Всю ночь я не мог уснуть. Поэтому от безделья рисовал. Художник из меня так себе, ни разу не Врубель, но с портретом доктора Розенбаума я справился. Попытки с двадцатой, но тем не менее. В полутьме (единственный источник света – окно) карандашный набросок на страницах книги становился объемнее, а буквы в строках будто начинали шевелиться. Рисунок выглядел настолько зловещим, что я бросил эту затею и, опять-таки от безделья, стал работать над книгой.
Вообразил, что в изоляторе не только я, но и Андрей. Действительно, интересно, чем он себя займет в четырех стенах. Мой герой, как и я, недавно тщательно обследовал все помещение, потом долго смотрел в окно на серую облезлую стену и наконец сдался. Сел рисовать. Портрет доктора. Но ручкой, а не карандашом, как я. А потом вдруг взялся писать собственную книгу. Я удивленно моргнул.
Рекурсия? Зачем? Показать что-то через разницу между Андреем и его героем? А что, это имеет смысл. Андрей в психушке, выйти из нее он не может, принимать таблетки не хочет. Через героя, которого он придумает, можно показать конфликт автора с реальностью или даже с самим собой.
Пока получалось вполне логично. Психушка, а в частности изолятор психушки, – прекрасное место для того, чтобы переосмыслить свою жизнь. Но здесь есть одна сложность: своя жизнь слишком своя. Нет дистанции, необходимой для того, чтобы рассматривать весь процесс, а не отдельные эмоционально заряженные эпизоды. Вот для этого-то Андрею и понадобится лирический герой, как бы его назвать? И снова раздражает, что нет интернета. Сейчас бы найти какое-нибудь говорящее имя. Пришлось взять первое, что пришло в голову. Кажется, сказалось отсутствие музыки. Вспомнился музыкант Махмут Орхан.
Махмут, конечно, не то, а вот Орхан… Или даже на казахский манер Архан. Или даже Сархан? Я решил, что пока пусть будет так, Орхан. Потом разберусь. Но тут сразу же возник вопрос – почему Андрей называет своего героя, по сути себя, совсем не русским именем? И тут же этот вопрос перешел на уровень выше: почему я сам называю своего героя русским именем? Особенно учитывая, что я дал ему свою биографию.
Ладно, имя все-таки не окончательное, потом другое придумаю. А пока это будет нерусский мужчина с русским именем. Ничего страшного. Итак, Андрей, сидя в изоляторе, пишет автобиографичную книгу, но не от первого лица. Главным героем становится почему-то Орхан. С чего бы ему начать? С общих данных? С первого воспоминания? Ох, не превратилось бы все это в модный нынче автофикшен. Почему-то в голове заиграл трек «Кровостока» «Биография». Я действительно его услышал.
Видимо, мне настолько не хватает музыки, что мозг воспроизводит ее без внешних средств. Записал: «Если отрезать меломану наушники, то еще несколько дней он сможет слушать музыку по памяти». Откровенно слабоватая получилась острота, надо докрутить.
Но дальше дело не пошло. Я и так и эдак пытался сложить все в рабочую схему, но не было искры. Не было момента, когда все становится ясно.
Меня выдернуло в реальность, я снова вернулся к рисованию. Удивительно, ведь последний раз я рисовал в детстве, никогда не испытывал тяги к этому виду творчества. Интересно, смогу ли нарисовать Дениса?
Я едва не прошляпил шаги за дверью и убрал ручку в рукав в последний момент.
– Просыпаемся, просыпаемся!
В изолятор вошла сестра с градусником. Я послушно сунул его под мышку и сел на кровати.
Я подумал о всевозможных творческих курсах и литературных мастерских. Создатели обещают разогнать вашу креативность на все сто. Но все намного проще. Запритесь в комнате без интернета и развлечений, и буквально через несколько часов вы не будете знать, как заткнуть этот фонтан творчества.
– Не спится? – спросила вдруг сестра.
– Ага, – ответил я и тут же понял, что допустил ошибку.
Она ведь наверняка где-нибудь пометку поставит, мол, нарушения сна или что-то такое.
– Вчера почти весь день спал, вот и выдрыхся.
– Бывает.
Она это нормальным тоном сказала или успокаивающим? Мне кажется, что любое мое действие работает на образ психа. Сестра ушла, а мы с градусником стали прикидывать, удалось ли мне убедить сестру, что со сном у меня все в порядке. И если нет, стоит ли усердствовать. Наверное, я придаю этой истории слишком большое значение. В итоге мы с моим ртутным товарищем решили придерживаться стратегии спокойствия и невозмутимости.
Сестра вернулась за градусником. Я неторопливо извлек его из-под мышки и на автомате взглянул на ртутный столбик. И в следующий миг буквально похолодел от ужаса. Градусник показал 37,2, а это значит, что меня не переведут из изолятора. Я останусь тут еще на какое-то время. А вдруг лечащий врач поймет, что я симулянт, еще до того, как меня пустят к психам.
– Давайте! – сестра стояла с протянутой рукой.
Я попытался что-то придумать на ходу. Уронить и разбить градусник? Тут линолеум. Все остальные варианты были настолько идиотскими, что меня записали бы в психи мгновенно. Пришлось отдать сестре градусник. Она бросила на него взгляд и вышла.
Хорошо, что дальше? Дождутся результатов общего анализа крови, чтобы проверить лейкоциты. По идее, я здоров, но что тогда? Спишут на адаптацию? А что, если не здоров? Вдруг какой-нибудь новомодный штамм ковида? И тогда что? Меня увозят в инфекционку?
Я встал с кровати и пошел в туалет. Умылся и по привычке посмотрел туда, где должно было быть зеркало. Уткнулся взглядом в кафель. Растерянно потер лицо, отросшая щетина неожиданно кольнула ладонь. Ощущение было настолько резким, что я отдернул руку как от кактуса.
Холодная вода несколько взбодрила меня. Но все равно я понимал, что не могу сделать ничего со своей температурой. Стало ясно, что нужно добыть свой телефон. Я не предусмотрел возможный отъезд в инфекционку, но план эвакуации есть. Все в порядке.
Я услышал, как к двери палаты подходит сестра. Кажется, необходимые рефлексы начали-таки работать.
– Встаем, принимаем препараты.
Я удивленно уставился на сестру, раскладывающую на тумбочке какие-то контейнеры с таблетками. По позвоночнику пробежал холодок, появилась очень неприятная слабость в коленях. В груди возникло смутное ощущение, схожее с тем, которое испытываешь во время свободного падения.
– Доктор ничего про это не говорил. – Я услышал свой голос и ужаснулся. Дрожащий, слабый, откровенно испуганный.
– Он выписал назначение, держите.
Сестра протянула мне алюминиевую чашку с водой. Я чуть не уронил ее. Рука так тряслась, что пришлось прижать ее к груди. Сестра смотрела на эту сцену скорее с интересом, чем с подозрением.
– Кладем в рот, запиваем водой, глотаем.
На мою ладонь легла красная таблетка, казавшаяся ужасно большой. Я уставился на нее.
– А синяя где? – спросил раньше, чем подумал.
– Что? – не поняла сестра.
– Нет, ничего.
– Кладем в рот!
Я медленно поднес ладонь ко рту, а потом закинул таблетку в рот, одновременно запрокидывая голову.
– Запиваем, – продолжала терпеливо координировать мои действия сестра.
Я трясущейся рукой поднес к губам чашку, больно стукнул краем по зубам, набрал полный рот воды.
– Глотаем!
Оказалось, что проглотить такое количество воды почти невозможно. Часть буквально выдавилась через губы. Сцена получилась исключительно идиотская и соответствующая окружению. Наконец я справился.
Сестра посмотрела на пол, оценивая масштаб бедствия, но, видимо, решила, что потоп нам не грозит.
– Открываем рот.
Я снова похолодел и медленно, будто бы наблюдая за собой со стороны, открыл рот. Сестра заглянула туда.
– Поднимаем язык. Выше, выше.
Сестра сделала шаг назад и внимательно посмотрела на меня.
– В чем дело?
Я хотел вынуть изо рта таблетку, но что-то пошло не так. Она выскользнула из пальцев, упала и покатилось по полу. Ко мне неожиданно вернулось самообладание.
– Я не больной, я симулянт.
– Понимаю, – тоном абсолютно игнорирующим смысл моей фразы заверила меня сестра. – Таблетки принимать будем?
– Нет, я не больной!
– Понимаю.
Сестра задумчиво смотрела на меня, видимо, решая, что делать дальше.
– Крутить? – послышался низкий мужской голос.
Я вздрогнул и чуть не уронил чашку. Оказывается, в дверях стоял санитар. То ли он подошел только что, то ли я его не заметил. Нога сама сделала шаг назад, потом еще. Я поднял руки, отступая назад.
– Я не псих, послушайте, я симулянт, я симулировал, чтобы написать книгу! Понимаете?
– Успокойтесь, все нормально, – еще более нежным тоном протянула сестра. – Все будет хорошо, ничего вам не угрожает.
Я уперся в подоконник – если бы окно было не зарешечено, то, наверное, не раздумывая выпрыгнул бы.
– Сейчас я позову доктора, он с вами поговорит, хорошо?
– Да.
Я встретился взглядом с санитаром. Он явно считал, что поступать со мной надо иначе.
– Вышел отсюда, быстро! – зло приказала ему сестра.
Санитар беспрекословно повиновался.
– Я сюда сам пришел, я просто хотел посмотреть, как тут все… устроено… – Мне самому очень не нравился мой сбивчивый тон и дрожащий голос.
– Все нормально, отдайте мне чашку, вот так, хорошо. Успокойтесь, сядьте, сейчас я позову доктора.
Сестра усадила меня на кровать, подобрала таблетку, забрала контейнеры с препаратами и вышла. Я взялся за голову. Меня все еще потряхивало, в ушах эхом отдавалась реплика санитара. «Крутить?» Все, на этом шутки кончились, я вдруг отчетливо понял, что был в шаге от непоправимого. Если бы попалась менее понимающая сестра, то меня бы накормили таблетками. Или обкололи, что более вероятно.
Меня охватывало парализующее ощущение бессилия. В голове как будто бы крутили кино про то, как меня скручивают люди в белых халатах, не дают двигаться, прижимают к столу, колют укол и начинают резать.
Из кошмарного видения меня выдернула открывшаяся дверь. В изолятор вошел Розенбаум, на ходу застегивая халат. Видимо, только что пришел на работу.
– А что у нас случилось? – протяжно поинтересовался он, усаживаясь на стул.
В дверях появилась сестра, а где-то за ней мелькнул санитар. Розенбаум сделал им знак рукой. Дверь закрылась.
– Я не больной, – сказал я, хотя собирался сказать что-то более осмысленное.
– Хорошо, не спорю, – кивнул он, внимательно глядя на меня.
Я почувствовал себя лошадью, которую хотят успокоить: смысла слов она все равно не поймет, а вот тон – да.
– Не надо говорить со мной как с ребенком, я нормально соображаю! Вы же видите.
– Вижу, конечно, а в чем тогда проблема?
Мне действительно становилось лучше, в его присутствии ко мне возвращалось спокойствие.
– На самом деле я симулировал. На приеме выдал вам заранее заготовленный спектакль, просто чтобы попасть сюда. Посмотреть, как работает психушка, как тут все устроено, написать про это книжку. – Я дотянулся до тумбочки, взял книгу и то ли протянул ему, то ли показал, а то и вообще поднял ее как крест, желая защититься от демона какого-то. – Я писатель.
Он кивнул, протянул руку:
– Можно?
– Да.
Розенбаум спокойно взял книгу в руки, рассмотрел обложку, потом перевел взгляд на меня.
– Итак, вы симулировали психическое расстройство, чтобы попасть в психиатрическую больницу и написать про это книгу, верно?
– Да, я просто симулянт. Когда сестра принесла таблетки, я понял, что это зашло слишком далеко и…
Почему-то сейчас мне стало стыдно.
– А зачем вы стали симулировать именно суицидальные наклонности?
– Ну, я решил, что это гарантирует мне попадание в психушку, насколько я понял, проигнорировать такие жалобы вы бы не смогли.
– В общем-то, вы верно поняли. А почему вы решили поступить именно так? Почему вы не пришли на прием и не сказали, что хотите написать книгу про психушку? Я бы вам тут все показал.
– Да бросьте, никто бы меня и слушать не стал.
– Может, и так, но попытаться стоило. – Он беззаботно пожал плечами. – Я понял вас. Как сейчас себя чувствуете?
– Ну… Трясет немножко, но вроде бы нормально.
– От чего трясет?
– Да вы санитара своего видели? Я думал, он меня сейчас скрутит, меня обколют и все…
– Нет, так это не работает. Вы добровольно сюда пришли, нельзя вас просто так препаратами пичкать. Вы же, я так думаю, подготовились? Почитали о правах пациента? Изучили все нормативные документы?
– Да, но…
– Ужасная лечебница, смирительные рубашки и все такое? – усмехнулся он.
– У таких учреждений вполне определенная репутация.
– И как, оправданно?
– Вроде не совсем, – признался я.
Розенбаум поправил халат, отложил книгу, чуть сменил позу и, судя по выражению лица, собирался перейти к важной части разговора.
– Говорим начистоту, по-взрослому?
– Да.
– Хорошо. Вы не симулянт. На приеме я хорошо понял, что вы симулируете, но это вовсе не значит, что психического расстройства нет.
Я несколько раз моргнул, пытаясь уложить это в голове.
– То есть я симулировал то, что реально?
– Да, это достаточно распространенное явление. В этом смысле вы скорее аггравант, чем симулянт. Аггравант – это человек, который преувеличивает свои симптомы.
– То есть, по-вашему, меня действительно… – Я подбирал слово, а он не спешил подсказать. – Одолевают суицидальные мысли?
– Ну вы же почему-то решили симулировать именно их? Как-то вообще эта идея вам в голову пришла?
– Но это же просто очевидный и самый простой вариант! – Меня начинала раздражать эта ситуация.
– Ладно, давайте так. – Он примирительно поднял руки. – Стали ли вы чаще думать о суициде в последнее время?
– Конечно, мне же надо было вас обмануть!
– Ну вот. – Он победно улыбнулся. – Вы сами сказали, что стали думать о суициде.
Несмотря на то что я ужасно злился, мне вдруг стало жутко. Я даже замолчал, пару секунд разглядывая лицо доктора. Он из меня психа лепить собрался?
– Да вы просто передергиваете! Я же говорю, я думал только в определенном контексте! Мне же надо было вас обмануть! Естественно, я стал обдумывать это!
– Ну вы же не сказали, что думали о том, как меня обмануть, вы сказали, что думали о суициде. – Он снова мерзко улыбнулся.
– Да вы просто до слов докопались!
– Не кричите, – попросил он. – Наверное, не мне говорить писателю о важности слов и связи речи с психическим состоянием. Но тут есть еще один важный момент. Человек, действительно не думавший о суициде, возмутился бы: мол, не думал я вовсе. Это автоматическая и нормальная реакция.
Я помотал головой и тяжело вздохнул:
– Да вы просто подловить меня пытаетесь, а не услышать. Ну, может, я и думал, но это нормально, все иногда об этом думают. Было бы глупо маниакально утверждать обратное.
– То есть все-таки думали? Минуту назад вы это отрицали.
Мне захотелось его ударить. Я медленно провел языком по зубам и поиграл желваками, чтобы немножко успокоиться.
– Послушайте, Даниил как-вас-тамович, не надо делать из меня психа. Я нормальный человек, я нормально соображаю, у меня не нарушено критическое мышление, мне нечего тут делать.
– По большей части да. Скорее всего, переведем вас на амбулаторное лечение. Подождите. – Он жестом остановил меня, собирающегося возмутиться. – Вы правда думаете, что у меня есть хоть какой-то интерес в том, чтобы лечить здорового человека?
– Ну… – Я попытался сообразить, в чем может быть выгода, с ходу не нашел. – Может, у вас профдеформация. Вы во всех видите психов. Нет здоровых, есть недообследованные.
– Вы когда-нибудь видели, как выглядит история болезни?
– Нет, а при чем тут это?
Розенбаум усмехнулся, закинул ногу на ногу и посмотрел в сторону двери, будто бы принимая какое-то решение.
– Ладно. – Он махнул рукой. – Как-нибудь потом покажу. Пока просто поверьте на слово. У меня там лежит история болезни реанимационного больного. Он ничего не делает, просто лежит. Даже не моргает. Так вот там текста больше, чем в «Войне и мире». Вы правда думаете, что мне охота писать еще пару сотен страниц заключений?
– Допустим, нет, – нехотя согласился я.
– Если бы мне платили проценты за каждого вылеченного больного, я бы еще понял, но у меня зарплата. Так какой мне смысл тратить на вас силы и время, если вы не больной?
– Мне вот тоже интересно, – буркнул я скорее просто из желания немного уколоть.
– Я не враг себе или вам. Допустим, я ошибаюсь, вы абсолютно здоровы, просто по глупости совершили довольно странный поступок. Допустим, все так и есть. Ну так, раз уж вы тут, полежите, попейте антидепрессанты, поправьте психическое здоровье. Выйдете от нас огурцом, напишете книгу про ужасы психиатрии. В чем проблема?
Я вдруг понял, что сижу с открытым ртом. И слишком поспешно, с громким звуком его закрыл.
– Зачем пичкать таблетками здорового человека?!
– А что не так с таблетками? – Он снова стал очень внимательным.
У меня возникло ощущение, что его взгляд проходит сквозь мой череп и сканирует мозг, чтобы расшифровать пробегающие по нейронам сигналы.
– Скажете, побочки у них нет и на когнитивные способности они не влияют?
– Смотря какие препараты. Некоторые их даже усиливают. По побочкам опять-таки надо понимать, о чем конкретно речь. Вам я выписал «Тералиджен» – рассказать?
– Расскажите.
– Это атипичный нейролептик, он не влияет на психику и не затрагивает экстрапирамидную систему. Просто купирует симптомы возбуждения и ажитации, хорошо помогает от навязчивых мыслей. Ничего страшного, как видите. Главный побочный эффект – сонливость.
Ну прям-таки замечательная штука, если его послушать. Странно, что всех без исключения им не кормят.
– И вы понимаете, как они влияют на творчество? Есть какие-то исследования, может быть?
Розенбаум задумался, погладил усы, потом медленно поводил головой из стороны в сторону.
– Прямых исследований в этой области нет, но я полагаю, что в конечном счете положительно. Да, вполне вероятно, что некоторую остроту восприятия они, конечно, снимут, отчего и творчество может стать менее актуальным, бьющим в нерв, что ли. Но кто, собственно, напишет книгу, если вы выйдете в окно? Так что я склонен считать, что положительно.
– Не думаю.
– То есть таблетки вы принимать не хотите? – уточнил он.
– И не буду, – кивнул я.
– Потому что считаете, что из-за них вы станете хуже писать?
– Грубо говоря, да.
– Но ведь приступы реальны. – Что это, вопрос или утверждение?
А что в голосе – сочувствие, жалость? Что вообще происходит? Что-то личное? Что ответить?
– Нет, конечно. – Я улыбнулся, но сразу же понял – зря. Получилось как-то тяжело, будто на уголках губ повисли гири, а я их тащу вверх.
– Понятно. – Хотя тон его скорее подразумевал недоверие. – Значит, это вы тоже выдумали и нет у вас периодов, когда вам плохо?
– Всем иногда плохо, вы вообще в окно смотрели?
Он автоматически посмотрел в окно и спросил:
– А что там?
– Пятьдесят оттенков серого! Это же Питер!
– А, в этом смысле, – понял Розенбаум. – Ну вот, вы тяжело переносите осень и весну, и вас можно понять. Все хмурое, серое, солнца мало. Угнетает все это, нездоровая, скажем так, атмосфера. Так почему бы не снять все эти симптомы?
– Спасибо, не надо, я и так неплохо справляюсь.
– Ладно. – Он посмотрел на часы и что-то прикинул в уме. – Я вам верю, вы абсолютно здоровы, вам не требуется помощь. Но есть нюанс – я не смогу выписать вас прямо сейчас. Для этого мне понадобится собрать клинико-экспертную комиссию. Что не только не сэкономит время, но и грозит некоторыми последствиями. Хотя если вы настаиваете…
Он посмотрел на меня, как бы ожидая моего решения. Я прикинул перспективы. Даже одного психиатра я с трудом в чем-то убедил, если вообще убедил, а уж целую свору…
– Какая альтернатива?
– Мы понаблюдаем за вами пару-тройку дней…
– Я не буду пить таблетки!
– И не надо, – легко согласился Розенбаум. – Для чистоты эксперимента поступим так, как вы просите. Никаких медицинских процедур. Только периодически будем мерить температуру, давление, ну и тому подобное. Без этого никак, бумажки надо заполнять. И если за время наблюдения я не увижу отрицательной динамики – выпишу вас.
– Я в психушке, тут не может не быть отрицательной динамики! Я в четырех стенах, мне тут не нравится!
– Это я хорошо понимаю и учитываю. Адаптация. Кстати, сестра сказала, что у вас температура поднялась, поэтому из изолятора вас пока не переведут. Такие уж правила, но, вероятно, так даже лучше. Ну как, по рукам?
– Хорошо.
Мы пожали руки, он встал, вернул мне книгу и тут же спросил, будто о чем-то вспомнив:
– А вы про что пишете?
– Про писателя в психушке.
– Писатель в психушке пишет про писателя в психушке, – задумчиво глядя в потолок, пробубнил он. – Занимательная рекурсия. И что там с писателем?
– В каком смысле?
– Ну, что с ним случилось? Почему он попал в психушку, что сейчас происходит?
– Попал под недобровольную госпитализацию, – буркнул я. – Сейчас в изоляторе сидит, хочет написать автобиографию.
– А это он, кстати, хорошо придумал. Это может положительно сказаться при навязчивых суицидальных мыслях.
– Почему? – заинтересовался я.
Розенбаум опять посмотрел на часы, снова сел на стул.
– К сожалению, у меня нет времени на лекцию по суицидологии, донесу главную мысль. Парадокс навязчивых суицидальных мыслей в том, что они рано или поздно вытесняют саму проблему. То есть в какой-то момент человек перестает понимать, что именно его не устраивает и когда это началось. Просто все плохо, а суицид видится выходом. Причем «все плохо» иногда довольно субъективное понятие. У человека хорошая работа, семья, дети, а он несчастлив. И не понимает почему. Может, это всё не его ценности, или жену он не любит на самом деле, или детей не хотел, работа ему не по душе. Не важно. Миллион причин, миллион мест, где он свернул не туда или вообще не сворачивал. Он себя убеждает: мол, у меня же все нормально, нет вроде причин для страданий – а все равно хреново человеку. Ну и вот, со временем все вытесняется, остается только навязчивая мысль о самоубийстве.
– И как долго это может продолжаться?
– Зависит от личности. Если способности к адаптации хорошие, то находиться под давлением собственной психики он может десятилетиями, если нет – может, и за год… В какой-то из дней потеряет контроль и совершит самоубийство. И это, скорее всего, будет незапланированный акт. В большинстве случаев нет момента принятия решения, просто что-то щелкает и человек предпринимает попытку.
– То есть у него, например, могло что-то в детстве произойти и до сих пор тянется?
– Вполне. Опять-таки обычно есть генетическая предрасположенность, а потом человек попадает в определенную среду, которая провоцирует развитие депрессии. В общем, мне пора идти, будет время, может, еще расскажу об этом. Но я что хотел сказать – пусть ваш герой пишет автобиографию. Теоретически это может иметь терапевтический эффект. Если бы он ко мне пришел за помощью, я бы так его и лечил. Купировал бы приступ таблетками, а потом – терапевт и литература.
Розенбаум встал, кивнул мне на прощание и вышел. Я какое-то время сидел погруженный в мысли, а потом лег спать.