Два сфинкса - читать онлайн

Глава I

– Так решено, Валерий?

– Вот моя рука в подкрепление слова. Моя дочь будет женой твоего сына. Признаться, этот союз всегда был моей мечтой, которую я долгие годы лелеял, не смея надеяться на ее осуществление.

– Будем же уверены, что дети наши, подобно нам, останутся довольны этим союзом.

– Да, почему бы и не так? Валерия красива, моя единственная наследница. Она может понравиться твоему сыну, а ей трудно будет найти более красивого и более богато одаренного супруга, чем Галл.

– Если так, то нам остается лишь назначить день свадьбы! Согласен будешь ты, друг Валерий, отпраздновать ее месяца через два?

– Прекрасно! За это время я управлюсь с приданым Валерии. Через три дня я еду устраивать дела, а недель через шесть привезу в Рим невесту.

Этот разговор происходил на террасе большого, прекрасного, окруженного садом дома, расположенного на Целийском холме.

За столом, на котором стояли корзина с фруктами, большая амфора старого фалернского вина и серебряные чеканные кубки, сидело двое мужчин, уже зрелых лет. Здесь, прихлебывая ароматное вино, они только что решили судьбу своих детей.

Сенатор Кай Марций Долабелла и его гость – бывший квестор Люций Валерий были друзьями с детства. Прихотливая судьба разлучила их на долгие годы. Но случайная встреча несколько недель тому назад оживила прежнюю дружбу, и добрые старые отношения возобновились и в конце концов возникла мысль соединить детей их брачными узами.

Оба приятеля представляли полнейший контраст.

Несмотря на свои пятьдесят два года, сенатор был еще в полном цвете сил. Ни одного седого волоса не было видно в его густых, черных, как вороново крыло, волосах; свежее лицо, полны огня глаза, а его высокая фигура дышала величавым спокойствием. Несмотря на родовитость, которой веяло от него, любезность и веселость выдавали в нем человека, любившего пожить.

Люций Валерий был немного моложе, но на вид ему можно было дать лет шестьдесят. Что-то жестокое и суровое светилось в его зеленоватых, впалых глазах.

Осушив кубок за здоровье жениха и невесты, приятели продолжали беседовать. Сначала они обсудили вопрос об устройстве будущей четы на новом месте, так как Галл, назначенный легатом префекта Александрии Эмилиана, через два месяца должен был сопровождать своего начальника на место их службы.

С этой интимной темы незаметно перешли они к политике и заговорили о волновавших империю смутах и о частых переменах на троне. Тут, по поводу смерти Деция, вспомнили они и старого товарища, которого Валерий потерял из виду со времени своего отъезда в Азию, где занимал довольно высокий военный пост.

– А бедный Сульпиций скверно кончил, – со вздохом заметил сенатор. – Он был совращен в отвратительную секту христиан и, во время строгого гонения при покойном императоре Деции, на него донесли. Все усилия разубедить его в убеждениях оказались тщетны; безумие этих несчастных, как тебе известно, почти всегда неизлечимо. Так и Сульпиций остался непоколебим. Подробности я знаю от нашего общего приятеля, префекта Вифинии. Бессильный спасти безумца, он приказал обезглавить его.

При упоминании о христианах Валерия передернуло, и в глазах вспыхнул недобрый огонь. Хриплым голосом он объявил, что подобные потачки презренным сектантам, потрясающим основы империи и вносящим в семьи позор и бесчестье, столь же преступны в его глазах, как и смешны. Если божественными императорами Галлиеном и Валерианом объявлено будет новое преследование, то он снова поступит на службу, чтобы лично уничтожать проклятых и, разумеется, сентиментальностями увлекаться не станет.

В его голосе звучала такая ярость, такая беспощадная жестокость, что сенатор удивленно взглянул на него. Когда Валерий кончил свои проклятия и утомленный замолк, Кай Марций взял приятеля за руку и дружески спросил:

– Почему ты так ненавидишь христиан? Я уже замечал, что одно их имя: приводит тебя в трепет. Насколько мне известно, никто из твоих не был заражен новым лжеучением; значит, какая-нибудь иная причина внушает тебе такую ненависть к ним. Доверь эту тайну старому другу.

Валерий облокотился на стол, опустил голову на руки и задумался. Через минуту он выпрямился и сказал с горькой улыбкой:

– Ты угадал! Христианам я обязан тем, что поседел в одну ночь и преждевременно состарился; рана в душе моей доселе еще не закрылась. Достаточная, стало быть, причина у меня их ненавидеть, не правда ли? Только слово «ненависть» чересчур слабо, чтобы выразить мои чувства к этим негодяям: я все тебе скажу.

Он собирался с мыслями, выпил кубок вина и начал:

– Прежде всего я должен сказать несколько слов о моей женитьбе. Я познакомился с Фабией во время одной из моих поездок. Она была из знатной семьи, но бедна и сирота. Мне удалось как-то оказать ей услугу, и тут я безумно влюбился; Фабия была прекрасна, как Афродита. Я счел за великую милость богов ее согласие стать моей женой, и окружил ее вниманием, любовью и всевозможной роскошью.

Семь лет я наслаждался безоблачным счастьем, пока случай не разрушил все.

Пожар повредил мой дом, я жил тогда в Сполето, и я приступил к его исправлению. Для реставрации живописи в атриуме и триклиниуме мне рекомендовали одного талантливого живописца.

А пока шли эти работы, служба вынудила меня уехать на несколько недель; по возвращении я нашел странную перемену в Фабии. Веселость ее исчезла, она избегала меня и пренебрегала Валерией, которой в то время было пять лет. И вот, однажды я подметил, как жена и художник обменялись подозрительными взглядами. Я умолчу о том, что я перечувствовал и перестрадал тогда.

Ты понимаешь, что раз у меня зародилось подозрение, я захотел узнать правду. Поэтому я сделал вид, что отправляюсь в двухнедельную поездку, а сам на следующее же утро вернулся и пробрался в триклиниум, отделку которого заканчивал презренный.

Спрятанный в складках завесы, я стал свидетелем оживленного разговора Фабии с художником и подозрения мои подтвердились. В одном я ошибся: дело шло не о любви, но о гораздо худшем. Негодяй не только похитил у меня сердце жены, но он отвратил ее душу от веры отцов и от обязанностей супруги и матери, заразив ее фанатизмом и безумием своей секты, так как он был христианином.

Он страстно говорил ей о Добром Пастыре, к стаду которого она принадлежала, об очищении посредством крещения и, наконец, о блаженстве мученичества.

Фабия в волнении слушала его глупости и затем заплакала, жалуясь на трудность отдаться делам благочестия, какие налагала на нее новая вера, из-за нетерпимости и нечестивой гордости, омрачающих мою душу. И представь себе! Эта презренная собака осмелилась тогда предложить ей бежать! За время моего отсутствия она должна была уехать в Милан, к одному из их епископов. Он даст ей рекомендательное письмо, благодаря которому она будет принята в общину, тем более, что она уже крещена.

– Там, – продолжал он, – тебя спрячут и ты будешь иметь возможность работать в винограднике Господа, ухаживая за больными, помогая бедным и благовествуя заблудившимся нашим братьям.

Я думал, что меня хватит апоплексический удар. Моя жена – христианка!. Она уже крещена! Она готова бежать из-под супружеского, крова и бросить меня с Валерией!..

Но, несмотря на мою ярость и отчаяние, я мужественно смолчал и дождался, когда Фабия ушла в свою комнату. Тогда я позвал двух рабов, приказал им связать этого негодяя и отослал его при записке к префекту, и тот преподнес проповеднику блаженный мученический венец, которого он так жаждал.

Но справедливое возмездие мерзавцу не избавляло меня от несчастья. Позор сторожил порог моего дома: Фабия ежеминутно могла выдать свое безумие и быть арестованной.

Я решил строго наблюдать за ней, не говоря, что мне известна ее тайна. Но между рабами, вероятно, были христиане, сообщившие Фабии об аресте художника, так как, еще до обеда, она прибежала в мою комнату с пылающим лицом, босая, и объявила мне, что после моего недостойного доноса на Евсевия, – так звали художника, – она считает себя свободной, тоже хочет пострадать за веру и что сама донесет на себя.

Несмотря на это, мой гнев и приказание молчать подействовали на нее; без сопротивления она дала увести себя в свою комнату, где я ее и запер.

Я провел несколько адских часов, обдумывая, что делать. Образумить Фабию я еще не отчаивался, но твердо решил, что лучше самому покончить с ней, чем отдать ее на поругание черни.

Настала ночь; я засунул за пояс пузырек с ядом и пошел к жене. При свете лампы я увидел, что Фабия стоит на коленях перед нишей, которая, должно быть, задвигалась досками, так как я и не подозревал об ее существовании. В нише был нарисован человек, несущий на плечах ягненка, а сама она прижимала к груди крест и с вдохновенным видом пела какой-то бессмысленный их гимн.

В белой тунике она была прекрасна, как мечта! Я, кажется, никогда не любил ее так страстно, как в эту минуту.

Когда я окликнул, она встала и бесстрастно сказала мне:

– Оставь меня, Валерий! Я не принадлежу больше тебе, но Христу. Он зовет меня, и я решила следовать за Ним, чего бы это мне ни стоило, так как ни смерть, ни муки не пугают меня.

Она наговорила мне еще целую кучу глупостей, в которых я ровно ничего не понял, да, признаться, даже и не слушал. Я пытался убедить ее, взывал к ее рассудку, прося наконец отказаться от глупой веры, которая только погубит ее. Я плакал, ползал у ее ног, умоляя сжалиться надо мной и над своим ребенком, которого она оставляет сиротой, но все было напрасно. Она была как камень. Когда же она сказала мне, что будет молить своего Бога просветить ее дочь и сделать Валерию так же достойной мученичества, так как твердо решилась сама отдаться претору, безумный гнев овладел мной.

Схватив кубок, я вылил туда яд и сказал:

– Пей! Если ты уж решила непременно умереть, то умирай здесь, в этих стенах, а не на форуме. Или ты хочешь, бесстыдница, выставить тело свое на показ солдатам, служить посмешищем циничной, ревущей толпе? Ужели вместе с верой ты потеряла и женский стыд, бессердечное, негодное создание?

Темный румянец залил лицо Фабии; вырвав у меня кубок, она залпом опорожнила его; затем снова бросилась на колени и принялась молиться.

Валерий замолчал и вытер свой влажный лоб. Воспоминания давили его; только когда его друг наклонился к нему и сочувственно пожал ему руку, он выпрямился и продолжал свой рассказ:

– Что я перестрадал тогда – неописуемо! Как безумный катался я по каменным плитам, терял рассудок от отчаяния. Но затем ярость снова овладела мной, когда я заслышал, что она молится и призывает своего Бога; мне казалось, что она издевается над моим горем! Я кинулся к ней, чтобы задушить; но она упала у постели и голова ее запрокинулась. Когда я чуть было не схватил ее за шею, она как-то странно взглянула на меня и две крупные слезы скатились по ее бледным щекам. Сожалела ли она в этот миг, что умирает молодой, красивой и любимой? Кто сможет дать ответ на это? Уста ее сомкнулись. Тут охватила меня вся горечь понесенной утраты; не помня себя, я сжал ее в своих объятиях, тряс ее, звал – но голова ее безжизенно поникла. Она была мертва.

О том, что было после, я не имею никакого представления. Только Евдор, мой вольноотпущенник, передавал, что я, как оказывается, пришел в триклиниум, где был накрыт ужин, держа в объятиях труп жены, и что, пробормотав что-то непонятное, упал без чувств.

Три недели жизнь моя висела на волоске, а когда наконец я поднялся с постели, я стал таким, каким ты видишь меня – слабым, немощным старцем.

– Теперь, – краска гнева вновь залила бледное лицо Валерия, и кулаки его сжались, – ты понимаешь, конечно, почему я ненавижу христиан и почему желал бы от души, чтобы у этой секты была одна голова, дабы я мог разом отрубить ее.

Кай Марций встал, обнял своего друга и сказал в утешение:

– Я понимаю и разделяю твое горе, мой бедный друг! Благодарю за доверие, сожалею, что разбудил такие тяжелые для тебя воспоминания. Но прошлое непоправимо; подумаем лучше о будущем. Скажи, Валерия не унаследовала экзальтированный характер своей матери?

– Я не скажу этого! Она очень кротка, спокойна и ретива в исполнении своих религиозных обязанностей. А пробудится ли или нет в ее душе наследственный яд отступничества – сказать трудно; Галл должен во всяком случае наблюдать за ней.

– Я предупрежу его об этом. Александрия кишит христианами. Он поступит благоразумно, если оградит свою жену от всякого соприкосновения с ними.

Вошедшие гости прервали задушевную беседу приятелей.

В назначенный срок Валерий уехал в свое имение близ Капуи.

Приехав домой ночью и не желая беспокоить дочь, он приказал передать Валерии, чтобы она назавтра пришла к нему как только встанет.

На следующее утро Валерий работал в кабинете, приводя в порядок бумаги и документы, необходимые для реализации капиталов, предназначенных в приданое дочери, когда робкий голос около него сказал:

– Здравствуй, отец! Я пришла, как ты приказал.

Погруженный в расчеты, Валерий не заметил, как отворилась дверь, и не слыхал легких приближающихся шагов; прошло несколько минут, прежде чем дочь решилась с ним заговорить.

Валерия была красивая девушка, высокая и стройная, с матовым цветом лица и с правильными чертами. Свежести и веселого задора молодости не хватало ей; от всей ее фигуры веяло грустной задумчивостью.

– Здравствуй, дитя мое, – ответил Валерий. Поцеловав в лоб, он усадил ее.

– Я позвал тебя, чтобы объявить о большом счастье. Кай Марций Долабелла просил твоей руки для единственного сына своего Галла, и я дал согласие. Через шесть недель мы с тобой поедем в Рим, а месяца через два отпразднуем свадьбу.

Смертельная бледность разлилась по лицу Валерии и слезы брызнули из ее глаз.

– Нет, нет, я не хочу выходить замуж! – прерывающимся голосом вскричала она, умоляюще протягивая руки к отцу. – Я хочу остаться с тобой!

Валерий вспыхнул и, нахмурив брови, спросил:

– Объясни пожалуйста, почему это ты против такого блестящего союза?

– Я не хочу! Мне ненавистен брак! – повторяла Валерия, позабыв в своем волнении страх, обыкновенно внушаемый ей отцом.

Валерий хрипло крикнул:

– Что смеешь ты говорить, несчастная! Тебе ненавистен брак, – самое священное и почтенное достояние женщины? Уж не стала ли и ты христианкой? Не вскружила ли и тебе голову проклятая секта, внушив отвращение к браку!

Валерия молчала; тогда отец с силой встряхнул ее и повторил:

– Признавайся! Признавайся! Неужели ты осмелилась опозорить мое имя, вмешавшись в эту толпу нищих и сумасшедших? Да говори же! Признавайся! И у тебя что ли мания мученичества? Так знай же, что я собственными руками убью тебя, но не допущу, чтобы бич гулял по твоей спине на форуме, или чтобы гладиаторы волокли твое обезображенное и окровавленное тело по песку арены!

Он подбежал к стене, сорвал с нее сирийский, с кривым лезвием стилет и, грозно потрясая им, бросился к Валерии, которая, онемев от ужаса, упала на колени. В эту минуту он был действительно ужасен; лицо исказилось, глаза налились кровью и клочья пены дрожали в углах рта.

– Признайся и умри, если ты христианка! – повторил он громовым голосом.

– Нет, я не христианка, – пробормотала полуживая Валерия. – Но я не знаю сына Долабеллы. Я не могу любить незнакомого мне человека и предпочитаю остаться с тобой.

Рука Валерия опустилась и стилет упал на пол. Вздох невыразимого облегчения вырвался из его груди.

– Только-то? В таком случае брось свои глупости. Муж твой перестанет для тебя быть чужим, а Галл достаточно красив и воспитан, чтобы покорить сердце женщины. Твой брак решен бесповоротно.

Он поднял ее, и Валерия молча, с поникшей головой, шатаясь, вышла из кабинета отца. Придя к себе, она лишилась чувств. В тот же вечер у нее открылась горячка с бредом, и ее жизнь долго была в опасности. Когда же, через несколько недель, Валерия смогла встать с кровати, она казалась совершенно спокойной, и без всяких возражений занялась приготовлениями к отъезду в Рим. В душе она теперь жаждала уйти поскорее от отца. Подозрительные слухи, носившиеся между рабами о смерти ее матери, дошли и до нее через кормилицу; а со времени последней сцены, она не сомневалась более, что Фабия убита мужем.

В таком настроении духа ехала она в Рим.

В день приезда Валерий немедленно отправился к своему старому приятелю, чтобы условиться о дне обручения, которое и назначили на послезавтра, так как Галл мог вернуться лишь накануне церемонии.

Спокойная, сосредоточенная появилась Валерия в базилике, переполненной уже родными, друзьями и избранными знакомыми; сенатор с сыном были уже там. По древнему обычаю, для церемонии был избран первый час дня, что, говорили, предвещает счастливый союз.

Галл был красивый двадцатисемилетний молодой человек; стройный, ловкий, умный и образованный, он пользовался большим успехом в Риме. К своему браку он относился равнодушно и ничего не возражал против. Молодая девушка, выбранная для него отцом, принадлежала к древнему роду патрициев, была богата и, как говорили, красива. Этого для него было совершенно достаточно, так как сердце это было свободно.

Тем не менее, когда он входил в базилику дома Валерия для заключения брачного договора с женщиной, которую должен был увидеть впервые, какое-то странное чувство любопытства и страха овладело им. С нервным нетерпением смотрел Галл на дверь, из которой должна была появиться невеста. И когда она вошла, скромно опустив глаза, возглас восхищение чуть было не вырвался у него. Галл никак не думал, что Валерия так красива, и ему казалось, что он еще никогда не видел ничего более очаровательного.

Валерий подвел дочь к жениху, сердце ее болезненно билось и голова упорно оставалась опущенной. Только тогда отважилась она посмотреть на человека, с которым соединялась на всю жизнь, когда чья-то рука пожала ее ручку, а молодой, звучний голос спросил, настолько, впрочем, тихо, чтобы присутствующие не могли слышать:

– Ты не хочешь взглянуть на меня, Валерия, и сказать мне, не без отвращения ли идешь за меня замуж?

Молодая девушка подняла голову и, встретив ласковый взгляд больших карих глаз, с восхищением смотревших на нее, воспрянула духом; отчаянный ужас ее рассеялся. Жених, которого она видела первый раз в жизни, казался ей необычайно знакомым; чувство доверия и покоя наполнило ее душу.

– Я с охотой повинуюсь приказанию отца, – робко пробормотала она.

И она говорила правду! Галл был ей крайне симпатичен. Жить с ним казалось ей в тысячу раз предпочтительней, чем оставаться с отцом.

Час спустя, когда после подписания обручального договора, Галл подал ей гладкое железное кольцо, как символ заключенного обязательства, молодая девушка мило приняла его и с улыбкой надела на палец.

Три недели, оставшиеся до свадьбы, были полны празднествами и всевозможными развлечениями. Галл, все более и более привязывавшийся к своей робкой и очаровательной невесте, хотел познакомить ее с Римом, тем более, что тотчас после свадьбы молодые должны были ехать в Египет.

Наконец, настал день свадьбы. С самого утра молодые девушки, – частью знакомые жениха, другие – новые знакомые Валерии по Риму, – роем слетелись в дом Валерия одевать невесту. Выросшая и воспитанная в одиночестве, Валерия чувствовала себя счастливой среди своих сверстниц. Шумно и весело облачали они Валерию в белую, гладкую, спускавшуюся до земли тунику, обули в желтой кожи полусапожки, закутав ее стан и голову, как подобало новобрачной, «паллой» красного цвета, напоминавшей головное убранство весталок и служившей символом чистоты и невинности. Брачный наряд был кончен и невеста, перецеловав подруг, пожелала им поскорей отпраздновать такой же счастливый день. Затем, в сопровождении благородной матроны, заменявшей ей покойную мать, молодая девушка направилась в базилику, где уже собрались все приглашенные.

В ожидании верховного жреца и Фламин-Диола, которые должны были благословить брак, не успели гости окружить невесту и осыпать поздравлениями и пожеланиями счастья, как раздался стук в дверь, возвещавший прибытие жрецов.

С почтительным вниманием Валерий и сенатор проводили обоих жрецов в саквариум дома; новобрачные, кое-кто из ближайших родственников и десять требуемых законом свидетелей последовали за ними; но Валерий приказал открыть перистиль, и остальные приглашенные собрались под портиками, откуда могли видеть всю церемонию.

Галл и Валерия сели на стул, покрытый шкурой овцы, принесенной в жертву, а Фламин-Диол стал перед ними, соединил их правые руки и торжественно произнес священные слова, соединявшие брачующихся.

Затем Юноне – покровительнице брака – была принесена жертва, совершено было возлияние вина, молока и меда, и благословлен принесенный Валерией пшеничный хлеб, именуемый «фаром». Приношение хлеба давало иной характер церемонии, которая, в этом виде, носила название «конферреации», предоставляла жене самые широкие права и отличалась от практиковавшегося в Риме заключения брака посредством «купли». (Следует заметить, что римский брачный союз, заключаемый под видом «купли» (coemptio), лишал жену права почитать «пенат» своего мужа. Такая супруга не носила, подобно женщине, соединенной браком (conferreatio), титула «матроны», а именовалась лишь «матерью семьи» и положение ее в доме, по закону, было близкое к положению рабыни.)

По окончании церемонии, всеми свидетелями подписан был брачный акт, который надлежало затем отослать в общественный «табулариум», а копию с него хранить в домашнем архиве. В тот же вечер, в час, когда на небе вспыхивает Веспер (Венера), Валерию с большой помпой отвели в дом ее супруга. Когда шумный поезд новобрачной, при свете факелов, прибыл к дому Галла, убранному гирляндами зелени и цветов и освещенному плошками, молодой супруг стоял у входа и спросил, обращаясь к Валерии:

– Кто ты такая?

– Там, где ты – Кай, я буду – Кайя, – ответила молодая женщина.

Этот знаменательный для нее ответ, устанавливавший равенство между ней и мужем, и дававший ей право принимать участие в религиозных отправлениях, присущих роду ее супруга, был произнесен так скромно, так робко, что это вполне доказывало, что Валерия будет покорной женой. После этого заявления своих прав, Валерия приняла от одного из «патримов» (молодой мальчик из патрицианской семьи), сопровождавших ее, горящий факел и воду, в которой омочила руку, показывая этим, что очищается и что с этой минуты будет делить с мужем огонь и воду, другими словами – жизнь. Затем она привязала к дверям белые шерстяные ленты, показывая этим, что будет рачительной хозяйкой и, для отвращения колдовства, обмазала их свиным и волчьим жиром. Потом, дабы новобрачная не коснулась порога ногой, подруги ее подняли и внесли в дом.

Как только Валерия вошла, Галл появился на пороге и бросил сопровождавшим брачный поезд детям несколько горстей орехов, символически заявляя этим, что он отказывается от пустой, рассеянной жизни холостяка, чтобы отдаться великому долгу отца семейства.

В то время, в скептическом и развращенном Риме, заполоненном чужеземцами, эти древние, некогда чтимые обряды большей частью были уже в забвении и практиковались очень редко; но ненависть Валерия к христианам побудила его окружить брак своей дочери всеми религиозными и гражданскими, установленными предками, церемониями.

В атриуме Валерии подали ключ – символ власти в хозяйстве, а муж подал на подносе несколько золотых монет, после чего все прошли в триклиниум, где ожидал их великолепный ужин.

Глава II

Переезд и прибытие в Александрию живо интересовали Валерию. Воспитанная отшельницей, в глухом имении отца, она не знала жизни, и теперь ее все занимало и забавляло. Когда, стоя рядом с мужем на палубе триремы, она увидела древнюю землю Египта, непонятное, смутное чувство чего-то счастливого и тревожного охватило Валерию.

Устройство на новом месте послужило молодым супругам источником новых развлечений. Дом, который занимал легат, был великолепным зданием, построенным во времена Клеопатры, со всей утонченностью греческого искусства, и обставлен с восточной роскошью. Так как Галл с женой навезли из Рима множество дорогих вещей и многочисленный штат рабов, то порядок был восстановлен: муж и жена блаженствовали и ни одно облачко не омрачало их супружеской жизни в роскошном жилище. Галл все более и более привязывался к кроткой и нежной подруге своей жизни. Валерия же, хотя и не питала страсти, но чувствовала к мужу глубокую, спокойную привязанность и была благодарна за постоянное внимание и доброту, которыми он окружал ее.

Так мирно протекло несколько месяцев. Галл уже составил себе круг знакомых и друзей, среди которых были: один философ, грек, по имени Филатос, да жрец храма Исиды, старый, бронзовый египтянин, считавшийся потомком древней царской династии; суровой внешностью он напоминал базальтовую статую.

Валерия любила беседовать с Филатосом и брала у него уроки греческого языка, который знала довольно плохо; старого же Пентаура она боялась и трепетала, когда черные глаза египтянина пристально глядели на нее. Галл же полюбил жреца и часто зазывал к себе, по целым часам беседуя о прошлом Египта; удивительная страсть к древней земле фараонов пробудилась в душе его, и он с необыкновенным вниманием и интересом посещал и исследовал развалины ее прошлого величия.

Под влиянием этого чувства Галл решил посетить Мемфис или, вернее, уже его развалины, так как древняя столица, почти совершенно обезлюдевшая и заброшенная, давно служила для Александрии лишь источником, откуда эта последняя черпала для своего украшения произведения искусства, скульптуры и колонны.

Валерия, по нездоровью, не сопровождала мужа в этой поездке.

Отсутствие Галла, однако, затянулось; молодая женщина беспокоилась и подумывала даже ехать к нему, как вдруг легат явился, наконец, сам, здравый, невредимый и в восторге от путешествия. Испросивши у жены прощения за причиненное ей беспокойство, он рассказал, что случайно сделал в Мемфисе очень интересную находку, и что эти-то именно раскопки да упаковка найденного и задержали его.

– А что же ты нашел? – с любопытством спросила Валерия.

– Я расскажу тебе все по порядку, – ответил Галл, усаживаясь рядом с женой. – Прежде всего, скажу тебе, что развалины Мемфиса произвели на меня очень странное впечатление. Все казалось мне необычайно знакомым; что-то смутное словно трепетало во мне при виде пустых храмов и покинутых дворцов. Если Пентаур прав и души неоднократно оживают в иных телах, то несомненно, что я некогда должен был жить в Мемфисе. Поглощенный этим странным чувством, я бродил по пустынным улицам, не будучи в состоянии расстаться с дорогими мне почему-то местами. Таким образом вышел я на берег Нила.

Здесь когда-то, по-видимому, был сад, но пожар все уничтожил. От всех построек остались лишь груды почерневшего кирпича. На самом берегу реки высился громадный насыпанный курган и, сам не знаю почему, он заинтересовал меня, и я стал его осматривать. Тут я заметил, что с одной стороны земля осыпалась или, вернее, образовалась трещина, через которую виднелась кирпичная стенка.

Тотчас у меня явилось непреодолимое желание узнать, что таится под этой насыпью, и я решил произвести раскопки. Мое желание было исполнено Порцием, набравшим сотни две ютившихся в развалинах бедняков, которые рады были заработать хоть что-нибудь.

По мере того, как подвигалась работа, становилось ясно, что под этим курганом скрывалась небольшая пирамида. Высокая и узкая бронзовая дверь, запечатанная печатью, закрывала вход.

– Не могу передать тебе, Валерия, что я почувствовал, когда осторожно снял печать и мои люди, после долгих усилий, открыли дверь…

– И ты нашел сокровища? – перебила Валерия, с возрастающим интересом следившая за рассказом мужа.

Галл улыбнулся и покачал головой.

– Ты почти угадала! Пирамида скрывала сокровище… искусства: два сфинкса такой чудной работы, какой я еще никогда и не видывал. Глаза из драгоценных камней кажутся живыми, клафты – эмалированы… да, впрочем, ты сама скоро их увидишь! Но самое необычное и поразительное это то, что женская голова одного из колоссов удивительно похожа на тебя!

– Как? Голова сфинкса похожа на меня? – вскричала пораженная Валерия.

– Поразительно! Конечно, есть маленькая разница, но общий тип, профиль, выражение и, наконец, что-то неуловимое, но что невольно бросается в глаза, – делает сходство с тобой удивительным.

– Ну, а другой сфинкс?

– У другого – голова мужчины и, надо признаться, очень красивого. Но дай же мне кончить мой рассказ.

Когда мы проникли в пирамиду и осветили внутренность ее факелами, я тотчас же понял, что мы в погребальном склепе. В боковых нишах виднелись статуи различной величины, а в глубине стоял жертвенный стол, на котором лежали еще приношения. Над столом виднелась каменная плита, покрытая письменами, а по бокам стояли два сфинкса и несколько треножников. С потолка спускалась лампа, некогда освещавшая этот склеп.

Я приказал снять плиту с надписью, а за ней, в нише, оказалась мумия женщины, в великолепном, вызолоченном и покрытом инкрустацией саркофаге.

Я решил увезти с собой все, что нашел; упаковка и задержала меня, так как я хотел быть уверенным, что все придет в целости. Для верности я оставил там Порция с конвоем.

– А когда же прибудет твой транспорт?

– Да, думаю, дня через три иди четыре. Надеюсь, что найденная надпись даст нам ключ к этой загадке.

– Но ведь ты не умеешь разбирать иероглифы!

– Я-то нет, но нам прочтет их Пентаур.

Несколько дней спустя прибыл Порций, благополучно доставивший все находки своего господина.

Тотчас же было приступлено к распаковке. Обоих сфинксов и мумию поставили в большой, полуоткрытой зале, выходившей в сад.

Удивление и какое-то болезненное чувство охватило Валерию, когда она взглянула и убедилась в сходстве, существовавшем между ней и одним из сфинксов. Зато лицо другого сфинкса показалось ей необыкновенно симпатичным. Впрочем, все эти чувства заслонило собой напряженное любопытство когда прибыл Пентаур, за которым посылал легат.

Расспросив у Галла некоторые подробности, старый жрец долго рассматривал обоих сфинксов, а затем принялся разбирать надпись надгробного камня.

– Надпись эта указывает нам только на имя и общественное положение покойной, – сказал он, выпрямляясь. – Вот что написано на этом камне: «Здесь почивает в Осирисе царевна Нуита, дочь Рахотепа и Тихоты, сестра фараона Уахибри и супруга царевича Пуармы, начальника телохранителей фараона Яхмоса».

Дальше следует довольно темный рассказ о том, что царевна, пораженная какой-то таинственной болезнью, напущенной на нее колдовством, вследствие вещего сна, отправилась на богомолье в Абидос и скончалась там, у самой гробницы бога, пораженная небесным огнем.

– Относительно же сфинксов и причины, по которой пирамида была засыпана землей, здесь никаких указаний нет, – прибавил старец.

Вечером того же дня Галла потребовал к себе проконсул по какому-то спешному делу, и так как легат рассчитывал вернуться очень поздно, то Валерия поужинала одна и легла спать.

Но как ни старалась она заснуть, как ни ворочалась с боку на бок на шелковых подушках, все было тщетно: сон бежал с ее глаз. Мысль о сфинксах, найденных мужем, ее не покидала, и ей неудержимо захотелось снова увидеть их. Наконец, не будучи в силах противиться больше своему желанию, Валерия тихо встала с кровати и спустилась вниз.

Полная луна светила необыкновенно ярко. Через широкое окно виден был залитый светом сад и колоннады. В зале, где стояли сфинксы, было светло, как днем, и лишь в самой глубине царил таинственный полумрак, прорезанный тонкой струйкой света, которая золотила мозаику пола и украшения саркофага; глаза сфинксов горели, точно живые.

Охваченная ужасом, Валерия остановилась на пороге; но ее по-прежнему влекло к статуям, и это влечение побороло испытываемый ею страх. Она перебежала залу, остановясь перед сфинксом с мужской головой, и с беспокойным любопытством стала его рассматривать. Где могла она видеть эти правильные черты, тонко обрисованный рот и орлиный нос? Тщетно рылась она в своих воспоминаниях – память ее молчала. Вдруг у нее закружилась голова, ей почудилось, что сфинкс стал выделять из себя какой-то удивительный, удушливый аромат. Члены ее отяжелели, и она, сама того не замечая, опустилась на колени, не спуская взора с изумрудных, пронизывающим взглядом смотревших на нее глаз сфинкса.

Валерии казалось теперь, что она витает в воздухе и что все вокруг нее приняло иной вид: своды залы сменились ветвями деревьев, а сфинкс зашевелился и мало-помалу принял облик человека, который склонился к ней, привлек ее в свои объятия и страстно поцеловал. Незнакомое, никогда еще неизведанное ею чувство наполнило сердце Валерии; невыразимое блаженство охватило ее. Но все это мелькнуло лишь на миг; глубокая ночь объяла все, и Валерии казалось, что она летит в мрачную бездну; последний проблеск сознания угас…

Было за полночь, когда Галл вышел из дворца проконсула. Такая теплая ароматная чудная ночь стояла вокруг, что ему захотелось пройтись пешком; отослав носилки, он медленно побрел домой. Ближе всего было пройти садом, и Галл давно уже приказал проделать в стене калитку, ключ от которой всегда носил с собой.

Этой-то дорогой он и возвращался домой, прошел через сад и поднимался уже по ступеням, ведущим в открытую залу, где стояли сфинксы, но остановился и прислонился к одной из колонн, задумчиво смотря на стоявшие перед ним памятники протекших веков. Вдруг ему почудилось, что мумия зашевелилась и что от саркофага отделилась фигура женщины, похожей на Валерию, но одетой по-египетски в тунику и клафт, украшенный уреем.

Галл удивленно протер глаза и, будучи скептичен, быстро подошел к мумии, желая себя проверить, и остановился, как вкопанный. Мумия неподвижно лежала на своем месте, улыбаясь ему своими эмалевыми глазами; но зато на спине одного из сфинксов сидела женщина такой обаятельной красоты, какой Галл еще и не видывал. Прозрачная туника едва скрывала ее чудные формы, притом столь легкие й стройные, что все тело казалось сотканным из воздуха.

Большие, сверкающие, голубые, как сапфир, глаза с любопытством смотрели на него. Маленькое, бледное личико отличалось классической правильностью камеи; золотистые волосы точно блестящим покровом окутывали это воздушное видение.

Сколько времени простоял он так, не двигаясь, точно очарованный, Галл сам не мог сказать. Но вдруг фигура незнакомой женщины стала бледнеть, таять и, наконец, совсем исчезла в сфинксе. Точно пробудившись от сна, Галл вздрогнул и провел рукой по лбу. Что это с ним? Никогда еще не испытывал он ничего подобного. Окинув вокруг себя рассеянным взглядом, он вдруг заметил женщину в белой одежде, лежавшую у цоколя второго сфинкса, и, к глубокому своему удивлению, узнал в ней жену.

Валерия лежала без чувств; тело ее похолодело, широко-широко открытые глаза приняли стеклянный оттенок. Перепуганный Галл поднял ее и перенес в соседнюю комнату, где положил на ложе. Валерия вздрогнула и открыла глаза.

– Что с тобой, дорогая? Как очутилась ты здесь? – с беспокойством спросил Галл.

Молодая женщина, краснея, призналась в своей фантазии пойти еще раз посмотреть на сфинксов; но когда она пришла сюда, ею овладело какое-то необъяснимое состояние. Сначала ее мучило видение, которое она тут же рассказала, а потом она ничего более не помнит.

Странное совпадение, что его жена была свидетельницей такого же, как и у него самого, фантастического видения, страшно поразило легата. Однако, он промолчал о своем собственном приключении, отвел Валерию в спальню, дал выпить успокоительных капель, и она заснула.

А Галл лежал с открытыми глазами, размышляя о случившемся. Вдруг легкий и гармоничный звук привлек его внимание. Онемев от удивления, он Увидел, как заколебалась и откинулась завеса, и на пороге появилась та же женщина с рыжими, золотистыми волосами. Легко, как тень, скользнула она на середину комнаты и принялась танцевать. Вся фигура ее была закутана в какую-то прозрачную дымку, при свете которой блестели драгоценные украшения и вышивки платья, а рыжие волосы отливали золотом. Широко открытыми от удивления глазами любовался Галл на этот странный танец, отличавшийся от всего того, что он доселе видел. Медлительные и грациозные движения танцовщицы отличались невыразимой пластичностью; гибкое, нежное тело ее запрокидывалось и сгибалось, как тростник от ветра; высоко поднятые руки давали возможность оценить все идеальное совершенство ее форм. Движение становилось все быстрей и быстрей. Она вертелась на носках и летала как бабочка, золотистая грива ее развевалась по воздуху, а серебристый шарф, который она держала над головой, раздувался, как парус. С полузакрытыми глазами и приоткрытыми устами, она казалась воплощением страсти. Танцуя все быстрей и быстрей, она представляла уже из себя одно только серебристое облако, в котором все более и более исчезали ее формы, как пар.

Галл с тяжелым вздохом приподнялся и снова, упал на подушки. Уж не сходит ли он с ума?

От волнения он всю ночь не мог сомкнуть глаз и лишь на рассвете забылся на несколько часов тяжелым сном.

Когда он проснулся, впечатление ночного видения побледнело, и ему было стыдно признаться в таких глупостях, вызванных, очевидно, переутомлением. Затем в течение недели ничего сверхъестественного более не произошло и жизнь шла своим чередом. Галл вполне успокоился, и совершенно забыл бы про этот эпизод, если бы не Валерия, которая жаловалась на головную боль всякий раз, когда они собирались в зал сфинксов. Она утверждала, что чувствует удушливый аромат, причиняющий ей головокружение; но так как никто больше этого аромата не ощущал, то над Валерий трунили, а Филатос, шутя, даже уверял ее, что вероятно царевна Нуита, завидуя ее живой красоте, назло вызывает у нее головные боли, отравляя воздух ей одной приметным ароматом.

Как-то ночью легат вернулся домой крайне утомленным, и только что стал засыпать, как пахнувший ему в лицо порыв холодного ветра и дрожащий, гармоничный звук, уже раз слышанный им, разбудили его, и он увидел в нескольких шагах от кровати женщину, уже дважды являвшуюся ему. На этот раз она казалась печальной, и в больших синих глазах ее стояли слезы. Скользнув к постели, она наклонилась к Галлу и прошептала слабым, как дыхание, голосом:

– Разбуди меня! Освободи от ужасного сна, сковывающего мое тело! О! Как ужасно спать так долго, быть осужденной на неподвижность, когда душа блуждает подобно летучей мыши, не живет жизнью человеческой и не пользуется свободой существ, населяющих пространство! О приди! Я укажу тебе секрет, и ты вернешь меня к жизни. Идем же!

Галл чувствовал прикосновение холодной, мягкой, воздушной руки. Он уже встал и машинально готов был последовать за своей таинственной гостьей, как вдруг раздался страшный крик – и Валерия, с искаженным от ужаса лицом и с широко открытыми глазами поднялась на своем ложе. В тот же момент видение исчезло, и когда Галл окончательно пришел в себя, он увидел, что стоит посреди комнаты и чувствует во всем теле ледяную дрожь. Подавив с усилием овладевшую им слабость, он добрел до кровати и спросил Валерию, что так испугало ее?

– Ах! Какой ужасный сон я видела, – ответила она, прижимаясь к мужу. – Я видела, что сфинкс с головой женщины вошел в нашу комнату и поднял на нас с тобой свою тяжелую, каменную лапу.

– Клянусь Плутоном и всеми божествами ада, я более не сомневаюсь, что эти проклятые сфинксы заколдованы! – с гневом вскричал Галл. – С тех пор, как эти чудовища под моей кровлей, они ни днем, ни ночью не дают нам покоя.

И он рассказал жене свои видения, прибавив:

– Завтра же прикажу убрать их в павильон в конце сада. С меня довольно их соседства, и первый их хозяин, конечно, не без основания засыпал их землей.

Валерия поддержала мужа и, несмотря на симпатию, какую внушал ей сфинкс с мужской головой, несмотря на восхищение, возбуждаемое в Галле этими произведениями искусства, на завтра было решено их изгнание.

На следующий день, перед завтраком, явились Филатос и Пентаур. Первый – давать урок греческого языка Валерии, второй – с просьбой от своего храма. Галл оставил обоих у себя на трапезу, и тут, в беседе за кубком доброго вина, со смехом, предложил друзьям присутствовать при изгнании сфинксов, которых он выселял в конец сада за то, что они смущают их покой.

Видя удивление гостей, Галл рассказал вкратце свои и жены галлюцинации, затем прибавил смеясь:

– Хотите, так после завтрака мы пойдем все присмотреть за переноской сфинксов. Если я и изгоняю их из своего соседства, то нисколько не желаю, чтобы они были повреждены.

Когда хозяева и гости вошли в залу сфинксов, там уже работала целая толпа рабов. У самых ступенек стояли катки и несколько человек закручивали веревки. Сидя на спине статуи, один из рабов обматывал канатом шею сфинкса, как вдруг, благодаря неосторожному движению, он потерял равновесие, инстинктивно схватился за цветок лотоса и, сам того не подозревая, нажал пестик цветка.

Послышался треск, и сфинкс стал медленно сползать со своего места, открывая зияющую пустоту в цоколе.

Раб с криком свалился на землю, а присутствующие в ужасе попятились: где же это видано, чтобы сфинкс мог двигаться. Галл первый подбежал к сфинксу и с удивлением вскричал:

– Смотрите! В цоколе пустота, а в ней, если не ошибаюсь, лежит мумия.

Подошли и остальные, с любопытством заглядывая внутрь, где на пурпурных подушках, со шкурой пантеры на ногах, лежало тело женщины, судя по длинным, белокурым волосам. Лицо ее было прикрыто пожелтевшим полотном.

Галл нетерпеливо сорвал это покрывало – и окаменел от удивления, не веря своим глазам: перед ним лежало тело женщины его ночных видений. Словно восковая покоилась Эриксо в своем саркофаге, озаренная лучами солнца, тысячью искр переливавшегося в драгоценных камнях ее ожерелья.

– Да это настоящая Афродита! Никогда не видал я более прекрасного человеческого создания! – с восторгом вскричал Филатос.

Затем, повернувшись к жрецу, он прибавил:

– Посмотри, Пентаур! Видел ли ты когда-нибудь так хорошо сохранившееся тело? Великая наука твоих предков только и могла создать такое произведение искусства.

Жрец наклонился и, после внимательного осмотра, заметил:

– Я никогда еще не видывал мумии без повязок, притом так чудно сохранившейся. Да, вот там, рядом с телом, стоит шкатулка, в которой, может быть, содержатся объяснения этой тайны.

Галл быстро вытащил небольшую шкатулку слоновой кости и открыл ее. В ней лежали два маленьких флакона и тоненький свиток папируса, покрытый иератическими знаками.

– Это по твоей части, любезный Пентаур, прочти-ка нам папирус! – сказал легат, подавая египтянину свиток.

Жрец принялся читать и глубокое удивление отразилось на его бронзовом лице.

– Написано здесь следующее: «в небольшой кубок теплого вина прибавь половину содержимого желтого флакона, а затем, капля за каплей, влей эту смесь мне в рот», – прочел Пентаур.

Все молча с недоумением переглянулись. Загадка осложнилась. Галл первый дал совет:

– Попытаемся, друзья мои, последовать этому указанию! Остальное же в воле богов. Сначала давайте вынем этот таинственный труп из его вековой гробницы, да перенесем его туда, на скамью. А ты, Филатос, прикажи принести кубок теплого вина.

Они осторожно подняли тело Эриксо и вынесли в сад. Тело было гибко и при дневном свете носило землистый оттенок; ногти и веки посинели.

– Она мертва! Какая роковая судьба погребла ее, такую молодую и дивно прекрасную, в подобном саркофаге? – с участием заметила Валерия.

В эту минуту вернулся Филатос с кубком теплого вина, и Пентаур влил, согласно указанию, половину жидкости из желтого флакона. Вино зашипело и приняло красный цвет крови. Лезвием стилета удалось с трудом раскрыть стиснутые зубы Эриксо и влить ей в рот вино.

Сначала все оставалось по-прежнему и вливаемая жидкость мало-помалу уходила внутрь. Присутствующие окружили скамейку и не сводили глаз с лежащей; но вот тело стало видимо терять свой землистый вид, синева исчезать, а кожа белеть, пока не стала розовой. Прошедшие четверть часа показались им вечностью. Вдруг дрожь пробежала по неподвижному до того телу, маленькие ручки конвульсивно сжались и тяжелый вздох вырвался из ее груди.

– Она жива! Клянусь бородой Юпитера, она жива! – вскричал Галл, жадно наклоняясь над незнакомкой.

Та теперь правильно дышала, ресницы ее трепетали; очевидно, глаза ее с минуты на минуту откроются.

Будут ли они такими же голубыми, как глаза моего видения? – как молния пронеслось в голове легата.

Решение вопроса не заставило себя долго ждать. Новая, более сильная дрожь потрясла нежное тело незнакомки, она приподнялась и открыла свои большие, синие, как небо Египта, глаза, боязливо взглянувшие на окружавших, незнакомых людей. Те снова попятились в сверхъестественном ужасе перед этим необыкновенным существом.

Несколько минут прошли в томительном молчании. Незнакомка, между тем, встала со скамейки, но тут же прислонилась к стене – ноги дрожали и отказывались служить ей. Минуту спустя, она спросила по-египетски:

– Где я? Кто вы, неведомые мне люди? Один Пентаур понял ее и, подойдя, мягко ответил:

– Ты находишься среди друзей. Но прежде всего, дитя мое, поведай нам, как тебя зовут и кто ты?

– Меня зовут Эриксо. Я ясновидящая великого Аменхотепа, которого боится и чтит весь Мемфис. Тебя, отец мой, я узнаю по твоим знакам: ты жрец великой башни Исиды. Прими привет мой! С этими словами она преклонила колени перед жрецом.

– Будь моим покровителем! – продолжала она. – Дай или попроси у этих незнакомых мне жрецов носилки, в которых я могла бы вернуться к себе домой. Или еще лучше, пошли кого-нибудь за моим карликом Бизу и нашими носильщиками.

Сожаление и участие мелькнули на бронзовом лице египтянина. Он уже готовился отвечать, как Филатос нетерпеливо перебил его:

– Что она такое говорит? Передай нам разговор, Пентаур. Разве ты не видишь, что мы умираем от любопытства?

– Клянусь, он прав! – со смехом прибавил Галл.

Оба говорили по-гречески. Можно представить себе их восхищение и удивление, когда Эриксо, обернувшись к ним, радостно спросила:

– Вы – греки? Без сомнения, вы жрецы, прибывшие из страны моих предков? О, как я рада! Скажите мне, у кого я нахожусь? Я хотела бы вернуться домой, я так устала и проголодалась.

Она на минуту задумалась, а потом прибавила нерешительно:

– Мне надо видеть Бизу! Не понимаю, почему он не исполнил в точности моих приказаний?

Теперь все ее понимали, так как она говорила по-гречески, и слова ее вызывали общее участие; однако никто не решился, не подготовив ее, открыть ей ужасную истину, что целые века прошли с тех пор, как неизвестные причины побудили ее улечься в цоколе сфинкса.

Галл первый собрался с духом. Взяв за руку Валерию, он подошел к Эриксо и дружески сказал:

– Здесь ты у меня! Это моя жена Валерия и она будет тебе сестрой. Как и я, она приветствует тебя под нашей кровлей. Ты сказала сейчас, что ты голодна. Позволь же мне предложить тебе подкрепить твои силы, а переговорить об остальном мы еще успеем.

Она поблагодарила, пошла за ними в триклиниум, где уже был накрыт стол. Но Эриксо видимо была обеспокоена и с недоверием осматривала окружающее. Выпив кубок вина и съев несколько медовых пирожков, она снова начала просить, чтобы ее доставили домой.

– А кто же этот Аменхотеп, к которому ты хочешь вернуться? – спросил Галл.

– Как, ты не знаешь Аменхотепа? Ты не знаешь великого мага, повелевающего силами природы? Духи пространства служат ему, он может подниматься на воздух и одним мановением руки создать дворец! – вскричала Эриксо.

Затем она недоверчиво прибавила:

– Ты, кажется, просто хочешь посмеяться надо мной! В Мемфисе все, начиная с фараона и кончая последним парахитом и водоносом, знают Аменхотепа и его жилище на берегу Нила.

– А как имя фараона, удостаивающего своим доверием мага – твоего господина? – в свою очередь спросил Пентаур.

Эриксо вдруг страшно побледнела; очевидно, подозрение чего-то неизвестного и ужасного зародилось в ее душе, так как она ответила тихо, слегка дрожащим голосом:

– Славный фараон Яхмос II – жизнь, сила и здоровье – носил двойную корону земли Кеми, когда я заснула. Да говорите же, – вскричала она, видя удивленные, испуганные взгляды присутствующих, – где я? Кто вы? Может быть, вы – те самые враги, о которых говорил Аменхотеп? Сколько же времени я спала? Где нашли вы меня? – засыпала она тревожными вопросами.

Такая тоска и отчаяние слышались в ее словах, что все жалели ее от души. Подойдя к Эриксо, Галл пожал ей руку и сказал:

– Успокойся и с мужеством терпи все случившееся! Ты спала очень долго, и время безжалостно уничтожило кругом тебя все, тебе близкое! Но не отчаивайся, милосердные боги привели тебя к друзьям, которые будут любить тебя и постараются заменить тебе утраченное.

Осторожно, слово за словом, начал он излагать молодой девушке, где и как ее нашел и какие перемены произошли в мире за семьсот восемьдесят лет, истекших со времени царствования Амасиса.

Эриксо слушала его, бледная как полотно, с широко открытыми глазами, сжав на груди руки. Когда она осознала вполне, что от всего, что некогда окружало ее, остались лишь одни развалины, что она одинока в этом новом и чужом ей мире, ужас объял ее; она схватилась руками за голову и в безумном отчаянии заметалась по триклинию, ударяя себя в грудь и вырывая волосы. Наконец, в изнеможении, она повалилась на пол и разразилась рыданиями. Присутствующие хранили глубокое молчание, понимая, что несчастной надо дать прежде всего выплакаться. Только когда слезы Эриксо иссякли, Валерия опустилась около нее на колени, обняла и стала утешать, говоря, что в ней и ее муже она найдет новую семью, а в Пентауре и Филатосе преданных друзей. Затем Валерия тихо подняла ее, а Галл убедил выпить кубок вина.

Эриксо машинально повиновалась. Она, казалось, была совершенно подавлена. Однако вино, видимо, оживило ее силы. Она выпрямилась и сказала усталым тоном:

– Дайте мне взглянуть на мумию и сфинкса, в котором вы нашли меня. Когда я заснула в пирамиде, там никакой мумии не было. Не понимаю, кому может она принадлежать!

– Пойдем. Я покажу тебе все наши находки, – ответил Галл. В зале сфинксов все осталось нетронутым. Веревки валялись на плитах, катки стояли у ступней, а мумия лежала на земле.

При виде обоих сфинксов глухое восклицание сорвалось с уст Эриксо:

– Оба здесь! – торопливо, с волнением пробормотала она. – Рамери, значит, должен спать во втором сфинксе. Или цоколь уже пуст?

– Не зная секрета, признаться, мы не искали во втором цоколе, – ответил не менее взволнованный Галл, узнав, что еще одно человеческое существо спит в другом сфинксе.

А Филатос поднял при этом руки, да так и застыл в своей позе немого удивления. Приключение усложнялось, принимало неожиданные размеры, и он жаждал узнать подробности этой необычайной драмы, о которой Эриксо не обмолвилась еще ни словом. В эту минуту молодая девушка увидела мумию и, опустившись на колени, стала жадно рассматривать ее.

– Это Нуита… Ах, что скажет Рамери, который так любил ее?.. – взволнованно пробормотала она.

Сознание неслыханных последствий всего того, что она наделала, все более и более подавляло ее. Что сталось с Аменхотепом? Погиб ли он?..

Она страстно желала и надеялась на последнее, так как одна мысль о гневе мага приводила ее в содрогание.

– Слушай, Эриксо! Расскажи же нам, что вызвало твой необычайный сон? Мы имеем право на твое доверие, – сказал Галл, молча наблюдавший до сих пор за выражением лица молодой девушки.

Сдерживать далее свое любопытство он был не в силах. Эриксо понимала, что должна дать объяснение людям, от которых зависила; но надо было собраться с мыслями и составить себе план действий прежде, чем будить Рамери, как ни желала она поскорей увидеть его.

– Правда! Ты имеешь право знать мое прошлое. Древнюю тайну поведаю я вам, – с горькой саркастический улыбкой ответила она, гордо выпрямившись.

Сев рядом с Валерией на скамью, она кратко, с некоторыми благоразумными сокращениями, рассказала историю своей жизни у мага, свою любовь к Рамери и страсть последнего к Нуите, невесте царевича Пуармы; передала затем план, придуманный магом для счастья влюбленных, и хитрость, при помощи которой воспользовалась этим планом сама.

Когда она кончила свой рассказ, воцарилось продолжительное молчание. Все были под тяжестью впечатления, вызванного этой драмой далекого прошлого.

– Надо же, однако, разбудить несчастного скульптора, – заметил, наконец, Пентаур. – Ты должна это сделать; ты, которая неразумно играла с огнем и осмелилась коснуться сил, могущество которых тебе не было известно.

– Да, Эриксо, разбуди бедного Рамери! Вот ларец с флаконами, – прибавил Галл. – А мы уйдем, чтобы когда он проснется, он увидел только тебя, как лицо, ему уже знакомое. Я пришлю сейчас вино.

Эриксо рассеянно взяла шкатулку и осталась сидеть, погруженная в свои думы, и только лишь когда Галл сам принес ей кубок с теплым вином она встала и молча, жестом, поблагодарила его. Валерия и Галл с друзьями удалились в соседнюю залу, наблюдая сквозь щель завесы, что произойдет.

С минуту еще сидела Эриксо задумавшись. Затем, встряхнув головой, подбежала к сфинксу, ловко вскочила на пьедестал и нажала цветок лотоса. Статуя тотчас же сдвинулась и открыла зиявшую внутри пустоту, над которой Эриксо жадно склонилась.

Видно было, как она сняла пожелтевшее полотно и швырнула его на пол и затем подбежала к столу, на котором стояли кубок и шкатулка. Приготовив питье, она снова вернулась к сфинксу, села на край отверстия и время от времени наклонялась, поднося, вероятно, кубок к устам спящего.

Прошло с четверть часа. Вдруг Эриксо быстро выпрямилась и соскочила на землю. Послышался легкий шум и затем, из углубления появилась голова мужчины в клафте. С минуту он сидел сжимая голову руками; потом вышел из саркофага, где пролежал столько веков.

Это был высокий, худощавый молодой человек, с бронзовым цветом кожи. Большие черные глаза его с удивлением и беспокойством блуждали по незнакомым предметам. Наконец, он увидел Эриксо, которая прижалась ко второму сфинксу, смертельно бледная, держа еще в руках кубок с остатком вина. Радостная улыбка осветила лицо Рамери, открыв ряд белоснежных зубов. Быстро подойдя к молодой девушке, он сказал:

– Опять ты, благородная дочь Аменхотепа! Ты пришла разбудить меня? Благодарю тебя! Но доверши свои благодеяния и позволь выпить этот остаток вина.

Продолжая весело улыбаться, он взял у нее из рук кубок и осушил его. Затем, расправляя затекшие члены, вскричал:

– Долго, должно быть, я спал: руки и ноги точно онемели! Скажи мне, почему отец твой не пришел сам, как обещал? После того как блестяще сдержал свое обе…

Он смолк, когда увидел мумию. Смертельно побледнев, он наклонился и стал торопливо разбирать надпись.

– Нуита! – вскричал он вдруг, отступая. – Нуита! Она умерла через год после своей свадьбы. О! Зачем же Аменхотеп будил меня?!

Безысходное горе и отчаяние звучали в этом возгласе; опустившись около мумии, он горько зарыдал.

Эта сцена произвела глубокое впечатление на присутствующих. Им странно было видеть, конечно, человека, оплакивающего смерть женщины, умершей семь веков тому назад; но под впечатлением всего пережитого ими за этот день, они забывали, что для воскресшего смерть эта относится ко вчерашнему дню, что в сердце человеческом для любви времени не существует и что божественный огонь этого чувства вечен, как сама вечность!

Наконец, Рамери поднялся и снова бессильно опустился на мраморную скамью, сжав голову руками. Вдруг затуманенный слезами взгляд его снова упал на Эриксо.

– Дочь Аменхотепа! Объясни мне все. Я ничего не понимаю! Я вижу моих сфинксов… Зачем взяли их из пирамиды? Как очутились они вместе с мумией Нуиты в этом незнакомом месте? Почему она не спала, как и я? Сколько времени я спал? И зачем только мой могущественный покровитель разбудил меня, когда моя возлюбленная погибла от какого-то неизвестного, таинственного недуга, как гласит эта надпись!

Эриксо медленно подошла к нему, смертельно бледная, с лихорадочно блестевшими глазами.

– Во втором сфинксе спала я! – упавшим голосом тихо сказала она. – Мы долго спали, так долго, что царство фараонов пало, а Мемфис обратился в развалины. Нас нашли случайно чужеземцы. Они-то и разбудили меня сегодня утром в этом незнакомом городе, которого и не существовало в наше время…

– Да ты с ума сошла или смеешься надо мной? – гневно перебил ее Рамери, вскакивая. – Говори! Признавайся, что ты солгала! Отвечай, почему ты, а не моя возлюбленная Нуита легла в тайник, приготовленный твоим отцом?

– Рамери! – сказала Эриксо, опускаясь на колени и умоляюще протягивая к нему руки. – Выслушай и прости меня, если можешь, а нет, так убей! Ты узнаешь всю истину. Любовь, внушенная тобой, толкнула меня на преступление.

Прерывающимся от волнения голосом она в нескольких словах, опуская свою жизнь у мага, рассказала ему свою любовь к нему и свою хитрость, которой воспользовалась, чтобы заменить собой Нуиту, надеясь проснуться молодой и прекрасной, когда царевна уже состарится. Что помешало осуществлению этого плана – она не знает и может лишь удостоверить, что только благодаря этому неизвестному обстоятельству, они проспали целые века, и проснулись в этом новом, чуждом для них мире.

Жадно наклонившись вперед, тяжело переводя дыхание и сжав кулаки, слушал ее Рамери.

– О! – вскричал он вне себя, с силой отталкивая Эриксо. – Тварь презренная! Что ты наделала? На какие муки Аменти ты обрекла меня?

Обезумев от ярости, он искал за поясом рукоятку кинжала.

Галл нашел, что настала минута вмешаться в это дело; Пентаур вполне был с ним согласен. Оба в два прыжка очутились около Эриксо, которая продолжала стоять на коленях и не сделала ни малейшего движения для своей защиты. При виде жреца и незнакомого человека в чужеземной одежде, Рамери опустил руку. Искаженное гневом лицо его прояснилось, когда старый жрец положил ему на плечо руку и сказал по-египетски:

– Приди в себя, сын мой, с твердостью, как подобает мужчине, неси то, что ниспослали тебе боги. Эта несчастная согрешила из любви к тебе. Как ни велико твое горе, ты не должен быть жесток к ней. Наказание заслуживает не Эриксо, а тот неосторожный маг, допустивший проникнуть в эту тайну и давший ей в руки ужасное и таинственное зелье.

– Уважаемый отец! Итак, все, что я слышал, правда? Возможно ли? – пробормотал Рамери.

– Увы! Сын мой – все правда и возможно, раз ты живешь. Тебя зовут Рамери, да? Итак, Рамери, в поразившем тебя несчастье боги были милосердны к тебе. В хозяине этого дома, благородном Галле, они дают тебе друга и покровителя, который поможет тебе устроить новую жизнь. Если ты, как и Эриксо, говоришь по-гречески, то вы можете объясниться с ним.

– Я говорю по-гречески, – тихо ответил египтянин.

– Я очень рад услышать это, – сказал Галл, пожимая ему руку. – Не отчаивайся! Как ни велико и понятно твое горе, мы постараемся облегчить тебе его. Ты потерял любимую женщину. Но время излечивает все раны, а здесь ты найдешь друзей. Ты великий художник! – продолжал Галл, указывая на сфинксов. – В искусстве найдешь ты утешение и забвение. Как мой друг и брат, живи у меня в доме; он достаточно велик, и ты можешь в нем устроить себе мастерскую по своему вкусу. А теперь идем и подкрепись.

Рамери крепко пожал руку молодого патриция.

– Благодарю тебя за твое великодушие и доброе слово; заранее прошу простить мне, если я погрешу против ваших обычаев.

– Ты увидишь своих новых современников и, может статься, найдешь, что они не хуже прежних, – весело ответил Галл, сердечно обнимая молодого человека.

В это время Пентаур поднял Эриксо. Обернувшись к ней, скульптор сказал печально, но без гнева:

– Не плачь, безумная! Ты единственный уцелевший обломок моего прошлого. Итак, будем же друзьями.

Голубые глаза Эриксо радостно вспыхнули. Схватив руку Рамери, она поднесла ее к своим губам.

Галл провел своего нового друга в ванную. Он хотел, чтобы тот освежился и избавился от острого и удушливого аромата, которым он был пропитан.

Калдариум легата был обставлен с чисто римской утонченной роскошью. Ванна была из порфира; статуи украшали стены, покрытые живописью, изображавшей морские виды с наядами, тритонами, сиренами и другими водяными божествами; задрапированные пурпурной тканью ложа манили к отдыху.

С наивным любопытством рассматривал Рамери окружавшую его роскошь; но статуя Венеры, выходящей из волн, приковала все его внимание.

– Как это прекрасно! Какой прогресс сделало ваше искусство! – с восхищением вскричал он, любуясь статуей. – Я вижу, что раньше, чем приняться снова за свое ремесло, мне придется поучиться у кого-нибудь из ваших скульпторов, так как я не хочу отставать. Как ты думаешь, Галл, возможно это?

– Конечно, возможно! Я знаю здесь отличного скульптора, который с радостью с тобой займется. Впрочем, немного придется ему учить такого великого художника, как ты. Твои сфинксы – это верх совершенства!

– Благодарю тебя за похвалу и обещание меня устроить.

– Смело рассчитывай на это! Повторяю, ты скоро нагонишь то, в чем наше искусство превзошло ваше. Пока отдыхай и привыкай к нашим нравам и обычаям, твое искусство поможет тебе затем вернуть душевный покой. Искусство, видишь ли, это – великий божественный огонь, и тот, кого оно согревает и освещает, никогда не может быть сиротой и одиноким. Этот дар бессмертных всегда исполняет его новых сил, руководит вдохновенной рукой мастера и позволяет ему черпать из вечного источника образы неувядаемой красоты.

Взгляд Рамери сиял радостью и гордостью.

– Разве ты тоже художник, что так хорошо понимаешь величие искусства?

– Нет, – улыбаясь, ответил Галл, – я не художник, а философ! Я читал труды ученых об искусстве и понял его красоту и блаженство того, кто может воплощать свою мысль.

Рабы вымыли Рамери, надушили его короткие вьющиеся волосы, черные, как вороново крыло, и надели на него римский костюм. Затем Рамери вышел в комнату, где Галл и Филатос с несколькими друзьями и клиентами обсуждали неслыханное и взволновавшее всех происшествие сегодняшнего дня.

Все с любопытством рассматривали молодого египтянина, с такой свободой носившего тогу, какой трудно было от него и ожидать; тем не менее на всей фигуре Рамери лежал какой-то особенный отпечаток.

Когда окончились взаимные представления, все прошли в атриум, куда скоро пришла Валерия с Эриксо, одетой в римский костюм, наскоро сделанный из платья Валерии.

Эриксо привлекла к себе общее внимание. Трудно верилось, что очаровательный полуребенок носил на своих нежных плечах столько веков.

Все перешли в триклиниум, где ужин прошел с обычным оживлением, и только Рамери с Эриксо были задумчивы и молчаливы. Новая обстановка, незнакомые блюда и латинский говор, которого они не понимали, – все стесняло их. Даже, когда из уважения к гостям присутствующие говорили по-гречески, Рамери не мог вникнуть в интересующие их дела. Для него были непонятны их рассуждения о римском императоре, о приказах проконсула, о декретах против христиан и победах легионов. Словом, в этом потоке бурлившей вокруг него новой жизни он не мог сориентироваться, сердце его болезненно сжалось, исполненное горьким чувством одиночества.

Валерия тоже была молчалива. Она глаз не могла отвести от Рамери, погруженного в свои горькие думы: в нем узнала она того полусфинкса, получеловека, который являлся ей в день прибытия к ним колоссов, и к которому она почувствовала странное влечение.

Теперь, когда видение обратилось в действительность, молодая женщина чувствовала глубокую симпатию и участие к несчастному Рамери, который казался ей почему-то удивительно знакомым. Она дала себе слово приложить все усилия, чтобы облегчить ему тяжелое положение.

После ужина Рамери обратился к Пентауру и попросил его рассказать ему все события, происшедшие со времени его усыпления. Жрец охотно согласился, и, усевшись под аркадой перистиля, оба египтянина в несколько часов пережили все превратности истории их отечества со времени последних дней славы Амасиса до окончательного покорения страны римским орлом. Когда жрец закончил Рамери встал и поблагодарил его. Рамери как-то вдруг осунулся, словно постарел; необходимость покоя так ясно читалась на его утомленном лице что Галл поспешил проводить его в назначенную ему комнату. Поручив его двум рабам, отданным в полное его распоряжение, легат пожелал ему покойной ночи и удалился.

Несмотря на нравственное и физическое утомление, Рамери не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок и прислушивался к шумному дыханию раба, спавшего у дверей. Он пытался ни о чем не думать, но все было тщетно: как вышедший из берегов поток, мысли захватили и мучили его. С глухим стоном вскочил он с кровати и стал ходить по комнате, но через минуту бессильно опустился на стул и закрыл лицо руками. Сошел ли уже, или же только сходит он с ума?

Вчера еще присутствовал он на свадьбе Нуиты, и каждая подробность торжества так еще жива в его памяти: улыбка ли, мелькнувшая на ее устах, когда он сделал условленный знак, или разговор их последней встречи ночью. Казалось, самый поцелуй, которым они обменялись, горел еще на его губах. А сегодня он видел уже ее мумию, которой насчитывают сотни лет.

Куда бы не обращалась его мысль, всюду наталкивалась она на ту же ужасную и непроницаемую тайну, и никак не удавалось ему заполнить той бездны, которая отделяла его от этого прошлого, которое, однако, было для него «вчера». – Нет! Это невозможно! Не более трех дней тому назад видел он фараона с сыном Псамметихом и со всей семьей, когда они торжественно отправлялись в храм Пта для жертвоприношения богу, – а сегодня он проснулся в городе, которого тогда даже и не существовало. С вечера до утра исчез целый мир, поглотив фараонов с их царством и превратив в развалины Мемфис.

Рамери глухо застонал. Безумное отчаяние охватило его и сердце сжалось чувством полного одиночества среди этого нового для него мира, с которым уже ничто его не связывало.

Умер его брат Гор, живший в Гелиополе, которого тоже может быть, уже больше не существует; умерла и его молодая жена Нита, и добрая мать его, жившая с ними; родные, друзья, товарищи – все, стало прахом. Ничья рука не протянется к нему не приласкает? Ничье любящее сердце не будет молиться за него! Приютившие его люди, бесспорно, добрые люди, но… они для него чужие!

Молиться! Да, если бы он мог еще молиться! Рамери был набожен, как и все египтяне, но страшное крушение его внутреннего и внешнего мира пошатнуло и его веру. Разве не говорил ему с горечью Пентаур, что Осирис развенчан и заменен Юпитером; и что в последнее время явился новый Бог – Бог распятый – грозивший победить всех остальных богов, так как на Его алтаре течет кровь человеческих жертв – жертв добровольных, радостно умирающих во славу Его.

Голова Рамери горела; в висках стучало. Он чувствовал, что задыхается в этой просторной, роскошной палате. Вдруг взгляд его нечаянно упал на стоявший недалеко стол, на котором лежали драгоценности, снятые им перед ванной. Вот лежит ожерелье, украшенное амулетами, среди которых есть статуэтка Осириса, вырезанная из куска лазурита. Эту драгоценную статуэтку подарила ему Нуита; он никогда не расставался с ней и сколько раз молился, держа ее в руках… вот в чем его спасение.

С криком радости он бросился к столу, отцепил статуэтку и прижал ее к губам. Затем, упав на колени, сжал ее в воздетых к небу руках. Свет лампы озарял фигурку, окружая ее словно ореолом.

– Осирис, отец всего сущего, всемогущий владыка мира подземного; Ра – бог-солнце, лучами своими согревающий человечество! Зачем покинул ты народ свой? – благоговейно бормотал он. – Ты жестоко наказал меня за то, что я легкомысленно играл силами природы. Прости меня! Сжалься надо мной, великий бог! Я верую в тебя, Осирис, и преклоняюсь перед твоим могуществом! Какой же другой бог может заменить тебя? Кто более тебя достоин жертв? Посрами заблуждающихся, не познавших тебя! О, вдохнови мою руку, дай мне воссоздать образ твой во всей неувядаемой славе и во всем безграничном его величии, дабы все признали и преклонились перед тобой!

Экстаз горел в глазах Рамери и страстное воззвание вознеслось из глубины его измученной души к божеству, которое он обожал всеми фибрами своего существа. Вдруг ему показалось, что статуэтка бога стала расти и что из нее блеснул свет, который оживлял его и наполнял гигантской силой. А образ бога все рос да рос, окруженный снопами лучей; на груди теперь пылало громадное пламя, изливая ослепительные потоки света в пространство. Божественные черты дышали величием, и жизнью веяло от него, и он без слов сказал смущенному сердцу смертного:

– Не отчаивайся, сын мой, дыхание мое! Я не умираю, никто не может устранить меня, я вечен! Венец времен на мне, и лишь время, на крыльях своих несущее поколения за поколениями, придает мне их черты. Тот, кто верит в меня, всегда узнает. Огонь любви, пылающий в сердце верующего, просветит его и откроет ему истинные черты мои, ибо я обитаю в сердце каждого, созданного мною, творения моего. Порывом молитвы ты всюду найдешь меня, вечно неизменного, в тени ли святилища, на троне ли Юпитера, или кресте – символе вечной жизни. Под всеми формами я един и проявляюсь всюду, где дыхание хоть одного из творений моих именует меня «Бог»!

Видение поблекло, лучи померкли, оставив по себе лишь одну блестящую точку; а затем исчезла и она. С таинственных высот, где витает истина и куда увлек его порыв экстаза, Рамери спустился на землю. Он с удивлением рассматривал теперь фигурку, которую держал в руке; какой ничтожной показалась она ему после величия, которое он созерцал. Зато в душе его царил радостный покой; теперь он уже не один, как перед тем: он нашел своего бога. Он обладает магической формулой, чтобы познавать его во всех видах. Как прежде, он может слагать к стопам его свое сердце и искусство.

В порыве признательности и любви, он прижал статуэтку к своим губам, а затем лег спать. Сна еще не было, но мысли были спокойны и радостны. Завтра же пойдет он поклониться богу, хотя и под новой формой; в деятельном уме его тотчас же родилась мысль создать образ божества таким, каким оно явилось ему. В эту минуту он чувствовал в груди желание жить, и долго жить, чтобы быть в состоянии закончить задуманное творение.

Среди этих новых планов и проектов им овладел сон; но ум работал и во сне. Теперь он вознесся в бесконечный эфир на страшную высоту. Вокруг него носились тучи и блестело солнце. Из этой смеси света и тени он силился вылепить форму, изображающую тайну Божества. Но это ему не удавалось; свет и тени таяли в его руках, но с каждым усилием он поднимался все выше и выше. Вдруг очутился он в чудно голубом, безграничном пространстве и перед ним восстала гигантская закрытая фигура, излучавшая столь сильный свет, что Рамери не мог его выносить.

– О! Отчего я не могу проникнуть за покрывало света, скрывающее тебя, о, всемогущее, милосердное божество! Дозволь мне взглянуть на черты твои, чтобы передать их людям во всей их истинной красоте и величии.

Тогда раздался гармоничный, могучий голос:

– На крыльях своей души вознесся ты к трону Всемогущего, но истинные черты его ты должен создавать согласно пониманию твоего сердца; всего света ты объять не в силах! Спустись на землю и твори все, в чем красота, добро и гармония; вот истинные черты Бога!

Глава III

Дни текли незаметно. Рамери осмотрел в сопровождении Филатоса и Пентаура храмы и главнейшие памятники Александрии; восхищался сокровищами искусств и науки, собранными лагидами, но любопытство, какое он возбуждал своей особой, стесняло его и производило на него такое тяжелое впечатление, что он предпочел, наконец, не выходить из дома легата, где его окружали доброта и великодушие его покровителей.

Эриксо, напротив, акклиматизировалась с поразительной быстротой. Любопытство, столь ненавистное Рамери, очень нравилось Эриксо, забавляло ее и наполняло самодовольством. Необыкновенная новость, что в сфинксах, отрытых Галлом, были найдены два живых существа времен фараона Амасиса, облетела всю Александрию и привлекала в гостеприимный дом легата массу посетителей, которых дивная красота Эриксо приводила в восхищение. Число обожателей росло вокруг нее; к ним, тайно, конечно, принадлежал и хозяин дома, в пылком сердце которого золотистые волосы гречанки зажгли пожар, который он называл восхищением артиста.

Несмотря на искреннюю привязанность Галла к Валерии, строгая красота ее бледнела рядом с этой блестящей бабочкой. Тем не менее, молодая женщина, чуждая ревности, как и кокетства, выказывала Эриксо постоянную дружбу, обращалась с ней как с равной и осыпала ее подарками и драгоценностями.

Бывшая рабыня Аменхотепа, как цветок на солнце, распускалась в этой атмосфере свободы, роскоши и лести. В веселой красавице трудно было узнать мрачную и робкую девушку, как тень скользившую по пустынным комнатам мага, вечно прячась в алькове лаборатории и не смея никому показываться; вечную пленницу, которая лишь по большим религиозным праздникам выходила из дома, да и то тщательно закрытая и под бдительным надзором старой Туа. С ужасом и отвращением вспоминала она это тоскливое время рабства, когда единственными ценителями ее красоты были Бизу да Туа, а сама она дрожала под суровым взглядом своего господина. Без сомнения, женский инстинкт подсказал ей, что она нравится Аменхотепу; она замечала даже не раз, как огонек страсти вспыхивал украдкой в опущенных глазах мага, когда она танцевала или пела, сидя у его ног; но убедившись в этом, она еще сильнее стала ненавидеть Аменхотепа, лишившего ее всех радостей юности. С затаенной радостью думала она о том, как ужасно отомстила ему.

Иногда Рамери, глядя на ее смех и болтовню с Галлом или посторонними, спрашивал себя, как можно было до такой степени забыть все прошлое, искать развлечений и чувствовать себя так хорошо в обществе чуждых ей людей. Задумчивый, сосредоточенный, он даже не замечал, как золотокудрая красавица бросала на него мрачные, пылкие взгляды, предательски выдававшие, что он не забыт.

Видя мрачное настроение духа Рамери, Валерия, со всей свойственной ей деликатностью, старалась его развлечь, пробудить в нем энергию и создать ему цель, которая привязала бы его к новой жизни. В этих видах она получила позволение Галла устроить ему мастерскую. Будучи неистощимо щедрым к Эриксо, он и не думал стеснять жену, да к тому же, он был слишком уверен в ее строгой добродетели, чтобы ревновать.

Рамери был донельзя обрадован, когда однажды утром Валерия привела его в большую залу, превращенную теперь в мастерскую, и где приготовлены были все инструменты, глина, куски мрамора и модели произведений лучших скульпторов Греции. Этот поистине царский подарок, исходя от нее, был Рамери вдвойне драгоценным, и он от души, горячо благодарил ее. Глубокая симпатия влекла скульптора к кроткой, серьезной молодой женщине, так странно напоминавшей ему Нуиту. Большие бархатные глаза были такие же мечтательные и спокойные; даже в гармоническом грудном голосе слышались иногда хорошо знакомые ноты.

Рамери лучше всего чувствовал себя в обществе Валерии; она обладала секретом его успокаивать, когда чье-нибудь нескромное и даже грубое любопытство раздражало гордого египтянина. Ее слова или улыбки было достаточно, чтобы рассеять приступы грусти и упадка духа, часто овладевавшие им. Довольная его радостью, Валерия дала совет предпринять что-нибудь серьезное, чтобы не только создать себе имя, но заслужить уважение и благосклонность новых сограждан, высечь, например, статую какого-нибудь бога или богини для украшения храма.

– Если тебе нужна модель для деталей, костюма и позы, то наш друг, скульптор Анаксагор, доставит тебе, – прибавила она.

– Я последую твоему мудрому совету, благородая женщина. Но доверши свои благодеяния и дозволь мне вылепить твой бюст. Пусть это будет первой работой в моей новой жизни. Мне будет невыразимо приятно воспроизвести черты моей благодетельницы, которые, в то же время, удивительно напоминают мне лицо моей бедной Нуиты.

– Да разве я, действительно, похожа на царевну Нуиту? Как это странно! – краснея, в смущении, заметила Валерия. – Во всяком случае, я охотно разрешаю тебе лепить мой бюст.

С этого же дня, с согласия Галла, нередко в присутствии его и Эриксо, Рамери принялся за бюст Валерии. Но часто молодые люди оставались почти одни, так как старая служанка не шла в счет. Часы эти были самые приятные для них; они говорили о прошлом, и рассказы скульптора возбуждали в его собеседнице все больший и больший интерес к Нуите и Аменхотепу. Все сильней росло в ней желание убедиться, действительно ли она похожа на египетскую царевну, а судьба мага внушала ей жалость и участие.

– Знаешь ли, Рамери? По моему мнению, долг предписывает тебе искать и найти склеп, где заживо погребен твой несчастный друг. Ради тебя ведь составил он чудесное зелье, из-за тебя же стал он и жертвой этой сумасшедшей Эриксо: ослепленная страстью к тебе, она не рассчитала последствий своего поступка.

– Ну, великая любовь ее ко мне что-то быстро улеглась, – насмешливо заметил Рамери. – Она до такой степени занята ухаживаниями легата Туллия, богатого Телемака и других, так поглощена празднествами и нарядами, что больше и не думает об этих глупостях.

– Ты этому не доверяй! Я подметила взгляды, которые, напротив, убеждают меня, что она остается неизменно верна тебе, – с улыбкой ответила Валерия.

– Чему она по-прежнему верна, так это своей злобе к Аменхотепу. Мысль освободить его не покидает меня ни днем, ни ночью, но для этого мне необходима помощь Эриксо; а всякий раз, как я намекаю ей на это, она или уклоняется от ответа или в глазах ее вспыхивает такая ненависть, что я не решаюсь настаивать. Впрочем, при случае, я употреблю все мое влияние и добьюсь, чтобы она ехала со мной в Мемфис, помочь мне в моих поисках.

Несколько дней спустя разговор снова зашел о Нуите и о тайне, окружавшей ее смерть. Рамери предполагал, что горе, причиненное его исчезновением, подточило здоровье царевны, но каким образом молния могла убить ее у самой гробницы Осириса – это оставалось необъясненным. Тут Валерия заметила, что на теле царевны должны были сохраниться следы этого таинственного происшествия, стоит лишь развернуть мумию.

Тайное желание убедиться в сходстве своем с покойной Нуитой руководило этим советом; она давно бы и осмотрела мумию, если бы не боязнь огорчить скульптора, оскорбив его религиозные верования.

В первую минуту Рамери испугался даже мысли коснуться тела, приготовленного уже для вечности религиозными церемониями. Как истинный египтянин, он боялся, кроме того, повредить ка (астральное тело) Нуиты, сняв повязки и предоставив тело разложению.

Но в глубине души он и сам страстно жаждал снова увидеть черты дорогого для него лица и разгадать причину таинственной смерти Нуиты, а потому дал легко убедить себя; тем более, что Валерия указала ему на имеющихся в Александрии бальзамировщиков, которые снова приведут в порядок повязки, а Пентаур или какой-нибудь другой жрец не откажутся, конечно, повторить погребальные церемонии. К тому же, по мнению Валерии, телу подобает быть погребенным на городском кладбище, а не валяться, как ненужная вещь.

Побежденный этими доводами, отвечавшими и его затаенному желанию, Рамери, наконец, согласился и было решено на следующее же утро приступить к вскрытию саркофага мумии.

День выпал удачный. Галл отозван был на пир проконсула. Эриксо, в сопровождении одной дамы, с которой подружилась, должна была отправиться на праздник в цирк, а Валерия, не любившая гладиаторских боев, решила остаться дома. Таким образом, они могли быть уверены, что никто им мешать не будет.

Итак, когда Галл и Эриксо уехали, Валерия и скульптор отправились в отдаленное помещение, куда легат изгнал мумию из открытой залы, после того, как узнал, какие отношения существовали между покойной и скульптором. Что же касается обоих сфинксов, они торжественно были водворены на свое прежнее место.

Не без суеверного страха взял Рамери инструменты и приступил к вскрытию ящика. Инкрустированная крышка без труда подалась и открыла тело, завернутое в повязки и издававшее сильный смолистый запах. Потрясенный, Рамери беспомощно прислонился к стене и закрыл глаза рукой; в это мгновение протекшие века снова исчезли и вся горечь утраты горячо любимой женщины с новой силой охватила его.

Быстро подавив свою слабость, он выпрямился и лихорадочно-нетерпеливой рукой стал развертывать повязки, в чем ему помогала и Валерия. Она тоже страшно была взволнована; дрожь пробегала по телу, а сердце тоскливо сжималось.

Скоро бюст был освобожден и показалась красивая голова женщины, обрамленная длинными прядями черных волос. Весь труп прекрасно сохранился. Только кожа чуть-чуть почернела от времени. Благодаря искусству бальзамировщиков, умевших сохранить трупу выражение последних минут, на лице Нуиты застыло выражение невыразимых страданий и ужаса. Полуоткрытые губы ее открывали крепко сжатые зубы; на щеке, плече и руке виднелись странные длинные и глубокие ожоги; а когда Рамери освободил правую руку трупа, то оказалось, что ладонь и пальцы были даже обуглены.

Горестный крик вырвался из груди его. Возможно ли чтобы молния так страшно обезобразила Нуиту? Не пала ли она жертвой какого-нибудь неслыханного преступления?

Заливаясь слезами, он прижал к губам эту маленькую ручку, горячее и любящее пожатие которой он казалось, еще чувствовал. В эту минуту он забыл и Валерию, и свою новую жизнь – одно лишь прошлое стояло перед ним, как живое.

Валерия тихо вышла, оставив его одного.

– Счастливая Нуита! Как тебя любят! – прошептала она и чувство ревности и грусти сжало ей сердце.

Наплакавшись, Рамери сел около мумии и, не спуская глаз с обожаемого лица, весь ушел в горькие думы.

Он решил остаться до зари при трупе, а потом, утром, пойти в храм Исиды за бальзамировщиками. Но открытие странных ожогов дало новый оборот его мыслям и пробудило в нем к Эриксо чувство, близкое к ненависти.

Она одна была причиной таинственной смерти Нуиты и его личного несчастья! Если бы даже план Аменхотепа и не осуществился почему-либо, то все-таки проснулись бы он и царевна; будь они вместе, какое им дело до протекших веков? Можно наслаждаться жизнью и быть счастливыми так же хорошо под скипетром Гапиена и Валериана, как и Яхмоса II. И вдруг эта чужеземка, которую он никогда и не видел прежде, осмелилась вмешаться в его судьбу и дать ей другое направление! Неблагодарная раба, сковавшая гиганта, его покровителя!

Сквозь этот гнев и злобу настойчиво пробивалось, однако, желание проникнуть в тайну смерти Нуиты.

Вдруг у него блеснула счастливая мысль. Разве нет человека, для которого ни прошлое, ни будущее не имеет тайн? Разве предсказание судеб Египта не исполнилось в точности? Если, по несчастной случайности, Аменхотеп не погиб, то он продолжает спать в своем подземелье. Надо лишь найти его и разбудить, а он уж скажет, что произошло у гробницы Осириса. Он отправится в Мемфис, как только похоронит Нуиту, или даже раньше, чтобы маг мог видеть ее тело. Это Рамери решил бесповоротно; в своем нетерпении он решил даже ехать завтра.