Ферма мистера Лоркана Баркли расположилась в глубине острова, вдалеке от большого моря. Её окружали сочные зелёные равнины, на которых с удовольствием паслись мягкие овцы, похожие на пушистые облака, а к северу протекала холодная река, и с неё доносился свежий запах. Дом семейства Баркли был приземистым, сложенным из крепкого камня, и скрывался от чужих глаз среди пышных кустов. В этой деревне почти все дома такие, они разрослись по холмам, будто грибы после дождя, и разделяли их только деревянные заборы и извитые тропинки.
Сам мистер Баркли собрал в себе все черты ирландского народа: был высоким и широкоплечим, носил бороду, усы и прямые волосы. Их огненный цвет, казалось, замечали даже с другого конца деревни. Жена Лоркана – Мирин – ему под стать: тоже высокая и крепко сложенная, рыжеволосая и с суровыми чертами лица.
В этот вечер миссис Мирин готовила праздничный ужин, а сам Лоркан отправился за водой. Вёдра покачивались в руках, а мистер Баркли напевал под нос весёлую мелодию. Его переполняла радость от предвкушения сегодняшнего вечера – они будут отмечать годовщину свадьбы: десять лет вместе. Бывала иногда жена сердита и сурова, но уж что поделать – таков нрав, совсем не ирландский, зато от её отменной стряпни можно лишиться рассудка. И Лоркан всегда прощал свою Мирин. От мыслей о еде у него даже засосало под ложечкой, и он прибавил шагу.
Тропинка вильнула пару раз и, наконец, вывела мистера Баркли к реке. Другой берег был отлично виден, но переплывать её мало кто решался – ледяная и глубокая, да и течение сильное. Не успеешь вскрикнуть – унесёт так, что никто и не найдёт. Лоркан спустился к плоту и уже наклонился с ведром, как вдруг заметил неподалёку женщину. Она стояла, чуть согнувшись, прямо в холодной воде, подол белого платья намок и прилип к голым ногам, седые волосы закрывали спину.
Лоркан пристально осмотрел незнакомку, прикидывая, мог ли он её видеть в деревне? Помотал сам себе головой, вытащил ведро и поставил рядом, железная ручка противно скрипнула. Мистер Баркли кашлянул и, вдохнув поглубже, крикнул женщине:
– Доброго вечера, миссис! Как ваше здоровье?
Она промолчала. Лоркан потёр жёсткую бороду и замялся – неудобно вышло. Тогда он быстро зачерпнул второе ведро и уже собрался уходить, как женщина повернулась. Мистер Баркли чуть не выронил вёдра – незнакомка оказалась белее снега. А глаза… Какие у неё были глаза, будто она рыдала не один день и не одну ночь кровавыми слезами. Лоркан невольно отшатнулся, запутался сапогами в траве и шлёпнулся на сырую землю, попятился назад. Во рту у него пересохло, а сердце колотилось, как бешеная птица, ладони тут же взмокли. Он хотел что-то сказать, но язык не слушался. А странная старуха метнулась к нему и повисла в воздухе, выпрямившись во весь рост. Мистер Баркли со страхом поднял на неё глаза, заметив, что она была не меньше тринадцати футов. Уму непостижимо! Старуха вихрем поднялась ещё выше, а потом упала к земле, замерев перед перепуганным до смерти Лорканом. Её большие красные глаза смотрели в его голубые и, кажется, видели насквозь. От такого взгляда по спине пробежал холодок. Мистер Баркли хотел отвернуться, но всё его тело будто залило свинцом. А потом она открыла рот с выпирающими зубами… Чудо, что у него не лопнули перепонки от этого крика. В нём смешался и лай собак, и человеческий стон, и вопли диких птиц, и волчий вой, и плач ребёнка. Водоворот звуков захлестнул мистера Баркли с головой. Он уже попрощался с жизнью и пожалел жену, что оставляет её в одиночестве. Но старуха вдруг замолчала и, снова глянув на Лоркана, шагнула в воду и растворилась. Лишь полупрозрачный туман повис над речной гладью.
Мистер Баркли сглотнул, потрогал себя руками и мысленно послал благодарности богам за спасение. Подскочил с земли, отряхнув штаны от грязи, и схватил вёдра. Ноги ещё тряслись от страха, руки не слушались. Небо затянуло серыми тучами, и откуда-то появилась стая чёрных ворон, они протяжно каркали и пролетали прямо над Лорканом. Того и гляди схватят когтями! Он отпустил дужки, и вода расплескалась по траве, потом стянул шляпу и швырнул её в птиц. Те разлетелись в стороны, как рябь от брошенного в реку камня, и закаркали ещё громче.
Мистер Баркли же хотел только одного – поскорее добраться домой! Перед глазами плясали мушки, тропинка раздваивалась, и он не мог понять, где находился. Вроде и знакомо всё, а вроде и чужое. Лоркан крепко зажмурился, пытаясь отогнать наваждение, и помотал головой. Шаг, ещё шаг, ещё…
– А-а-а! – воздух пронзил отчаянный крик, а следом – глухой удар и плеск воды.
Миссис Баркли долго ждала мужа, и её волновало его отсутствие – разве сложно принести два ведра? И на стол уже накрыла, и платье нарядное надела, а его всё нет. Мирин то и дело выглядывала в окошко, надеясь увидеть знакомую фигуру. Стало темнеть. Тогда она накинула платок на плечи и вышла во двор. Окликнула соседских мужиков, и вместе они начали прочёсывать округу…
Нашли мистера Баркли только под утро, в заброшенном полузасохшем колодце. Над деревней повисла зловещая тишина, взорвавшаяся истошным женским визгом.
В Западных землях жил-был князь Володар со своей княгиней Ольгой. Высок он был и статен, широкоплеч и силён. Тёмные с проседью волосы были убраны металлическим очельем, на заострённом с горбинкой носу белел тонкий шрам. Из-под густых бровей блестели глаза цвета обсидиана, и от его цепкого взгляда ничто не укрывалось – всё знал, что в княжестве творилось. Неслышно ступал он по земле, а чёрная шкура, будто крылья, развевалась на ветру, и походил Володар на мудрого ворона-хранителя.
Ольга же, наоборот, бела была и нежна, русоволоса, сероглаза. С виду казалась кроткой да послушной, но твёрдо знала, чего хотела, и своими, только ей ведомыми тропками, вела князя. Когда нужно было, оставалась в своей светлице, сидела молча, не мешала Володару вести разговоры с правителями соседних земель. Когда же муж в отлучке был, правила княжеством, и народ к ней прислушивался.
Жили князь с княгиней уже семь лет вместе, нарадоваться друг на друга не могли. Да только детей у них не было. Корила себя за это Ольга, пила отвары, читала молитвы незнакомому пока богу, оставляла богатые подношения. Но всё без толку. Сильно тогда Володар рассердился и велел снести храм, что стоял на пригорке.
Начали тогда ломать крышу, маковки с крестами покосились, почти упали, но такая непогода вдруг разыгралась, тучи набежали, молния сверкнула, бабахнуло так, что чуть искры из глаз не посыпались! Напугались мужики, прыснули в разные стороны, и к храму никто больше не подходил, зарос он травой-бурьяном и затих. Видать, какая-то сила всё же оберегала его.
И хоть чувствовала Ольга любовь Володара, нежность в его взгляде видела, но и шепотки, что по княжеству ходить начали, тоже слышала. Мол, пустоцвет она, и пора бы князю другую жену найти – должен же быть наследник.
Закручинилась Ольга, затмила свет белый пелена печали. И капищ давно не было, как к старым богам воззвать? Может, и позабыли они уже про них. Собралась она тогда, надела длинное зелёное платье, украшенное рубинами с изумрудами, заплела тугую косу, в корзинку ягод рябины, цветов, клубочков разных да всякой мелочи набрала.
Пошла к лесу, поклонилась ему низко, глянула наверх, на сиявшее в лучах солнца небо. Все страдания, все горести, всю боль свою вложила в прошение Макоши. Просила даровать ей дитя, шептала слова, слезами умываясь, и вроде бы на душе легче становилось. Поставила корзинку с подношениями на землю и уже собралась уходить, как вдруг появилась в воздухе неясная фигура: спускалась к ней высокая женщина, на голове у неё высилась кика, расшитая жемчугом и самоцветами, длинное платье струилось волнами, а волосы светились. Протянула она раскрытую ладонь к Ольге, улыбнулась и исчезла. И корзинка тоже пропала.
Ничего не сказала Ольга мужу, а вскоре заметила, как начал живот её расти и округляться. Вот радости было в княжестве! Володар обнимал её, целовал, на руках готов был носить, а как подошло время родов, поддерживал жену, голову её на коленях держал, успокаивал. Побледнела Ольга, испариной покрылась, кричала громко и натужно. Девки-повитухи бегали-старались, и, наконец, услышали все звонкий детский плач.
Родилась у князя с княгиней чудесная дочка, ясная да светлая – Белавой назвали, глазки лазоревые, волосы, будто ромашки в лучах солнца. Смотрела на неё Ольга и налюбоваться не могла. А через пару вёсен и сын у них народился – Олежка. И стали они жить-поживать да добра наживать.
Бежала Алёнка, дороги не видела – куда угодно, лишь бы дальше от родной деревни. Рвало душу предательство Ивана, до сих пор в глазах стоял его сладкий поцелуй с Лизкой, старостовой дочкой. Да как он мог? Ведь к осени собирались свадьбу сыграть, уж все их поздравляли раньше времени, а теперь… Слёзы лились по щекам, и не могла она остановить рыдания.
Сколько времени прошло, Алёна не ведала, да и солнца не видать уже через сплетённые ветви. Девушка остановилась, отдышалась, поглядела по сторонам. Село их давным-давно за полем осталось, а впереди – неизведанная чаща. Близко-близко каркнула ворона, отчего Алёнка вздрогнула, попятилась. Ноги заплелись в подоле платья, и она бухнулась на мягкую торфяную подстилку. Чудились ей в темноте лесной чьи-то глаза – красно-жёлтые, хищные… Она спешно поднялась, утёрла кулаками слёзы, всхлипнула. Здесь её ждала неминуемая гибель, разве ж можно силами с хранителями леса тягаться? А назад воротиться тоже смерти подобно. Растоптал Иван чувства да по ветру пустил. Посмеялся только над ней, хорошо хоть на честь не покусился. Видно, судьба такая – в девках сидеть.
Алёнка брела по неясной тропинке, беспокойно оглядываясь. Вдруг заметила впереди какой-то огонёк, тлел тот едва-едва, будто спрятаться пытался.
«Неужели в такой глуши люди есть?» – подумалось ей.
Алёна шагу прибавила. Ветки за ноги цеплялись, и слышался девушке шёпот, что перезвоном витал в воздухе.
– Не ходи туда, девица, не ходи…
Отмахнулась от него Алёнка и дальше пошла. Пробралась сквозь колючий кустарник и оказалась на небольшой поляне. Чуть подальше болотце приютилось, лениво квакая и булькая пузырями. Слева сухие ели застыли немыми стражниками, а посередине стояла избушка. Но, казалось, в ней уже сто веков никто не живал, не смотрел за ней, не ухаживал. Стены её заросли мхом да водорослями, крыша прохудилась, сияя дырами, откуда тянулись к свету тоненькие деревца. Крыльцо покосилось, несколько ступеней совсем к земле провалились и срослись с ней. Окна были заколочены кривыми ставнями, и чудилось, будто спал дом, долгим беспробудным сном.
От страха у Алёнки в горле пересохло, а в коленках появилась предательская дрожь. Но она собрала всю решимость и подошла ближе к заброшенной избушке. Тихо в ней было, лес только зашумел, заскрипел старыми стволами, зашипел дрожавшими листьями.
– Уходи отсюда, девица, уходи…
Алёна несмело руку протянула, прикоснулась к шершавому бревну дома. Впитал он в себя и тепло неласкового солнца, и затхлый ветер, что прибегал иногда от болота, и затяжные дожди.
– Одиноко тебе тут, бедной… Забыли тебя, бросили. Как и меня… – прижалась девушка щекой к стене, и снова слёзы потекли по щекам.
Вдруг почуяла Алёнка, будто дышать стала изба. Девчушка испугалась, отпрыгнула. А дом-то выпрямился, «плечи» расправил да крякнул довольно. Распахнулись окна и двери, и полился оттуда мягкий свет – такой, как по утрам бывает, когда светило только-только появлялось. Выпорхнули изнутри птицы да, чирикая, исчезли в лесу. А на пороге девушка появилась – её стройную фигуру листья, будто лианы, оплетали, в каштановых волосах колокольчики звенели, красовались ромашки да лютики. Ступила она босыми ногами на крылечко – ступени поднялись с земли, сложились ловко, словно всегда такими и были. Незнакомка протянула руку, повернув ладонью кверху:
– Проходи, Алёнушка, гостем будешь.
Удивилась Алёна, откуда она знала её имя, но послушно шагнула вперёд.
– Иди-иди, не бойся. Меня Олеся зовут.
Она помогла гостье подняться, завела в дом. Вошла Алёнка и ахнула – разве ж скажешь, что эта развалюха внутри такая? Брёвна ровнёхонькие, так и светились будто, над окном развешены пучки трав – василёк, чабрец да иван-чай, а запах от них какой – сладкий и дурманящий, но в то же время острый и пряный. Лавка мшистым ковром аккуратно застелена, по углам чертополох сухой наложен, над дверью – пучок полыни. Стрекотали в застенках сверчки да шуршали короеды.
Пригласила Олеся девушку к столу, налила в широкую чашу жёлто-зелёную водицу.
– Выпей, – легонько подтолкнула рукой, и Алёна губами приложилась.
Посмотрела на лесную кудесницу с тревогой, боялась сделать глоток.
– Пей же, легче станет.
Воспоминания послушно нахлынули и острым лезвием резанули. Чем теперь пустоту в душе заполнить? Как веру в людей вернуть?
Алёнка зажмурилась и залпом выпила горьковатый отвар. Олеся вдруг расхохоталась, закружилась по избе.
– Свободна я теперь! Свободна!
Подбежала к Алёне, уставилась прямо в её синие глаза.
– Триста лет я здесь жила, под заклятьем колдовским, и не уйти дальше версты. Думала, умру со скуки – народ редко жаловал. А кто приходил, так пужались, убегали сразу. Кроме тебя, – она щёлкнула девчушку пальцем по носу. – Мучайся теперь, – и вылетела прочь, только задорный её смех по округе разносился.
Алёнка же стояла, как неживая, с места сдвинуться не могла, будто приросла к дощатому полу, а неведомая сила разливалась по телу, древние знания пробирались в разум. По стеклу деревья веточками постучали, приговаривая:
– Ты теперь наша хозяйка. Настоящая… Тебе наш дом открылся…
И забыла Алёна свои горести, заросла сердечная рана, а на губах заиграла едва заметная улыбка. Есть теперь у неё предназначение – следить за избой, чтоб не становилась она больше заброшенной, хранить спокойствие леса и помогать заплутавшим. Твёрдо решила, что любой путник получит здесь кров и еду, и будут огоньки дома спасительным маяком…
Глянул Богдан на жену сердито да ушёл из дому, громко хлопнув дверью. Что за напасть? Седьмые роды – и снова девка! Кто ж в доме останется, коли все бабы с женихами упорхнут? Рабочие руки в семье никогда не лишние. А Любава лишь улыбалась грустно да на дочку, тихо сопевшую на груди, насмотреться не могла.
Семь лет с той поры минуло. Любава так и не смогла подарить мужу сына. Старшей дочери уже пятнадцать – пора замуж отдавать, да никто брать не торопился. Остальные тоже вот-вот повзрослеют. Все девчушки, как одна: светловолосые, голубоглазые. Только младшая – с золотыми кудрями и зелёными глазами. Шептались в деревне, мол, ведьма она, и что на доме Богдана проклятие – не зря не дали боги сына. Стороной обходили – боялись, но всё ж грозились показать истинное лицо Рады, вывернуть наизнанку ведьминскую сущность. Любава как могла дочку оберегала, но чувствовала зеленоокая, что лишь беды от неё, и сбежала. Поцеловала маму и сестрёнок на прощание, когда те спали, и исчезла тёмной ночью безлунной. Искали её потом и мать, и отец, и девочки, да без толку – как сквозь землю провалилась.
А через десять лет и вовсе позабыли, что была такая девочка Рада. В семье же Богдана жизнь на лад пошла: появился у них долгожданный сын, которого так и нарекли – Жданом, дочери замуж вышли. Лишь изредка во сне являлась Рада матери.
Рада выросла, стала девицей красоты невиданной. Стройная, будто лебедь белая, волосы густые, медным золотом по плечам раскинулись, глаза, будто изумруды, тысячей огней переливались. На тонких запястьях – кора с берёзы заговорённой, паутиной рассветной переплетённая – оберег её от напастей, что на пути жизненном повстречаться могли. А на щиколотке – пятно родимое в форме месяца – колдовская печать. Но никому на глаза не показывалась, жила в лесу затворником. Облюбовала избушку, мхом заросшую, морок навела, чтоб никто её заметить не смог. Любила она природу, по утрам пение птах слушала, по вечерам – уханье филина, ветер приносил с собой свежесть юрких ручьёв, сочные кроны укрывали от зноя. Лес её силой наполнял, а ведьминскую магию она словно из земли черпала. Но порчу не наводила, скот не морила, засуху не насылала. Наоборот, хотелось дар свой использовать для добрых дел. Животных раненых, что на пути встречала, выхаживала. Стоило ей только руку приложить к шерстистому лбу да произнести наговор, как вновь скакали четвероногие по лесу и жизни радовались. Некоторые будто чуяли её и сами к избушке приходили. Когда чувствовала, что слишком сухая погода стояла, и весь урожай погибнуть мог, вызывала дожди. Заговаривала грибы да ягоды, чтоб не пустели лесные богатства. Каждый день собирала травы, сушила их на стенах домика, размалывала в ступке для зелий разных. Были у неё отвары и от хвори, и от сглаза, и от неудач. Один глоток чудного зелья мог на ноги поставить. Только не знал никто о лесной знахарке. Блудились, бывало, люди, не могли выход найти, им тоже Рада помогала. А после сразу шептала на ухо слова колдовские, и забывали они о случайной встрече.
Однажды ночь выдалась светлая, лунная. Звёзды блестели, как маленькие светлячки. Рада сидела на траве возле дома и задумчиво на небо глядела. Иногда она забирала яркие звёздочки и в баночки складывала для волшебных зелий. А люди, это видевшие, думали, что те упали с небосвода, и желания загадывали.
– Вечно жить так собралась? – послышался вдруг скрипучий голос. Ведьма вздрогнула, обернулась: стояла рядом с ней сгорбленная старуха в лохмотьях, на корявый посох опиралась. Из-под седых косм глаза сверкали недобро.
– Кто ты?
– Что ты род наш ведьминский позоришь?! – зашипела старуха, наклонившись над Радой. – Мы порчу насылаем – ты её снимаешь. Мы нагоняем засуху – ты вызываешь дождь. Ты зачем нам всё портишь?!
Лесная ведьма поднялась и без страха на незваную гостью посмотрела. Нахмурилась, огоньки в зелёных глазах, словно язычки пламени, заскакали.
– Я вольна жить так, как мне хочется!
– Кто тебе сказал такую глупость? – рассмеялась беззубым ртом старуха. – Не бывают ведьмы добрыми. Хотя ты можешь остаться такой. При одном условии.
– Каком? – Рада нетерпеливо потёрла ладонью запястье.
– Выйди к людям. Если примут с твоими добрыми делами, что ж. Будь по-твоему.
По телу лесной ведьмы пробежал холодок: ни за что не хотела она показываться деревенским. Детские воспоминания крепко в памяти засели. Старуха заметила волнение Рады, ухмыльнулась.
– Ну? Согласна аль нет?
– А если… – запнулась ведьма на мгновение. – Если не выйдет? Что тогда?
– Забудешь, что такое доброта! Станешь одной из нас – злой и коварной! – как и положено ведьме, – ощерилась старуха и захохотала. Повернулась на месте, посохом по земле ударила и рассыпалась в пыль, от которой и следа не осталось.
Оглядела Рада родной лес, погладила несмелую лань, из-за дерева показавшуюся, вдохнула запах мокрой травы. Как же быть теперь? Как самой сознаться людям, что ведьма?
Зашла она в избушку, собрала в котомку баночки с зельями, несколько пучков травы запихнула, коренья да камни заговорённые. Вытащила из угла метлу, сдёрнула паутину.
– Вот довелось и тебе мир посмотреть.
Выбежала из дома, перекинула сумку через плечо, запрыгнула на гладкую палку из орешника, провела рукой ласково. Метла волшебная тут же её ввысь подняла! Ветер волосы трепал, раздувал подол платья. У Рады даже дыхание перехватило от восхищения! Редко она на родной лес с такой высоты глядела. Тёмные лоскуты ели перекликались с сочной зеленью листвы, кое-где сверкали солнечными боками тихие поляны, да блестело зеркальное отражение озера. Вот уже и деревня. Крепко сложенные избы не теснились – вольготно стояли. На окраине Рада осторожно спустилась с метлы, спрятала её в сарае в сено. Пробралась в хлев соседский. Коровы встревожено уши подняли, курицы закудахтали, лошади беспокойно копытами по полу стучать начали. Ведьма тут же прошептала слова ласковые в ладони и пустила колдовские чары по воздуху. Присмирели сразу животные. Прошлась Рада задними дворами, в кустах пряталась. Добралась наконец к дому. Грудь будто шнуром стянули, тревожно вдруг стало. Тоска по родным сплелась в тугой узел с волнующей неизвестностью. Увидала вдруг женщину в тёмном платке, окликнула:
– Маменька?
Обернулась Любава да ахнула. Сразу узнала дочку любимую, ведро из руки выпало и покатилось по земле. Кинулась она обнимать Раду да целовать. И тепло так стало на душе от объятий материнских да нежности.
– Дитятко моё ненаглядное. Где ж ты была? – причитала матушка.
– В лесу.
– Горе у нас горькое. Братец твой Ждан, его не видала ты, захворал. С каждым днём угасает.
– Я же в знахарстве ведаю. Дай посмотрю.
Любава, опасливо озираясь, провела дочку в дом. На скамье лежал юноша: худой, бледный, под глазами синяки тёмные, лоб испариной покрылся. Дышал часто и тяжело. Рада из котомки выудила все склянки.
– Дай мне миску.
Любава молча подала. Рада в глиняную чашу сухие травы бросила, заклинания приговаривая, рассыпала в пыль коренья лесные, добавила из баночки росу утреннюю. Перемешала всё тщательно, и в самом конце осторожно открыла светящийся флакон. Блестящие пылинки поднялись в воздух и мягко в зелье упали. Подняла Рада голову братцу, медленно отвар в рот вливала, приговаривая. Когда выпил всё до последней капли, приложила ладонь ко лбу, глаза закрыла и прошептала заговор. Любава, затаив дыхание, наблюдала, стоя поодаль – у порога. Закончив, поднялась Рада, руку опустила. И, как по волшебству, открыл глаза Ждан, порозовели его щёки.
– Маменька?
Кинулась Любава к нему, целовала да обнимала. А Рада лишь улыбалась, в сумку остатки трав и корений складывая.
– Радочка-целительница! – воскликнула мать да в ноги дочке бросилась. Рада тут же подняла её, к себе прижала.
– Выйду на воздух, душно мне.
Но лишь ступила за порог, как набросились на неё люди, руки за спиной скрутили и поволокли по земле.
– Ведьма! Сжечь её проклятую! – кричали да вилами грозились. – Мы тебя сразу приметили!
Притащили в сарай на окраине, затолкали внутрь, дверь батогом подпёрли. Билась Рада кулаками, да не могла выбраться. А мужики тем временем огонь принесли, в сено бросили. Быстро пламя загорелось, на деревянные стены перекинулось. «Проиграла», – думалось Раде. Выбежала Любава, Ждан за ней следом.
– Это ж дочь моя родная! Что вы делаете, изверги?! Она сына исцелила!
Мужики рты открыли: мальца-то хоронить собирались. Одни стали ворота открывать, другие за водой побежали да тушить начали. Вырвалась Рада на волю жива-здорова, лишь волосы огненные чуть подпалила. Подошла к матери, обняла.
– Не место мне здесь, маменька, – покосилась с опаской на деревенских.– Вернусь в лес родной.
– Оставайся, доченька, – гладила Любава её по голове. – Оставайся, милая.
– Не причиним мы тебе вреда, – кивали люди. – Оставайся.
– Чужая я здесь. Ворочусь. А захотите прийти – не прогоню. Сердце подскажет, как найти, если и правда нужна буду, – сказала и рванула прочь. Нашла метлу свою и вихрем в воздух взметнулась.
– Видать, охота тебе полезной быть, – покачала головой старуха, смотря, как Рада отпаивала настоем лихорадящую девочку. – Воля твоя. – И исчезла, навсегда оставив лесную ведьму в покое.
Соня сидела на берегу реки, на огромном камне, впившись голыми пальцами в мшистый ковёр. Тепло было от него – солнце за день нагрело. Обняла колени руками, голову на них опустила и задумчиво смотрела на водную гладь, по которой рябь бегала мелкими волнами, как девки на Ивана-Купалу – от щекотки парней. Ветер гладил соломенные волосы, и непослушные пряди иногда падали на лицо. Соня убрала локон за ухо, подобралась поближе к воде. Видно теперь своё отражение – глаза большие, серые, нос острый, губы тонкие, чуть распухшие, щёки порозовевшие. Красивая всё-таки, улыбнулась сама себе Соня. Как же судьбу устроить? Кого выбрать, чтоб правильно было? Да разве ж знает кто об этом?..
Соня вздохнула, посмотрела на небо. Облака разбежались в стороны, будто напуганные котята, спрятались у горизонта да за вершинами лесных деревьев, открывая бесконечную голубую долину. А позади поле раскинулось – душистое, мягкое, и тянулись от него сладкие ароматы клевера и одуванчиков.
Если за Ивана замуж пойти, думала Соня, будет жить припеваючи, невзгод не знать – богатый он был жених, статный. Да пылкий больно, не только ей в чувствах признавался. Сколько раз видала она его в поле то с Анфиской, то с Галькой. Да и у неё самой любви к нему нет, ну ни капельки. А как с нелюбым-то жизнь связывать? Это же не на день, а навсегда.
Или за Стёпку? Уж до чего руки у него ласковые да глаза добрые. Как обнимет, так всё на свете забывается… Казалось, словно и сейчас ощущала ласковые прикосновения шершавых пальцев. Мастерил он из дерева, так что загрубели руки. Но всё ж беден был, гол как сокол, не то, что Ванька. Чего с ним ждёт?
А Богдан? Ей отец его в женихи сулил, мол, с ним, как за каменной стеной. Оно и видно, что камень он, а не человек. Хмурый, брови сдвинуты так, что не разомкнуть, губы поджаты, взгляд суровый. Такому слова поперёк не скажешь, из дому лишний шаг не сделаешь. Хочется разве ей добровольно в неволю идти?
И как быть?
Спустилась Соня на песок, подняла гладкий камешек и запустила его вдаль, только успевал чиркать по воде гладким «животом». А потом утонул в реке, ушёл на дно. Она обняла себя за плечи, поёжилась от налетевшего с реки ветра.
– Вот ты где, Сонюшка, – послышался Стёпкин голос. – Чего убежала? Я тебя ищу-ищу…
Влюблен был Федька по самые свои оттопыренные уши в Анюту, да только она ему взаимностью не отвечала.
«Не в моем ты вкусе, – сказала, – лопоухий и веснушчатый, и вообще я другого люблю». И с другим этим за ручку в избу и ушла на вечёрки. Как уж сердился Федька, как злился! Но сделать ничего не мог: пойдешь разве супротив Митьки-здоровяка? Кинул тогда Федька шапку оземь, плюнул под ноги да и пошел куда глаза глядят.
И привела его тропинка к лесу, что раскинулся прям за их деревней. Хороший то был лес, приветливый, светлый, меж изящных осиновых да березовых листьев солнечные лучики проглядывали, прохладные уже, не то, что летом – жаркие. Трава, по-осеннему наряженная, чуть шевелилась от ветра, будто дышала, и прятала в себе мелкие шляпки блестящих от слизи маслят. Был бы Федька в настроении, насобирал бы полную корзинку, принес и матери, и Анюте, ух бы какую жаренину сделали! Вот же ж! Снова о ней мысли в голове зародились. И отомстить ей захотелось, также больно сделать, чтоб поняла, что с душами-то людскими не играют.
Клубились тёмные мысли осиным роем, жужжали противно, всяческие подлые дела Федьке представлялись. До того он додумал, что уж в грёзах этих тяжёлых ненаглядная его Анюта в реке тонула, его помощи просила, а он ещё раздумывал на берегу, красовался.
– Здрав будь, молодец, – проскрипел рядом чей-то голос и вырвал Федьку из раздумий.
Встал он на месте, огляделся: а уж и лес совсем незнакомый, ели кругом разлапистые, мрачные, средь игольчатых веток паутина невесомо болталась, жертву свою поджидая. От тропки и не осталось уж ничего, потерялась она в кочках да шишках, а кусты обступили плотной стеной, что, казалось, и вздохнуть нельзя, как они давили. И солнца не видать, а в полумраке этом стояла перед ним незнакомая старуха. Сколько ей лет было, он и подумать не мог – слишком высока, слишком худа, одни кости, считай, кожей обтянутые. Седые волосы растрепались, на ворох истлевших листьев походили, нос длинный крючковатый, губы ниточкой, почти и не видны. А вот глаза… Увидал Федька один-единственный её глаз да так и обмер. Похолодело все внутри, рёбра сжались, сердце заколотилось.
– Уйди от меня! Пойди прочь! – замахал он руками, зажмурился, да только разве ж прогонишь Лихо так запросто.
Прыгнула к нему косматая, забралась на спину, будто заплечный мешок, острыми руками за шею обняла и принялась наговаривать. От сухого её шёпота в голове Феди мысли одна темней другой появлялись, и будущее его таким безрадостным вдруг показалось, таким пустым и серым, что выть хотелось. Открыл он глаза, а рядом уж и нет никого. Повертелся Федька на месте, повглядывался в сумрак… Никого.
– Привидится же, – вздохнул он да и пошёл в деревню.
Но не было с того дня у Феди никаких радостей, вспыхивали светлые чувства в груди, да тут же и угасали, будто слизывал их кто, загребал своими руками, прятал в тёмные уголки. Смурной он ходил, сердитый, на мать огрызался, братьям-сёстрам малым подзатыльники отвешивал.
– Вот вернётся батька, всё ему расскажу, – обиженно сказала однажды Маруся, самая младшая, самая его любимая, – получишь ты тогда.
А Федька и рад бы приласкать да приголубить сестрёнку, но словно забыл, как это делается. Скрипнул он зубами, развернулся и ушёл на двор, громко дверью хлопнув. Пнул ведро, покатилось оно колобком по траве, выплёскивая воду, уткнулось в забор. А тот покосился, разъехавшиеся доски грустно смотрели на округу: на нём не так давно злость свою Федька вымещал, да так и не починил до сих пор. А всё почему? То Анюта его ненаглядная по дороге с Митькой под ручку шла, заливалась смехом… Кто ж тут выдержал бы.
Но легче-то не было Феде, и Лихо за его спиной всё сильнее становилось, упитаннее. Ведь каждый день он кормил свою незваную гостью дурными мыслями. А она ему вместо благодарности всяческие неприятности чинила: то он споткнулся на ровном месте да чуть ногу не вывернул, то о косяк головой брякнулся так, что чуть искры из глаз не посыпались, а то и едва руки не лишился, топором мимо полена замахнувшись. Мать только вздыхала да охала, братья от него прятались, шептались, переглядывались. Одна Маруся не боялась подойти, сидела с ним рядом подолгу, глядела своими синими глазёнками, будто что понимала.
– Зачем тебе Анька эта сдалась-то, а? – спросила она как-то, задумчиво накручивая тонкие волосы на палец. – Полюбишь и другую.
– Ой, много ты знаешь, – отмахнулся Федя. – Не твоего ума дело.
– А ты мне на возраст не пеняй, – надула губы Маруся. – Пойдём лучше со мной, поможешь, – и протянула ведро с погнутой дужкой. И таким оно большим показалось в её махонькой ручке, что невольно что-то защемило в сердце у Федьки, захотелось обнять её, прижать к себе. Лихо глаз свой единственный тут же открыло, заоглядывалось, крепче в парня вцепилось. Но всё ж поднялся Федя, вздохнул:
– Ну, пойдём.
Пришли они с Марусей к реке. Осенью воды здесь заметно меньше стало, обмелели берега, оголились. Кусты колючими ветками в воздух тыкались, замерли в ожидании новой весны. Лишь облетевшая листва глаз радовала, раскрасив землю жёлто-красными пятнами.
– А помнишь, Федька, как мы тут все вместе?.. – раскинула руки Маруся. – Вона красота какая.
– Угу, – кивнул Федя, и всплыл в памяти тот день, когда они с болота шли и тут привал сделали. Сидели, ноги вытянув, смотрели на спокойную реку, ели чернику да малину лесную. Ребятня тогда вся вымазалась, но довольнющие были!..
Вдохнул Федька холодный воздух, расправил плечи, а сестра к нему ближе подошла, притулилась сбоку, обняла за спину. И так вдруг хорошо ему стало, так легко. Жить захотелось.