Приняв во внимание все вышеназванные мировоззренческие предпосылки, заложенные в системе Дзэн, мы можем перейти к рассмотрению реального вклада Дзэн-буддизма в японскую культуру. Знаменательно, что все прочие буддийские секты и школы ограничили сферу своего влияния почти исключительно духовной жизнью японской нации, между тем как Дзэн органично вошел во все области культурной жизни народа.
В Китае дело обстояло несколько иначе. Дзэн там в значительной мере сросся с даосскими верованиями и культами, а также с эстетическим учением конфуцианства, но культурную жизнь нации затронул все же не так глубоко, как на Японских островах. (Может быть, национальная психология стала причиной того, что японцы восприняли Дзэн столь непосредственно и увлеченно, сделав его неотъемлемой частью своего существования?) Нельзя, однако, не упомянуть и то важное историческое обстоятельство, что Дзэн в Китае дал стимул к развитию философской мысли периода династии Сун и способствовал становлению некоторых школ живописи. Работы многих мастеров этих школ завозились в Японию, начиная с эпохи Камакура, то есть с XIII в., когда дзэнские монахи регулярно курсировали между двумя соседними странами. Таким образом, произведения южносунской живописи нашли ревностных поклонников на островах и являются ныне национальным сокровищем Японии, между тем как в Китае великолепные образцы живописи той эпохи не сохранились.
Остановимся более подробно на одной характерной черте японского искусства, которая тесно связана с мировоззренческой концепцией Дзэн и является, по сути, производной от нее.
Среди отличительных особенностей японского искусства заслуживает упоминания так называемый стиль «одного угла», ведущий происхождение от творчества Байэна (Ма Юань) – одного из величайших художников империи Южная Сун. Стиль «одного угла» психологически ассоциируется с «экономной кистью» японских художников – традицией нанесения минимального числа линий или мазков, призванных выявить форму на шелке или бумаге. Оба стиля вполне соответствуют духу Дзэн. Простой рыбачьей лодки на зыби вод довольно, чтобы пробудить в душе зрителя ощущение бескрайнего морского простора и в то же время вызвать чувство покоя и умиротворения – дзэнское понимание одиночества. Судя по всему, лодка беспомощно дрейфует. Эта примитивная конструкция без всяких механических приспособлений для стабильности, позволяющих бесстрашно мчаться по взвихренным волнам, без хитроумных приборов, с которыми можно не опасаться перемен погоды, – полная противоположность современному крупнотоннажному лайнеру. Но в самой ее беспомощности и заключается главное достоинство рыбачьего челна, ибо здесь нам открывается вся непостижимость высшего Абсолюта, окружающего ладью и простирающегося на весь мир. Точно так же и изображения одинокой птицы на засохшей ветви, в котором нет ни одной лишней тени, ни одного лишнего штриха, достаточно, чтобы передать печаль осенней поры, когда дни становятся короче и природа понемногу сворачивает свой роскошный свиток с картинами летнего цветения. Это заставляет задуматься о внутренней жизни человека, которая при пристальном наблюдении щедро являет взору сокрытые в ней богатства.
Здесь перед нами воплощение трансцендентального отчуждения посреди моря мирских метаморфоз, известное в терминологии, характеризующей такое понятие японской культуры, как ваби. Слово «ваби» буквально означает «бедность» или, в негативном варианте, «непринадлежность к элите, к высшему обществу своего времени». Быть бедным – значит не зависеть от земных благ и соблазнов (здоровья, могущества, репутации) и одновременно ощущать в себе присутствие некоего высшего начала, стоящего над временем, над общественным положением. В этом суть ваби. Если попытаться перевести ваби на язык повседневной жизни, это значит довольствоваться убогой хижиной площадью в каких-нибудь два-три татами, подобной бревенчатой избушке Торо; скудной трапезой из овощей, собранных на соседнем поле; прислушиваться к шуму ласкового весеннего дождя за окном. Позже я попытаюсь более подробно рассказать о ваби, а пока лишь замечу, что культ ваби прочно утвердился в японском народе, являясь, по существу, превознесением идеала бедности, – быть может, самый подходящий из всех культов для такой бедной страны, как наша. Несмотря на захлестнувшее Японию изобилие западных предметов роскоши и бытового комфорта, в людях осталось неискоренимое стремление к ваби, тоска по ваби. Даже в интеллектуальной сфере ценится не столько богатство идей, блестящий ум, игра мысли и умение построить философскую систему, сколько способность находить радостное успокоение в мистическом постижении Природы. Для нас, по крайней мере для многих из нас, важно прежде всего находить удовлетворение в том мире, который мы видим вокруг себя.
Как бы мы ни были цивилизованны, в нас живет врожденное тяготение к бесхитростной простоте, тесно связанной с естественной жизнью на лоне природы. Отсюда и летние лагеря, которые горожане устраивают в лесу, и переходы через пустыни, и открытие новых путей. Все мы порой хотим вернуться в лоно природы, услышать и почувствовать ее пульс. Дух Дзэн, направленный на то, чтобы ухватить лежащее под пластами условностей, созданных человеком, помогает японцам не отрываться от земли, всегда оставаться в дружбе с Природой и дорожить ее незамутненной простотой. Учению Дзэн чужды сложности, составляющие поверхностную сторону жизни. Сама по себе жизнь достаточно незамысловата, но, преломленная через призму интеллекта, она предстает перед аналитическим умом как запутанный лабиринт. Вся мощь современной науки оказалась бессильна разрешить тайны жизни. И тем не менее, пристально всматриваясь в жизненный поток, мы, вероятно, все же сумеем понять суть жизни при всей видимой бесконечности ее сложностей и хитросплетений. Очевидно, для народов Востока особенно характерно умение постигать жизнь изнутри, а не снаружи. Именно этому и учит Дзэн.
Там, где внимание сосредоточено исключительно на духовности, проявляется некоторое небрежение формой. Стиль «одного угла» и приемы «экономной кисти» также помогают добиться отстраненности, отхода от условных правил и регламентации. Там, где вы по привычке ожидаете увидеть линию или заполненный контур или простертое в воздухе крыло птицы, вы ничего не находите, но уже сам по себе этот факт рождает в вас неожиданное чувство удовлетворения. Несмотря на отсутствие или явную нехватку каких-то деталей, вы не воспринимаете это как дефект картины – и наоборот, само ее несовершенство видится вам совершенством. По всей вероятности, красота вовсе не нуждается в совершенной форме. Вот почему большинство японских художников воплощали красоту в форме несовершенства, подчас даже уродства.
Когда красота несовершенства имеет налет старины, отличается грубоватой упрощенностью, нам открывается столь превозносимое японскими знатоками и ценителями качество – саби. Главное не в самом духе старины и примитивной упрощенности. Если произведение искусства хотя бы слегка передает колорит определенной исторической эпохи, в нем уже есть саби. Магия саби заключается в лапидарной непритязательности, в несовершенстве, присущем архаике, в кажущейся простоте и бесхитростности исполнения и одновременно в богатстве исторических ассоциаций (которых, впрочем, иногда может и не быть). Наконец, саби содержит некие необъяснимые черты, которые возводят данный предмет, каков бы он ни был, в ранг художественного творения. Считается, что перечисленные свойства обусловлены верным пониманием смысла Дзэн.