– Эсмарха… – донеслось из комнаты.
Маруся не удивилась и не переспросила, а вяло махнула рукой в сторону кладовки – темного пещерного образования на кухонной площади.
Кладовка не имела дверей и напоминала глубокий грот. В нем доживало не первый век множество непонятного, ветхозаветного хлама проросшего из пола сталагмитами сундуков, чемоданов, шляпных коробок… Кое-где эти реликтовые столбы смыкались со сталактитами поношенных платьев, жакетов и расшитых драконами шлафроков, болтающихся под потолком на перекладине.
Ада растерялась.
Она открыла наугад круглую коробку и чуть не лишилась чувств. Шерстяной капор, отороченный горностаем, был изрыт насекомыми, и когда её палец коснулся меха, вся шляпная конструкция, подняв небольшое облачко, осела пылью на дно, где и упокоилась. Ада захлопнула картонный гробик и, раздвинув одежду, взглядом пошарила по верхам: журналы, граммофонные пластинки, коробки, коробки, коробочки – клизма не просматривалась.
Ну, где-то она была! Ногу на сундук, рукой за торчавший из стены крюк и подтянулась. Видавший жизнь крюк, под тихий шелест водопада старой штукатурки, без сожаления вырвался из стены.
Теряя равновесие, Артемида зацепила рукой какую-то тесемку и, обрушив на пол вековой хлам, благополучно выскочила из кладовой.
Маруся Аполлоновна даже не обернулась.
За пыльной завесой маячил саквояж. Он одиноко стоял на полке и выглядел вполне докторским. Наверняка с таким экземпляром в позапрошлом веке совершал визиты к своим чахоточным музам Антон Павлович. Ада была уверена – клистир там!
– Знакомая, где же вы пропали? – зажав губами сигаретку, доктор наклонился к газовой плите, сдвинул в сторону кастрюльку с пыхтящей кашей и прикурил. – Я вас жду. Возьмите вот. – Он протянул Аде резиновую грелку со шлангом. – Водички, лучше бы кипяченой. Но можно и из-под крана, тепленькую.
Ада попросила Марусю отойти и сделала все, как прописал доктор. Он сунул палец под струю, одобрительно кивнул и, положив на край стола визитку, уверенно продолжил:
– Вот вам моя карточка, звоните в любое время. У меня отличные специалисты. Никаких геморроев. Оплата валютой… любой. Или по курсу. Договоримся.
Кружка раздулась от воды. Аналогия с экономикой никогда не пришла бы Артемиде в голову, если бы не услужливый доктор. Глобальный запор, устраняемый посредством валютных вливаний имитирующих нормальный процесс пищеварения, представлялся панацеей скорее врачу, чем пациенту. Но долго ли протянет бабушка…
У самой Ады пищеварение было отличное. Ничего лишнего и неприглядного в ней не задерживалось. Цвет лица был изумительным, кожные покровы чистыми, язык розовым, дыхание свежим, глаза ясными, взгляд обворожительным. Зачем ей визитка клистирных дел мастера, да еще и валютного, она не понимала.
– Врубеля я бы взял… – продолжал настаивать эскулап, распахивая перед ней дверь и пропуская вперед.
«Душный какой, – осудила доктора Ада, осторожно занося сосуд в комнату. – Уже и в рубелях согласен, лишь бы заработать дали. Никакого достоинства».
– Вот этого, – он указал пальцем, на средних размеров картину исполненную маслом: под пыльной вуалью несколько кораблей в бухте южного города. Натюрморт с двумя марципановыми булочками и стаканом в серебряном подстаканнике, висевший рядом, выглядел аппетитней. Ада только осуждающе хмыкнула.
– Может быть, начнем? – предложила она, обнажая наконечник и нарочито игнорируя докторский интерес.
Процесс прошел более-менее успешно, но для себя она решила, что валютные вливания иногда бывают оправданы. После клозета бабуся порозовела и попросила кушать.
В молчаливом негодовании Ада проводила навязчивого эскулапа и вернулась на кухню. Ей предстояла грязная работа в кладовой.
Заткнув за пояс край юбки, она принялась разгребать пластинки и штабелировать журналы «Нива» за четырнадцатый год. Настроения не было. Более того, какое-то беспокойство поселилось в груди, будто прохватило её сквозняком обреченности. Она долгим взглядом оценила саквояж и, изловчившись, сняла с полки.
Внутри были миллионы! Рассованные по полотняным мешочкам, они наполняли собой металлическую кружку с дырою в днище – подлинное творение Фридрих Август фон Эсмарха! Ада сразу узнала самоуверенные камни. На содержимое одного из мешочков, небрежно высыпанное ею на журнальный разворот, не торгуясь можно было прикупить скромную виллу на теплом взморье. «Всего одна браслетка! Ведь ты так любишь море. Никто и не заметит… Никто и не подумает…» – подстрекали совесть бесы алчности, но совесть была нерешительна и пуглива.
«Чур, меня, чур…» – разогнала брильянтовый морок Артемида и вернула на прежнее место всё до последней страницы. Вроде, как и не было ничего. Будто и померещилось.
Глава девятая
Бабуся оказалась привередливой. К утреннему «кофэ» она требовала свежий глазированный сырок. Маркировка вчерашним числом вызывал в ней волнение желчи, оттого Артемиде всю неделю приходилось вставать неприлично рано и обегать дозором ближайшие продуктовые центры в поисках единственного девственно – свежего молочного продукта.
Раньше полудня Розалия не просыпалась. А последние двадцать лет утро встречала бодрым: «Что б я сдохла – не дождетесь!» Непродолжительный аутотренинг наэлектризовывал пространство вокруг, да так, что редкий пушок на голове бабки вставал дыбом, словно макушку её отполировали эбонитовой палочкой. Она цеплялась за жизнь, будто знала – на том свете её ждет котёл и пламя. Подзарядившись, Розалия била током, иногда искрила. В её комнате, по рассказам приживалки, сами по себе загорались лампочки, двигались вещи. И вообще, творилась всякая чертовщина… Хвала небесам, Ада не соприкасалась со старухой, и даже не виделась, кроме того единственного раза, когда ей пришлось ассистировать при клизме. Да и то у порога она предусмотрительно подстраховалась крестным знамением.
Примирившись с войлочными тапками бабушки Розы, нагруженная продуктами из ближайшего гастронома, Ада бесшумно скользила на кухню вслед за впустившей её домработницей.
Маруся Аполлоновна, возможно, не имела плоти. Лишь скорбный дух скрывался под её сатиновым халатом. Дух был силен крепкой и долгой ненавистью к большевикам. Казалось, она не упокоится с миром, пока на Родине останется живым хоть один ленинец.
Кто бы мог подумать, глядя на дымный призрак, что он был когда-то любимой ученицей императорской балетной школы, что эту женщину обожали и носили на руках блистательные и талантливейшие мужчины минувшего века.
Ада наблюдала за Марусей Аполлоновной, как та брезгливо зачерпывает из кастрюли потрескавшейся эмалированной кружечкой ею же сваренный суп. Как ест его из той же кружечки кукольной ложкой, священнодействуя. Сколько ей лет? Около ста, наверное.
Маруся не была разговорчива. Она негласно презирала людей, приютивших её, тайно вернувшуюся из долгой ссылки, к сыну и мужу. Сын отрекся. Муж предал. Одна. Так и осталась жить у Розы в приживалках-прислугах в темной комнате, выгороженной из кухни. Без документов. Вроде есть человек, а присмотришься – и нет.
В Аде она нашла благодарного слушателя. Иногда на Марусю Аполлоновну находило просветление, и экс-прима выдавала апокрифы понаваристей мемуарных бестселлеров. Но чаще прислуга, молча, выполняла кухонную работу. Движения её были скупы. Лагерная закалка удивительным образом продлила жизнь, но лишила её смысла. Вот и сегодня Маруся Аполлоновна беззвучно перемещалась по кухне в точно таких же, как у Ады тишайших тапках.
Сегодня Маруся стряпала на пару куриные кнели, и кухня напоминала турецкую баню. К готовке она никого не допускала, отвечая на все предложения помощи: «барыня не велят». И столько было в этой фразе пренебрежения, что становилось ясно – Маруся готовила для себя. А остальные пусть думают, как хотят.
Покачиваясь на скрипучем стуле у запотевшего окна, Ада размышляла о саквояже. Знает ли приживалка о сокровищах. Половину жизни быть рядом и не знать? Или знать, но…
– Нанчик когда приезжает? – равнодушно спросила Маруся, твердой рукой строгая морковку.
– Сегодня. Ночью.
– Тогда я приготовлю его любимый цимус. И пусть тот цимус станет ему поперек глотки, – зловеще напутствовала еще несотворенное блюдо стряпуха.
– Зачем вы так… Натан милый. Он мне на свой день рождения подарок сделал.
– На день рождения… на день рождения… – День рождения у него летом.
– А на прошлой неделе, что было?
– У нас Светлая седмица. А у него День мелиоратора… главный праздник. Какой год празднует… не просыхая. Глаза б мои… – она уронила луковую слезу в бульон и, неторопливо дребезжа изношенными связками, продолжила. – Такой хороший был мальчонка… ласковый. Да, бабка его сгубила. Как родители утонули, так и…
Испещренное морщинами лицо Маруси Аполлоновны своей живостью напоминало посмертную маску. Когда-то прекрасные, как лепестки незабудок глаза, превратившиеся теперь в два мутных стеклышка, увлажнились. Она вытащила из рукава батистовый платочек с монограммой и промокнула соленую росу.
Нежданно нарисовавшийся сюжет с утопшими родственникам, отвлек Аду от вяло текущих мыслей о бриллиантах. Она перестала раскачивать стул и, подперев кулачками подбородок, с печалью посмотрела на Марусю:
– А что случилось?
Маруся прошмыгнула на табурет, втиснутый меж столов, запустила два иссохших пальца в кружечку и вытянула черносливину. Одинокий её клык впилась в разбухшую плоть. Она пошамкала окостеневшими деснами сухофрукт, погоняла от щеки к щеке, сладко почмокала и сглотнула.
– А то… переходили реку… в неположенном месте.
Ещё раз удивившуюся Аду стало разбирать нешуточное любопытство.
– Реку? В неположенном месте?
– Весной дело было. Помню, Гагарина на орбиту запустили… – Маруся часто останавливалась, с присвистом набирала воздуху в истрепанные легкие и неспешно продолжала. – Он пока летал, Вовка, зять Розы, решил в гастроном сбегать, чтоб отметить. По-царски. Он любил по-царски. Сам-то из плебеев. Мать из-под Бердичева. Изумительной красоты была жидовочка… Её отец Вовкин с голодомору вывез. Комиссарил он там в заградотряде… Сам из здешних. Гегемон пролетарский. С гонором. Прости, Господи… – Маруся перекрестила воспоминания. – Пьяница в еврейской семье такая редкость, такая редкость… Вот раньше зимы так зимы. В зоосад меня девчонкой по реке возили. На трамвайчике с маман…
Неожиданно в кронах натанова генеалогического древа нарисовалась трухлявая ветка покойного папаши. Хранительница семейных тайн достала вторую черносливину и, заложив за щеку, продолжила:
– А Маара за ним. Не пущу одного, говорит. Он когда упивался, дебоширил. Все ему жиды мерещились. Христопродавцы, орал хитрожидые… Сам-то нехристь, наполовину еврей, но орал… Видно пер из него папаша посконный. Хам и мазурик. И били Вовку… ох, сильно били… Помню, раз башку ему проломили, за фиоритуры матерные. Жиды и проломили… Точно. Только Розалия с Нанчиком и Маарой за порог, а он дружков с помойки в дом. Журфиксы по ночам устраивать… – Маруся облокотилась о стол, обхватила рукой лоб и прикрыла глаза, словно пытаясь оживить воспоминания в цвете, вкусе и запахе. Изъеденные морщинами губы, точно баянные меха растянулись в недолгой улыбке. – Раз Розалия раньше с дачи вернулась. А у него бонбоньерка в рюшах. Водку хлещут. Дружок там еще его был. Не помню, как звали… Одна на двоих… Так Розалия ему такой карамболь учинила!
Внезапное крещендо недолго колебало воздух. Колоратура поникла и повествование потекло все в том же русле равнодушных воспоминаний.
– Розалия Вовку не жаловала. Она только цыкнет, он сразу в плие со страху. Вошью его звала… и все свинтить грозилась. Свинчу, говорила, башку, как гайку. Боялся её… Маара то, еще до свадьбы натанцевала Нанчика… набугивугила. Она у Розы поздняя… и неизвестно кто папаша. Роза её перед войной родила. До войны в буфете работала… исполкомовском. Вроде с самим замом путалась. Профурсетка ещё та была. А потом к интендантскому начальнику в штаны залезла… Так, что в голодуху повидлу сумками таскала…
То, что от сокровищ несло мертвечиной, Ада почувствовала еще в кладовке, глядя на рыжий саквояж из буйволиной кожи. А теперь она почти не сомневалась в истинном происхождении богатств натановой бабки.
– … последний с которым валандалась, еще тот оказался разложенец-ленинец. Друг детей. – Куриные лапки Марусиных конечностей усыпанные старческой гречкой мелко перебирали передник. – Над Маарой тряслась, тряслась… пылинки сдувала, никуда не пускала. А ублюдок от сожителя оказался. Ох, Роза её к стенкам башкой прикладывала, ох прикладывала… Орала, что сама ублюдка выскребет. Мааре тогда шестнадцать только исполнилось. Потом смирилась. Сожителя – вон! Нашла вот Вовку, на свою голову. Сосватали. Лишь бы срам прикрыть. Он за Маару автомобиль получил «Волгу-ГАЗ». Правда, этот дурак так и не научился ездить. Он у него в гараже во дворе стоял. Он и сейчас там стоит, поди. Если Нанчик не пристроил.
Маруся так увлеклась, что забыла про кнели. Запахло горелым. Ада сняла с огня подкопченную кастрюльку.
– Теперь дымком попахивать будут. Роза закочевряжиться может… и ладно…
– Так Натан, значит, и сын и внук Розе получается?
Приживалка задумалась.
– Не совсем, но получается…
– А утонули как?
– Да так. Она за ним, он за водкой. Нанчик следом увязался. Думали, что в гастроном на набережной. А он не работал. А, может, водка кончилась. Вовка напрямик решил. На тот берег. По реке. Чтоб побыстрее. Обычное дело. Там за зиму дорога натоптана. Да, только коммунисты праздничный сброс в реку сделали. С краснознаменного завода своего. Видно подмыло, какой химией лед. Дальше не знаю. Оба в полынью ушли или как там… Нанчика соседка домой принесла. Он долго молчал. Бабка его на все лето в Анапу пристроила. Вроде забылся там… Вот у него теперь в один день и поминки и рождение. Открой-ка форточку. Парит.
Ада потянулась к форточке. Её так и распирало спросить у старой кобры о происхождении ценностей, что захламили квартиру, когда-то благоухавшей чувственностью Розы. Но Маруся её опередила.
– Откуда все думаешь… – Ада на всякий случай пожала плечами. – Все любовники натаскали. Упыри, прости Господи, идейные. Она у них окормлялась… духовно. – Беккер для австрийского императора делан… клавиши слоновой кости… последний раз пол века назад Нанчик перебирал… ножками… Весь инструмент проссал… с тех пор и не открывали.
«А бриллианты, бриллианты?!» Бабка точно считала немой вопрос с губ раскрасневшейся Артемиды.
– … заначки бриллиантовые до сих пор по антресолям распиханы. Ненавижу. Гниль комиссарская…
Все. Точно знает. Ада даже успокоилась. В конце концов, эти дары, принесенные на алтарь алчности и страсти, в голодный год могли хоть кому-то спасти жизнь. В другое время они совершенно бесполезны и сомнительно ценны лишь тем, что украшали чьё-то пленительное декольте, ручки и ушки, вызывая восхищение и вожделение.
Хотя… Вилла на берегу теплого моря… пусть не вилла… уютный домик под сенью тюльпанного дерева… А почему не вилла… «Так, – одернула себя Артемида, – пора сваливать, пока эти гнусные камни не довели меня до лоботомии».
Но прежде чем уйти она подкралась к дверям комнаты бабушки Розы и приложила ухо. Ничего. Тишина. Ей безумно хотелось заглянуть за дверь, но было страшно. Всё равно, что заглянуть в свою старость. Отгоняя мрачные мысли, Ада перекрестилась и поскорей побежала в реальность, где ждал её шумный город. В реальность, которая еще звучала.
Глава десятая
К женщинам он относился с пониманием. Только так к ним могут относиться истинные философы, используя по назначению и с удовольствием. К судьбе – снисходительно: никого не винил, ни с кого не требовал. Правда, пара дрожащих фобий, иногда вырывались на свободу, яростно компрометируя хозяина. Та, что повитальней – «гомо» не претендовала на уникальность, зато вторая была эксклюзивна – гольфофобия. Вид их всякий раз доводил несчастного до эректильной дисфункции и сопровождался истеричным требованием: «снять немедленно!» Бороться со своими фобиями не хватало мотивации. Легче было сменить партнершу и исключить гей-каналы из списка TV просмотров.
Звали его Вилен Вилорович Зверолюдов. Ничего так имя для вполне преуспевающего мужчины средних лет, европейской наружности и либеральных взглядов.
Родители Вилена Вилоровича были идейными коммунистами, знатными производственниками на одном из химических гигантов, выпускавшим ДДТ для травли колорадского жука, оттого и назвали мальчика именем не православным, а искусственным и ядовитым. Мальчик рос, рос и вырос до решения жить отдельно от папы с мамой. Мальчик решил уехать на запад, так он оказался на его севере в Славгороде, где понятие «разводка» имеет оттенок не криминальный, а романтический. Там, несмотря на происхождение и замысловатое имя с коммунистическим прищуром, он поступил и вовремя закончил психологический факультет, попав по распределению в колонию строгого режима в качестве штатного психолога.
Работа в колонии была хуже каторги, но лучше тюрьмы. Вилен Вилорович не мог смириться со статусом духовника душегубов, оттого и задержался в должности ровно семь месяцев и три дня, предпочтя внутреннему распорядку фройдовскую свободу.
Вилен Вилорович сменил камеру на кабинет, приличный костюм и почти неприличную профессию практикующего психолога-сексолога.
Наличие у него харизмы притягивало женские тела и души. Оттого топчан в кабинете Вилен Вилоровича был глубоко продавлен психоанализом, а прием расписан на полгода вперед.
«Ложитесь. Расслабьтесь. Я помогу вам отыскать путь. Ваш путь. Шаг за шагом мы будем продвигаться к намеченной цели. Я научу вас любить себя. Мы выстроим матрицу абсолютного счастья».
Пациентки платили неплохие деньги за возможность пооткровенничать об интимных провалах не с подружками, а с привлекательным самцом, выдающим себя за доктора. Вилен Вилорович, несомненно, был мастером своего дела. Дамы уходили просветленные, некоторые оплодотворенные. Но без претензий к Вилен Вилоровичу, поскольку оплодотворял он их исключительно посредством слова и мысли, внушаемой на безобидном расстоянии.
Утешая и наставляя, он все чаще задумывался о смысле личного бытия. И поскольку был Зверолюдов атеистом по крови, то свято верил, – после него ничего не останется. А оставить хотелось. Богатый жизненный опыт, необузданное воображение и патологическое тщеславие, определили выбор – он писатель!
Зверолюдов забросил психоанализ. Фригидные стервы и трогательные нимфоманки, не дождавшись своей очереди за оргазмами, возмутились, но… Одни нашли другого доктора, другие осели тиной на лямурных сайтах и приват-чатах, пополнив сообщество эксгибиционистов-надомников.
Зверолюдов писал, писал, как раб на галерах. Господин ТАЛАНТ так подгонял его хлыстом вдохновения, что из-под писательского весла в год выходило по два увесистых романа, не считая рассказух, эссешек, стихотекстов и прочих спичей. Вот только издатели – собаки так и норовили содрать с его задницы последние штаны, отшлепать конструктивно и больно, вместо того чтобы дать заработать на новые. Как философ он понимал, что на всех штанов не хватит. Но смириться с тем, что вожделенные «штаны успеха» снова пронесли мимо его носа к чей-то позолоченной заднице, он не мог и постепенно подсел на самого себя.
Отныне все человечество, включая женщин и детей, делилось на «читавших» и «не читавших». Последним, если это не было принципиальной позицией по отношению к автору, благосклонно презентовалась из привезенного домой тиража, книга с автографом. Зверолюдов был уверен: автор состоялся, если хотя бы один читатель желает получить от него росчерк на форзаце.
День сиял. Пел Благовест. Сотни две тифози кучковались в загаженном сквере перед собором. Мужики пили дешевое пиво из пластиковых стаканов и бутылок, орали речевки, размахивали флагами и дудели в дудки. Первый раз в жизни Ада видела длиннющую очередь в мужской сортир! Она смотрела и думала, что же должно случиться, чтобы все они повалили в храм, а не на стадион.
Каких только испытаний не выпадало на долю нашей многострадальной родины. И вот ещё одно – пробки! Они стояли уже минут пятнадцать. Фиолетовая толпа болельщиков-кричальщиков омывала со всех сторон приунывший транспорт и утекала через просветы улиц в чашу стадиона. Ада заметила, что фиолетовый цвет (ей больше нравился его гламурный синоним – цвет фуксии), все больше притягивал её в последнее время. Всякие бытовые мелочи: от разделочной доски до зубной щетки выбирались ею именно этого напряженного цвета. Где-то она прочла, что психологи объясняют тягу к конкретному цвету душевным состоянием. С недавних пор оно стало фиолетовым. А плохо это или хорошо Ада не понимала. Одним в таком пристрастии виделись признаки шизофрении, другим склонность к мистике и чистоте помыслов. Последнее ей казалось более привлекательным.
Работа с Натаном не слишком ее напрягала. В тандеме с очередным заезжим купцом сегодня она весь день колесили по городу, показывая красоты с воды и суши, а вечером отбивала ладоши на концерте. Сделка близилась к финалу, и оттого у купца было игривое настроение. Он считал, что удачно купил. Натан, – что удачно продал. И оба счастливо заблуждались.
Около девяти вечера целомудренные развлечения окончились. Нехитрый райдер недоолигарха состоял из трех пунктов: «есть», «пить» и «разврат». Поскольку в оргиях Ада не участвовала, то на сегодня была свободна. Её ждал с отчетом Натан, а провинциальному гостю предстояла ночная сессия со связыванием и поркой.
«Бюро фрау Лол» – дочернее предприятие Натана, находилось на двенадцатом этаже фешенебельного бизнес центра «Президент» и функционировало бесперебойно. Возле двери на стене была привернута медная табличка «Бюро фрау Лол». Как и во всех остальных офисах, его работа начиналась в девять утра и кипела до последнего клиента. Хозяйка, она же Госпожа, она же Domina Лолита Полторыдядько произрастала из местечка Жабокрич, что в Крыжопольском плодородном районе Украины. Еще в прошлом веке её немногочисленная родня, наслушавшись «голосов», потянулась за еврейским счастьем, прихватив с собой всего понемножку. Дедушка – заслуженный работник культуры,– немножко Левитана, мама – зубной техник – немножко золотого лома, а Лола – любимого плюшевого Михалыча, с черной бусиной единственного глаза. На таможне Михалычу вспороли живот, и человек в форме вывалил на стол игрушечные мишкины кишки. Комок серой ваты и печальный глаз Михалыча последнее, что, теряя сознание, запомнила Лола. Но перед тем как отключиться она накрепко впилась зубами в волосатую руку таможенника чуть пониже накрахмаленного манжета. Очнулась она на деревянной скамейке. Мама сидела рядом и гладила её по голове. «Пей, девочка…» – дед протягивал колпачок от термоса доверху наполненный сладким-пресладким чаем. Она до сих пор не забыла его приторный вкус и свой последний день на Родине. Было ей тогда пять лет, а зим на одну меньше…
В суматохе и Левитан и зубной лом, незамеченными проскочили границу. Левитан ушел с аукциона за хорошие деньги и обеспечил приличное существование репатриантам.
Прошли годы и, подросшая девочка Лола, таки сбежала из земли обетованной в Европу. Не одна, с «наставником». Европа их не ждала и когда у «наставника» кончились деньги, он сдал ученицу в рабство в один из берлинских садо-мазо борделей. Фрау Лол успешно делала карьеру в Теме и уже дослужилась до плетки и лаковых сапог, как случилось ужасное. Ужасное, даже по меркам содомского театра.
Во время очередного представления сквозь прорези полумаски она узнала ошейник. Его ошейник!
Это была любовь. Любовь с первого взгляда. Лола взяла его из приюта. Boss был славным псом, но совершенно не выносил одиночества. Так бывает не только у людей. Одинокими ночами он выл по хозяйке. Возмущенные соседи не раз пытались урезонить животное. Выкрикивать бесполезные приказы на собачьем языке стало доброй традицией обитателей подъезда, проходящих мимо квартиры на первом этаже. Но ни «Фу!» ни «Сука, заткнись!» ни пинки в запертую дверь, не могли надолго отвлечь Bossa от страданий.
Лола приглашала собачьего психолога, по его совету они вместе посещали тренинги и пили успокоительное. Бесполезно! Каждый вечер перед уходом Лола взывала к собачьей совести, клялась в любви и умоляла держать эмоции под контролем. Раз она все же сорвалась и ударила пса. А после, уткнувшись носом в мягкую шерсть, просила прощение и плакала, плакала, о песьей своей жизни… Умные глаза все понимали. Пес слизывал слезы с ее щек и, простив, всё так же выл, лишь только за Лолой защелкивалась входная дверь.
Как-то нежным утром в начале лета, вернувшись домой, она его не нашла. Его не было. Нигде. Она, молча, обошла квартиру. Заглянула под диван, куда тапок-то с трудом прошмыгнет, и поняла: жизнь кончалась.
Собачьи приюты, объявления, расспросы – все тщетно. Теперь она уходила и приходила при полной тишине. Соседи были довольны, но больше всех хаус-мастер.
По утрам, теряя окончание и широко улыбаясь, он все так же выплевывал ей навстречу резкое «мони» и, не дожидаясь ответа, отгораживался глухой спиной. Она подозревала свиноподобного управдома в гнусном преступлении против добряги боксера. Но кто ей поверит. Бесправной эмигрантке сомнительного происхождения и рода занятий. Оставалось терпеть и ненавидеть.
Опустив голову и волоча поросший рыжей шерстью живот по зеркальному кафелю, «нижний» с грациозностью тюленя, подполз к ногам фрау Лол и подобострастно лизнул кончик лакового ботинка. Раб уважал орднунг! Поднять глаза на Хозяйку по собственной воле – нарушить субординацию. Массивный ошейник в два ряда металлических сегментов соединенных между собой стяжками в виде букв «B» «O» «S» «S» сдавливал шею извращенца, изрядно диссонируя с рабским пиететом. Рыжие редкие усы топорщились, ламбрекены век стыдливо прикрывали взор. Фрау Лол подошла с тыла и, разогревая клиента, слегка ощупала стеком битую веснушками спину. Удар… еще… и еще… Она охаживала хауз-мастера по вытертому заду и сальным бокам с наслаждением и аппетитом истинного садиста. Как в прописях у отличницы кровавые борозды аккуратно ложились на конопатую шкуру домоуправа. Довольный Раб лишь вожделенно вздрагивал упитанной спиной. Он оплатил унижения, но не порку. Смекнув свою выгоду и расслабившись, мазохист отдался халявному наслаждению…
Но тут случился экшен!
Избивая ненавистную тушу уже не хлыстом, а тростью, первый раз за всю практику она ощутила опьянение, восторг и наслаждение. Игры кончались! Размеренное, глубокое дыхание Раба сменилось на прерывистое. Сливаясь с воплями «нижнего», ротанг не свистел – выл!
Её насилу оттащили.
Оставляя кровавый след, хауз-мастер пополз к выходу и, прижавшись щекой к металлической двери, стал тонко визжать и царапать её ногтями.
С переломом копчика его увезли в больницу. Через неделю её списали за профнепригодность.
И тогда Лола решила вернуться.
Обновленная родина напоминала пустой вареник в бурлящем котле, возле которого толкутся повара, яростно споря, что ж заложить внутрь, в то время как вареник уже начал расползаться. Не сомневаясь ни хвылыны, Лола отметила транзит и рванула на север, поближе к привычной стабильности.
Тридцать семь лет возраст спелости тела. Её роскошные конфигурации, затянутые в латексное белье еще будоражили, оставаясь востребованными в рамках избранной профессии. Так зачем подтирать за богатыми говнюками в их родовых коттеджах, прикинула Лола, если в другом месте те же говнюки охотно доплачивали за удовольствие быть тряпкой у её ног. И тогда щедро закатав силикона в обе губы, она вернулась все к той же теме.
Для рабского наслаждения с утра к Фрау Лол уже доставили десять метров капронового шнура местной крутильно-сетевязальной фабрики имени Максима Горького. Садо-мазо инвентарем Госпожу снабжал Натан – офис-менеджер, завхоз и хозяин в одном лице.
– Практически bondage-special снасть! – нахваливал веревки Натан. – Ты пощупай, пощупай… Сердечник поролоновый… легкая, стирается отлично. Капрон сто процентов! Загляденье! Не намокает, не травмирует… и вязать и по деньгам – одно удовольствие!
Он деловито пересчитывал метраж локтями, озвучивая себе под нос намотанные полуметры. Лола подхватила свободный конец веревки и покатала межу пальцев.
– Синтетика? – вроде разочарованно произнесла она. Натан кивнул. – Синтетикой «под японию» нельзя. – Она говорила совсем без акцента.
– Под Японию… Да хоть под бибигонию! Только смотри мне, Лолка… чтоб ВИПа до смерти не замотали!
– Мы будем делать европейский бандаж? Он в Теме?
– Разбирайтесь сами. Человек желает быть униженным. Так унизь его красиво! Пусть поймет, чем отличается миндаль от жопы! Хы-ы-ы…
В кармане зазвенело. С трубкой у уха Натан вышел в коридор, а возвратившись, решил задержаться. Потирая бугристый затылок, он погрузился в уютное кресло и приказал, копошащейся возле веревок Лоле, сварить кофе. Прихватив веревки, Лола послушно направилась в подсобное помещение. Её круглый загорелый зад, точно солнце проглядывал сквозь молочную органзу юбки.
– Ты чего так и по улице ходишь? Без трусов? – вслед удаляющейся хозяйке равнодушно заметил Натан, дернул узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу и запрокинул голову к потолку, туда, где огромная перламутровая муха прибывала в состоянии экзистенциального покоя. – Жопу прикрой… – чуть повысив голос и не сводя глаз с мухи, добавил он. – Слышь? Ко мне сейчас люди зайдут… Ты тут не сверкай, а то ослеп…
Он не успел договорить, как электронный привратник запищал, сообщая о приходе гостя. Мужчины, обменявшись рукопожатиями, прошли вглубь комнаты.
Тихий уголок. Что еще нужно для дружеской беседы? Разве что взаимопонимание и отсутствие проблем.
– Садись, Вилорыч. Все, что от меня зависит, конечно, сделаю. В план вобьет – обещаю! Если откажет в пыточную не пущу! – Секунд тридцать Натана разрывало от удачной шутки. Его затылок мелко бился о спинку дивана, а когда смех иссяк, и взор очистился от слез, он посмотрел вверх. Муха была на месте. Тогда он зачем-то представил себя на потолке… и тут же, упорно раздувая сосуды, кровь прилила к голове, а вместе с ней густая, тягучая боль.