Совсем недавно Парижике, – но это уже не в тексте, а в жизни, в середине мая 20ХХ года, – как сообщала известная французская газета «Nuove Senowaal Comedie», – у прианкеренной к каменному берегу баржи под романтическим названием «01—46—34—53-ХХ» что напротив острова Сите, вроде бы поначалу плеснул кто-то хвостом и вызвал неизвестный парижанам звук.
Так громко нерестуют таймени Сибири.
Чудище, всё в тине и водорослях показалось в воде, подпрыгнуло и, зависнув на компенсаторных канатах, забурчало матерное, ревнивое в адрес двух пьяных в полсиськи, обросших сизыми бородами автобродяжек.
Матерные высказывания вразнобой – типа подстрочного перевода – произнесены на трёх языках, один из которых, если изъять маты, был бы чистым литературным русским, если бы не мешал лёгкий малорусский оттенок.
Другой был почитай девственным, но слегка американизированным английским сленгом, в котором самым употребительным было междометие «Е!».
Третий язык кучеряв и бестолков, и слишком длинен, пожалуй, чтобы из речи можно было извлечь хоть какой-либо осязаемый умом смысл.
На то, что это был именно тот самый, описанный ранее, двух— или трёхголовый, двуязычный и при этом однохвостый гражданин, преследующий русских путешественников от самой границы Западной Сибири, начинающийся сразу за знаменитыми Тугайскими топями, а не какой-то другой – офранцузившийся нильский крокодил, – автор романа-солянки толком не отреагировал и никому из присутствовавших очевидцев ничего не растолковал.
Бродяжки (а это, конечно же, Порфирий Сергеевич Бим с Кирьяном Егоровичем Полутуземским) отдыхают. Сегодня они – клиенты плавучего кабака и вольготно расположились на верхней палубе. Наркотики? Что Вы! У Бима и глаза и уши заполнены обыкновенным алкоголем. Надо же какой молодец с утра!
Он отнёс дивные видения с животным на счёт пивных галлюцинаций, аналогичных пережитой траве. По крайней мере так объяснял товарищу.
– Ты, дорогой наш дружбан, притормозил бы с алкоголем, – советовал ему Кирьян Егорович. – Не ровён час…
– Не «ровён», ха, явно крив он, – манерно ответствовал Порфирий.
У него совсем недавно появился запечатанный, мокрый сверху целлофановый пакет. В пакете бабки, которые он тут же стал бойко швырять направо и налево. А на лице расширилась и до самого вечера не сходила, накладываясь на речь, удовлетворённая, гордая улыбка миллионщика.
Был бы тут Малёха, то этот, потупившись, не произнёс бы ни слова. Но он был в в Амстердаме, отпущенный папой на вольную волю. Несчастный, задавленный гипотезами воспитания папа и не догадывался, что сыновьи карманы битком набиты евробаксами, вдесятеро превышающие скромные отцовские подачки.
Наличествующая в тот момент на барже милая, если не признать честно – обалденная, настоящая красотка официантка Жаннет с причёской каре и со смешной фамилией, доставшейся ей от первого мужа-студента (он иранец, потому тут могут приключиться огрехи перевода), – мадемуазель, извините дословный… скорей звуковой перевод – Не… ди, насильно познакомилась с приставучим, если не сказать хлеще – с липким и сладким как старинные ленты для мух из города Ёкска, развешанные в каждой серьёзной пельменной, уважающей сангигиену, Порфирием Сергеевичем Бимом-Нетотовым.
(Ба! Расчудесная фамилия упомянутой дамы внимательному читателю, сосавшему текст без пропусков, уже встречалась. Такие редкие фамилии не забываются).
Жаннет не обошла стороной и скромного внешне, но похотливого и магнетического внутренне, не знакомого с творящимися за его спиной тайными делишками, г-на волосатиришки 1/2Туземского Кирьяна Егоровича.
Жаннет по неясной пока фамилии Не… ди по причине культурного кризиса не так давно была уволена из театра-кабаре «Роби-Боби». Не имея средств на достойное существование, соответственно не имела под рукой необходимого качественного фотооборудования, чтобы запечатлеть данный кратковременный, но весьма живой феномен с участием многоязычно говорящего животного.
Шокированная увиденным девушка, не откладывая в долгий ящик, обратилась с соответствующим запросом в Парижский филиал Ордена Спасения Национальной Французской Лягушки.
Там, на полном основании, по их мнению, и обидно для самой соискательницы, мадемуазельку Жаннет Не… ди подняли на смех и выставили за клубную дверь. – Вам, мадама, в другой дом надо.
– Ослы! – максимально вежливо журила отвечающего за связи с общественностью клерка бывшая актриса, трахающаяся редко, да метко. Да ещё не со всяким. Да ещё, чтобы с ласковыми выражениями и творческой выдумкой.
– Это даже не пилот НЛО: обычная мутация пресмыкающегося. Двухголовых ящериц, что ли, не видели, правда, Бантик? – продолжила тему Жаннет, придя на баржу следующим днём ровно в положенное время.
Наспех чмокнув молодого человека, она принялась сервировать столы. На берегу формировалась и роптала кучка ранних клиентов, не успевших или не хотевших завтракать в своих гостиницах.
На баржу не пускали. Бантик показывал клиентам часики и расположение стрелок в них, потом тыкал на собор, расположившийся левее того участка горизонта, откуда обычно вздымалось нежаркое утреннее солнце.
Хозяева старательно улыбались: «Сейчас, сейчас, господа (как же вы все надоели!)».
Банти старался быть рядом с подружкой, хотя, чаще всего, просто ассистировал Жаннет в её вечно парадоксальных приключениях, возникающих чаще всего на пустом месте.
– Таковы, наверняка, все актриски мира, – думал он. – Но моя-то, или не совсем моя Жаннет – особенная птичка. Все её беды идут от красоты, от тщательно завуалированной беспорочности и, прости меня ваш христианский господи, от не вполне благозвучной в русском переводе фамилии.
Черный Банти, а уменьшительно – Бантик, – второй официант в смене и одновременно бармен, надёжный, как четырежды напромиленный штурман несущегося по ночным кочкам авто. Он всегда соглашается с Жаннет.
Банти добр, что не мешает (при необходимости) включать и вовсю использовать хитрость. Жаннет наивно верит в презумпцию невиновности каждого француза и в честность правительства. Банти наоборот: он её (презумпцию) гнобит. Жаннет считает, что только пятая часть женщин готова обнажиться для съёмки в стиле ню. Бантик считает, что все сто процентов, и даже его тёмнокожая бабушка не раз трясла тощими кошёлками на виду всего пляжа.
– Что, скажешь не так? Сама-то небось…
– Я – другое дело, – говорит Жаннет. – Сравнил. Мне и тридцати нет. – Ей 29. – И я не любовница президента.
– Любовница президента шире всех расставляет ноги, особенно когда думает, что на яхте она не одна.
– Пах тоже должен загорать. А кто ещё был на яхте? – спрашивала Жаннет.
– Как кто, а капитан, а матросы.
– Они разве не сидят в трюмах? – удивляется Жаннет.
– Ты же не любишь в трюме…
– Сидеть не люблю. – А постоять (расставив ноги в перевёрнутую «V») почему бы нет.
И Жаннет вспоминает сколько раз она не сидела в трюме и сколько раз не изображала хотелую болонку, заменяя её латинской по человечески «V». И то и другое, и третье приятно. Бантик в этом деле настоящий отличник. Он и стайер при необходимости, и марафонец. Как скажете, мадемуазель Мимижанна. Он готов поддержать её стойку всегда.
Необдуманная толком гармония проистекает из выработанного годами принципа.
Симпатичный и в плане «неизменяемости» довольно-таки порядочный Бантик слаживается с Жаннет только потому, что давно уже подбивает выравнивающие клинья под шаткий домик их эпизодических сношений.
Бантик на три года младше красавицы Жаннет – настоящей эталонной француженки со славянскими корнями зубов, знающей пару сотен стандартных русских слов и таких же общих, не напудренных особенной гениальностью предложений.
Она танцевала в «Вишнёвом саду», интегрированном в когда-то родной и близкий «Роби-Боби». Танцевала удачно. Всё дело тут в генеалогическом древе, напустившем немало азиатской и северной пыли на несколько поколений дедушек и бабушек, состоящих в запутанных родственных и пересекающихся взаимоотношениях на манер скомканной паутины.
Среди предков по женской линии водились клёвые балерины. Жаннет пошла именно в клёвых балерин.
Про эскадроны русских – то ли красавцев-гусар, то ли одних только казаков, проследовавшим ровно до Парижа вдогонку за побитым Наполеоном, даже не будем тут припоминать. Россия с Францией связаны гораздо глубже и приятнее во всех отношениях. Особенно, если сравнить вышеупомянутых гордых, честных, невороватых, любвеобильных русских казаков и бескровную, но и бесславную также сдачу Парижа германским танковым войскам во Второй Мировой со всем последующим за ним французо-немецким блЪдством.
Вскользь можно упомянуть, – больше для смеха, нежели для справедливости, – что солдаты Наполеона ввезли с собой в Россию массу фальшивых бумажных денег. Ввезённый дефолт их не спас. Русский император скупил у крестьян все их фальшивки за настоящие рубли. Не избавил от бесславно торопкого бегства на виду вил и кос даже специально откляченный в арьергард маршал Ней.
Казаки же и гусары, на радость французских противников империи, фальшивых денег не изготовляли, довольствуясь солдатским заработком и обходительным отношением к ним француженок.
Казаки перед боем не брились. Гусары завивали усы, сидя на лошадях.
Бим с Кирьяном Егоровичем бородами поверхностно походили на казаков, а стопроцентной обходительностью на гусар.
Банти-Бантик говорящих ни крокодилов, ни левиафанов, ни даже рыбоядных гавиалов, которые гораздо роднее людям, поскольку взаимонесъедаемы, никогда не видел. Он с удовольствием попробовал бы пообщаться с этими сознательными тварями, если бы реально довелось. Особенно, если бы плюсом приплатили.
В момент выныривания фантастического полуживотного он спускался в трюм по естественной надобности, присовокупляя к необходимости некоторые приятности. А именно интимные операции с некоею частью тела, которые так свойственны молодому и тёмнокожему, вечно неудовлетворённому поколению.
По возвращению на палубу крупные круги на воде уже ушли по течению. Они растворились, даже не достигнув подпорной стены потемневшего от скуки веков Нотр-Дама.
Собор высится надменной громадой на противоположной стороне речушки Сены. Там без удочек хаживал Хемингуэй.
Там метал блёсны и кидал блёв в волну насупленный, оглушённый колоколами богоматери Виктор Гюго.
…Жаннет находилась в тот момент на носу баржи. Даже перевесившись через перила, она видела единственно чётко только хвост неизвестного животного. Она слышала несущиеся от канатов странные завывания, похожие на человеческие голоса. Узрела миг ныряния.
Баржа от нырка заметно колыхнулась. По силе болтанки судачили о величине и весе. Феномену определили полтора центнера весу, почти попав в точку.
Несмотря на запальчивые увещевания Жаннет, слабые волнушки, тающие в удалении, пусть даже эпицентр их находился у баржи, не являлись для Банти доказательством существования феномена, так горячо и живо описываемого его бедной, с причудами и фантазиями девочкой.
Бантик едва сдерживал слёзы.
– Если Жаннет не будет по-настоящему моей, она окончательно рехнётся, – писал он отцу. – Хотя, чёрт знает, может опять куражится девушка.
– Избавься от неё как можно быстрее, – советовал папа, прижимая телефон к плечу, отрезая льву голову. Руки его заняты.
Он замечательный мастер-чучельник. Жизнь его прекрасна и прозрачна. С момента посвящения в мужчины его имя (Эйб) окружено легендами. Отцом Эйба, говорят, был был известный актёр чёрно-белого кино. Играл чёрных героев – повстанцев и бунтарей. Актёром он стал, пройдя от начала до конца войну на Гаити. Далее увлёкся охотой и выделыванием шкур. Сейчас он пополняет материалом природоведческие музеи с Диснейлендами, забивая их натуральными с искусственным страхами. Дед, в свою очередь, в начале прошлого века возглавлял одно из наиболее сопротивляющихся подразделений беглых каторжных. Мать Бантика, Леся Фибер, белая наследница отлученного от губернаторства Йозефа П. служила моделью в швейном агентстве, поднялась, стала руководить отделом кройки и вошла в долю. Работала до тех пор, пока не завела темнокожего ухажёра в конкурирующей фирме. И дело её успешное в момент и с журнальным скандалом лопнуло. Друзья отвернулись от неё. Тогда она вышла замуж за Эйба. Родила двойню: тёмного и светлого. Добиваться правды отцовства Эйб не стал, и так всё ясно, удовлетворившись тем, как есть.
– Моя беда и кайф в том, что я верю всем на слово, – поговаривал он.
История эта не была секретом. В жилах Бантика текла не одна кровь, а, возможно, целых три. В пику лоху-отцу Бантик стал исповедовать презумпцию женской виновности.
– Смешные они, эти бывшие актрисы, – удивлялся он. При этом нервничал, ревновал по пустякам – подумаешь трахнулась, с кем не бывает – и продолжал нежно любить Бантик.
Последний случай появления на Сене крупных, лупоглазых двух— или трёхголовых пресмыкающихся «нелягушек», по сообщению Ордена Спасения, был зарегистрирован местным фотокорреспондентом А.Ш. во время оккупации Парижа немецкими войсками.
Дело давнее.
В тысяча девятьсот сороковом году некие подвыпившие, высшие штабные чины из Сен-Жермена во главе с действующим фельдмаршалом танковой армии, может и фронта4, фон Рунштедтом после небольшого Schwelgerein5 решили прогуляться инкогнито по набережной под ручку с двумя француженками сиамского происхождения – бывшими сотрудницами Главной Вольеры Люксембургского зоосада. Из подъюбок выглядывал общий на двоих изящный крокодилий хвостик. Факт был подкреплён фотографиями, мелькнувшими было в цензурном отделе объединенной француско-немецкой печати. Номер в свет не вышел. Фотографа поймали, попросили честно сознаться в фальсификации. Под подписанное признание отправили на отдых в бесплатный санаторий, где и трудиться-то особо не надо было. Что-то где-то под О. вроде. Извините за пикантную подробность.
Русские путешественники по Европам, озабоченные внутрикутёжными проблемами, никакого криминала в случае со славяноголовым пресмыкающимся не обнаружили.
Особенно не возмущались, не ругались, не бунтовали, не подражали левым голосам.
И даже не сделали попытки подать на руководство баржи заявления. Тем вызвали немалые подозрения у прочих посетителей, знающих повадки новых русских не понаслышке. Наши русские походили на новых, но совсем на свежих, на совсем необычно новых русских.
(Мы же на правах писателей серийных заголовков сказали бы так: «чокнутые провинциальные русские»)
Немногочисленные гости замершего у причала нелепого судна, до того мирно уминавшие под пиво продукты вчерашнего ланча, ничего этакого не видели, но зато что-то смутно слышали. Это был точно не обычный всплеск: с таким звуком новорусские бутылки и даже сами новорусские не входят в воду. Они слегка удивлены. Они выдвинули-было некоторые претензии. Сначала к своим весёлым подводникам, эпизодически и в соответствии с распоряжением парижской мэрии очищающим дно Сены. Потом к русским клиентам, поскольку именно на них было обращено возмущение большинства.
– Видно, русские сбросили в воду ящик с песком, или упустили инвентарный багор. Чего бы им шариться по отсекам и щупать всё подряд? И балдея, или случайно, или специально попали по шлёму водолаза.
На что получили исчерпывающие объяснения русских. На пальцах, конечно же.
– На подводников нам наплевать, – пытался пояснить один из новорусских. И он на вид стар, как памятник Гюго. – Матюгнулся какой-то местный крокодил-выродок, а нам-то что? Мы его прощаем. Матюгнулся по-русски? А вам то что? Раз по-нашему вы всё равно ничего не понимаете, значит, ничей слух не оскорблён. Докажите, что он наш, докажите, что русский. Ваша река – ваши проблемы. В вашей реке – ваши крокодилы, в нашей реке – наши. Наша Вонь в пяти тыщах вёрст отсюда. Ваше Сено – вот оно под нами.
Это обидно и даже неумно.
– Согласны, но лишь частично.
– Пусть ваши подводники одеваются в яркокрасное, а не в чумазое и, тем более, не в зелёное. Ибо зелёного в ваших сточных водах не видать. – Отвалите, словом. – И пейте своё паршивистое пивцо.
– Гарсон! Нам ещё по литрошке! – бодро вскрикнул Порфирий после небольших и приятных воспитанному слуху перепирательств.
– А ловенброй у вас имеется? Как же так? А что у вас вкусненького и лучшего из своего, из местного как бы? – интересовался Кирьян Егорович.
– Типа винца попроси для разнобоя. Надоело их пиво, – расширял требования Бим.
– Я только «за». Во, Порфирий, – вспомнил что-то своё затаённое Кирьян Егорович (а как же – он же начинающий писатель): «Давай попробуем то, что папа Хэм тут пил!»
– А что папа Хэм тут пил?
– А чёрт его знает. Ром, пиво, поди, хлестал, а скорей всего аперитивы. Давай у этого ослёнка спросим.
Ослёнок Бантик не знал, что пил Хэм. И вообще, похоже, не был знаком с папой Хэмом. Если бы его спросили что-нибудь попроще, например, почём сегодня голова тигра, то он бы позвонил кой-куда и ответил бы.
– Возьмите, господа хорошие, ламбик, – советовал ослёнок Бантик, – это вкусно. Есть марки гез, фаро, крик, фрамбуаз. А меня зовут Банти, если что.
– Ну да? Знаем, знаем банти. Это же туземский напиток Гвинеи. Где это в меню?
Банти ткнул в стол пальцем и провёл по списку вертикальную линию. Кирьян Егорыч нацепил очки и вперил взгляд в колонку цифр: «Не вижу Банти. Что это такое „Банти“? Вино? Пиво? Остров?»
– Я есть Банти. – Мулатик понял недоразумение и рассмеялся точно так же, как смеются третьестепенные герои Хэма и главные у Верна.
– Бим, это слишком дорого, – повернулся к другу Кирьян Егорович, – в пять раз дороже краснухи и пива. Выдержка в годах. Нахрен нам такие технологии. Пусть в Бельгиях с такой драгоценной, их бин, выдержкой пьют.
– Нихт, сэр. Найн, зэр ист дорого6. Наhер! – Перевёл на франко-немецкий Порфирий. – Кирюха, как по-ихнему «дорого»? А «наhер» – это слово они знают? Я что им сейчас сказал?
– Откуда ж мне знать – я французский не учил. Что сказал, то и вымолвил.
– Сэр, это дорого, нам и вам – облом. Что ist у вас ещё?
Облом Бим изобразил в виде фака, состроенного из безымяного, как положено, пальца, и присовокупив кривую мину лица.
Бантик на такую форму облома оскорбился. Он повернул голову в сторону и сжал кулаки, не желая продолжать болтовню в обидном жанре. Будь эти лица французиками – уж получили бы оба по заслугам. Бантик с расчётами не задерживался. Кроме того, он на службе, а не в поэтическом сортире. И фамилия его не Рабле и не Граблё-Туфлё! И эти далеко не Достоевские.
Мимо, толкая скачущую по палубным доскам тележку с кружками и креветками, дефилировала его L’Amure reguliare Жаннет Н-и.
Девушка в тот день принарядилась в обтягивающую маечку, одела чёрную юбку с отвисшим кожаным пояском, на котором болталась служебная сумка с евровой мелочью и чековыми делами, с хвостом. Напоминало средневековые билеты на конный парижский трамвай.
Тележка остановилась. Жаннет, не отпуская наисвежайшей улыбки, втянулась в смысл беседы: «О, да-да, ес, я поняла. Эрнест пил по полкружки светлого. А если хватало, то дополнительно брал по полкружки une demi—blonde. Он сидел обычно вон там».
Жаннет махнула в дальнюю, заострённую бетоном сторону острова.
– Мы там сегодня были, но…, – затеял-было долгий разговор Кирьян Егорович.
– Стоять! – крикнул неожиданно и невпопад Бим-Нетотов. Команда прозвучала по-армейски грозно. Причём с туркменским акцентом, когда за поясом бараний нож, а в брюхе глоток ослиной водки, и хочется ещё мясца.
Публика вздрогнула, начиная от кормы. Баржа качнулась. Старшему поколению в лице самого дальнего старичка и старушки из Бельгии вспомнились покрики фашистских захватчиков. У фашистских захватчиков страшные каски! Живым ветеранам оккупации запомнилось навсегда и передалось потомкам.