Когда настенные часы показали без десяти восемь, Оскар Борисович Комарик не выдержал. Он сорвался с места и, заламывая длинные, словно у гиббона, руки, заметался по гримуборной, или, как её называли в цирке, «гардеробной».
– Невыносимо! – возопил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Просто унизительно! Вы не понимаете? С этим надо кончать!
Его туфли звонко и отнюдь не драматично шлёпали по засаленному, в проплешинах, ламинату, некогда оранжевому, а ныне выцветшему до горчичного, как пятна на коже стариков, цвета. Плафон под потолком моргал, и лампочки, которые обрамляли замызганное зеркало, вздымавшееся над столом подобно потемневшему надгробью, отзывались на это электрическим похрустом.
– Как? Как это случилось? – продолжал причитать Комарик. – Ведь были же люди как люди! Всего каких-то лет восемь – и стало такое, пожалуйста! Как такое возможно? В голове не вмещается.
– Оскар Борисович, ну перестаньте, – подала с затенённого края продавленного дивана голос Рая Невзорова. – Вполне терпимо. По крайней мере, мы занимаемся, по сути, тем, чем и раньше. Другие-то вон… – Она неопределённо взмахнула пухлой рукой.
Комарик гневливо и надменно зыркнул, и Рая осеклась, потупилась, ещё глубже затолкала сложенные ладони промеж колен; забившаяся в угол копна сена, на которую кто-то забавы ради нацепил очки.
Укрепившись в своём превосходстве, Комарик возобновил незамысловатый маршрут. Вперёд и назад. Вперёд и назад. Повторять, пока не надоест.
– Надо бороться! – взывал он. – Надо сопротивляться… было! А все как Рая: да ладно, да обойдётся, да здравый смысл победит… А как не победил, то: да стерпится как-нибудь! «Да что я могу один»? Вот что! – выпалил он, показывая стене жилистый кулак. В такой позе Комарик напоминал ожившую вешалку с болтающимся на ней тряпьём. Костик Путилин невольно усмехнулся сходству.
Комарик заметил.
– Ну хоть кому-то весело, – ядовито откликнулся он. – Тебе бы к этим, в зрительный зал. В первый ряд, зубы скалить!
– Сегодня аншлаг, – вставил Сеня Лизогуб. Комарик отмахнулся сжатым кулаком, и Сеня залопотал: – Да я ведь так, так.
– Что с людьми стало! – Комарик тряс головой на гусиной шее. – С этим надо кончать!
– Надо, – эхом поддержал Сеня.
– Голос рассудка должен победить! – Комарик опустил ладонь на плечо Сени. Взгляд его устремлялся в потолок и сквозь, туда, где небо, где птицы, где космические корабли бороздят. – Надо бороться!
– Да, бороться, – повторил Сеня, но не слишком громко.
– Я убеждён…
Дверь приоткрылась и в гримуборную просунул красный, из гуммоза, нос клоун Стёпка.
– Без пяти! – бодрым голосом горниста возвестил он. – Пора!
Нос скрылся за дверью.
– Без пяти! – ахнул Комарик. – Как? Уже!
– Уже, – то ли подтвердил, то ли ужаснулся Сеня.
– Ох, – плаксиво простонала Рая, всплывая с облегчённо выдохнувшего дивана.
– Пиджак! – Комарик заметался по комнатке ещё быстрее. – Где, где пиджак?!
– Вот, вот! – Верный Сеня стянул с вешалки пиджак и поспешил к Комарику.
– Где?!
– Вот же, Оскар Борисович.
– Опаздываем! Господи… Ну, команда, с богом!
Запихивая себя на бегу в пиджак, Комарик вперёд всех выскочил из гримуборной и, натыкаясь на огрызающихся униформистов, засеменил к арене по затенённому проходу между клеток. У форганга замер, приосанился, нахмурился, расслабился, вживаясь в роль. Остальные тянулись следом. Сеня, Костик, Рая. Девушка поджимала губы, стараясь унять их дрожь. Костик обернулся, заметил, похлопал её по плечу. Рая вздрогнула.
– У тебя в этой сцене почти нет слов, – ободрил Костик, как мог.
– Да всё равно. – Она потянулась было к своему лицу, но одёрнула руки, едва коснулась пальцами щёк.
– Ты будешь блистать. – Костик предпринял вторую попытку ободрить, и на этот раз, кажется, успешно. Рая слабо улыбнулась, словно в прорехе пасмурного неба блеснуло лучиком солнце.
– Свет. Сейчас приглушат, – озвучил Комарик, выглядывая из-за занавеса. Стёпка, который стоял тут же, шутливо погрозил ему пальцем: мол, не вывались на манеж раньше времени. Сквозь форганг в проход прорывалась бравурная музыка. «Выход гладиаторов», конечно же.
– Приглушили, – сказал Комарик.
– С богом! – благословил Стёпка, точь-в-точь как Комарик давеча в гримуборной, и посторонился, пропуская артистов на манеж.
– Будет космос, – шепнул напоследок Костик Рае и успел заметить румянец на её щеках.
Они вышли на арену и бесшумно разбежались по местам.
Музыка смолкла. Зал дышал. Словно ветер проносился по кронам леса, замершего в ожидании восхода луны, и шелеста совиных крыльев, и шуршания зверьков в траве. Но запах, цирковой, ни с чем не спутаешь: попкорн, и жареные в масле орешки, и свежие клейкие опилки, и – совсем чуть-чуть – слоновий навоз. И ещё что-то горячее, душное, как нагретая пластмасса – неименуемое. Словно дышал сам цирк. Может, и вправду дышал.
И напряжение, плотное, выжидающее, почти сексуальное. Затем щелчок – вспыхнули прожектора, ударили в манеж, припечатали к опилкам всех, на нём собравшихся, а свет помягче ласково залил ряды кресел, концентрическими кольцами поднимающиеся к куполу, и тех, кто эти ряды заполнял.
Зрительный зал, точно цветник, пестрел от рассевшихся в нём клоунов.
Клоуны-мужчины, клоуны-женщины. Клоуны-дети и клоуны-старики. Даже клоуны-младенцы, завёрнутые в цветастые пелёнки и похожие на ярких отъевшихся гусениц.
На арене стояли четыре письменных стола – три сдвинуты, четвёртый поодаль. Этот четвёртый был отделён от прочих жирной полосой рассыпанного по опилкам талька. Линия обозначала воображаемую стену, разделяющую такие же воображаемые кабинеты. За обособленным столом сидел перед монитором Комарик и водил мышкой по коврику. В соседнем «кабинете» Костик, Сеня и Рая, сутулясь, выстукивали что-то на клавиатурах.
Из конца в конец зала пронёсся лёгкий смешок, словно зрители перекидывали по кругу наполненный веселящим газом шар.
Почувствовав, что те готовы дарить своё внимание, Комарик выпустил мышь, снял трубку с телефона и ткнул в кнопку быстрого набора. Телефон на столе Раи откликнулся суетливым блекотанием. Рая вздрогнула – снова лёгкий смех – и ответила на звонок.
– Пусть зайдёт Путилин, – недовольным тоном протянул Комарик.
Зал взорвался хохотом и одобрительным топотом громадных клоунских ботинок. С первых рядов на арену бросили горсть попкорна в знак поддержки – шутка, как и в предыдущие вечера, зашла. Огромная, похожая на торт клоунесса, сидящая у прохода, держалась за пузо и тонко заливалась: «У-и, у-и!», чем только раззадоривала соседей.
Дав зрителям отсмеяться, Рая боязливо вжала голову в сдобные плечи и ответила:
– Хорошо, Оскар Борисович.
Комарик повесил трубку и величественно откинулся на спинку кресла. По залу прокатились отголоски недавнего веселья. Толстуха у прохода вытерла перчаткой слезящиеся глаза и размазала грим.
– Костя, Оскар Борисович велел зайти, – сказала Рая.
Зал прыснул. Не так мощно, как от реплики Комарика, но это и правильно: веселье – оно как качели. Взлетит и спадёт, чтобы взвиться снова.
Костик с явной неохотой поднялся, обогнул стол и под фырканье публики подошёл к воображаемой двери в кабинет босса. Постучал в неё, открыл и заглянул.
– Вызывали, Оскар Борисович?
– Вызывал.
Комарик легко соединял в голосе капризность и сухую державность. Талант, самородок, почти гений – не играет, а живёт на арене. Неудивительно, учитывая его опыт: до Референдума Веселья Комарик руководил крупной компанией.
Зал и теперь воздал должное его игре. Под купол цирка взмыл стаей птиц дружный хохот, волнами вспенились аплодисменты. Но шум веселья скоро стих, ибо зрители знали – время настоящих оваций пока не настало.
Костя вошёл в невидимую, существующую лишь в воображении присутствующих дверь: плечи опущены, голова поникла, взгляд тянет к полу.
– Есть информация по платежам «Элкомпромснаба»? – вопросил Комарик, не тая недовольство. Шпрехшталмейстеры Рудик и Ёршик, белый клоун и рыжий клоун, отступившие к барьеру, одобрительно кивнули. Занавес колыхнулся, раздвинулся на миг, и из бреши в ткани показались зелёные кудри и красный нос Стёпки: как водится, директор цирка наблюдал за представлением.
– Пономаренко прислал табличку, – пролепетал Костик. Сегодня он старался как никогда. – Но там нет актуальных данных по сентябрю, октябрю и ноябрю. Пономаренко говорит, что не может их пока подобрать, там были перерасчёты, и он запросил сведения по осени у «Элкомпромснаба»…
С каждым его торопливым словом лик Комарика, казалось, всё туже закручивался в узел, будто невидимая рука ухватила его за остренький нос и заводит, точно механический будильник.
– Ну сколько времени прошло?! – вырвался раздражённый вопрос из узла плоти, в которое превратилось лицо Комарика.
– Десять дней…
– Скоро месяц уже! – Комарик впервые посмотрел на вошедшего белыми от злости глазами. Ребра ладоней ударили по столу – точно опустились миниатюрные гильотины. – С нас требует отчёт Овчаров!
Зал покатился со смеху. Размалёванная толстуха опять разразилась своим «У-и, У-и!», заглушив первые ряды, что лишь подстегнуло хохочущих. Рудик беспомощно всплеснул руками в сторону клоунессы: мол, что с ней поделаешь? – но уголки его обведённых чёрным губ подрагивали в улыбке. Менее сдержанный Ёршик передразнил клоунессу: «У-и, у-и, у-и!» и загрохотал своей трещоткой.
Зал стих, и черёд говорить настал Комарику.
– Овчаров, – застучал он пальцем по столу, – Овчароф-ф каждое утро берёт список сотрудников и смотрит: кого уволить, кого уволить, кого же уволить? Он меня вызовет и спросит, подскажи, Оскар Борисович, кто не справляется? А я скажу: Путилин не справляется. Ты же не тянешь. Костя, я не в том уже возрасте, чтобы тебя тянуть!
– Оскар Борисович, но если Пономаренко…
– Пономаренко не в моём отделе! Значит, иди к Пономаренко, садись рядом и вместе разбирайтесь! – Комарик ещё не кричал, но был готов перейти на крик – бог свидетель, как готов. Ждал лишь момента, подходящего для удара.
Зал же вновь возликовал. Ладони, перчатки и варежки колотились друг о друга, как борцы рестлинга. Стёпка высунул из-за занавеса голову целиком. Предовольный.
– Теперь, – переключился на новую тему Комарик, и зрители враз стихли, ловя каждое его слово и жест. – Я звонил тебе двадцать пять минут назад. Ты не отвечал.
– Я был в туалете. – Костик блистательно изобразил удивление таким поворотом в беседе. Зрители весело загудели.
– А десять минут назад? Все ещё в туалете?
– Спустился к автомату за кофе.
Зрители прыснули, и Рудик взмахнул им рукой. Мол, погодите, то ли ещё будет! Наберите воздуха!
– Два раза я тебе звоню, и оба раза тебя нет. Рая, бедная, не знает, как тебе выгородить, говорит мне, что ты вышел…
От отчаяния Костик даже ошибся в имени Комарика:
– Оскал Борисович, но я правда выходил!
Зрители, однако, сдержали себя. Толстуха прикрыла пасть обеими руками. Из-под пальцев прорывалась икота.
Долгожданный, лелеемый момент наступил: Комарик заорал:
– А раньше как было?! Я тебе звоню, а ты не берёшь трубку! Я к тебе подхожу: «Ко-остик, Ко-остик», а ты плейер слушаешь!
Взрыв! А-ха-ха! О-хо-хо! Уи-и, у-и, у-и!
– Оскар Борисович, я…
– ВЫНЬ ХУЙ ИЗ УШЕЙ! – взвизгнул Комарик, вытаращив глаза. Костика пригнуло к земле, будто он очутился на планете с повышенной гравитацией. За «стеной» Рая и Сеня вжались в кресла, сползли под столы.
Зал неистовствовал. То был нет, не хохот – слоновий рёв. Рвались хлопушки, конфетти летели на опилки, гудели дудки, рожки и вувузелы. Толстая клоунесса скатилась со своего места в проход, парик слетел с её головы, обнажив «ёжик» натуральных волос. От хохота клоуны раскашлялись. Кто-то уронил грудничка, и неясно было, вопит кроха или ликует вместе со всеми. «Минута смеха полезнее стакана кефира», – провозгласил Рудик, но его слова потонули во всеобщем веселье.
– Ещё раз я увижу, что ты слушаешь музыку!.. – Комарику удалось перекричать зрителей только наполовину. Вторая часть его заключительной фразы потонула под лавиной аплодисментов. На опилки посыпались искусственные цветы, ароматный попкорн. Комарик неуклюже заёрзал в попытке встать с кресла – настало время кланяться зрителям. По соседству начали подниматься из-за столов Рая и Сеня.
Костик не суетился. Он распрямил плечи и, сощурившись, осмотрел ряды. Нырнул рукой за лацкан пиджака, запутался в нём, что-то поискал, нашёл, попытался достать.
Раздвинув занавес пузом, на манеж выплыл Стёпка. Взмахнул зрителям фиолетовым цилиндром. Из динамиков грянул старый добрый «Московский цирк».
– Почтеннейшая публика!.. – успел произнести он, пока Костик путался в одежде, и осёкся, когда увидел – вместе со всем залом – пистолет в руке победившего пиджак артиста. Рот Стёпки превратился в обведённое белилами, ширящееся «О». Казалось, лицо клоуна проваливается в него, как в воронку на песке.
Хотя многие посетители цирка видели сценку «В офисе» не единожды, они решили, что та продолжается с новым финалом, и начавший было стихать смех вспыхнул с новой силой. Пистолет в вытянутой руке Костика – древний ПМ, где он только раздобыл его? – метался, будто стрелка компаса в магнитной аномалии: от Комарика к Стёпке, к зрителям и снова к Комарику. Последний начал бледнеть, выцветать, словно его намазали гримом, как Рудика, словно вот-вот положат в гроб; но Костик, определившись, произнёс: «Не ссы, Борисыч», нацелил пистолет на Стёпку и нажал спусковой крючок.
Бабахнуло. Жёлтый клоунский костюм, обтягивавший грушеподобную тушу Стёпки, лопнул чуть выше солнечного сплетения. Из дыры, в которую выстрелом вбило помпон, брызнуло разноцветное драже: оранжевое, синее, зелёное. За конфетными брызгами оказалась почти не видна струйка крови, змейкой побежавшая по Стёпкиной груди. Клоун выронил цилиндр. Испуганное выражение на его лице сменилось утрированной гримасой боли. Смех и аплодисменты заткнулись, но музыка продолжала греметь, гулко и вибрирующе, точно под куполом сталкивались друг с другом ванны, подвешенные на тросах. Костик выстрелил снова.
На этот раз пуля пробила Стёпкину перчатку, здоровенную, как у хоккейного вратаря. Из сквозной дыры на опилки посыпалось слипшееся от крови конфетти.
– Уй-юй-юй! – завопил Стёпка, вращая глазами. Старый клоун даже умирал комично. Фанфары «Московского цирка» сменились на хохот Аллы Пугачёвой. «Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех». Рудик обхватил Ёршика, Ёршик повис на Рудике; сцепившиеся, он напоминали детей, которые заблудились в безлунной чаще. Их колени ходили ходуном – с преувеличенным размахом, чтобы выглядело забавно.
– Мамочка! – фальцетом голосил Ёршик. – Ма-му-ля!
– Смехополицию сюда! – горланил Рудик.
– Психи! – закричал Костик и прицелился в зал. В рядах вспыхнула потешная давка. Клоуны бросились врассыпную, сталкивались, шмякались в проходах, роняя дудки и жареные сосиски. – Уроды!
Он надавил на спусковой крючок – осечка. Нажал второй раз и третий. Осечка и осечка. Разбегающиеся клоуны, не слыша выстрелов, почувствовали: что-то пошло не так. Их паническое отступление замедлилось, замерло, а затем обратилось вспять, формируясь в противоположность испугу – сплочённость. Со стороны рядов потянуло недовольным бурчанием. Кто-то свистнул в два пальца, кто-то презрительно заукал, другие подхватили. На арену полетел припасенный на случай неудачного выступления гнилой томат. Он лопнул у ног Костика, забрызгав брючины коричневым соком. Из-под столов за суматохой наблюдали партнёры по номеру.
Что ж, выступление и правда вышло неудачным – но не скучным, это точно.
Что-то тяжело рухнуло позади Костика. Это Стёпка упал навзничь, треснувшись затылком об пол. И словно по сигналу, чуть не сбив перепуганных инспекторов, на манеж влетел жёлтенький, как цыплёнок, горбатый автомобильчик с мигалкой. «И-у, и-у» – словно запись смеха толстой клоунессы, запущенная наоборот. Лихо обогнув поверженного Стёпку, автомобильчик тормознул перед композицией из столов и кресел. Распахнулась дверь, и наружу горошинами посыпались клоуны: раз, два, три… целых шестеро. Невероятно, как букашка на колёсах вместила столько. В лапах паяцы сжимали ярко-красные дубинки, розовые, с бумажными цветами, наручники, резиновые кувалды, которые, когда ими ударяли, издавали уморительный писк. Обступив не пытающегося сопротивляться Костика, смехополицейские под одобрительный вой зрительских вувузел и рожков бодро обрушили на злоумышленника припасенный арсенал. Злоумышленник упал. Его добивали гигантскими клоунскими башмаками.
Тем временем к Стёпке пробирались осмелевшие Рудик и Ёршик, а с ними – выпорхнувшая из-за кулис медичка в колпаке арлекина и с огромным шприцем наперевес.
Наконец Костика, чьё лицо превратилось в раздавленную клубничину, отлепили от манежа и поволокли на отказывающих ногах к машинке. Один смехополицейский распахнул заднюю дверцу, а его товарищи, раскачав за руки и за ноги, швырнули задержанного внутрь. Набились в автомобильчик, взгромоздились на тело Костика слипшейся кондитерско-пёстрой массой, пахнущей пудрой и потом.
– Пр-редставление отменяется! – голосом Петрушки прокукарекал оставшийся снаружи страж закона. – Возврат билетов осуществляется в кассе! Цирк приносит почтеннейшей публике искр-реннейшие извинения!
Юркнул за баранку, запустил сирену. Машина, сделав круг вдоль барьера и снова чуть не сбив Рудика с Ёршиком, шмыгнула за кулисы. Пара клоунов в докторских халатах с длинными, болтающимися рукавами волокла носилки. Клоуны комично спотыкались, переругиваясь птичьими голосами. Передний пытался лягнуть ногой заднего. У заднего из кармана торчала здоровенная бутыль медицинского спирта. Зрители вновь повеселели.
Рае было не до смеха. Её взгляд шарил то по хлопочущим над Стёпкой, то по месту, где только что лежал Костик, а теперь осталось сырое пятно. Она беззвучно ревела. Сеня прижухался, обняв поджатые колени, и мечтал об одном: оказаться сейчас где-нибудь далеко, на необитаемом острове в Тихом океане.
Медсестра распрямилась, поправила на носу очки из конфет-тянучек и, игриво отставив крепкую попку, объявила:
– Стёпка всё! Стоп-машина! Выпилили дирехтура нашенского!
Комарик выполз из-под стола и на четвереньках поскакал к форгангу. Ладонью попал в цилиндр Стёпки, который колесо смехомобиля превратило в растрёпанную кляксу, взвизгнул и отдёрнул руку. Те зрители, что ещё не разошлись, видели, что штаны Комарика подозрительно потемнели на заду. Это спровоцировало у покидающих представление очередной припадок веселья.
Минута смеха заменяет стакан кефира.
***
– Теперь вносят гроб, – прокомментировал Комарик. Он так страстно приник глазницей к замочной скважине, что, казалось, намеревался лицом пробурить дверь гримуборной.
– Поговаривают, директором станет Рудик, – угодливо поведал Сеня.
Комарик отлепил физиономию от замка и посмотрел на коллег. Спустя день они до сих пор не отошли от стрельбы на арене. Присмиревшие, артисты словно пытались слиться с продавленным диванчиком, на котором сидели.
– Стёпка был говно, но иногда вёл себя по-людски, – сказал Комарик. На его скуле розовел отпечаток замочной скважины. – А Рудик – этот вовсе понос. Его бы воля, он бы всех нас отправил на принудительное осчастливливание.
Рая содрогнулась, запустила пальцы в щёки и принялась месить их, как серое тесто.
– Мы им доход приносим, – попробовал утешить её Сеня.
– После вчерашнего я сильно сомневаюсь, – простонала Рая.
– Костька, конечно, мудак, – подвёл черту Комарик, возвращаясь к подглядыванию. Из-за двери доносились писклявые голоса соболезнующих. Комарик комментировал:
– Рудик стоит у покойника во главе и толкает речь. Вижу Пумпошку, Ёршик тут, Клюква… Остальных не знаю. Не разобрать.
– А что Пумпошка? – несмело оживился Сеня, питавший безответную симпатию к конопатой клоунессе.
– Слезьми брызжет. Ну этими их, клоунскими. Стёпка, я слышал, потрахивал её, – добавил Комарик как бы невзначай. Сеня вздохнул. – Но теперь-то уж всё, отшумели тополя… Погодьте!
Невнятные голоса за дверью умолкли.
– Кажется, сейчас будет обращение. Райка, включай!
Рая оторвалась от диванчика и включила переносной телевизор, что стоял на тумбочке. Крошечное блюдце экрана наполнилось жемчужной рябью, через которую проступили черты сидящего в студии Верховного Клоунокомандующего. По случаю трагических событий Верховный выступал сегодня в образе белого клоуна. Из-под стола выглядывал пресс-секретарь Щекастик – тряпичная кукла, которую Верховный надел на руку.
– Дорогие мои друзья, – проникновенно, едва ощутимо причмокивая, заговорил пьеро. По другую сторону двери ему вторил двойник с экрана побольше. – Весёлые граждане счастливой нашей Отчизны. Повод, по которому я обращаюсь к вам сегодня, увы, отнюдь не радостный…
– Что же случилось такое, о наизабавнейший? – заверезжал, задёргался Щекастик, чья мордочка напоминала стоптанный ботинок с щёточкой усов. Из-за двери, как сквозняком, потянуло смешками.
– Большая беда, дружочек, – пуще закручинился Верховный. – Ушёл из жизни верный соратник и друг, директор Главного Цирка, любимый всеми клоун Стёпка.
– Вот эт-то пиздец! – всплеснул лапками Щекастик. Злые языки нашёптывали, что куклу озвучивает некий актёр, а не сам Верховный. Теснящиеся у телевизора не замечали ни дрожи губ Клоунокомандующего, ни шевеления кадыка. Поди разбери, было ли мастерство Верховного столь непревзойдённым или сплетни – правдивыми. – Как это случилось, как? Надеюсь, Стёпка лопнул от смеха?
– Вынужден огорчить, малыш, – сочувственно ответил правитель. – Нашего Степана шлёпнули.
– Какой пидор посмел?!
– Его собственный работник, из зануд. А попросту подонок и подлец с чёрным, неблагодарным сердцем.
– Вот мудак! – Щекастик, сам того не зная, повторил недавние слова Комарика. – Надеюсь, с него спросят за беспредел!
– В строгом соответствии с действующими нормами права, – заверил Верховный, печально улыбаясь. – Уверен, этот акт экстремизма и терроризма будет надлежащим образом оценён судом. – Но позволь мне сказать несколько прощальных слов об ушедшем соратнике и, к чему лукавить, друге.
– О каком?
– О Стёпке.
– А куда он ушёл?
– В лучший мир, дурачок.
– Так он ушёл или умер? Я совсем запутался, о остроумнейший.
– Помолчи, я объясню потом… Клоун Стёпка активно нёс идеи Клоунского Уклада в массы. Как и многие наши соратники, он стоял у истоков Шутливой Реформации, был организатором Референдума Веселья. Оптимист, балагур и душа компании, своим примером Стёпка сподвигал даже самых отпетых зануд добровольно принимать Клоунский Уклад. Сейчас его близкие, коллеги и поклонники прощаются с этим великим человеком. У Главного Цирка выстроилась многокилометровая очередь шутников, желающих проводить Стёпку в последний путь. Клоуны несут цветы, шары и попкорн. И душой, всем своим сердцем, я там, с собравшимися… Да! Пусть сегодня мы скорбим. Но завтра, я обещаю, мы вновь станем смеяться и танцевать. Мы будем хохотать пуще прежнего. Именно этого хотел бы от нас Стёпка, Клоун с большой буквы. В память о нём – и ради самих нас! Пусть земля тебе будет сахарной ватой, друг.
– Зуб дай-ё-ом! – заверещал Щекастик, барабаня ручками по столу. – КУЕ1!
Теперь экран демонстрировал прямую трансляцию действа снаружи цирка. Очередь желающих проститься со Стёпкой и впрямь была внушительной, хотя насчёт километров Верховный перегнул. Камера крупным планом прошлась по лицам собравшихся. Многие, как Пумпошка, пускали фонтанчики слёз из специальных шлангов, закреплённых под накладными бровями.
Печальная музыка поплыла над толпой – оркестр за кадром заиграл «Куда уехал цирк». Поверх очереди оператор пустил кадры с великими клоунами прошлого; их полупрозрачные лики безмолвными медузами всплывали из экранной глуби. Фрателлини, Коко, Грок, Карандаш, Енгибаров, Никулин, Олег Попов, Куклачёв, Полунин, Клёпа… Титаны ушедших эпох провожали в последний путь умерщвлённого потомка, чья физиономия – такая крупная, что не втиснулась целиком в экран телевизора – завершила ретроспективу. В этот самый момент шестеро клоунов, приплясывая, вынесли из парадного входа размалёванный гроб. Телек-недомерок гримуборной искажал цвета, накладывая на происходящее синий, режущий глаз градиент. Гроб был открыт, и из-за его края торчал в рассопливившееся небо гуммозный Стёпкин нос. Клоуны, стоявшие ближе всех ко входу, принялись швырять в сторону гроба горсти попкорна.
Комарик одним нешироким шагом преодолел «гардеробную» и выдернул шнур из розетки:
– На сегодня достаточно.
В замке со скрежетом провернулся ключ. Дверь открылась и в комнатку просунулся Рудик, дохнув селёдкой и чем-то похожим на тройной одеколон.
– Я думаю, – сказал он, не пытаясь утаить брезгливость, – я думаю, лучше вам сегодня в общагу не идти.
Комарик бросил горький взгляд на диванчик, с чьими расплющенными подушками очень плотно была знакома его спина.
– Мало ли, – присовокупил Рудик двусмысленно. Духан одеколона с рыбой вытеснил из комнатушки весь её и без того затхлый воздух. – Лучше занудам не попадаться нашим на улице – защекочут до смерти. Вот ведро. – Носком башмака он втолкнул в гардеробную дребезжащее ведро для отправления естественных нужд. – Завтра выпущу, а там по ситуации.
И запер дверь.
***
– Репертуар придётся менять, – объявил Комарик. – «Офис» давать нельзя, сами понимаете, спасибо Косте, в очередной раз земной ему поклон, мудиле. «Автобус» тоже, нас слишком мало для «Автобуса», три человека за условность не выдашь – халтурно. Что в сухом остатке? Пять реприз, и те приелись.
– Можно «Выборы» играть, – попыталась Рая, на что Комарик раздражённо отмахнулся:
– Неактуально! Все уж забыли, что такое выборы.
Губы у Раи затряслись, она вся съёжилась, как улитка, которой в глазки ткнули былинкой.
– Объявляю мозговой штурм. Ну? Где ваши идеи?
– Автомобильную тему можно развить, – предложил Сеня. Второй день он боролся с простудой и страшно гнусавил. В уголке рта высыпала гроздь пурпурных болячек. От Сени несло дешёвым дезодорантом, которым тот надеялся скрыть кислый запах застарелого пота. Рудик не отпускал их в общежитие вторую неделю. В «гардеробной» воняло, будто в загоне для ослов.
– Автомобильная тема! – воскликнул Комарик. – Придумал! Автомобильная тема.
Он забегал по комнатёнке, налетая то на стол, то на тумбочку, то на вешалку, и чуть не опрокинул однажды оцинкованное ведро для нечистот. Синяки множились, охал Комарик, подошвы шлёпали.
– Эврика, – остановился он наконец и обратил к остальным сияющие очи. – Сценка. Я полицейский. Гаишник. Ну, такой, какими они до Реформации были, понимаете. А кто-то из вас – водитель. Водитель едет на машине и нарушает. Я, – Комарик выгнул цыплячью грудь и взмахнул невидимым жезлом, – торможу авто. «Здравствуйте, я старший сержант Комарик, прошу предъявить документы».
– А водитель такой: «А что я нарушил?», – попыталась внести лепту Рая, но стушевалась под свирепым взором «гаишника».
– А водитель, значит, такой спрашивает: «А что я нарушил?». Или такой: «А я права дома забыл». «Тогда прошу выйти из автомобиля для выяснения обстоятельств». После я составляю протокол, хочу лишить прав, а водитель пробует дать мне взятку. Это, Сеня, если водитель ты. А если Рая, то она начинает такая, мол, денег нет у бедной девушки, могу расплатиться иначе…
– Ну как-то, Оскар Борисович, это… – зарделась Рая, на что Комарик ответил ласково:
– Всё же понарошку, Рай, мы же не станем там прямо делать шпили-вили.
– А было б феерично, – заухал Сеня. – Здорово вы придумали, Оскар Борисович!
– Учитесь, пока жив. – Комарик пуще расправил плечи, аж в спине щёлкнуло, что, впрочем, не поколебало величественности позы. – Вам молиться надо на меня.
– Про Костика не слышно? – вздохнула Рая, погрустневшая после «пока жив».
– Клюква болтал, обвяжут фейерверками и запустят с ракетой на День Сатиры и Юмора, – сообщил Сеня. Из-за заточения в гримуборной число его информаторов сильно сократилось. – Да Клюкве верить… Я думаю, влепят пожизненное с круглосуточным просмотром комедийных шоу. Лучше уж с фейерверками в небеса. А может, накачают веселящим газом.
– А как он хотел? – сказал Комарик надменно. Он собирался присовокупить что-то ещё, но второй щелчок – теперь в замке – заставил его примолкнуть.
– Сидите? – промяукал с порога Рудик. – И не знаете. Смехополиция сюда едет. К ва-ам.
– Опять допрос, Рудик? – кротко молвил сдувшийся Комарик. – Я ж всё, что знаю, рассказал. А я и знать-то ничего не знаю.
– Решение Верховного Клоунокомандующего. – В голосе Рудика звучало садистское удовольствие, которое он не считал нужным скрывать. – Процент зануд во всех цирках сократить на треть. Сокращённый подлежит принудительному осчастливливанию.
– О-ой, – затрепетала Рая. Комарик окатил её неприязненным взглядом. – Мама.
– Прощайтесь со счастливчиком, котятки. Мур-мур-мур. – И Ростик захлопнул дверь.
– Охереть не встать, – протянул вмиг побелевший Сеня. – Клоунирование!
– Мама, – повторила Рая ему в тон. – Меня точно заберут, – и начала всхлипывать.
Все посмотрели на неё с сочувствием, за которым таилось плохо замаскированное: «тебя точно заберут». Кроткая, вечно встревоженная Рая подходила идеально: с её-то дородностью.
– Вдруг ещё не поздно? – взмолилась она сквозь слёзы неизвестно кому. – В смысле, стать клоуншей добровольно? Без клоунирования?
– Ты ж опять на детекторе лояльности срежешься, – поспешил возразить Комарик. – Не переживай, Рай. Там, вроде, несильно меняют. Зато всегда будешь радостная. Хоть какой-то плюс.
– А может, не меня?..
– Меня точно нет, – заявил Комарик, опять расправляя грудь и взирая орлом. – Я звезда цирка. На мне держатся все репризы. Вы, ребята, тоже ничего, вполне себе хороши, но убери меня – всё посыплется.
На этот раз даже преданный Сеня посмотрел на Комарика с укоризной. Комарик сделал вид, что не заметил.
– Мама, они идут! – провыла Рая.
Открылась дверь и в гримуборную начали набиваться смехополицейские. Обсыпанного блёстками двухметрового Дулю горемычная троица знала. Его помощников, если верить разноцветным нагрудным значкам, звали Гаврюша, Сися и Гав-Гав.
– Ладно, Рай, – делано погрустнел Комарик. – Работать с тобой было одно удовольствие. Ты хорошей была партнёршей, правда…
Рая запустила ногти одной руки в диванную подушку, другой цапнула Сеню за колено. Сеня стал неловко отползать. На его физиономии виноватое выражение мешалось с облегчением.
– …и я убеждён, не так это и страшно…
– Его, – коротко рыкнул Дуля и кивнул на Комарика. У того на полуслове отвалилась челюсть.
Мимо Дули, хихикая и ухая, протиснулись Сися и Гаврюша.
– Стойте! – взвизгнул Комарик, вращая округлившимися, как ёлочные шары, глазищами. – Здесь ошибка! Я звезда цирка!
– Ошибки нет, – пробасил Дуля, тряся изжёванным клочком, на котором фиолетовым фломастером было накалякано «ПОСТОНЫВЛЕНИЕ». – «Комарик Оскар Борисович, зануда, принудительное осчастливливание».
– Я звезда этого грёбаного цирка!!! – срывая голос, заорала жертва системы.
– Ка-апец твоей карьере, – вульгарно хохотнул Гав-Гав из-под локтя Дули, поигрывая наручниками в виде пары сцепленных цепочкой ромашек.
– Возьмите её! – Комарик забился в цепких лапах клоунов. – Я звезда цирка-а! Почему я?!
– Ну… – озадачился Дуля. – Почему… Фамилия твоя смешная. Да и имя.
Сися с Гаврюшей не без труда отодрали от гримёрного столика брыкающегося и плюющегося Комарика, Гав-Гав защёлкнул на его запястьях наручники – и размалёванный квартет уволок жертву из комнатушки, по пути опрокинув-таки ведро с нечистотами.
Сеня вспорхнул с дивана, метнулся к выходу и налёг на дверь, заглушая, но не отсекая полностью гогот смехополицейских и повторяющееся, как на закольцованной записи: «Я звезда цирка! Я звезда цирка! Я звезда цирка!».
Лишь когда последние отголоски воплей Комарика погасли под бархатно-тёмными сводами циркового купола, Сеня осмелился осторожно проговорить:
– Зато стало ясно, кто из нас будет водитель, а кто гаишник.
Потом плавно, будто в поклоне на бис, наклонился, поставил ведро и смачно в него блеванул.
Рая, которая прятала лицо в ладонях, как в детстве, когда умывалась, набрав воды в горсть, расплакалась – а может, рассмеялась.
Или всё сразу.
Комарик вернулся в цирк спустя месяц.
Его появление в гримуборной предвестил жестяной грохот из прохода на арену и лихой крик: «Полундр-ра!». Рая, гладившая юбку на столе, озадаченно отложила утюжок, Сеня – ветхую, с крошащимися страницами скабрезную книжку. Крик повторился ближе, дверь, распахнувшись, шарахнула о стену, и в комнату ввалился их старый товарищ.
Умельцы из Института Счастья потрудились над Комариком на славу. Он преобразился от макушки до кончиков бегемотоподобных ботинок. Взъерошенная грива некогда жиденьких и блеклых, а ныне зелёных волос была больше самой головы; не краска – естественный пигмент, изменённый генетиками Института. Смешная шапчонка с пластмассовым цветком торчала из шевелюры, как пробка пузатого графина. Физиономию отбелили до цвета свежевыстиранной простыни и вытатуировали флуоресцентной краской на округлившихся от ботокса щеках алые ромбы. Кожу вокруг глаз, напротив, сделали угольно-фиолетовой. Алым стал и нос Комарика, стараниями пластических хирургов слепленный в огромную ноздреватую картофелину. Их же скальпель превратил рот Комарика в вечную улыбку, раздираемую здоровенными, напоминающими клавиши аккордеона зубными имплантами.
Комарик был как пугающая и грандиозная картина, от которой нельзя отвести взгляд – и обитатели «гардеробной» впитывали зрелище, открывая новые и новые подробности.
Это жабо, на котором голова Комарика возлежала, точно дыня на блюде. Этот мешковатый костюм с помпонами. Эти клоунские перчатки, пришитые к коже. Эти неугомонно-подвижные руки – в одной прутик с собачкой, скрученной из воздушных шариков, другая приветственно машет. Эта мешковатая фигура, словно сляпанная из разноцветного мороженного. Комарик стал клоуном.
Он полуприсел в дурашливом книксене. Стало заметно, что его бёдра и зад тоже изменились: прибавили в объёме из-за закачанного в них жира. Алая, словно кровоточащая, пасть распахнулась шире, обнажая набухшие мясистые дёсны.
– А вот и я! – провизжала фальцетом звезда цирка, разбрызгивая слюни. Сене рассказывали однажды (а тот передал Рае – вот уж точно информация, без которой она предпочла бы обойтись), что в Институтах Счастья вместо трудоёмкой операции на связках клоунируемых мужчин стали просто кастрировать. – Ух-ха-ха! А вот-т и й-а-а!
– Боженьки! – заскулила Рая. – Они и в голову занудам лезут?
– В прямом и переносном смыслах, – угрюмо подтвердил Сеня. Рая вспомнила высказывание, которое любил повторять Костик, когда поблизости не было никого другого: «Смех без конца – это ад». Она отвернулась, жуя прядь собственных волос, а клоун Комарик изловчился, подпрыгнув, сесть в тесноте комнатушки на идеальный шпагат. При этом, правда, опрокинул многострадальное ведро для нечистот – благо, с утра пустое, как и голова ряженого дурака.