил голову вскружить даме, а теперь удрать задумал. Да ни за что! – заметив все эти скоростные устремления де Гиза, мадам де Ажур, воспылав ненавистью и в некотором роде безмерным безумством, на которые способны лишь отвергнутые дамы, решив, не смотря ни на что, добиться своего, тоже придала ускорение своему шагу. Что собственно и приводит мадам де Ажур к тому, к чему и должно было привести при её бестактной неосмотрительности – к столкновению с герцогом де Гизом прямо в самых дверях ведущих в отдельные мужские покои.

И если интуиция мадам де Ажур не подвела её насчёт того, в какие двери скрывался впереди идущий герцог, то вот насчёт того – следует ли ей, неразумно пренебрегая собой, незамедлительно и без задержки на раздумывание идти вслед за ним за эти все двери, то она определённо заблуждалась.

Ну а герцог де Гиз, можно сказать опять еле успел и теперь после этого своего – вовремя прибытия, так сказать, вновь воспарил духом и, находясь в полной забывчивости ко всему низменному и мирскому, даже не готовясь (при его-то состоянии и титулах ему всё по плечу), в таком состоянии и выдвинулся на выход из этих внутренних отдельных мужских покоев, где к обоюдной трепетной неожиданности и наткнулся нос к носу с мадам де Ажур. Ну а такая близкая и касательная их носов неожиданность, в тот же момент вызвала у них обоих непроизвольные сокращения лицевых мышц. В чём, в общем-то, нет ничего предосудительного, если бы не место их нахождения, налагающее на все их действия свой формирующий их должное понимание подтекст.

– Что это всё значит, мадам? – первым своим недовольством разразился герцог де Гиз, заметив все эти носовые морщинистые движения мадам де Ажур, которая не только осмелилась так неожиданно, без предупреждения приблизиться к нему своим длинным носом («Да после такого, меня глядишь, прозовут Его касательство», – даже взмок от своих предположений герцог де Гиз, как никто другой знавший дворец, со своими интригами и злопыхателями, которым только дай повод для выдумок), но ещё при этом демонстративно морща нос, тем самым выказывает претензии к нему. Так что озвученный герцогом вопрос, как продолжение его внутреннего вопроса: «А как это понимать? И что она хочет сказать, что я источаю не запахи благовония, а как у черни, смрадное зловоние?», – не мог не прозвучать в устах герцога, для которого любой намёк на его невыносимость (кроме его политической деятельности) был вызов ему.

Мадам де Ажур тем временем и сама находилась в полной растерянности, и если она и поморщила (спонтанно) свой нос, то ни в коем случае не осуждающе герцога, а лишь в результате реакции на болевое соприкосновение с подбородком де Гиза, который между прочим и сам поморщил свой нос при виде её (а она ведь дама и всякая морщливость в её сторону, не просто неприлична, но и видеть невыносимо).

Ну да ладно и, несмотря на всё это неприемлемое поведение де Гиза по отношению к ней, мадам де Ажур, учитывая морщинистый склад ума герцога и такую же его внешность, которая независимо от желаний своего носителя – герцога, частенько за него выкидывает подобного рода фортели, ещё как-то можно пропустить мимо глаз, но вот эта его вопросительность, где герцог, ясно, что решив переложить на её плечи всю ответственность, взял и таким вопросительным способом попытался выкрутиться из этого неловкого положения, в которое он сам себя и загнал, то это требует для и от неё хоть какого-то ответа.

Но пока мадам де Ажур пыталась сообразить, что ответить, герцог де Гиз, поднаторевший в политических диспутах и спорах, решил не давать времени своему оппоненту на обдумывание ответа и дабы отвести себя от неудобной для себя темы, быстро перевёл всё внимание на оппонента – мадам де Ажур.

– Сударыня! – грозно заявил герцог, пристукнув тростью по полу, чем герцог до дрожи напугал мадам де Ажур, решившей, что следующим действием герцога будет удар этой тростью по её спине. – Вы что, меня преследуете?

– Ваша светлость, я не смею. – Мертвенно побледнев, скорее следуя страху, нежели этикету, присев в поклоне, дрожащим голосом еле проговорила мадам де Ажур. И в этот-то самый кульминационный для мадам де Ажур момент, когда герцог де Гиз уже мог праздновать свою победу и с высоко поднятой головой уже было хотел перешагнуть через мадам де Ажур и пойти дальше, как раз и появился Генрих Анжуйский, чьи поиски виконта Трофима не увенчались успехом и он, натолкнувшись на этот бестактный разговор герцога и мадам де Ажур, конечно, не смог пройти мимо и не вступиться за честь угнетённой дамы.

– А я, смею! – как громом среди ясного неба прозвучал голос Генриха Анжуйского, мгновенно вызвавший спазмы в животе де Гиза, который сколько себя помнил, никогда не любил резкие развороты себя и неожиданно прозвучавшие грозные голоса в свою сторону. Правда, герцог де Гиз, по внутреннему своему убеждению, в глазах Генриха не имеет права выказывать даже самую лёгкую озабоченность и он, нахмурив брови, в свою очередь сурово говорит в ответ:

– Герцог. Что вы имеете в виду?

– Герцог, я бы на вашем месте не стал бы увиливать от ответа. Я всё видел. – Туманный ответ Генриха, определённо требовал от де Гиза осмысления им сказанного. Ведь от понимания того, что имел в виду (а де Гиз не имел полнейшего представления о том, о чём вёл речь Генрих) Генрих, зависело очень, очень многое.

«Эта сволочь Генрих, судя по его грозному виду, определённо что-то знает или как минимум догадывается. – Де Гиз, создав образ непробиваемой монолитности, как всегда начал свои размышления с потери собственной самоуверенности. – Но тогда почему, он сказал, что он видел? И что он, собственно, мог видеть? – герцог де Гиз, при этих своих судорожных размышлениях, спонтанно бросил свой взгляд на самую ближайшую свою памятливость событий – колготы, которые были подвержены некоторому сдвигу со своей изначальной позиции. – Ну нет. Это уж даже для него слишком. Да и невозможно. – Герцог де Гиз, хоть и с сомнением, но отверг эту кощунственную мысль – преследование Генрихом его в этих потаённых покоях.

– Граф де Шале! – Предсказуемо, но почему-то вдруг, озарила догадка герцога де Гиза, сразу же возненавидевшего своих соратников за их трусость и за такую проявленную графом неосторожность – один на один шептаний во дворце, где все знают, что стены умеют слышать и видеть, доказательством чему и выступил Генрих. – Он что, меня под плаху подвести хочет! – у де Гиза вновь по привычке зачесалась шея и ослабли ноги в предчувствии возможных на себя наветов и доносительств, от которых одними словами не отговоришься, а вот меч палача в самый раз.

– Да и даже если он ничего не видел и не знает, а только домысливает, то для того чтобы создать интригу и помучить меня, то он никогда не признается в этом. – Герцог де Гиз начинает понимать, что Генрих тот ещё зловредный, полный амбиций герцог, у которого, как оказывается много общего с ним, и он скорей всего ни перед чем не остановится, чтобы принизить его величие. Так что в данном случае есть только один действенный способ противостоять ему – использовать свою глубинную, до степени тупости и непонимания придирчивость ко всему сказанному Генрихом. И раз Генрих такой зрец, то значит, нужно использовать его глухоту, которой подвержены все такого рода не слепцы.

– А я много чего о вас слышал. – Начинает свою словесную, вдавливающую всякий здравый смысл до степени неразумности атаку, герцог де Гиз. – И этого одного хватит, для того чтобы подвергнуть всё вами сказанное, иному осмыслению и истолкованию. – А вот это заявление де Гиза, в некоторой степени, судя по пыланию глаз Генриха, достигло своей цели. Впрочем, Генрих ничего другого, за исключением находчивости де Гиза, не ожидал услышать от своего противника и поэтому ему не потребовалось много времени для того чтобы аргументировано ответить.

– Не мне вам говорить, что при дворе надо обладать огромным здравомыслием и проницательностью, которое есть редкое исключение из общих и, судя по вам и ваших правил, (герцог де Гиз даже вздрогнул), для того чтобы уметь из всего этого скопища словесных вывертов, домысливаний и пересудов, найти здравую и что главное, правдивую мысль. Так что ваше слышать, для меня ничего не значит. – Сказанное Генрихом, в очередной раз, чуть было не замутило мысли герцога де Гиза, уже было решившегося прямо сейчас использовать свою трость в качестве боевого оружия. И только болевое напоминание его ноги, теперь не такой уверенной в ловкости герцога, который в пылу горячности забудется и перво-наперво возьмётся за неё, удержало герцога в руках. И герцог, только усмехнувшись, заявил:

– Я же в свою очередь, хотел бы вам напомнить, о вашем, не меньше моего знании двора, где разумность и правдивость в речах, всегда была редким явлением при дворе. Да и разве такое несовершенство и по большей части эта скупость слова, может быть прилична при дворе, где только облачённые в интриги и художественные узоры слова, как раз обладают самой широкой гаммой своего применения и они, неся в себе столько много значимости, как раз наиболее и целесообразны в своём применении.

– После ваших слов, я даже и не знаю, как впоследствии воспринимать всё вами сказанное, и на каком умственном наречии с вами говорить, герцог. – Генрих своим словесным дерзновением потряс бороду де Гиза, которая закачалась вслед за его головой, не выдержавшей таких намёкливых оскорблений Генриха.

– Да как вы смеете! – неосознанно сорвался на крик герцог де Гиз, звучно приударив своей тростью по полу. И это, конечно, практически был вызов Генриху. Ведь в этих не сдержанных герцогских словах, не только явно прослеживалось его сомнение насчёт титульного величия Генриха, но что главное, выражалась неуверенность в том, что Генрих обладал храбростью, которая уже по праву его рождения в герцогских яслях, вручалась ему вместе с титулом. И такое оскорбление, само собой смывается только кровью.

Но поднаторевшего в дворцовых интригах Генриха, вот так просто, на какой-то и даже герцогский крик, не сбить с толку, и он определённо видит во всём этом хитрость де Гиза, решившего таких образом спровоцировать его на вызов (а по дуэльному кодексу, выбор оружия на дуэли предоставляется принявшему вызов). «Ну, ты и старая лиса», – ухмыльнулся Генрих про себя, решив не давать возможности на шанс де Гизу. И Генрих вместо того чтобы воспылать яростью и схватить свою… нет, лучше шляпу де Гиза, и натянуть её ему на глаза (если перчатками разбрасываться, то только дырявыми и старыми, а так новые перчатки Генриха, ещё не переступили пору притёртости к его руке, и значит, ещё не имеют права покидать его руку), решил использовать свой любимый в спорах приём – сарказм.

– Ну на этот раз, вы, возможно, из-за своей умственной близости к предмету соударения, не ошиблись. – А уж этот, ещё более дерзкий ответ Генриха, уже требует детализированного, только с вызовом ответа де Гиза, с которым он и не преминул выступить.

– Мне не предстало разбрасываться своей честью, также как и своим временем. И как вы понимаете, что ваши пренебрегающие моей честью слова, я не имею права оставить без ответа. И я требую от вас, либо сейчас же взять свои слова обратно, либо же к завтрашнему в полдню, самому ответить или же найти для себя ответчика. – Грозно заявил герцог де Гиз.

– Я не привык брать свои слова назад. – Заявил в ответ Генрих.

– Тогда я заставлю вас это сделать. – Сказал герцог де Гиз, ещё раз пристукнув тростью об пол. – Так что, ждите моего посыльного.

– Буду ждать. – Сказал Генрих.

– Вот и ждите. – Заявил герцог де Гиз, не терпящий, чтобы последнее слово оставалось за кем-то другим, а не за ним. Но Генрих, по всей видимости, в своих действиях придерживался того же правила и принципа, и он в свою очередь решил, пока не пропускать мимо герцога, а поставить очень жирную точку в разговоре, где у герцога не было бы другого выхода, как только онеметь от злости.

– Герцог, не смею вас и ваше, тьфу, что за дыхание, больше задерживать. – Хлёсткий ответ Генриха, мгновенно заставил герцога де Гиза побагроветь и задохнуться от возмущения на такую запредельную наглость Генриха (что и требовалось им доказать). И ведь до чего же хитроумен этот Генрих, раз учёл все последствия сказанного собою, где де Гиз, после его слов полностью растерялся и не знал как реагировать на эти его возмутительные слова.

Где первое, что должен был сделать герцог, так это выхватить шпагу и проткнуть этого наглеца Генриха, посмевшего указать ему герцогу его вассальность перед ним. Но для этого герцогу, прежде всего, необходимо было попробовать, либо выдохнуть или бы вдохнуть, что было затруднительно сделать, в виду всего сказанного Генрихом, который, так сказать, как бы позволил ему герцогу де Гизу, не задерживать своё дыхание. И если бы герцог де Геиз, принялся прямо сейчас вдыхать, как он всегда не задумываясь делал, то он тем самым подтвердил бы верность слов Генриха о его вассальности ему, а этого он никак стерпеть не мог. С другой же стороны, он и не дышать долго не мог, что вело к головокружению и ещё большей путанности мыслей. Чему конца и края не было, и кто бы знал, чем бы все эти мудрствования де Гиза закончились, если бы его рассудок окончательно не помутнел, и он не очнулся в руках мадам де Ажур, вовремя подставившей себя и свои руки герцогу де Гизу, падающему в обморок от этого своего задумчивого волнения.

– Что ж, теперь насчёт выбора герцогов большого разночтения не возникнет. – Двигаясь в обратном направлении – к королю, удовлетворённо размышлял Тужур, которому теперь не нужно было ломать голову, выбирая для себя того герцога, насчёт которого требовалось доложить королю.

– Да, для меня, все эти герцоги на одно титульное лицо. – Тужур, как правило, в своей запальчивости частенько переходил на личности, и в ответ на презрительный деспотизм взгляда какого-нибудь герцога, который, давая ему поручения (как он смел!), в упор его не видел, не давал спуску герцогу и выразительно смотрел ему в его подбородок. После чего, соответственно своему настроению и несколько обидчивому характеру, несмотря на все титулы и регалии герцога, начинал выводить нелицеприятные характеристики этому герцогскому лицу. Ну а такое мстительное времяпровождение, определённо нравилось Тужур, который можно сказать, за этим занятием всё забывал, и только грозный окрик короля, мог привести в сознание Тужура, успевшего за это своё задумчивое время, ни одну шпагу и палку об очередную герцогскую физиономию обломать.

Что и на этот раз не стало и исключением и, Тужур забыв обо всём, полный мысленного драматизма к титульным особом и сам не заметил того, как оказался перед лицом короля, который, между прочим, только из-за него и не давал команды для начала балета.

– Ну что, как баран на новые ворота уставился на меня. – Нервно заявил король глядя на Тужура, чей невменяемый вид (король не смел даже подумать, что у слуг могут быть мысли, и поэтому его задумчивость вида, трактовалась так произвольно) сразу не понравился ему и вызвал глубокую взволнованность. – Говори уже, чего он удумал. – Ну а резкий переход Тужура из своей задумчивости в эту реальность, где на него обрушилось сразу столько вопросов от короля, конечно же, не может не разориентировать его, и сразу же заставить его, уже задаться своим вопросом – к чему или по поводу кого, король так вдруг распалился?

«Это, конечно, всё верно. И то, что король отдаёт должное моему уму, вполне разумно. Но всё-таки, это уж слишком во всём полагаться на мою проницательность». – Тужур в таком своём состоянии мог только так рассудить, после чего он даже позволил себе забыться и покачать головой, снисходительно глядя на этого, целиком от него зависящего короля. Ну а такое дерзновенное покачивание головой Тужура или вообще слуги, осмелившегося указать на наличие у себя шеи, а значит своего мнения (а это страшное преступление в глазах короля, в присутствии которого не может быть иного мнения, кроме его), может говорить только об одном – ему королю грозит огромная опасность и что теперь ему, пожалуй, прежде чем указывать на свою самостоятельность, нужно семь раз подумать или отмерить. И качать или не дай боже крутить головой, уже может быть отныне не его прерогатива.

Между тем Тужур вспомнив, что от него требовал король, уже было приготовился дать подробный отчёт насчёт того, что там с герцогом де Гизом стряслось, как вдруг понял, что он за всем этим разбором выбора герцога и забыл о том, зачем его посылали. Ну а эти и, в общем, все герцоги, определённо питая к Тужуру недружественные чувства, в очередной раз ввели его в заблуждение и, обрадовав, что ему не нужно теперь делать между ними выбор, тем самым заставили его обо всём забыть. Что в одно мгновение заставляет Тужура явственно побледнеть. Ну а такие цветовые изменения лица Тужура быстро примечаются королём, который и сам начинает, потирая свою шею, бледнеть от своих новых и старых домысливаний. После чего король не выдерживает всех своих на счёт себя и своей будущности тягостных мыслей, сделав резкий шаг в сторону Тужура, зловеще, то есть тихо, с баритональными нотками в голосе, спрашивает его:

– Говори всё как на духу. Герцог надумал мне изменить?

И хотя страшный голос короля должен был вызвать волнение и трепет в душе Тужура, всё же он, что за бесчувственная скотина, не только не посочувствовал королю, а скорее даже усмехнулся, и хорошо, что только про себя. Где он (про себя), всегда позволяя себе не просто лишнее, но и всё то, что захочет, и сейчас в эти минуты когда король пребывает в огромном насчёт себя сомнении, вместо того чтобы сразу поддержать его, принялся насмехаться над ним. «Да ты меня просто удивляешь. Ха-ха. И когда это герцог де Гиз о чём-нибудь другом, кроме этого думал. Да ведь об этом во всём дворце, всем до единого, включая глухого кравчего Селюка, известно». – Глядя на внимающего ему короля, который только и ждал, когда он Тужур даст ответ, рассуждал Тужур.

«Подразнить, что ли его? – непроизвольно нахмурив свои брови, Тужур заставил вздрогнуть короля от предчувствия неизбежности своей судьбы, которая в данный момент зависела от того, что скажет Тужур. – Ладно уж, разжалобил ты меня, и я, так и быть, пожалею твою королевскую особу. Эх, как вы короли жили бы без нас», – Тужур больше, конечно, переживая за судьбу государства, а не за личность короля, глубоко вздохнул и, решив не расшатывать государственные устои, дал свой глубокомысленный (что за вредный характер) ответ:

– Да с кем этот герцог, может вам изменить-то?

А вот этот, с долей вопросительности ответ Тужура, оказался для короля куда более действенным, нежели бы, если он сказал, что герцог ни о чём таком не помышляет и что он всегда, в своей специфической герцогской манере, верен короне, что было бы откровенным враньём.

«И вправду, а с кем этот (если король был в крайней степени раздражён, то он таким обезличенным словом, подчёркивал свою немилость к тому или иному вельможе) герцог, может мне изменить. Да и если навскидку припомнить весь его родственный и другой, какой круг, то там ни одного симпатичного лица не увидишь, а только одно вырождение рода и просматривается. Ну а природа, что и говорить, а никогда не ошибается». – Отодвинув в сторону эмоциональность, как он это делал всегда в государственных делах, за что его и прозвали справедливым, король Луи успокоил себя и вновь принял здоровый вид лица, который только из-за слоя белил, не смог проявиться и напугать Тужура.

Ну а состояние уравновешенности всегда придаёт величия любой, что уж говорить о королевской особе, и Луи уже спокойный за свою шею, чего не скажешь о шее герцога, дабы развеять последние сомнения насчёт продолжительности жизни герцога, спрашивает Тужура:

– Да-да, а я и забыл. – Усмехнулся король. Тужур же в ответ на эти слова короля, даже взволновался от верности своих прежних догадок, отчего его зад вновь начал чувствительно чесаться. – Ведь на эти их рожи без слёз не посмотришь. Одно прегрешение, вырождение и упадок физических и нравственных сил. Где сам герцог, как раз и есть олицетворение всего самого ничтожного и пагубного. – Король вытер набежавшую смешливую слезу (но об этом знал только он), глубоко вздохнул, видимо ему так было слезливо весело смотреть на эти титульные лица окружения герцога де Гиза.

– Да они все сплошь уже не молоды, вечно недовольны, угрюмы, да и судя по их старомодным камзолам, совершенно гнушаются следовать новым веяниям моды, что уже одно не приемлемо при дворе и в скором времени вызовет недовольство и бунт. И спрашивается, на что они собираются рассчитывать, чтобы удержать власть, какую привлекательную идею они могут предложить для своих будущих вассалов. – Король, перебирая лица окружения герцога де Гиза, попытался прочитать по их лицам, на какую умственную деятельность они способны и чего вообще от них можно ждать. И первое, что даже не пришло на ум королю, а ему захотелось сделать, так это почесать свою шею, которая всегда на интуитивном уровне, остро чувствовала, на что способны те или иные лица.

– Ну, раз только так. – Помрачнел король, получив от своей шеи эту недвусмысленную подсказку. – Но этого всё равно мало, для того чтобы суметь более менее продолжительное время удержаться на троне. – Сделал для себя воодушевляющий вывод король. После чего король, видимо, решив как-то им помочь, как требует этикет (со слугами он, конечно, мог себе всякое позволить, но такова уж выучка короля, что он иногда даже при слугах срывается на установленные его королевскими предками правила), так, за между прочим, спрашивает Тужура:

– Ну а что же всё-таки, герцог там поделывает?

На что Тужур хотел было опять дерзнуть, ответив: «А тебе ли не большая разница. Ведь ты всё равно тут же забудешь о нём», – но появление господина де Люиня, играющего в сегодняшней постановке балета главную роль – Ринальдо (а раз так, то этого Люиня стоит опасаться. И кто знает, какую при этом тайную роль он играет при короле. Ведь не зря королева, так демонстративно говорила о нём, что он демон, который овладел королём, сделав его глухим, слепым и немым), заставило Тужура, находящего в сложных отношениях с демонами и с другой нечистой силой, быть более осмотрительным в своих выражениях.

– Герцог, как всегда находится не в себе и всё больше нервничает (Тужур решил быть честным и не щадить чувств и репутацию герцога). А когда герцог находится в таком волнительном состоянии, то ему непременно хочется выплеснуть все свои излишки желчи на окружающих. Где на этот раз ему под руку попался и как мне кажется, совсем не случайно – Генрих Анжуйский. – Тужур этим своим заявлением вызвал большую заинтересованность у короля и присоединившегося к нему де Люиня, который и прибыл-то к королю лишь для того чтобы получить указания о начале балета, а тут такое дело.

– Ну, что замолчал. Давай, продолжай. – Заметив нерешительность, не любившего присутствия третьих лиц Тужура, король подтолкнул его к продолжению рассказа.

– Да, в общем, всё как всегда, сговорились они на завтра – каждый от себя выставить дуэлянтов. – Кратко сказал Тужур, посчитав, что эта тёмная личность де Люиня недостойна его художественного красноречия.

– Да что они себе позволяют. – Потемнел в глазах король. – Я же в своём последнем эдикте строго настрого указал на недопустимость проведения дуэлей.

– Ваше величество, позвольте мне предположить. – Сказал де Люинь королю, при этом недвусмысленно посмотрев на Тужура, который тут же отсылается королём от себя, чтобы постоять где-нибудь поблизости за углом и ждать, что о нём вспомнят и позовут. «И тогда спрашивается, зачем меня выгонять, если я стоя здесь за углом, и так буду всё отлично слышать?», – как всегда нет предела возмущению Тужура, чьё не понимание этих королевских, по его мнению, по большей части глупых поступков, достигло своих прежних – небывалых высот.

Что, совершенно не волновало оставшихся лиц, и как только Тужур покинул короля, Люинь заговорил:

– Ваше величество и без меня великолепно знают, что придворные для себя могут придумать любое оправдание каким бы то ни было своим действиям, и они может быть, специально идут в пику вашим эдиктам и указаниям. «Когда дело касается чести, то нам даже король (простите ваше величество) не указ», – непременно заявят они, только потребуй от них объяснений. А какую спрашивается отстаивает честь, всему Парижу известный дуэлянт Франсуа де Монморанси Бутвиль, который в своих поединках использует любые и довольно бесчестные приёмы. Так последнего своего соперника он просто обманул, предложив ему снять шпоры. И когда тот, нагнувшись, попытался выполнить эту его просьбу, то этот Бутвиль, без зазрения совести, которой у него, как и чести нет, взял и проткнул его.

– Неужели. – Воскликнул изумлённый король, который всякий раз слыша о нарушении добродетели, испытывал душевную боль; отчего он даже вспыхнул от ярости.

– Всё так. – Развёл руками Люинь. – Но вы-то, ваше величество, понимаете, что здесь дело не в одном этом Бутвиле. Ведь в последнее время слишком уж часты стали происходить все эти нарушения ваших эдиктов, которые вами, не из какой-то там прихоти, а для укрепления государственности, где её основа королевская власть, изданы.

– Но что же делать? – удручённо спросил король.

– Начать действовать. – Приблизившись насколько можно и даже за пределы этикета, близко к королю, тихо проговорил Люинь. На что король ничего не произнёс, а лишь понятливо для Люиня кивнул головой. Что стало огромной неожиданностью для Тужура, чьи уши прямо-таки горели любопытством. При этом Люинь мог бы и не хитрить и увиливать, опускаясь до шепота, звуки которого легко читались Тужуром, когда такая неуловимая для Тужура хитрость короля, достигла своей единственной цели – только ушей Люиня, и в свою очередь, определённо не способствовала их с Тужуром доверительным отношениям. И Тужуру не по собственной, а по королевской воле, пришлось вновь затаить на него и этого Люиня обиду (на короля даже больше).

– Нет уж, пусть король даже не надеется на то, что он своим ударом ноги, сможет размягчив какой другой придворный зад, тем самым добиться от него большего понимания, чем я. – С яростью и с долей ностальгии вспомнил Тужур свою особую отмеченность королём. А ведь король и это без ложной скромности можно сказать, никого другого из своих слуг (а в их состав входят практически все, в том числе и принцы крови), кроме Тужура, так не отмечал как его.

Сам же король после слов Люиня прибывал в глубоком раздумье, чему способствовала его врождённая нерешительность, которая в свою очередь зиждилась на его одиноком положении, где он никому не мог довериться, кроме разве, что только на Люиня – всего-то мелкого дворянина, который был когда-то смотрителем его птичника, а теперь занимал приближенное положение при нём. Но что может один Люинь, когда в противоположность ему стоят, хоть и находящиеся во взаимных распрях, но куда более многочисленные противные партии претендентов на власть – с одной стороны во главе с королевой матерью и этим её фаворитом Кончини и с другой стороны, только и ждущие любой слабости короля, имеющие своё извращённое мыслями и развратом право на трон, принцы крови и кровавые герцоги. А ведь этому Люиню в большей, чем королю степени, есть на кого опереться – у него есть семья, которая всегда будет горой стоять за него, тогда как у любого короля, как раз семья и есть главное королевское проклятие. И его семья, спит и видит, когда она, наконец-то, за счёт его обездолить себя. И королю на свою семью, уж точно лучше не стоит рассчитывать.

– В государственных делах я не имею право давать волю эмоциям. – В пику сказанному, слишком эмоционально сказал король. – И кто знает, возможно, это испытание регентством, мне ниспослано провидением. – Уже нервно сказал король, который, судя по его искажённому гримасами выразительности лицу, с трудом переживал это ниспосланное ему испытание.

«Или матушкой. – Со своей стороны выразительно подумал и не сдержанно покачал головой Люинь (это одна из привилегий фаворитов короля, пока не опасающихся того, что это их движение головой, будет воспринято не как сигнал к действию – позвать палача). – Королю нужно подать какой-то сигнал, который был бы им воспринят, как знак свыше. И тогда он переступит через свою неуверенность, которую с самого рождения и поощряет королева. – Сделал вывод Люинь».

– Мне нужно ещё время, чтобы как следует подумать. – Подвёл итог разговору король Луи, решив положиться на волю проведения, которое обязательно даст ему подсказку.

– Я хотел заметить, что маршал д’Анкра (Люинь, определённо догадываясь, что король как всегда колеблется и для того чтобы король, наконец-то, принял хоть какое-то решение, его нужно подтолкнуть, то для этого необходимо разжечь в нём Его королевское величество. И он поэтому, специально назвал Кончини этим невыносимым для ушей короля титулом), несмотря на всю свою самоуверенность и глупость, между тем не остановится на достигнутом и со временем попытается настолько сильно укрепить свою власть при дворе, что … – Но Люинь не смог закончить своё предложение, так как Луи в нервном порыве, до болевых ощущений схватил его за плечо, что и заставило Люиня замолчать. Правда это была всего лишь минутная слабость, которую себе позволял король, находясь в обществе Люиня. И как только к королю вернулось самообладание, он отпустил Люиня и своим молчаливым вниманием, дал тому понять, что тот может продолжать.

Люинь же решив, что продолжать разговор в прежнем словесном тоне не имеет большого смысла, указующе посмотрел в сторону занавеса, за которым скрывался зрительский зал и сказал:

– Ваше величество, можно говорить очень много, но всего лишь одного взгляда туда, на ваших придворных, несмотря на всю их изобретательность в лицедействе и лицемерии, хватит для того чтобы всё понять и прийти к нужному для вашего величества и государства решению. – Сказал Люинь и король бросив вслед за ним свой взгляд в ту сторону, где находилась жаждущая много чего (и так до бесконечности) от его королевского высочества публика, решил ещё раз внимательно взглянуть на все эти придворные или всё же больше притворные лица слуг своего величества.

После чего король вместе с Люинем приблизился к импровизированному занавесу и, отодвинув его от стены, вновь заглянул в зал. Где сразу же и наткнулся на такое ненавистное, полное самодовольства лицо Кончини, с рядом сидящей с ним его супругой Леонорой Галиган, которая с вызовом для его королевского мнения, придерживающегося простоты в одеянии, была вся одета в кружева и драгоценности, что подчёркивало её высокий статус при дворе. Что заставляет короля в тот же момент одёрнуться и с гневом в глазах посмотреть на Люиня.

– Сил моих больше нет смотреть на него. – Чуть ли не с яростью сказал Луи.

– Ваше величество, мне как самому вашему верному слуге, больше ничего не надо говорить. Я всё понял и без слов. – Сказав, многозначительно посмотрел на короля Люинь. На что следует еле заметный кивок короля и Люинь в свою очередь, позволяет себе такую же кивающую ответность.

– И совсем скоро, эти великолепные подвески, будут преподнесены вам. – Говорит Люинь, указывая королю на этот яркий блеск подвешенных на ленте подвесок, которые, как символ их влияния при дворе, украшали Леонору. – Король же, никогда не придававшего большого значения драгоценностям, в ответ на слова Люиня, внимательно посмотрел на этот объект драгоценного украшения и запомнил.

Глава 4

Акт III. Второстепенные лица, так верующие в то, что и последние, при сопутствующих успеху обстоятельствах, станут первыми

– А наш ипохондрик, не так-то прост, как кажется. – Наклонившись к свой супруге, Леоноре Галиган, прошептал ей на ухо слегка довольный своим местом рядом с королевой и, конечно же, чрезмерно самим собой – бывший уже и сам не помнит когда это было, нотариусом (а это значит неправда), а сейчас ставший маршалом д’Анкра, Кончини. Ну а чтобы это твёрдо запомнить, Кончини через раз поглядывал на себя в различные отражения зеркальных поверхностей окружающего его великолепия (больше всего он любил смотреть на лебезения перед собой герцогских особ, что являлось самым лучшим доказательством его высокопоставленности). – Это же надо так хитроумно, практически из ничего (и теперь смотри это его представление и думай, какой символизм у него заложен в нём) из-за какой-то задержки начала балета, устроить такой спектакль.

– А я тебе, что говорила. Он ещё себя покажет и не с той стороны, на которую мы рассчитывали. – Злобно отшепталась в ответ Леонора.

– Да ты так не переживай. – Поморщился в ответ Кончини, не терпящий в чужих устах любого намёка на своё первознание и большую значимость, чем она есть у него. Что вынуждает Кончини, в независимости от возможной правоты и когда-то, может быть во сне (так думал Кончини) сказанного Леонорой, чьи связи и позволили ему подняться или даже взлететь, вначале в глазах королевы, а затем и при дворе, не соглашаться и противоречить ей, и даже здравому смыслу.

– Я думаю, что это всего лишь очередной приступ ипохондрии, ни на что уже не способного короля. – Самодовольно заявил Кончини, за чьими плечами теперь, как и у короля – единственного при дворе, имелась вооружённая охрана.

– А я бы всё же на твоём месте была более осмотрительной. – Как и ожидалось Кончини, Леонора не стала безмолвно воздавать должное его величию, пока что маршала, а из-за своего женского несовершенства, решила омрачить ему настроение, присовокупив и свои заслуги в деле становления его, как маршала. Правда на этот раз Леонора, можно сказать, перешла все грани, не только приличия, но и разумного, раз она так прямо предъявляет свои претензии на его, только его место.

«Да как это всё понимать?! – переполнился возмущением про себя, Кончини бросив испепеляющий взгляд на не такую уж верную Леонору, как, впрочем, он никогда, и не думал, и не знал. – Она что, хочет занять моё маршальское место. Ну и дура же она. Право, не понимаю, на что она рассчитывает. Ведь женщин маршалов не бывает. Да и королева мать не позволит. – С надеждой и с некоторым сомнением, Кончини посмотрел на королеву мать, приходящуюся молочной сестрой Леоноре, которая, в общем-то, и пленила его этой своей близостью к королевскому двору. – Хотя от всех этих женщин всякого можно ожидать». – Кончини от всех этих своих прискорбных мыслей, где ему для своего ведущего положения при дворе приходиться полагаться на эту ветреную женскую неосновательность, даже несколько приуныл.

Между тем Леонора, как она всегда делала, не обращая внимания на все эти вольнодумствования Кончини, будучи сама себе на уме, принялась здраво про себя рассуждать:

– А я просто убеждена, что он специально затягивает начало представления, чтобы как можно сильнее накалить внутреннюю дворцовую обстановку и ещё больше всех между собой перессорить. Ведь здесь даже не нужно быть королём, чтобы не понимать, что оставлять на долгое время в одном ограниченном только собою пространстве, столько властных, с правом видения себя выше других вельмож, переворотом в умах подобно. Ну а такие умственные затмения, от всей этой, в независимости от погоды, всё равно душной обстановки дворца, которую усугубляют ненавистные физиономии всех этих, до чего же напыщенных придворных, могут привести ко всякому, в том числе и смертоубийственному нетерпению. При этом даже те вельможи, кто в виду своей, по возрасту близости к смерти или склонности к сытому столу и меланхолии, ранее не испытывал особых чувств к чужеродным лицам, и то, после такого долгого совместного нахождения бок о бок, незнамо с кем, начинают постепенно ненавидеть своих соседей по залу. Да. Он, несомненно, пытается стравить всех своих врагов между собой. – Леонора не питая особой приязни к собравшейся придворной публике, сжав свои губы посмотрела на это море голов, уже начавшееся раскачиваясь, понемногу волноваться.