«Шекспир и Ростан! После Шекспира нет писателя, кроме Ростана, который так соединял бы в себе поэта и драматурга».[3]
«Счастливый девятнадцатый век, – он начался Виктором Гюго и кончился Эдмондом Ростаном!»
"Сцена на Ваграмском поле[4] полна такой силы, какой редко удавалось достигать даже Шекспиру".
– В 35 лет – бессмертный[5]! Что же еще остается человеку?!
– Только умереть.
Я хотел бы быть страшно богатым человеком, чтоб пригласить к себе обедать г. Ростана.
Я не пожалел бы никаких денег, – и пригласил бы петь нам Мазини, Таманьо, Патти, Зембрих, Баттистини.
Тарелки стояли бы пустые, но…
Вместо супа, – пел бы Таманьо.
Вместо рыбы, – были бы трели Аделины Патти.
А когда настало бы время для мяса, – Таманьо грянул бы арию из «Отелло».
Г-н Ростан пришел бы в отчаянье:
– Хоть хлебца кусочек! Я умираю от голода!
– Вы хотите есть?! Господин Мазини, спойте ему серенаду из «Искателей жемчуга». Может быть, вы хотите пить, господин Ростан?
– Да. И пить бы…
– Господин Ростан хочет пить! Госпожа Зембрих, спойте ему что-нибудь из «Травиаты».
Г-н Ростан был бы очень польщен, потому что это точное воспроизведение сцен из «Принцессы Грезы»[6] и «Сирано де Бержерака».
А я, продержав его не евши до тех пор, пока все рестораны были бы заперты, – отпустил бы г. Ростана совершенно отомщенный.
Можно писать прозой и быть поэтом. Можно писать великолепнейшими стихами и не быть поэтом ни на йоту.
Я позволяю себе думать, что в этом великолепном стихотворце вовсе нет поэта.
Он – Рухомовский в области поэзии.
В ремесле он доходит до искусства. Он изумительно чеканит стихи. Но его тиары не настоящие.
И г. Ростан такой же поэт, как г. Рухомовский – Сантаферн.[7]
Этому превосходному стихослагателю не хватает одного, – но именно того, что нужно, чтобы быть поэтом.
В жизни, настоящей жизни, он не чувствует никакой поэзии.
Ему нужно выдумывать какую-то необыкновенную, уродливую, кисло-сладкую жизнь, чтоб возбудить себя на стихи.
Он не может себе представить, чтоб люди ели.
– Ах, как это непоэтично! – восклицает он с жеманством лавочницы.
И он создает людей, которые едят… песни.
– Мы умираем от голода! – восклицают гребцы в «Принцессе Грезе». – Бертран, спой нам песнь о прекрасной принцессе!
Это любимый прием г. Ростана. Морить людей голодом.
– Мы умираем от голода! – восклицают гасконцы в «Сирано де Бержераке». – Сирано, скажи нам стихи о прекрасной даме!
Таково однообразие «поэтических приемов» г. Ростана. И если вы ничего не чувствуете, читая эти кисло-сладкие сцены, – из вас вышел бы хороший моряк. Вы не подвержены морской болезни.
– Но поэт воспевает не жизнь, а идеал!
Но какой же это идеал, – люди без желудка?
Человек с одними ушами и без желудка, – что-то вроде горбуновской анафемы[8], «у которой одна ноздря и спины нет».
Ростан[9], – после прошедшего незамеченным сборника стихов, – дебютировал «Романтиками».
Это останется лучшим произведением Ростана. Единственным произведением Ростана. Это было хорошо.
Влюбленная детская парочка, старая стена, старички-соседи, – во всем этом было много сентиментального.
Но автор рассказывал сентиментальные вещи так, как только и позволительно рассказывать их взрослому человеку, – с улыбкой.
С добродушной шуткой.
Он шутливо относился к сентиментальностям.
Но затем г. Ростан начал сентиментальничать всерьез.
От «Романтиков» веяло весной.