Лавр был прав: занять себя чем-то сегодня оказалось решительно невозможно. Из-за начала Игры все привычные дела на Корабле приостановили. После ухода Лавра Никола еще почти час пытался что-то читать в библиотеке, но взгляд бесполезно скользил по строчкам, а мысли оставались тревожными и пустыми. Сдавшись, он сам в итоге отправился на поиски Лавра и Элоизы.
Никола, как никто иной, знал, насколько опасно безделье. Сколько в нем кроется мучительных осознаний, страха и тоски. Первые месяцы на Корабле, стоило оказаться без занятия, к глазам тут же подступали слезы, а к горлу – крик. Он здесь один. Он никогда не вернется.
Лючия нашла Николу в один из таких вечеров: он сидел, забившись в угол, и, зажмурившись, раскачивался из стороны в сторону. Щеки были мокрые от слез.
– Поможешь мне? – без приветствия спросила она на родном языке Николы.
Он открыл глаза и часто-часто заморгал. Лючия терпеливо ждала. Ее чешуя была нежно-фиолетовой, с розоватыми переливами, при определенном освещении отдаленно напоминавшей цвет очень бледной человеческой кожи. Русые волосы собраны в низкий узел у самой шеи. Ни осуждения, ни ненависти, ни унизительной жалости во взгляде. Только протянутая ладонь.
Никола не посмел отказать.
Лючия учила его вышивать так же, как делала все остальное: спокойно, размеренно, считая возможные преграды недостойными своего внимания. Никола исколол все пальцы, рвал нитки, перетягивал кривыми стежками тонкую ткань – Лючия все распарывала и предлагала начать сначала. Никола сбегал с назначенных встреч – Лючия его находила. Никола стеснялся насмешек над девчачьим занятием – Лючия просто была выше этого.
Да он и сам не заметил, как втянулся. Каким чистым и легким вдруг становился разум, пока на полотне появлялась картина: стежок за стежком, кропотливо, бесконечно долго. Можно было несколько часов не думать ни о чем, кроме цвета нити и места для следующего прокола иглы, пока глаза не начинали слезиться, пальцы не становились непослушными, а плечи не наполнялись тяжестью. Лючия мурлыкала под нос иномирские песни – и Никола вскоре запомнил каждый мотив, хоть и почти не понимал слов.
Первую свою вышитую картину – ярко-алого петуха на синем фоне, которого потом нашили на детское платьице Элоизы, – Никола почти ненавидел, и все же втайне гордился тем, сколько усилий было в нее вложено.
С тех пор как Лючия уснула, Никола не брал в руки иглы́. Не потому даже, что страшился осуждения иномирцев за растрату драгоценных полотен и нитей, – с его скоростью работы никто бы, может, и не заметил пропажи; просто не мог себя заставить. Он теперь почти полностью перебрался в библиотеку – к компьютерам, книгам, молчанию.
Они втроем – Никола, Элоиза и Лавр – сидели прямо на полу одного из коридоров, ведущих в спальные отсеки. Элоиза разложила иномирскую игру – на огромном свитке были изображены реки, горы и моря, по которым перемещалось множество разукрашенных фигурок. Никола когда-то пытался вникнуть в правила, но огромное количество тонкостей, с пеленок знакомых каждому иномирцу, так и не сложилось в четкую картину в голове.
Элоиза раз за разом проигрывала Лавру. Никола, опустив подбородок на колени, привычно наблюдал за ними.
– Лавр, – тихо окликнул он.
– Мм? – Лавр не отрывал взгляда от игрового поля, на котором Элоиза только что расставила крошечные золотые ворота.
– Давно хотел спросить…
Лавр повернулся. Никола заметил запутавшийся в прядях у его виска крохотный желтый лист.
– Я рад, что ты первый решился заговорить об этом. Да, иномирские рубашки смотрятся на тебе просто чудовищно, – лицо Лавра оставалось абсолютно серьезным.
Элоиза рассмеялась.
– Нет, конечно же, не об этом, но спасибо за честность, – Никола машинально провел рукой по плотной ткани, украшенной вышитыми звездами. Раньше на одежде иномирцев в основном красовались ветви, листья и птицы, но и сюда добрались перемены. Рубашки Николы специально перекраивали – укорачивали и подгоняли под узкие плечи, но, по правде, он и сам до сих пор чувствовал себя в них глупо. Хотя на такие замечания Лавра давно уже и не думал обижаться – точно знал, что злобы там нет. – Я о магии.
– Вот как! – Лавр нахмурился и передвинул темно-алую фигурку в расставленные Элоизой ворота. Та разочарованно охнула. – Ну спрашивай. Хотя лучше б о рубашках.
– Что не так с этим словом?
– Понимаешь… – Лавр передвинул фигурку еще на шаг. – Это ведь очень человеческое – такое деление. Магия и немагия. Вы вообще, кажется, большие любители все разделять, давать имена, чертить рамки. И дело даже не в том, что мы к этому стремимся гораздо меньше. Просто с тем, что вы зовете магией, так не работает. Как только эта черта проведена – все, ничего не получится. Либо все вокруг и есть эта самая, как ты выражаешься, магия, и этому тогда не надо давать имен – ты же не крутишь в голове все время «воздух, воздух, воздух, вдыхаю воздух, нахожусь среди воздуха», – нет, он есть вокруг, и все. Либо начинаются эти ваши человеческие заморочки. Понял?
– Не уверен, – признался Никола. – И с Игрой так же? Что будет, если ты, к примеру, решишь всем признаться, что вытащил ту самую карту?
– Точно никто не скажет, – Лавр повалил одну из фигурок на бок, и Элоиза возмущенно стукнула кулаком по полу. Лавр улыбнулся. – Это же зависит и от самих игроков, и от раскрытой карты, и от того, что кому выпало. Ничего хорошего, однозначно. Говорят, и в камень превращались, и сгорали прям на месте. Игра не любит, когда ее правила нарушают, и мстит как может. А мир не любит, когда его обитатели противятся своей судьбе. Раз уж ты родился душой Великого Змея – будь добр, живи и радуйся в его теле.
От того, как Лавр просто говорил об этом, Николе стало не по себе. Может, не так уж и плохо было проводить эту черту.
Никола взглянул на наручные часы.
– Скоро уже начнут.
– Ну и мы закончили, – Лавр подхватил с поля и сжал в кулаке одну из фигурок. – Я выиграл.
– Нечестно! – простонала Элоиза. – Ты… Ты…
– Умнее? Быстрее реагирую? Лучше разбираюсь в играх? Все так, сестренка, все так. Но что поделать.
– Ты старше! – возмущенно выпалила Элоиза.
– С этим тоже не поспоришь.
– Никогда больше не буду с тобой играть!
– Это вряд ли.
Элоиза насупилась, чем вызвала еще большее веселье Лавра.
Никола откинулся назад, чувствуя спиной сквозь ткань холод металла. Он бы предпочел просидеть вот так весь вечер, глядя на их бесконечные перепалки и перемирия, чем идти сейчас на общее собрание. В таких вечерах была вся его жизнь, лучшие и светлейшие ее моменты.
Элоиза повернулась к Николе в поиске поддержки:
– Скажи ему что-нибудь!
Она была самой младшей из всех обитателей Корабля и единственной, кто родился уже после Отлета. В любой битве Элоиза предпочитала в первую очередь искать себе союзников.
– Лавр, пожалуйста, перестань задирать Элоизу, – покорно пробубнил Никола, наперед зная, что проще подчиниться.
Элоиза довольно кивнула.
– Да ну вас, – Лавр осторожно сложил фигурки в тканевый мешочек. – Играйте тогда сами, никакого удовольствия от победы.
– Прям уж, – сказал Никола, поднимаясь с пола. Едва ли хоть что-то в обоих мирах радовало Лавра так же сильно, как любая из одержанных побед.
В помещении Купола Никола сразу же юркнул в излюбленный угол под недошитым гобеленом. Со временем Никола научился видеть в своем положении не только отверженность, но и своеобразную безопасность. Быть недостойным внимания не равно быть ненавидимым.
Лавр и Элоиза на этот раз последовали за ним.
– Вы не пойдете поближе, к Вязу? – Никола настолько привык оставаться здесь один, что к его недоумению примешивалось даже разочарование. – Почему?
– Ну, – Лавр не выглядел смущенным, но Никола знал его достаточно хорошо, чтобы заметить неловкость, – отец не одну только Элоизу не хочет отпускать разгуливать по Кораблю без компании.
Никола даже отшатнулся слегка.
– Ну а мне-то что сделается?
– Да и мне, собственно, тоже, – встряла Элоиза.
Лавр вдруг заинтересовался вышитым оленем.
– Им не нравится, что ты так близко к Великой Игре, – сказал он, обращаясь куда-то к копыту.
– Ага, вот бы выкинуть куда-нибудь меня с Корабля! – ответил Никола своим ботинкам.
– Отец с ними не согласен. И он, к слову, раз сто повторил, что все это – не более чем перестраховка.
– Я знаю, – Никола поднял голову и посмотрел на Элоизу, беспечно улыбавшуюся кому-то в толпе. Из-за того, что Никола тут, кто-то, видимо, снова обозлился и на всю семью Вяза. – Мог бы не добавлять.
– Начинают, – Лавр кивнул в сторону помоста, на который удивительно резво взбирался Старый Ой. В руках у него была та самая колода.
Разговоры в зале затихли. Ой молча перетасовал карты и положил колоду на протянутую ладонь рубашкой вверх.
Иномирцы стали подходить по одному. Никола после утреннего предупреждения Вяза ждал чего-то особенного, но они все выглядели как и в любой другой день – собранные, отстраненные, равнодушные. Разряженные в пух и прах. Покрытые чешуей. Невозможно иные, недосягаемо чужие.
Вот подошел и первым по старшинству взял карту Вяз. Быстро взглянул, пряча от остальных, прижал к груди. Ни ухмылки, ни поднятых бровей, ни разочарованного вздоха. Ничего.
Потом Льдиния, жена Вяза, мать Лавра и Элоизы. Она подняла голову, нашла в толпе стоявших Лавра, Элоизу и Николу и на короткий миг улыбнулась им.
Следующей шла Сина, лесная княжна-медведица. Когда-то этим своим обличьем шутки ради она напугала маленького Николу так, что он несколько часов не мог потом от страха произнести ни слова. Так и сидел на полу весь в слезах, пока Лавр его не нашел.
Никола подумал вдруг, что не знает, почему Сину так зовут. Лесные иномирцы выбирали себе имена из мира растений, морские – просто плавные и певучие, на свой лад. Лючия и Льдиния были морскими иномирками, Элоиза была дочерью Льдинии, и ее назвала так мать. Оя нарекли в столь стародавние времена, что этих правил еще не существовало. Но вот откуда у Сины такое имя? Она-то уж точно принадлежала к Лесу. Расспрашивать, впрочем, не очень хотелось.
Сина протянула жилистую мускулистую руку, взглянула на карту своим обычным взглядом – ярость и презрение – и уступила дорогу следующему.
Чернобородый Ветивер, нареченный Сины. Его Никола, как ни странно, боялся меньше, хотя казалось, что его кулак мало уступал в размерах голове Николы. Ветивер был среди тех, кто вынес мертвых княжон из моря, – так появились шрамы от язв, покрывавшие его кисти. Он тренировал молодых иномирцев в гимнастическом зале.
Кориандр, отец Сины, навеки сгорбленный печалью от гибели жены, с которой прожил не один век. Ее тоже не стало из-за Большой Беды. Именно Кориандр однажды сломал в порыве ярости центр связи с Землей.
Ель и другие механики из его команды. К ним Никола всегда испытывал чуть больше симпатии – в конце концов, именно они решились освоить человеческое мастерство для этого полета. Впрочем, взаимности он никогда не ощущал.
Ива. Липа. Остальные молодые иномирцы. Еще несколько иномирцев постарше, в их числе Ветвь, отец Липы. Кедр, отвечавший за теплицы и пропитание.
Порой Никола задумывался, что именно среди них, окруженный холодными фразами и отстраненными лицами, он состарится и умрет – и это в лучшем случае, если вообще успеет состариться! В такие моменты становилось до того тошно, что хотелось упасть на пол с закрытыми глазами и больше уже не вставать. Но потом всякий раз он неизбежно вспоминал о доброте Вяза и Льдинии, которые никогда не делали различий между ним и собственными детьми, об искренней дружбе Лавра, об улыбке маленькой Элоизы, которую он в душе считал и своей сестрой, о робкой надежде, что Лючия успеет открыть глаза на его веку. О том, что земная жизнь с каждым днем все более отдалялась, а все они были здесь, рядом. Делалось легче.
Иномирцы тянули карты и молча отходили. Для них Игра началась.
Лавр и Элоиза подошли самыми последними, когда стопка на ладони Оя уже истончилась до трех последних карт – Элоизы, Лавра и самого Оя.
Лавр с застывшим лицом вынул карту, быстро взглянул и с безучастным видом прижал к груди. Безупречный игрок.
Никола рассеянно наблюдал за тем, как Элоиза повторяет действия брата и возвращается на свое место.
Может, зря Никола встал так близко, или просто задумался слишком сильно и не понял, что возвышается над Элоизой, или маленькая Элоиза была не такой опытной пока в деле Игры, – Никола и сам до конца не понял, как это произошло. Но он опустил взгляд и увидел, что изображено на карте, буквально за секунду до того, как Элоиза трепетно прижала ее к себе. Один только миг и крошечный уголок – крошечный темно-алый