Двор чудес - читать онлайн

Мы прочли о смерти его.

Плакали громко другие.

Не сказала я ничего,

И глаза мои были сухие.

А ночью пришел он во сне

Из гроба и мира иного ко мне,

В черном старом своем пиджаке,

С белой книгой в тонкой руке,

И сказал мне: «Плакать не надо,

Хорошо, что не плакали вы.

В синем раю такая прохлада,

И воздух тихий такой,

И деревья шумят надо мной,

Как деревья Летнего сада…»

Солдат пришел к себе домой,

Считает барыши.

«Ну, будем сыты мы с тобой,

И мы, и малыши.

Семь тысяч! Целый капитал!

Мне здорово везло —

Сегодня в соль я подмешал

Толченое стекло».

Жена вскричала: «Боже мой!

Убийца ты и зверь!

Ведь это хуже, чем разбой, —

Они помрут теперь».

Солдат в ответ: «Мы все помрем,

Я зла им не хочу.

Сходи-ка в церковь вечерком,

Поставь за них свечу».

Поел и в чайную пошел,

Что прежде звали «Рай».

О коммунизме речь повел

И пил советский чай.

Прошло три дня, и стал солдат

Невесел и молчит.

Уж капиталу он не рад,

Барыш не веселит.

А в полночь сделалось черно

Солдатское жилье.

Стучало крыльями в окно,

Слетаясь, воронье.

По крыше скачут и кричат,

Проснулась детвора,

Жена вздыхала. Лишь солдат

Спал крепко до утра.

В то утро встал он позже всех,

Был сумрачен и зол.

Жена, замаливая грех,

Стучала лбом о пол.

«Ты б на денек, – сказал он ей, —

Поехала в село.

Мне надоело – сто чертей —

Проклятое стекло!»

Жена уехала, а он

К окну с цигаркой сел.

Вдруг слышит похоронный звон —

Затрясся, побледнел.

Семь кляч влачат по мостовой

Дощатых семь гробов.

В окно несется бабий вой

И говор мужиков:

«Кого хоронишь, Константин?»

«Да Глашу вот, сестру.

В четверг вернулась с имянин

И померла к утру.

У Никанора помер тесть,

Клим помер и Фома,

А что такая за болесть,

Не приложу ума».

Настала ночь. Взошла луна.

Солдат ложится спать.

Как гроб, тверда и холодна

Двуспальная кровать.

И вдруг… Иль это только сон?

Вошел вороний поп.

За ним огромных семь ворон

Внесли стеклянный гроб,

Вошли и встали по углам.

Сгустилась сразу мгла.

«Брысь, нечисть! В жизни не продам

Проклятого стекла!»

Но поздно. Замер стон у губ,

Семь раз прокаркал поп,

И семь ворон подняли труп

И положили в гроб,

И отнесли его в овраг,

И бросили туда,

В гнилую топь, в зловонный мрак —

До Страшного суда.

Всегда всему я здесь была чужою —

Уж вечность без меня жила земля,

Народы гибли, и цвели поля,

Построили и разорили Трою.

И жизнь мою мне не за что любить.

Но мне милы ребяческие бредни —

О, если б можно было вечно жить,

Родиться первой, умереть последней:

Сродниться с этим миром навсегда

И вместе с ним исчезнуть без следа!

Дрожит и стынет

В твоей руке моя рука.

Со мной отныне

Твоя тоска.

– О Мери! Мери!

– Прощай, прощай, любимый мой!

Открою двери,

Уйду домой.

В вечернем свете

Левкои на твоем окне

И губы эти

Не видеть мне.

И не услышу

Над изголовьем голос твой,

Когда на крышу

Слетит покой.

– О Мери! Мери!

– Любимый мой, прощай, прощай!

Несчастным двери

Откроет рай.

К дому по Бассейной, шестьдесят,

Подъезжает извозчик каждый день,

Чтоб везти комиссара в комиссариат —

Комиссару ходить лень.

Извозчик уснул. Извозчик ждет.

И лошадь спит и жует.

И оба ждут. И оба спят —

Пора комиссару в комиссариат!

На подъезд выходит комиссар Зон,

К извозчику быстро подходит он —

Уже не молод. Еще не стар.

На лице отвага. В глазах пожар —

Вот каков собой комиссар.

Он извозчика в бок и лошадь в бок

И сразу в пролетку скок!

Извозчик дернет вожжой,

Извозчик крикнет: «Ну!»

Лошадь ногу поднимет одну,

Поставит на землю опять,

Пролетка покатится вспять,

Извозчик щелкнет кнутом,

И двинутся в путь с трудом.

В пять часов извозчик едет домой,

Лошадь трусит усталой рысцой.

Сейчас он в чайной чайку попьет,

Лошадь сенца пока пожует.

На дверях чайной засов

И надпись: «Закрыто по случаю дров».

Извозчик вздохнул: «Ишь, чертов стул!»

Почесал затылок и снова вздохнул.

Лошадь снова трусит усталой рысцой,

Голодный извозчик едет домой.

Наутро подъехал он в пасмурный день

К дому по Бассейной, шестьдесят,

Чтоб везти комиссара в комиссариат —

Комиссару ходить лень.

На подъезд выходит комиссар Зон,

К извозчику быстро подходит он —

Извозчика в бок и лошадь в бок

И сразу в пролетку скок!

Но извозчик не дернул вожжой,

Не дернула лошадь ногой,

Не крикнул извозчик: «Ну!»,

Не подняла лошадь ногу одну,

Не щелкнул извозчик кнутом,

Не двинулись в путь с трудом.

Комиссар вскричал: «Что за черт!

Лошадь мертва, извозчик мертв!

На площадь Урицкого, пять,

Теперь мне пешком придется бежать».

Небесной дорогой голубой

Идет извозчик и лошадь ведет с собой.

Подходят они к райским вратам:

«Апостол Петр! Отворите нам!»

Раздался голос святого Петра:

«А много вы сделали в жизни добра?»

«Мы возили в комиссариат

Каждый день комиссара туда и назад,

Голодали мы тысячу триста семь дней —

Сжальтесь над лошадью бедной моей!

Тепло и сытно у вас в раю,

Впустите меня и лошадь мою!»

Апостол Петр отпер дверь,

На лошадь взглянул: «Ишь, тощий зверь!

Ну, так и быть – полезай!»

И вошли они в Божий рай.

Ты заснул тревожным сном.

Вьется белый голубь под твоим окном,

И шумит ветвистый кипарис зеленый

В легкой тишине.

Мой печальный, навсегда влюбленный,

Ты с другой во сне.

Ночь, мороз и колкий снег.

По Неве замерзшей узких санок бег;

С нею мчишься ты, с бледною и злою,

К морю всё скорей.

Но не бойся, милый, я с тобою

В комнате твоей.

За старой сосной зеленела скамья,

Дорожки вели неизвестно куда,

И детьми мы были – ты да я

У голубого пруда.

Ты тихо сказал: «Там за камнем – дракон

С тремя головами, зеленый и злой.

К обеду съедает девочку он,

Но ты не бойся, ведь я с тобой».

– Нет, там не дракон, там добрый медведь.

У него медвежата и липовый мед,

Он умеет плясать и любит реветь,

С утра он нас в гости ждет.

Я проснулась. Белое утро зимы,

Белый, торжественный Петроград.

И это сон, что дети мы,

И сном оказался драконий сад.

И я рада, что храброго мальчика нет,

И не нужен мне добрый медведь.

Чего мне желать? О чем мне жалеть,

Если ты меня любишь и ты – поэт?

…Остроконечные чернеют в небе крыши,

Все спит кругом.

Бегу опасливее серой мыши,

Вот наконец твой дом.

Я вбила гвоздь в твои ворота

В полночный час.

Дрожу. Страшна моя работа.

Фонарь погас.

Из дома вышел ты усталою п оходкой

И подошел ко мне.

Я притворилась девочкою кроткой,

Припав к стене.

Ты на меня взглянул, как будто я – прохожий,

И вдруг узнал меня,

Сказал: – Нехорошо людей во сне тревожить,

Вам разве мало дня?

Возле церковной ограды дом,

Живет в нем веселый могильщик Том

С женой своей Нэнси и черным котом.

Если звонят колокола —

Новая к Богу душа отошла.

Роет могилу веселый Том —

Мертвому строит уютный дом.

Кончив работу, идет он домой,

Очень довольный своей судьбой —

Могильное любит он ремесло.

Быстро проходят зимние дни,

Вот уже вечер, и солнце зашло.

В сумерках зимних мелькнули огни,

Словно сверканье церковных свечей.

Том прошептал: «Господи, сохрани», —

И меж могил зашагал скорей.

Кто-то зовет его: «Том! Эй, Том!»

В страхе он огляделся кругом —

На свежей могиле уселись в ряд

Девять котов, и глаза их горят.

Том закричал: «Кто меня зовет?»

«Я», – отвечает тигровый кот.

Шляпу могильщик снимает свою —

Никогда не мешает вежливым быть:

«Чем, сэр, могу я вам служить?»

«Скажите Роберту Пентегью,

Что Молли Грей умерла!

Не бойтесь – вам мы не желаем зла!»

И с громким мяуканьем девять котов

Исчезли между могильных крестов.

Нэнси пряжу прядет и мужа ждет,

Сонно в углу мурлычет кот.

Том, вбегая, кричит жене:

«Нэнси, Нэнси, что делать мне?

Роберту Пентегью я должен сказать,

Что Молли Грей кончила жизнь свою.

Но кто такой Роберт Пентегью

И где мне его отыскать?»

Тут выскочил черный кот из угла

И закричал: «Молли Грей умерла?

Прощайте! Пусть Бог вам счастье пошлет!»

И прыгнул – в камин горящий – кот.

Динь-дон! Динь-динь-дон!

Похоронный утром разнесся звон.

Девять юношей в черных плащах

Белый гроб несут на плечах.

«Кого хоронят?» – Том спросил

У Сэма, уборщика могил.

«Никто не слыхал здесь прежде о ней,

Зовется она Молли Грей,

И юношей этих не знаю совсем», —

Ответил Тому уборщик Сэм

И плюнул с досады. А Том молчал.

О котах он ни слова не сказал.

Я слышала в детстве много раз

Фантастический этот рассказ,

И пленил он навеки душу мою —

Ведь я тоже Роберт Пентегью —

Прожила я так много кошачьих дней.

Когда же умрет моя Молли Грей?

Облаками, как пушистой шалью,

Зябкая укуталась луна.

Эта осень началась печалью,

И печалью кончится она.

Осень – это время расставанья,

Но никто не скажет мне: – Прости!

Говорят чужие: – До свиданья! —

И еще: – Счастливого пути!

Только как счастливый путь найти?

Январская луна. Огромный снежный сад.

Неслышно мчатся сани.

И слово каждое, и каждый новый взгляд

Тревожней и желанней.

Как облака плывут! Как тихо под луной!

Как грустно, дорогая!

Вот этот снег, и ночь, и ветер над Невой

Я вспомню, умирая.

Он сказал: – Прощайте, дорогая!

Я, должно быть, больше не приду. —

По аллее я пошла, не зная

В Летнем я саду или аду.

Тихо. Пусто. Заперты ворота.

Но зачем теперь идти домой?

По аллее черной белый кто-то

Бродит, спотыкаясь, как слепой.

Вот подходит ближе. Стала рядом

Статуя, сверкая при луне.

На меня взглянула белым взглядом,

Голосом глухим сказала мне:

– Хочешь, поменяемся с тобою?

Мраморное сердце не болит.

Мраморной ты станешь, я – живою.

Стань сюда. Возьми мой лук и щит.

– Хорошо, – покорно я сказала, —

Вот мое пальто и башмачки. —

Статуя меня поцеловала,

Я взглянула в белые зрачки,

Губы шевелиться перестали,

И в груди не слышу теплый стук.

Я стою на белом пьедестале,

Щит в руках, и за плечами лук.

Кто же я? Диана иль Паллада?

Белая в сиянии луны,

Я теперь – и этому я рада —

Видеть буду мраморные сны.

Утро… С молоком проходят бабы,

От осенних листьев ветер бур.

Звон трамваев. Дождь косой и слабый.

И такой обычный Петербург.

Господи! И вдруг мне стало ясно —

Я его не в силах разлюбить.

Мраморною стала я напрасно —

Мрамор будет дольше сердца жить.

А она уходит, напевая,

В рыжем клетчатом пальто моем.

Я стою холодная, нагая

Под осенним ветром и дождем.

С луны так сладостно и верно веет

Великое предчувствие любви,

Но верить счастию печаль не смеет —

Печальных, Господи, благослови!

В сияньи лунном пролетает птица,

Благоуханно дышит резеда.

Любовь до гроба может только сниться,

Тебя я не увижу никогда.

И все напрасно здесь, на этом свете, —

Когда-нибудь найдешь ты мой портрет.

– Кто это? – спросишь ты.

Тебе ответят,

Кто я была и что меня уж нет.

Задумаешься ты и тихо скажешь:

– Вот эту женщину я б мог любить.

Я знаю, это будет. Знаю даже,

Что долго будешь ты по мне грустить.

И никогда другую не полюбишь.

С неба луна светила,

Я тихо в постель легла,

Подушку перекрестила

И все четыре угла.

Тепло и спокойно было в спальне,

Давно стоял за дверьми сон,

Но, когда надо мной наклонился он,

Легкий и беспечальный,

Саламандрой красной из моей груди

Выскользнула моя душа.

Я вскочила, от страха чуть дыша,

Вскрикнула: «Погоди!» —

И за ней побежала.

Гулкий длинный коридор,

По лестнице темной во двор,

Мимо черного канала.

На улицах было пусто совсем.

Маленький город казался нем.

Кой-где поблескивали фонари,

Где-то часы пробили три.

Саламандра бежала скорее, скорее,

Город уже миновали мы,

Садом бежали по узкой аллее

Туда, где зеленые холмы.

Сердце глухо и громко стучало,

Я так боялась ее потерять.

За Саламандрой я бежала —

Она мне дороже, чем друг, чем мать.

Холм высокий и серые кущи,

Отсюда вся окрестность видна —

Озеро и луг цветущий,

В зеленом небе медовая луна,

На лугу тритоны, лягушки и змеи,

Веселые крики услышала я,

И крики стали еще звончее,

Когда к ним подошла она,

Саламандра, огня краснее,

Саламандра, душа моя.

Занялась веселой игрою

Толпа картавых лягушат

И прыгала под луною,

Саламандру мою тормоша.

Какая милая у меня душа!

Она носится, словно летая.

Вот свернулась кольцом и ловит хвост,

Вот во весь выпрямляется рост.

Милая, смешная,

Как я люблю ее, Боже мой!

Внезапно луг огласился криком.

Души помчались гурьбой

В ужасе диком.

Медленно выйдя на луг, крокодил

Зубастую пасть разинул,

Маленькую лягушку проглотил,

Расправил зубчатую спину

И оглянулся кругом.

Странное, смутное было потом,

Что-то холодное по мне пробежало.

Я испугалась, я закричала:

По мне карабкался тритон,

Ища от врага защиты.

Прыгнул в рот мой открытый

Черный и мокрый тритон…

Я проснулась. Солнце светило.

Возле постели стояла сестра.

«Который час?» – я спросила.

«Одиннадцать, вставать пора.

Вставай скорей, дорогая!»

Я сказала: «Сегодня я злая,

Не лезь. Надоела мне».

Как болезнь, мучила тело

Тяжелая мутная лень.

Я поздно встала и надела

Серое платье на каждый день.

Отец с газетой сидел в столовой,

Я не подошла его поцеловать:

Он был какой-то чужой и новый.

Я спросила его, где мать.

«Мама с Ниной в церкви давно:

Сегодня – Троица», – он ответил.

Я сказала, глядя в окно:

«Надоели мне праздники эти.

Я никуда не пойду,

Я буду читать в саду».

Весело было в саду и тихо,

Вокруг жасмина летала пчела,

В гнезде на яйцах сидела грачиха,

А я была беспокойна и зла.

В сад пришел любимый мною,

Тот, кого я ждала,

И сказал мне: «Голубою

Вы сегодня снилися мне.

И вот я вижу вас такою,

Какою я видел вас во сне.

Ваши глаза как озера,

Как лилии – руки. Скоро

Вы мне дадите ответ?»

Я вскричала: «Да вы эстет,

Как я раньше не замечала?

Эстет – это слишком мало!»

И потом прибавила: «Нет».

Он сказал: «Вы сердце разбили».

«Сердце на то, чтоб его разбить, —

Ответила я. – И вы говорили,

Что высшее счастье несчастным быть».

Он побледнел: «Прошу вас, не надо

Смеяться надо мной!»

И зашагал по дорожкам сада,

А я вернулась домой.

У мамы за чаем в гостиной

Две старые дамы сидели в гостях

И вели разговор бесконечно длинный

О городских новостях.

Мама скучала с воскресной улыбкой,

Нина чай разливала за круглым столом

И казалась особенно тонкой и гибкой

В белом платье кружевном.

У нее забавный испуганный вид,

Словно зяблик она и сейчас улетит,

Синие глаза и нежный рот,

Она вечно твердит: «Я не смею!» —

И ей только семнадцатый год.

Я позвала ее с порога зала,

Она прибежала ко мне сейчас,

Я обняла ее и поцеловала —

Никто не видел нас —

Розовый рот, и тонкую шею,

И веки испуганных глаз.

Она прошептала: «Как я рада,

Ты не сердишься больше, но идти мне надо».

Я коснулась маленькой груди,

Она испугалась: «Оставь, уйди!»

Краснели пятна на белой шее,

Рука моя стала смелее,

Она убежала, вскрикнув слегка.

Острая влюбленная тоска

Сердце мое ущемила.

Вечером я не крестила

Ни подушки своей, ни углов,

Мне не надо веселых снов,

Не страшна мне темная сила.

Спящим городом шла я во сне,

Шаги мои быстры и гулки.

Куда я иду? Как страшны мне

Узкие, темные переулки.

Растет и ширится испуг.

Садом я иду, спеша,

Ах, я вышла на луг,

Где меня покинула душа.

Да, это здесь. Вот и холм зеленый,

Пролетел испуганный грач.

Вдруг воздух, теплый и сонный,

Жалобный прорезал плач,

И тогда я ее увидала,

Саламандру, душу мою,

И тогда я на миг узнала

Радость блаженных в раю.

Она на холме сидела,

Мордочку подняв к луне,

Как огонь, ее сверкало тело,

И она плакала по мне.

Я проснулась еще печальней.

Ночь… Далеко до утра.

За стеной соседней спальной

Сонно и ровно дышит сестра.

Я бесшумно встала с постели,

Я пробралась к сестре босиком.

О любимом – о нем, о нем

Двери жалобно заскрипели.

Лампадка горела в углу…

Но душа моя там, на лугу…

Белым полем шла я ночью,

И странник шел со мной.

Он тихо сказал, качая

Доброй, снежной головой:

– На земле и на небе радость,

Сегодня Рождество,

Ты грустна оттого, что не знаешь,

Сейчас ты увидишь его.

И поэт прошел предо мною,

Сердцу стало вдруг горячо.

И тогда сказал мне странник:

– Через правое взгляни плечо!

Я взглянула. Он был печальный,

Добрый был он, как в стихах своих.

И в небе запели звезды,

И ветер холодный стих.

И опять сказал мне странник:

– Через левое плечо взгляни! —

Я взглянула. Поднялся ветер,

И в небе погасли огни.

А он стал злой и веселый,

К нему подползла змея.

Под тонкой рукой блеснула

Зеленая чешуя.

Год прошел и принес с собою

Много добра и много зла,

В дом пять на Преображенской

Я походкой робкой вошла.

Низкая комната. Мягкая мебель.

Книги повсюду и теплая тишь —

Вот сейчас выползет черепаха,

Пролетит летучая мышь.

Но все спокойно и просто,

Только совсем особенный свет.

У окна папиросу курит

Не злой и не добрый поэт.

Что будет, Господи, теперь?

А сердце бьется глухо-глухо.

Егоровна стучится в дверь,

И отворяет ей старуха,

Кивнула вещей головой

И говорит: – Иди за мной! —

Взъерошенная кошка

Вскочила на окошко.

Они уселись у огня.

– Печалит что тебя, сударка?

– Муж бросил для другой меня.

Сапожник он, а я кухарка.

С тех пор прошло уж десять лет,

А для меня все счастья нет.

Грызет меня досада:

Вернуть его мне надо.

– Ну, что же? Маленький разлад.

Позволь-ка рублик для начала. —

В стеклянный шар вперяя взгляд,

Старуха быстро зашептала:

– Я вижу треугольник, круг,

Вот ты, а вот и твой супруг.

Лишь не теряй терпенья,

Вернется муж в Крещенье.

И хорошо все будет вновь.

Удачлива твоя планета:

Узнаешь радость и любовь,

Коль три исполнишь ты совета.

Егоровна пришла домой.

Кряхтит за печкой домовой,

В углу горит лампадка,

На сердце сладко-сладко.

И вовсе ей не жаль рубля,

Рубля для мужа мало,

Вот пикового короля

Она средь карт сыскала.

Протяжно тикают часы,

Топорщит таракан усы

И прячется за гири,

И бьют часы четыре.

На карту дунула она

И к маятнику прицепила,

Чтоб муж, помаявшись без сна,

Вернулся бы к жене постылой.

Раскачивается король.

– Ах, скоро муж узнает боль,

И скуку, и тревогу.

Найдет к жене дорогу.

Но в этот день сгорел пирог,

К жаркому не было салата,

Клялась кухарка: – Видит Бог,

Я, барыня, не виновата. —

Сердита барыня с утра:

– Вам отказать давно пора! —

Кухарка шепчет, плача:

– От карты неудача.

Молящимися полон храм

Архистратига Михаила.

С тоской взглянув по сторонам,

Егоровна свечу купила.

Рождается небесный царь,

Поют Рождественский тропарь

Угрюмые монахи…

Идет кухарка в страхе

В притвор, где нарисован ад,

И ставит вверх ногами свечку

Тому, кто черен и рогат

И грешников сажает в печку.

Ему кладет земной поклон,

Но к ней бегут со всех сторон:

– Ах, ведьма, вон скорее!

Не то дадим по шее.

А время все идет-идет,

Не зная промедленья.

Отпраздновали Новый год,

Настал канун Крещенья;

Давно уж съедена кутья,

Легла господская семья.

В людской темно и жарко.

Во двор спешит кухарка.

Чернеет ночь, белеет снег,

Крещенская крепчает стужа.

Ночной проходит человек.

Вот наконец и домик мужа.

И потихоньку, словно вор,

Прошла Егоровна во двор…

К стене бревно приперто:

Уж это дело черта.

Егоровна, как будто зверь,

По нем ползет все выше, выше.

Внизу скрипит входная дверь.

Егоровна дрожит на крыше.

Но нет, повсюду тишина.

И крикнула в трубу она:

– Зачем жену оставил?

Вернись к супруге, Павел!

Ползет. Споткнулась о карниз,

Не удержалась и с размаха

На камни полетела вниз,

Крича от боли и от страха.

Она сломала три ребра.

Ах! Не дожить ей до утра

И не увидеть мужа!

Все злей и злее стужа.

Чу… Скрипнул снег. Еще. Шаги.

Шаги всё ближе и слышнее.

Кричит кухарка: – Помоги!

Сюда, скорей. Я коченею. —

Над ней склонился кто-то вдруг,

Она глядит: пред ней супруг.

– Ой! – И душа из тела

Навеки улетела.

Окрепли паруса. Отрадно кораблю

Плыть к золотому краю.

Но для чего мне плыть, когда я так люблю,

Люблю и умираю?

– Нет, чувства этого любовью не зови.

Еще лукавить рано.

Еще живет рассказ о смерти и любви

Изольды и Тристана.

Под окном охрипшая ворона

Глухо каркнула. Взошла луна.

Город спит. Ни шороха, ни звона.

И не сплю теперь лишь я одна.

И теперь тебе, я знаю, снится,

Что ты в комнате своей сидишь,

Смотрят со стены родные лица,

И тебя оберегает тишь.

Вот вхожу к тебе я рыжей кошкой,

Мягкою, пушистою, большой.

Вспрыгнула бесшумно на окошко,

Зорко наблюдая за тобой.

Как иголки, ранят злые взгляды

Немигающих зеленых глаз,

И ты знаешь – нет тебе пощады:

Все окончится теперь, сейчас.

Не уйти тебе от кошки рыжей —

С рыжей женщиной ты был жесток.

Вот я подползаю ближе, ближе,

Вот сейчас я сделаю прыжок!

Ночь… Развалины… Море… Глубокая тишь…

Дымный факел чуть видно горит…

Бьется в стены большая летучая мышь

И протяжно и глухо кричит:

– Помоги! Помоги! С первым проблеском дня

Полечу, над морями кружа.

Стивен-Рой, разве мог не узнать ты меня?

Разве я не твоя госпожа?

Стивен-Рой, у тебя красный, пламенный рот.

Поцелуй же меня, Стивен-Рой!

Кровь рекой потечет, пламя замок сожжет,

И навеки я буду с тобой.

Но несется в ответ голос, слышный едва:

– Нет, пред смертью не верю я лжи,

Не такие глаза, не такие слова

У прекрасной моей госпожи.

В контору Домкомбеда

Является едок.

«Зашел я вас проведать,

Нельзя ли ордерок».

«Вот, гражданин хороший,

Вы распишитесь тут,

А ордер на галоши

Сейчас вам принесут».

Он подписал сначала,

Потом не стал читать,

Но в памяти застряла

Огромная печать.

Идет гулять, погожий

Похваливая день;

Как вдруг кричит прохожий:

«Вы потеряли тень».

Едок в оцепененьи:

«Ах! Буду я в аду:

Коль человек без тени,

То с чертом он в ладу».

Сошлась народу сила,

Глядит на едока,

И ордер уронила

Дрожащая рука!

Бежит он что есть мочи,

Торопится домой.

С тех пор и дни и ночи

Он бродит сам не свой.

И дом родимый тошен,

И с близкими разлад,

А новые галоши

Насмешливо блестят.

Едок таит заботу,

И молчалив, и тих,

Как вдруг в одну субботу

Его уносит тиф.

Вдова лежит, рыдая,

Не в силах слез унять.

«Сходи в Комбед, родная, —

Советует ей мать. —

Возьми там разрешенье

На гроб и три свечи,

На вынос, погребенье —

О всем похлопочи».

Контора очень близко,

Но заперт Домкомбед,

И на дверях записка:

«Приема в праздник нет».

Но председатель Громан

Живет в квартире два,

И, может быть, он дома!

К нему идет вдова.

Как видно, председатель

Был дома очень прост:

Сидит в цветном халате,

Расчесывает хвост.

«Спасите! Злая сила!

Рассыпься, сатана!» —

И с воплем закрестила

Нечистого она.

Он стал белее снега;

Разинув дико рот,

Взревел и вдруг с разбега

Вскочил в водопровод.

Из крана пламя пышет,

От грома дрогнул дом

Весь от земли до крыши,

И смолкло все кругом.

Но с той поры на годы

Нам не избыть беды:

Хоть есть водопроводы,

Но нет и нет воды.

Ночью, когда наступает тишь,

К жабе прилетает летучая мышь.

Говорит о том, что мертва луна,

И о том, что ночь темна и длинна.

Пресвятая Дева, помилуй нас!

Добрый сон бежит от испуганных глаз,

Оттого что ночь длинна и страшна.

А дурного не надо сна.

Далеко в темный лес заехал граф,

Преследовал вепря он.

Перед ним душистое море трав

И старые сосны со всех сторон,

А вепря запутался след.

Уж луна с небес льет холодный свет —

Граф обратно скачет на резвом коне

Вдоль узких лесных дорог

Туда, где звенит охотничий рог.

Два зеленых глаза горят в вышине…

Он взглянул и видит рысь на сосне,

А за ней на небе круглая луна.

Шкура рыси, как медь, красна.

На него спокойно глядит она

И кажется кошкой большой,

Рыжей кошкой, совсем не злой.

Тогда граф берет арбалет,

И в голову рыси летит стрела:

Рысь упала на землю. Лунный свет

Вдруг погас. Настала черная мгла.

Тишину прорезал в тот же миг

Человеческий отчаянный крик:

– Луна!.. Луна умерла! —

И стало так тихо потом,

Что слышно, как шепчутся лист с листом.

Граф рыси нигде найти не мог,

И, крестясь, он поехал своим путем

Туда, где звенел охотничий рог.

Но странный графу приснился сон

В ту ночь, как с охоты вернулся он.

Будто в спальне он и стоит у окна,

Большая, круглая в небе луна…

Кто-то тихо-тихо ступил на балкон

(Так бесшумно ступать может только зверь)

И к нему вошел сквозь закрытую дверь.

И видит он: дева пред ним стоит

Такой удивительной красоты,

Что сердце графа громко стучит,

Когда он спрашивает: – Кто ты? —

Печально дева молчит в ответ,

А косы ее красны, как медь.

– Ты грустна? Позволь за тебя умереть! —

И, пред ней на колени став,

В любви клянется ей граф.

В зеленых глазах мерцает свет,

На щеках ее краска стыда.

Она не сказала ни разу «нет»,

Хотя не сказала и «да».

Она так прекрасна и так нежна,

И так упоительно-покорна она:

И впервые граф блаженство узнал,

Целуя рот, что печален и ал.

Слезы текли из зеленых глаз…

И графу деву было мучительно жаль.

Но желания наши сильнее нас,

И прекрасна в любви печаль.

Сон этот снился ему до утра,

А когда проснулся он,

Была подушка от слез мокра,

И страшный он помнил сон.

В герцогском замке, одна и грустна,

Прелестная Виолетта сидит у окна,

Смотрит в вечернюю синюю тьму,

Песни поет и графа ждет…

Ах, не едет он к ней почему?

Прежде он был так нежен и мил,

А теперь, наверно, ее разлюбил.

Но вот проходит двенадцать дней —

Виолетта графа видит из башни своей,

И вниз спешит по ступеням она,

Оттого что в графа она влюблена.

Он в залу входит, и смутен он,

Изысканно вежлив его поклон,

Но поднять на нее он не смеет глаз.

И смертельно бледнеет ее лицо.

– Я давно уже, граф, не видела вас. —

Виолетта встает, холодна и горда.

– Наверно, другую любите вы.

Тогда прощайте, граф, навсегда.

Я отдаю вам ваше кольцо. —

И чуть слышно вздохнула: – Увы!

– Я люблю ту, – был графа ответ, —

Прекрасней которой на свете нет.

Но свободы моей не надо мне,

Оттого что это было во сне.

А вам, госпожа моя, я жизнь отдам

И покорным слугою буду вам. —

Виолетта подумала: «Бредит он,

И это грешно влюбляться в сон.

Когда я стану его женой,

Узнает он верное счастье со мной».

Граф от невесты едет домой

Полночной тихой порой.

За графом скачет его слуга.

Дремучий лес сменяет луга…

Но странно, что нет луны, хоть с небес

Огромные звезды смотрят в лес.

Два зеленых глаза горят в вышине.

И видят они – рысь сидит на сосне,

Шкура ее, как медь, красна.

На графа спокойно глядит она

И кажется кошкой большой,

Рыжей кошкой, совсем не злой.

Граф шпоры вонзает в коня:

– Пресвятая Дева, помилуй меня! —

Шепчет он, и мчится стрелой

Конь его по тропинке лесной.

А граф белей полотна

И все повторяет: – Луна… луна…

Тускло сверкает жабий взор,

Жаба и мышь ведут разговор.

– Если бы звезды съесть,

Стало б еще темней.

Жаль, что на небо никак не взлезть.

У звезды, должно быть, вкус светляка,

Головка так же жирна и мягка,

Только еще вкусней.

– Девять раз в лесу прокричала сова,

Я понять не могу слова.

Слушай, сталь звенит и льется кровь.

Навсегда я с тобой, моя любовь.

Нет, нет, ты – летучая мышь,

И ты мне изменишь, и ты улетишь.

Как сладко пахнет свежая кровь…

Слушай, сова закричала вновь.

В капелле ярко свечи горят,

Виолетта и граф под венцом стоят.

Да поможет им в жизни Бог!

Виолетта – нежный, хрупкий цветок,

Дрожит под белой своей фатой,

И крестится трепетною рукой,

И шепчет патеру: – Да.

– Да, – громко граф повторяет за ней

И мыслит: «Теперь навсегда!»

Поет торжественно свадебный хор.

Рассеянно граф поднимает взор

И видит: вдали от гостей,

Белой одежды своей белей,

Стоит у колонны одна

Грустная дева странного сна.

И это не сон, и это не бред…

Она живая, это она.

Теперь Виолетта его жена.

А там, у колонны, стоит она,

Та, прекрасней которой на свете нет,

И косы ее красны, как медь.

Ах, лучше бы графу вчера умереть.

Гнутся столы под тяжестью блюд,

Гости смеются, едят и пьют,

И все довольны, и весело всем.

Один новобрачный грустен и нем.

Подняв на графа взор голубой,

Виолетта шепчет: – Любимый мой! —

И во взоре от счастья блестит слеза,

И она опускает глаза.

Но в сердце графа смерть и ад.

Он слов не находит в ответ,

И на ту устремляет он страстный взгляд,

Прекрасней которой на свете нет,

На ту, что слишком поздно пришла.

Она так печальна и так светла,

И первого снега она белей.

И видит граф, что рядом с ней

Суровый, черный рыцарь сидит,

Глаза его черной ночи черней,

И на графа он мрачно глядит.

Гости встают из-за стола.

– Граф, я к матери пойду моей,

Я с вами сегодня ехать должна

И с ней расстаюсь на много дней. —

И с улыбкой Виолетта от мужа ушла,

И рядом с матерью села она.

В зал входят жонглеры, певцы и шут,

Сейчас представленье они начнут.

Вдали от гостей сидит одна

Грустная дева из странного сна.

Граф к ней подходит. Низкий поклон.

И руку ей предлагает он.

И тихо с кресла она встает,

Рука ее холодна как лед;

Но по жилам графа пробежал огонь,

Когда он тронул ее ладонь.

Он говорит: – Я давно вас ждал,

Но я думал, вы – только сон! —

Она молчала, и он продолжал:

– Здесь душно, выйдемте на балкон. —

И они покинули праздничный зал.

– Отчего вы не приходили ко мне, —

Спрашивает граф, – как тогда, во сне?

– Граф, я не понимаю вас,

Я сегодня вас вижу в первый раз.

– Но ваш рот, что печален и ал,

Ваше нежное тело я уже целовал. —

И в страхе шепчет она, задрожав:

– Вы бредите, граф.

Я маркиза de Saint-Arlatte,

Вот там, у окна, стоит мой брат. —

Граф обернулся и встретил взор

Черных глаз, что глядели в упор,

И черного рыцаря он увидал,

И холод по телу его пробежал.

Она говорила: – Далеко мой дом,

Много дней и ночей плыть пришлось кораблю. —

Он тихо сказал: – Я вас люблю! —

И еще тише: – Дорогая, уйдем. —

И вниз по ступеням, мимо окон,

В темный сад ее уводит он.

Луны нет на небе, хоть в тихий сад

Звезды огромные глядят.

И покорно с графом идет она,

Грустная дева из странного сна.

Он приводит ее на цветущий луг;

На милом лице ее испуг,

А косы ее красны, как медь.

– Ты грустна? Позволь за тебя умереть! —

Пред ней на колени став,

О любви умоляет граф.

В зеленых глазах мерцает свет,

На щеках ее краска стыда,

Она не сказала ни разу «нет»,

Хотя не сказала и «да».

Но когда ее уст коснулся он,

Она испустила чуть слышный стон.

И стон этот сразу напомнил ему

Рысь, и луну, и ночную тьму,

И жадные пасти свежих могил…

Но граф сейчас же о всем забыл,

Оттого что так она нежна —

И так упоительно-покорна она.

Слезы текли из зеленых глаз,

И графу деву было мучительно жаль.

Но желания наши сильнее нас,

И прекрасна в любви печаль.

Вдруг с цветущего ложа встала она.

– Милая, уходишь ты отчего?

– Прощайте, граф, я идти должна. —

И она ушла от него.

Он умолял ее: – Вернись, вернись;

Милая, нежная, без тебя я умру. —

Меж низких кустов проскользнула рысь

И спряталась в черную нору.

Граф вернулся в праздничный зал,

И всюду ее он искал,

Ту, прекрасней которой на свете нет,

И спрашивал всех, но был общий ответ:

Девы такой никто не видал.

И нигде он не мог ее найти.

И тогда он решил: «Это был сон,

Что приснился мне средь душистых трав.

Пресвятая Дева, сон грешный прости!»

И к Виолетте вернулся граф.

Нежной улыбкой был встречен он;

Виолетта сказала: – Я давно вас жду.

Не было ли холодно вам в саду?

К отъезду трубят рога,

Уж дверцу кареты открыл слуга.

Граф с молодой женой

И пышной свитой едет домой.

Вдруг черный рыцарь к нему подошел,

И был он бледен, мрачен и зол.

– Граф, два слова сказать вам надо мне,

Но не при графине, вашей жене. —

Он низкий Виолетте отвесил поклон,

И в сторону быстро отходит он.

– Виолетта, я к вам возвращусь сейчас.

Простите, что ждать заставляю вас. —

И к черному рыцарю граф идет.

На графа смотрит с презреньем тот

И говорит: – Вы забыли, граф,

Что сестры рыцарей не для забав.

– Маркиз, не надо напрасных слов, —

Ответил граф, – идем, я готов! —

И в сад идут они на зеленый луг.

На луг, где графу явилась любовь,

Неужели же здесь прольется кровь?

Раздастся мечей лязг и стук?

Огромные звезды смотрят в сад,

Но странно, что нет луны.

На сук высокой сосны

Уселась рыжая рысь,

И злобой горит зеленый взгляд.

Вдруг черный рыцарь крикнул: – Молись!

Сейчас твою душу примет ад! —

Звон стали, короткий стон,

И раненый граф на луг упал.

И луг под ним стал влажен и ал.

Склонились сосны со всех сторон…

Так тихо стало кругом,

Что слышно, как шепчется лист с листом.

И граф простонал: – Луна…

Луна умерла! – И умер сам…

Рысь бесшумно подкралась к его ногам

И лизала из раны теплую кровь,

А на небе засияла вновь

Большая, круглая луна.

Жабе говорит летучая мышь:

– Хорошо цепляться за выступ крыш

И висеть вниз головой.

Хочешь, полетим со мной!

– Я нашла на кладбище человеческий зуб, —

Ответила жаба, – там, где старый дуб.

В полночь зарою его, тогда

Станет отравой в колодцах вода,

И много новых будет могил;

А звон похоронный мне очень мил,

И много жирных будет червей.

Пойдем, помоги мне в работе моей! —

И с жабой уходит летучая мышь.

Ночь, только ночь, и ночная тишь.

Пресвятая Дева, молитву услышь!

Я лишилась покоя и сна,

Оттого что ночь длинна и страшна,

Оттого что мертва луна.

Нет, я не буду знаменита,

Меня не увенчает слава,

Я – как на сан архимандрита —

На это не имею права.

Ни Гумилев, ни злая пресса

Не назовут меня талантом.

Я маленькая поэтесса

С огромным бантом.

– Скажите, вам приятно жить?

– О да! Конечно, даже очень!

Мне с жизнью весело дружить,

Союз наш неразрывно прочен

И благостен.

За годом год

Кошачьей поступью идет

По звеньям той цепи златой,

И дуб зеленый надо мной

Широкошумною листвой,

Золотовейной тишиной

Лирно-лирически поет.

Все сладкозвучней, все нежней.

А ко мне в полуночном сне

Прилетала рыжая сестра,

И со мной пробыла до утра,

И в подарок оставила мне

Уголек своего костра,

Чтобы помнила я о сестре,