Душа-cоловей - читать онлайн

Не ты, не ты, мой зимний поздний сон…

Меня сегодня поутру разбудит

Мой друг старинный, это будет он –

Тот, что меня так любит, что не судит.

Да незачем сравнить-то и нельзя,

Но эти дни пузырчато искристы –

Тем, что звонят мистически друзья,

Будто музейные евангелисты.

Один писал, да все же не попал,

Такую ослепительную пьесу.

А оказалось – просто самопал.

Но ведь отдал же должное процессу.

Другой хотел вселенский переход

Устроить из варягов как бы в греки.

Но подоспел последний пароход –

И вся любовь уехала навеки.

Растает новогоднейшая мгла.

Отбросит город праздничную дымку.

Я позвонила б, если бы могла,

Туда, где ты покуда спишь в обнимку.

Но не звоню. Саму себя прося –

Не верить, не бояться. Раз на свете

Есть день в году, когда мои друзья

Звонят и пишут – господи, как дети.

И наступит ночь, и придет непременный день.

И куда же я денусь – да я никуда не денусь.

Смотри же, не напиши же мне пошлотень.

Я очень и очень на это, мой друг, надеюсь.

Твоя женщина хочет и право имеет знать,

Какой ей положен формат или, может, отпуск.

В твоей семье никто никого не хотел пинать.

Никто никого не пинал – ни твой отец, ни твой отпрыск.

Что-то с ней непонятно, но вряд ли она простит.

Она пригубила бейлис, но как-то грустно.

Еще не плачет, но косточками хрустит,

Такие тонкие пальцы, а столько хруста.

Все это ты хочешь поведать мне, а зачем же мне?

Хотя я и ловко прячу свою убитость.

Мне кажется я на дне. Или на Луне.

Ее привычки. Капризы. Болезненность. Домовитость.

Боюсь я тебя. Ты рад сообщить вполне –

Что я твой глоток, твой воздух и передышка.

И твой терапевт говорил с тобой обо мне.

Смотри же – не напиши. А не то мне крышка.

А потом пролетает ночь, наступает день.

И куда же я денусь. Да я никуда не денусь.

Ты смотри, не пиши мне эту всю пошлотень.

Я вот очень и очень на это, мой друг, надеюсь.

Слава богу, но снежные фабрики

Вроде кончили бастовать.

Можно даже хрустящие яблоки

По карманам уж рассовать,

Чтоб с собакой пройтись по дворику,

Да под яблоко, под музон.

И сказать себе, брату йорику:

Ты давай-ка держи фасон.

Слава богу, что фабрики снежности

Повернули колеса вспять,

И, обнявшись в последней нежности,

Можно дальше все глубже спать.

Осыпай нас, зима, иголками.

Застывай меж ресниц, вода.

Пионерами-комсомолками

Мы не будем уж никогда.

Слава богу, со снежной фабрики

Отгрузили нам ползимы.

Шоколадок скрипучих фантики

До сих пор собираем мы.

Не подарочно упакованы,

Но хоть с яблоком и снежком…

Мы останемся бестолковыми,

Не жалеющими ни о ком.

Он все еще думает – он ничей,

Никто, ни с кем, нипочем.

Нет. Он давно уже мой. От плечей

До самой руки с мечом.

И эта лунная голова,

Вся светится, вся горит.

Не разбираю – какие слова

Какой язык говорит.

Но вдруг ты думаешь: ночь – это день.

Так и день уж ночью считай.

Ты только перышком бровь мне задень

И сразу же улетай.

Чтобы моя замолчала кровь,

Чтоб ушла головная боль.

Чтоб я не слышала низкий рев

Демонов, что там с тобой

Играют. Едят у тебя из рук

Не знаю какую халву.

И ты там тоже, мой ангельский друг,

Готов прилечь на траву.

И ты думал, что там и воздух, и снег

А там даже нет зимы.

А ты думал – ничей. О нет и нет.

Говорю тебе. Мы есть мы.

Господи ты мой боже.

Что тебе стоит, что же

Сделать такую малость,

Не трогать тут ничего.

Так прямо все оставить

И не пытаться править

То, что непоправимо,

Скорее всего.

Господи боже, кто ты.

Нет у тебя работы,

Нет у тебя заботы –

Подставить плечо,

Дать человеку руку.

Что же он боль да муку

Мыкает да разлуку

Знает еще.

Господи боже, слушай,

Тут не особый случай.

Если ты самый лучший

Или большой –

Дай человеку душу.

Дай человеку душу.

Дай человеку душу.

Будь человек – с душой.

А все же, такое дело.

Что я сказать хотела.

Пела или свистела

Прежде того:

Надо тут все оставить

И не пытаться править.

Все тут непоправимо.

Не тронь ничего.

Проснусь – и отведу его на Сретенку.

Водила всех. И снова отведу.

Накину вот на пуговицу петельку

И покажу над крышею звезду.

Такая гипнотическая практика.

Лихой непобедимый воробей

То выглянет, то будто в сердце спрячется,

То прямо там и скачет, хоть убей.

И вот я отведу его в Печатников.

Метель метет, на свете кутерьма.

Мы воробьи, у нас шарфы с перчатками.

У нас почти что общая зима.

И на углу у нас букинистический,

И так под горку саночки скользят –

Что он готов на подвиг туристический,

До Трубной и куда-нибудь назад.

Зачем мне это ледяное крошево,

Шарада и вечерняя москва.

Но как увижу мальчика хорошего –

Тащу его за оба рукава.

Смотри сюда, воробушек уловленный,

И курточку покрепче запахни –

На этот мир, ни капли не целованный.

На эти новогодние огни.

Не нахожу письма, позор.

Ждала звонка – но не раздался.

Какой-то шапочный разбор

Нам вместо возраста достался.

Где театральный гардероб

Внизу под лестницей спиральной –

Белья невиданный сугроб

В иллюминаторе стиральной.

Нашла беретик шерстяной,

А шарф то в рукаве забыла.

Мог бы билетик быть иной,

Да разве в этом дело было.

Не нахожу письма, позор.

Ищу конверт из преисподней.

Проклятый шапочный разбор,

Набор под елкой новогодней.

Не вижу одного письма.

Подарка для себя в корзинке.

Позор. Разбор. Сойти с ума.

Венок. И траур. И поминки.

Красотка-красотка-красотка ли я?

Скажите-скажите-скажите, друзья!

Мой лоб белоснежный и ротик мой нежный –

Красотка ли я, ну красотка ли я?

На тонкой подкладке мой плащ меховой.

На шляпке-тюрбане убор перьевой.

Заколка серебряная из литья.

Красотка-красотка-красотка ли я?

А тот, кто храбрее других храбрецов,

А тот, кто мудрее других мудрецов –

Пускай мне споет на манер соловья:

Красотка-красотка-красотка моя.

Молиться надумаю – богу скажу:

Я вот что, приятель, тебе покажу,

Смотри повнимательней, цыпа моя:

Красотка-красотка-красотка ли я…

Какой же он славный, мой миленький бог.

Приятный, опрятный, мой бог-голубок.

Пускай только скажет скорей без вранья:

Красотка-красотка-красотка ли я…

Спущусь-ка я в ад и отправлюсь я в рай.

Сама себе, девушка, не привирай,

Но помни припев кружевного шитья:

Красотка-красотка-красотка ли я?

Теперь помолчите, хоть месяц, хоть год.

Посмотрим, что с вами-то произойдет,

Когда позабудется песня моя:

Красотка-красотка-красотка ли я?

Напевая «Женщины той осторожная тень»,

Я разбирала елку.

Потому что настал этот неумолимый день,

И просить пощады – без толку.

Нет пощады, детка. И елке пришла пора

Разоблачиться, раздеться.

Хотя и снежок вроде шел с утра,

И другие картинки из детства.

Ничто не поможет. Сюда шары.

Тут золушку-белоснежку.

И никто не пикнет до той поры,

Пока они вперемежку

Друг с другом, с принцами, с солдатней,

Щелкунчики нынче робки,

Со всякой прочей хвоей-фигней

Не лягут в одной коробке.

Тогда я скажу: держись, держись,

Ты, тень, уходящая влево.

Еще целый год и целая жизнь.

Стой насмерть, моя королева.

Не мыши причина. Не елка цена

Легчайшей в окне метели.

И не мужчина. И не вина

Той женщины, в самом деле.

А лишь прекрасный круговорот

Предметов, стихий природных.

Когда все делаешь наоборот,

Условий не ждешь погодных,

Во все лопатки, как бог, как черт,

Бежишь, убоявшись гнева.

Спаси меня, ближний аэропорт.

И снежная королева.

С тех пор, что этот свет во мне горит,

Все прочее со мною говорит

Гораздо тише, нет привычной давки…

И боль, та, что ворочалась во мне.

И сцены – приключения во сне,

И явь. Все-все подвинулись на лавке

Подземного жилища моего.

Хранилища неведомо чего.

Какого-то порохового склада.

Все испугались, замерли, глядят

Так робко. Или вовсе не хотят

Меня предупредить. Но и не надо.

Горит и ничего не хочет знать.

То вроде изнутри начнет пинать:

Смотри сюда, ты вся уже другая…

«Другая? – я растерянно спрошу. –

Но я одним дыханием пишу

Но я как было – не предполагая…» –

«Другая. Ты взрослей на много дней.

Ты вся пороховая, бог бы с ней,

С тобой, другой, но ты – не домик с птичкой.

Выходишь ли еще в свой мир земной,

Заглядываешь ли к нам в мир иной –

Ты порох и рука с горящей спичкой».

С тех пор, что вижу свет на глубине,

В колодце, в подземелье, там на дне

С собою говорю – я выжидаю.

Сбегутся дети. Вся Москва моя.

Вся профессура кройки и шитья –

Все будут видеть, как я выжигаю.

Нет ни одной родной души.

Хоть не живи, хоть не дыши,

Так все кругом тоскливо.

Лишь только мрак и забытье.

И сердце бедное мое

Темно и сиротливо.

Нет рядом душеньки родной.

Ни в будний день, ни в выходной.

Да целые же сутки

Не поваляешь дурака –

Да чтоб дурак наверняка

Твои все понял шутки.

А где ж достоинство и честь,

Что ж вместо них? Донос и лесть,

Что говорит о многом.

Смотрю, перевернулся мир,

И самый плохонький кумир

Теперь зовется богом.

Такая грянула тоска…

Неужто с сединой виска

И сердце перестало

Питаться храбростью людской?

Да и отваги никакой,

Да и любви не стало.

А здравый смысл, а простота…

Нет, не сегодняшняя, та,

Что вышла вдруг на сушу.

А истинное-то тепло –

Куда же все оно ушло?..

Ищу родную душу.

И вот везу я человека своего

Уже из госпиталя, что теперь с того.

Везу куда-то по Садовой, Валовой,

Везу, тихонечко кивая головой.

В машине голос мой молоденький поет.

Он как шампанское, какой-нибудь Моет…

Он весь пузырится, он брызжет, боже мой,

Пока я еду по кольцу к себе домой.

Какие странные писала я слова.

Что я там знала-понимала, дважды два.

Но эти строки, эта струнность, этот звук.

Вся наша юность, академия наук.

А как стоялось, как на грех, на каблуках.

А как боялась я прорех в своих стихах.

А вообще-то не боялась ничего.

И это было любопытнее всего.

И вот поет в машине детский голосок.

И пузырьки опять бегут наискосок.

Я еду, еду под больничный свой мотив.

Но человек мой единичный будет жив.

За всех, кто жизнь прошел без шрамов,

Без повреждений кошельку –

Все отсидел Варлам Шаламов,

Один на сумрачном веку.

Все в мире кооперативы.

Все шапки, «волги», дачный свет.

Всех литераторов, что живы,

И тех, кого в помине нет.

Всех аспирантов-диссертантов,

«Литературки»-«огоньки».

Все эти сонмища талантов,

Их легионы, их полки…

Невозмутимая державность.

Невидимая неисправность.

Непоправимая беда.

Все-все перечеркнул тогда

Один-единственный. За многих.

За сотни тысяч тел убогих,

Лежащих в безызвестном рву –

Заговорил он наяву.

Почти один. Не отвлекаясь.

Покуда прочие, не каясь,

Растапливали свой камин –

Он землю скреб, неутомим.

Пророк угрюмый. Неудобный.

Вергилию уже подобный.

Пусть школьник учится ему.

Пусть постигает Колыму.

В нашей горной деревне хозяйке не нужен нож.

По-другому сказать хочу, но нет, не умею…

Я еще надеюсь воочию видеть, как ты уснешь

От моих погружающих в сон поцелуев в шею.

Ничего не нужно. Железной дороги нет.

И сюда не везет экипаж, как оно бывало.

Огонька не видно. Какой тут на склонах свет.

Засыпай, говорю, я поправлю тебе одеяло.

Ничего не нужно. Тут женщинам не бывать.

Не бывать, и все тут. Тут нет ни зимы ни лета.

Я сама заправляла белоснежную эту кровать.

Напевая шотландского, кажется мне, поэта.

Ничего не бойся. Я столько тебя ждала.

Не таких как я – тебе следовало бояться.

Те, другие, пьют кровь, забирают у вас тела.

Наплодят детей – те, как мошки, в глазах роятся.

Поздно, поздно уже. Заехал – теперь спасен.

Ничего земного с тобой тут не приключится.

Я еще увижу, как ты погружаешься в сон

От моих поцелуев, вот тут, вот тут, над ключицей.

Андромаха выходит во двор одна,

В рубашке домашнего полотна.

Она не спала от тоски и тревоги,

Так ночь и прошла без сна.

Гектор с ней даже не говорит.

Доспех сияет и шлем искрит.

Плачет жена, заклинает мужа.

Муж догорает, жена горит.

Плачет она и зовет его.

Того единственного одного.

Кого еще звать ей на этом свете,

Когда не останется никого.

А он и не слышит, как неживой.

Стоит на линии передовой.

Ни жалости, ни милосердья в нем.

Все-все сожжено огнем.

Тогда в отчаянии жена

Сзывает женщин и имена

Она выкликает – сестер и мать.

Не ей же одной страдать…

Просите, плачьте, – она говорит.

Рыдайте, пока он весь не сгорит

На ваших глазах, матерей и сестер,

Он весь сгорит как костер.

Сынок, погоди, снимай свой доспех, –

Мать говорит, – не бросай нас всех.

Постой, послушай наши мольбы,

А не только приказ судьбы.

Чей же, если не твой клинок

Женщин твоих защитит, сынок?

Кто же нас выручит, если не ты,

Вытащит из темноты.

Женщина – первая часть добыч.

Женщина – вот твоих греков клич.

Вспомни об этом, сынок, герой.

Встань же за нас горой.

Не хочет Гектор услышать мать.

Не хочет сестру свою понимать.

Елену не слышит. Только одну

Он слышит – свою жену.

И видит он Андромаху свою.

Себя, пылающего в бою.

Такой в нем горит последний огонь –

Что лучше его не тронь.

И видит она, как он сузил зрачки.

Как пальцы стиснулись в кулаки.

Тут все решено. И огонь. И свет.

Обратной дороги нет.

Не тихий плач из ее груди,

А львиный рык летит впереди,

И львиная грива парит над ней,

Распущенных кос пышней…

Вот сын твой, царевич, смотри сюда.

Он не увидит тебя никогда.

Твое плоть от плоти, мой царь, дитя.

Сейчас – и всю жизнь спустя.

Мы будем сиротами, только так.

Я знаю все наперед, и знак

Я видела в воздухе неспроста,

Твой сын уже сирота.

Сжалься над нами, мой муж-герой.

Можно же быть милосердным порой.