1919–1967 гг. Деревня Козуличи. Могилевская область
Уже к 1960-м годам Михаил Кузьмич Жавнерович превратился в гуру сыска, имевшего огромное количество наград, непогрешимого и образцового прокурора, пусть и с немного закостеневшими взглядами, но со стопроцентной раскрываемостью и безупречной репутацией ветерана Великой Отечественной, участника партизанского движения и гения допроса. Впрочем, так было не всегда.
«К раскрытию почти каждого загадочного убийства в Белоруссии причастен следователь по особо важным делам М. К. Жавнерович… Одни усматривают в этом везение, другие – некую особую интуицию, присущую Михаилу Кузьмичу. Но, думается, дело прежде всего в способности Жавнеровича разглядеть то, что до него осталось незамеченным, короче говоря, в высоком профессиональном мастерстве…»[3]
Михаил Кузьмич Жавнерович лет тридцать проработал в Прокуратуре БССР. Примерно двадцать из них он считался главным, гениальным и непогрешимым следователем со стопроцентной раскрываемостью дел. Так долго, что даже он забыл уже о том, что когда-то он не был лучшим следователем, а был насмерть перепуганным парнем, который отчаянно не хотел на передовую. Тогда таких было много, это потом уже все они превратились в бесстрашных бойцов, бегущих наперекор трассирующим пулям фашистов. Это потом они так часто слушали рассказы товарищей, так часто представляли себя на их месте, что сами стали верить, что принимали участие в событиях, о которых только слышали. Спустя еще несколько лет эти же люди стали рассказывать когда-то слышанные истории от первого лица, приправляя их яркими деталями и образами. Так происходит всегда с любой профессией. Кем бы человек ни работал, профессиональных историй обычно набирается не так уж много, а рассказать что-то всегда хочется. Эти истории, услышанные в курилках и на корпоративных мероприятиях, перемешиваются и разделяются поровну между всеми представителями профессии, не важно – военный ты, врач или учитель.
Жавнерович предпочитал не вспоминать и не рассказывать о своем детстве и времени войны, стараясь ограничиться скупыми анкетными данными, которые требовалось указывать во всех документах, но чем дольше он служил в органах, тем чаще от него требовали рассказов о войне и тем реже встречались ему те, кто помнил насмерть перепуганного парня из Первой минской бригады партизан.
Он родился в 1919 году деревне Козуличи Бобруйского уезда в обычной, довольно обеспеченной по деревенским меркам семье. Своим детством он застал краткий период исторического затишья на фоне НЭПа, а вот подростковый возраст пришелся на страшные 1930-е годы. По всей стране стали организовывать колхозы и совхозы. Выращивать что-то на своем огороде теперь было запрещено, а продукты можно было получить только за карточки. Эти мятые талоны ценились намного выше любых денег. За деньги нельзя было получить продукты, а вот за эти заветные карточки, казалось, можно купить счастье и достаток. Только выдавали их в зависимости от того, как к тебе относится председатель колхоза, а настроение у него слишком быстро менялось.
Голод присутствовал в их жизни столько, сколько он себя помнил. Летом было чуть попроще, а зимой голод не отступал от их семьи ни на шаг. Постепенно жизнь становилась все страшнее, но ребенок не замечал того, как вода в его котле нагревается до значений смертельной опасности. Он помнил, как надувались животы от голода у соседских детей, помнил, как то и дело до него доносились слухи о том, что кто-то умер от истощения. Все это было в порядке вещей. Так жили все. Иногда становилось проще, иногда – сложнее. Однако совсем далеко голод не отступал никогда.
Все стало меняться к худшему, когда ему было тринадцать лет. На дворе шел 1932 год, и до деревни Козуличи докатилась наконец волна всеобщей коллективизации и раскулачивания. В силу как раз вступил так называемый «закон о трех колосках». Колоски, которые случайно завалились в карман при сборе урожая, могли быть истолкованы как попытка украсть собственность колхоза. Такое преступление каралось немедленной отправкой в лагерь или расстрелом, причем амнистия на любую статью о хищениях государственной собственности не распространялась.
– Родине нужно больше хлеба, – пояснила мать, когда они наблюдали за тем, как из ближайшего дома их соседа выводила команда молодых мужчин в форме и с совершенно одинаковыми лицами. Все знали, что его ведут на допрос, с которого редко кто возвращался живым, и уж точно никто не жил потом долго.
Отряды по раскулачиванию вызывали благоговейный трепет у всех мальчишек. Их все боялись, им все было дозволено, они могли прийти к каждому и каждого могли приговорить к смерти. Они были супергероями, которых все боялись, но которым закон позволял абсолютно все, ведь по факту они и были закон.
Люди не понимали, за что их допрашивают и за что расстреливают прямо в поле. Еще несколько лет назад, во времена НЭПа, было стыдно не иметь собственного огорода, а сейчас не было большего преступления, чем держать у себя в погребе пару мешков картошки. Теперь люди должны были работать в колхозах, выращивать пшеницу и печь хлеб для кого-то непонятного в городе, но при этом умирать от голода. «Потому что Родине нужно больше хлеба». Самым страшным преступлением было иметь погреб или специальную яму для хранения продуктов. Эти погреба и ямы искали повсюду. Если ты мог сказать, где расположена яма соседа, то тебе полагалась пара лишних продуктовых карточек на грязный, с примесью гороха, хлеб.
О методах допросов этих бригад впоследствии писали очень много. Часто людей запирали голыми в амбарах, выводили на мороз или поджигали, только чтобы они сообщили о месте, где спрятана пшеница. Не имело значения, о чьих именно запасах они говорили. Главное, чтобы они признались. Главное – найти место, где спрятаны продукты. Именно от этого зависела премия. Впоследствии Михаил Шолохов напишет письмо И. Сталину, в котором расскажет обо всех ужасах коллективизации, и это поможет. По крайней мере, повторения того беспредела, который творили сотрудники ОГПУ в 1932 году, больше уже никто не допустит. Сажать и расстреливать за расхищение государственной собственности будут еще долго, но вот бессмысленных пыток, глупого и бесконечно жестокого беспредела, который творили молодые, необразованные сотрудники ОГПУ, больше не будет. Справедливости ради нужно сказать, далеко не все люди в этих отрядах применяли пытки в своих методах. Таких было меньшинство, пусть они и работали максимально эффективно. В большинстве случаев эти бригады состояли из обычных молодых людей, которые не имели садистских наклонностей.
Маленький Миша Жавнерович был свидетелем нескольких арестов в своей деревне. Он прекрасно знал, что их ведут на допрос, чтобы узнать, где спрятано зерно, поэтому когда на его глазах повели в амбар для допросов его соседа, он закричал:
– Подождите, я знаю, где склад…
Кто-то из сотрудников НКВД обернулся и с подозрением посмотрел на мальчишку, которому на вид нельзя было дать и двенадцати лет. По протоколу его нужно было допросить и отправить в колонию, но, конечно, никто не стал этого делать. Миша Жавнерович показал место, где его семья вместе с соседом хранила несколько мешков с зерном, которые должны были помочь им выжить зимой. Сосед тут же начал кричать, что это не его склад, а Жавнеровичей, но никто не захотел ему верить. Мужчину отправили в лагерь, а о его дальнейшей судьбе больше не было никаких известий.
Впоследствии подросток несколько раз видел бригады сотрудников ОГПУ, которые приезжали к ним в деревню, чтобы найти спрятанные запасы пшеницы. Казалось, что они приходят в совершенно случайный дом и ведут на допрос людей, выбранных по принципу жребия.
– А какая разница, к кому приходить? У всех что-то спрятано, все в чем-то виноваты, – спокойно пояснил какой-то мужчина, когда подросток Жавнерович пристал к нему с расспросами.
– Не все, – то ли заупрямился, то ли испугался ребенок.
– Не все успели что-то натворить, но это значит, что они просто не успели, – спокойно пояснил мужчина в утреннем приступе житейской мудрости.
Подросток пошел за амбар и нашел щелку, в которую можно было заглянуть и увидеть то, что происходит внутри. Глазу открылась небольшая комнатка, в которой сидели насмерть перепуганный односельчанин и незнакомый мужчина в кожаной куртке. Эти допросы велись по одинаковой схеме. Никто не пытал и не поджигал людей, как то описывал М. Шолохов в своем письме. Обычно действовали по стандартной схеме: сначала располагали к себе испуганного и полностью дезориентированного человека, потом задавали пару интересующих вопросов, а потом, когда человек начинал упрямиться, невзначай говорили, что соседи уже и так обо всем доложили, а от мужчины нужна вовсе не информация, а признание, которое поможет уменьшить грозящий срок. Эта схема работала почти всегда.
К середине 1930-х годов коллективизация была завершена, а с «кулаками» было покончено. Строго говоря, деревня Козуличи вышла из этого периода с наименьшими потерями. Нескольких людей запытали до смерти, еще несколько человек отправились в лагерь, а кое-кто умер от голода. И все же большая часть деревни выжила, ну а жертвы есть у любой эпохи.
Михаил Жавнерович окончил школу, отработал пару лет формовщиком-литейщиком на заводе и отправился служить в армию, имея четкое представление о том, чем он хочет заниматься в будущем. Он хотел служить в органах, искать преступников и ограждать от них общество. Ему хотелось быть главным человеком в деревне, быть тем, кого все боятся и уважают, а служба в органах давала такую возможность. Он благополучно вернулся из армии на излете 1940 года, когда сумерки над БССР уже сгущались. Никто не мог предположить, что именно 22 июня 1941 года начнется война, но о том, что эта война будет, говорили часто.
Где был Михаил Жавнерович в период с 1941 по 1943 год, неизвестно, но на фронт он не попал. Только в июне 1943 года, когда БССР была освобождена от немецких захватчиков, он оказался в отряде имени В. Чкалова Первой минской партизанской бригады под руководством М. М. Непринцева. Впоследствии всякий раз, когда речь заходила о том, где Михаил Жавнерович был в начале войны, с лица прокурора моментально слетала привычная самодовольная, но располагающая полуулыбка, он приближался к собеседнику настолько близко, чтобы интервьюер начинал чувствовать себя некомфортно, а потом спрашивал:
– На что вы сейчас намекаете, позвольте спросить? У меня медаль Партизана Отечественной войны Первой степени есть, вы думаете, ее просто так дают?
Медаль за партизанскую деятельность Михаил Кузьмич действительно получил, что и значилось в наградном листе. Спустя время кто-то выправил в наградном листе пункт, в котором указываются годы службы в отряде, но в те годы никому уже не пришло бы в голову задавать неудобные вопросы «Белорусскому Мегрэ». Ходили слухи, что Михаил Жавнерович был в плену у немцев, что вполне походило на правду, так как БССР в начале войны была практически полностью оккупирована, но в те годы никто бы никогда не признался, что был в плену.
В 1944 году Михаил Жавнерович в свои неполных 25 лет выглядел на все сорок. У него уже был цепкий и холодный взгляд профессионального следователя, которым он подмечал мельчайшие детали и нестыковки в показаниях. В его волосах появилась первая седина, а на лице – характерные для куда более серьезного возраста заломы. Впрочем, на службе в партизанском отряде он научился маскировать эти приметы фронта смехом. Чем в более экстремальную ситуацию попадает человек, тем чаще он начинает шутить. Это помогает не только адаптироваться в ситуации, но и защищает всех вокруг. Если ты не способен сейчас шутить, то по крайней мере ты можешь услышать историю товарища, и это спасет тебя от нервного срыва. Михаил научился гениально переворачивать любую фразу так, чтобы она звучала как шутка. Он мог самую ужасную новость рассказать так, что все вокруг начинали хохотать. Учитывая спокойную, размеренную и ироничную манеру говорить, Михаил был просто незаменим сначала в партизанском отряде, а затем и в прокуратуре, куда его взяли благодаря медали за партизанскую деятельность. Эта бумага служила ему охранной грамотой еще долгие годы, но о военном времени он предпочитал не вспоминать. Большинство людей относились к этому с пониманием. Зачем ворошить воспоминания, которым нет места в мирной жизни? Никто не хотел помнить. Причем если в первые месяцы после освобождения БССР все ликовали в преддверии светлого будущего, которое вот-вот наступит, то потом этот восторг уступил место осознанию того, что теперь нужно заново учиться жить, причем жить по-другому, по законам мирного времени. К этому многие были не готовы.
Нужно было срочно закручивать гайки, разгонять сложившиеся за годы войны банды прятавшихся в лесах преступников, городских беспризорников и мелких воришек, требовалось как-то напугать людей, призвать их к порядку, но в органах внутренних дел по понятным причинам остро не хватало людей. Война забрала огромный процент мужчин, но даже из тех, кто вернулся с фронта, было очень мало людей, способных продолжить оперативно-следственную работу. В прокуратуру и милицию стали брать вчерашних детей семнадцати-восемнадцати лет, без юридического образования и с весьма смутными представлениями о том, как расследовать преступления. Михаил Жавнерович на этом фоне выгодно выделялся. Он еще способен был чему-то научиться, но уже успел утратить острое желание изменить мир, которое присуще людям, еще не успевшим справить свое двадцатилетие. Молодой, но уже имеющий свои представления о жизни, с цепким взглядом, но умеющий быть обаятельным, он моментально пришелся по душе в Прокуратуре БССР в Минске.
Придя на должность помощника прокурора в 1944 году, Михаил Жавнерович быстро стал делать карьеру. Благодаря своей уникальной способности со всеми находить общий язык он стал очень быстро расследовать дела, связанные с преступлениями беспризорников. Подростки не видели опасности в постоянно над чем-то подшучивающем человеке, который не так уж сильно отличался от них по возрасту. При этом с молодыми сотрудниками прокуратуры Жавнерович умел себя поставить так, что те начинали смотреть на него как на полубога.
Жизнь постепенно налаживалась. По вечерам сначала не так уж громко, а затем и на полную мощность стали включать музыку на проигрывателе. Кое-где каждый вечер стали устраивать танцы, заработали первые кафе и забегаловки мирного времени. Даже преступность постепенно становилась организованной. Никто из жителей БССР в здравом уме все равно не отпустил бы своих детей гулять в лес, так как все еще была опасность если не встретить какого-то беглого преступника, то как минимум раскопать парочку неразорвавшихся гранат или найти автомат с коробкой патронов. Вместо того чтобы направить все силы на борьбу с голодом, правительство приняло ряд законов, ужесточающих наказания за мелкие правонарушения (по мнению ряда экспертов, эти законы по своей жестокости вполне могли сравниться с «законом о колосках» 1932 года), но все это не могло умалить ту радость от ощущения приближения конца страшной эпохи, которая чувствовалась уже повсеместно.
На танцах Михаил Кузьмич познакомился с приятной и красивой девушкой, которая, работала машинисткой в прокуратуре. Она не казалась ему первой красавицей, не восхищала умом, но у нее было совсем другое качество, мимо которого редко может пройти человек. Она умела с искренним восхищением во взгляде слушать. Рядом с ней любой мужчина становился лучше, чем есть на самом деле. Мимо таких девушек не проходят. По крайней мере, Михаил Жавнерович был уже достаточно взрослым человеком, чтобы понимать, насколько редкое это качество. Спустя пару месяцев они поженились, а вскоре им выделили крохотную квартиру от государства, в которой они и начали свою совместную жизнь.
Жавнерович проводил на работе не только дни, но и ночи. Он как будто задался целью стать именно таким хорошим следователем, каким считала его жена. Даже лучше. Спустя год службы ему дали направление на юридический факультет, которое вполне можно было счесть обещанием звездной карьеры. И на то были веские основания. Судьба Михаила Жавнеровича за исключением мелких деталей походила на типичные истории об образцовых сотрудниках из журналов тех лет: мальчик из села, из бедной семьи, служил в армии, участвовал в боевых действиях, после войны сумел адаптироваться к мирной жизни, завел семью и стал строить карьеру. Абсолютно идеальная биография для успешного будущего. Впрочем, Михаил Кузьмич не очень-то задумывался на этот счет. Он искренне хотел хорошо делать свою работу, и у него это получалось. Следователь внимательно относился к деталям, с интересом изучал новые методы сбора улик, ему доставляло удовольствие вести перекрестные допросы и устраивать очные ставки, на которых всегда выяснялось что-то новое. В этом было что-то театральное. В такие моменты он начинал чувствовать себя режиссером, который точно знает, что нужно сделать, чтобы спровоцировать актера на нужную эмоцию.
Еще на первом году службы в прокуратуре к нему на допрос привели пару насмерть перепуганных подростков. По их виду было понятно, что они только недавно сбежали из детского дома, и в том их было сложно винить. Во всей стране все еще чувствовалась острая нехватка еды и элементарных, необходимых для жизни вещей, а уж детские дома, которые были переполнены перепуганными домашними детьми, представляли собой очень страшное зрелище. Подростки, которые с рождения воспитывались в государственных учреждениях, сбивались в банды и травили домашних детей, а потом попросту сбегали и начинали «карьеру» карманников или попрошаек, у кого что лучше получалось. Дети в комнате для допросов были как раз такими «начинающими преступниками». Их традиционный «ежик» на голове уже успел чуть отрасти, но на них даже брюки были все еще с бирками детского дома. Подростков обвиняли в том, что они украли несколько мешков из товарного поезда с продовольствием, но они в унисон утверждали, что ничего не видели и не брали. Михаил Жавнерович привык скептически относиться к таким показаниям, но сейчас ему хотелось им поверить. Возможно, причиной тому была жалость к ребятам, которые точно не заслуживали того наказания, которое им могло светить, если бы все это действительно оказалось правдой.
Когда подростков развели по камерам, к Жавнеровичу подошел прокурор района и поинтересовался о том, как идут дела с допросом.
– Похоже, и правда, ничего не воровали, – пожал плечами Жавнерович, которому совсем не хотелось становиться человеком, благодаря которому этим детям могли впаять лет десять, а при плохом раскладе и вовсе расстрелять. Сам Жавнерович умер бы с голода, если бы в годы войны не своровал пару раз мешки с продовольствием. Начальник помощника прокурора недовольно поджал губы, услышав плохой, по его мнению, ответ, и велел конвою привести в комнату для допросов одного из подростков.
– Так нельзя вести допрос. Если ты не уверен, лучше не заходи к подозреваемому. Они ж как загнанные звери, чувствуют это и уходят в отказ, – с интонацией школьного учителя начальных классов сказал следователь. – Сиди в соседней комнате и учись, – бросил он перед тем как зайти к подростку, который во второй раз за день оказался в комнате для допросов.
Михаил Жавнерович ожидал, что сейчас начальник продемонстрирует чудеса проницательности или же начнет запугивать подростка, но вместо этого он поступил точно так, как делали когда-то в деревне сотрудники ОГПУ[4].
– …Ты, конечно, считаешь неправильным сдавать приятеля, но я решил, нужно все-таки сказать, что твой товарищ уже во всем признался…
Через несколько минут наряд милиции уже выехал на место, где были спрятаны украденные мешки с продовольствием, а еще через час начальника Жавнеровича вызвали к телефону. Звонили из отделения. В процессе разговора лицо прокурора сначала стало брезгливым, а потом удрученным. Повесив трубку, он с некоторым превосходством посмотрел на Жавнеровича.
– Вместе с мешками нашли труп паренька лет двенадцати. Они, видимо, барыш не поделили и разбили ему голову. На нем такие же штаны с биркой были, – зачем-то уточнил он. – Все они преступники. Если бы люди не боялись наказания, все были бы преступниками, Жавнерович, – назидательно закончил он.
С того случая помощник прокурора Михаил Жавнерович старался больше не позволять себе жалости к допрашиваемым. Этот простой как мир трюк с блефом работал на допросе почти всегда. Услышав, что подельник «уже во всем признался», человек начинал топить своего приятеля так, что дальше оставалось только успевать записывать. Иногда попадались сложные случаи. Бывалые воры и рецидивисты не спешили признаваться в преступлениях, но тогда в ход шел карцер или то, что принято было называть «допросом с пристрастием», который обычно проводили молодые сотрудники на заднем дворе. Конечно, Жавнеровичу было неприятно осознавать, что он причастен как раз к тому, что категорически запрещено в следствии (он недавно сдавал экзамен на эту тему), но сложные времена требовали сложных решений.
Жена несколько часов подряд плакала, рассказывая о том, как пропал ее лучший в мире муж, а через несколько часов оказывалось, что она этого мужа ударила чем-то по голове, а потом закопала труп неподалеку в лесу. Кто-то из соседей видел. Сорокалетний мужчина убивался о том, как убили его мать в подворотне, а потом выяснялось, что женщину зарезали зазубренным ножом, который нашли на кухне «потерпевшего», а после убийства тело женщины протащили несколько сотен метров до ближайшей подворотни.
– Преступник всегда среди самых близких, – любил повторять начальник Жавнеровича, и с каждым годом службы следователь все сильнее убеждался в правоте его слов. Он считал, что первые люди, которых ты должен допросить в ходе следствия, и совершили преступление. Всегда. Без исключений. Поначалу Жавнерович сочувствовал потерпевшим, приходившим к нему с очередной бедой, но день за днем прокурор все сильнее убеждался в том, что тот, кто сильнее всего плачет, обычно больше всех виноват. Спустя несколько лет службы он уже не сочувствовал потерпевшим.
Каждый человек – преступник. Неопасный, конечно. Смотришь на иного, ну до чего хороший, положительный, а на деле оказывается, что мать топором зарубил, а труп во дворе спрятал. Любой при наличии мотива и возможности совершит преступление. Наша задача не допустить, чтобы у человека появлялась возможность, и донести до каждого, что за любым преступлением последует соответствующее наказание. Одно нераскрытое дело будет в конечном счете значить десяток новых преступлений.
Человек ведь идет на преступление в надежде на то, что его-то уж не найдут. Даже если 99 процентов преступлений раскрывается, этот шанс остается, но если каждый будет знать, что за преступлением неминуемо последует наказание, мало кто согласится переступить закон. И человек будет на свободе, и безопасно будет на улице.
– Будешь каждому помогать, скоро свихнешься, – уже как-то по-отечески похлопал по плечу Жавнеровича начальник, когда Михаил Кузьмич пришел к нему просить за какого-то очередного беспризорника, укравшего что-то не в то время и не в том месте. Жавнерович постепенно учился. Поразительно, но чем меньше он сопереживал людям, чем меньше проникался их историей, тем быстрее удавалось добиться от них чистосердечного признания. Еще через пару лет фотография Михаила Жавнеровича красовалась на Доске почета на первом этаже здания прокуратуры. Он добился уникального результата – стопроцентной раскрываемости всех дел. Ни по одному из дел, которые он вел в течение года, не было вынесено оправдательного приговора. Ни одно дело не вернули на доследование, ни одну улику не выкинули из дела. С тех пор как его портрет повесили на первом этаже здания прокуратуры, Михаил Жавнерович старался держать марку.
– Один раз промахнешься – и все, судья начнет сомневаться в каждом твоем деле, учти, – назидательно говорил Михаил Кузьмич молодому студенту Николаю Игнатовичу, который пришел сюда проходить практику. Студент знал, что наставник здесь прав. Один промах, одно дело на доследовании – и карьеру прокурора можно похоронить. Ты просто будешь не успевать вытаскивать все палки, которые тебе начнут ставить в колеса. Жавнерович такого позволить себе не мог. Он считался лучшим специалистом в БССР и очень дорожил этим статусом. У него еще двое сыновей, в конце концов, хотя бы ради них нужно постараться сохранить себе доброе имя. Еще через несколько лет он разучился видеть в потерпевших, свидетелях и подозреваемых людей. В конце концов, они все преступники, просто не на всех удалось собрать достаточно доказательств для выхода в суд. Приучившись в каждом в первую очередь видеть преступника, которого надо заставить признаться, он разучился видеть в людях людей.