Ну вот все и закончилось. Многие из тех, кто сидел, стоял или облокачивался на веранду продуктового магазина Томасона, еще в четверг побывали на ферме Такера Калибана, когда все это началось, хотя, за исключением, пожалуй, мистера Харпера, никто не думал, что это было началом чего-то. Всю пятницу и большую часть субботы они наблюдали, как негры Саттона с чемоданами или налегке толпились у дальнего угла веранды в ожидании ходящего раз в час автобуса, который должен был отвезти их по ту сторону хребта Истерн-Ридж, мимо ущелья Хармона, в Нью-Марсель, прямо на муниципальный железнодорожный вокзал. Из радионовостей и газет все уже знали, что Саттон – не единственный город, где случился этот исход, и что негритянское население всех больших и маленьких городов и поселков штата, воспользовавшись любыми наличными транспортными средствами, а кто и на своих двоих, добралось до границ штата и отправилось в Миссисипи, или Алабаму, или Теннесси, а кое-кто даже там остался (хотя большинство этого не сделали) и принялся искать себе работу и жилье. Все знали, что большинство негров не удовольствуются переходом через границы штата, а двинутся дальше, пока не доберутся до места, где им представится хотя бы малейшая возможность жить или умереть достойно, потому что все видели фотографии вокзала, заполненного чернокожими, которые запрудили и шоссе между Нью-Марселем, и Уилсон-Сити, и видели вереницы автомобилей, забитых неграми с пожитками, так что ни у кого не возникло сомнения: негры пустились во все тяжкие вовсе не для того, чтобы отъехать от обжитых мест на какую-то сотню миль. И все читали заявление губернатора: «Нам не о чем беспокоиться. Они нам никогда и не были нужны. Мы прекрасно без них обойдемся. И Юг прекрасно без них обойдется. Даже при том, что наше население сократилось на треть, мы сдюжим. У нас хватает хороших людей».
И всем хотелось в это верить. Все они еще никогда не жили в мире без чернокожих, чтобы знать наверняка, как это бывает. Но надеялись, что все будет в порядке, пытаясь убедить себя, что все уже закончилось, хотя и подозревали, что все только начинается.
Хотя все были свидетелями того, как это началось, в их городе события развивались с некоторым опозданием, ибо они не испытали еще ни негодования, ни горького разочарования и не пытались пресечь исход негров, подобно белым жителям других городков, считавших своим правом и долгом вырывать чемоданишки из черных пальцев или даже прибегать к рукоприкладству. Они были избавлены от обескураживающего открытия, что подобные жесты отчаяния бессмысленны, или же их лишали возможности выказывать праведный гнев: мистер Харпер заставил их понять, что негров не стоит останавливать, а Гарри Лиланд дошел до того, что высказал идею, будто у негров есть полное право уехать – и вот теперь, во второй половине воскресного дня, когда солнце начало закатываться за плоские стены некрашеных зданий на той стороне шоссе, все повернулись к мистеру Харперу и в тысячный раз за эти три дня стали обсуждать, как вообще это все началось. Всего они знать не могли, но даже то, что им было известно, могло хоть отчасти дать ответ на главный вопрос, и теперь они гадали, были ли правдой слова мистера Харпера о «крови».
Мистер Харпер обычно в восемь утра появлялся на веранде, где в течение двадцати лет занимал свою позицию, сидя в кресле-каталке, древней и неудобной, как королевский трон. Он был отставной армейский служака, который поехал на Север в Вест-Пойнт, причем был направлен в Академию самим генералом Дьюи Уилсоном. В Вест-Пойнте мистера Харпера обучили премудростям ведения войн, участвовать в которых ему было не суждено: для войны между Севером и Югом он был слишком юн, на Кубе побывал уже много лет спустя после испано-американской войны и оказался слишком стар для Первой мировой войны, забравшей у него сына. Война не принесла ему ничего, но лишила всего, и посему тридцать лет тому назад он решил, что жизнь не стоит того, чтобы встречать ее стоя, коль скоро она раз за разом сбивает тебя с ног, уселся в кресло-каталку и стал взирать на мир с веранды, объясняя царящий в ней хаос мужчинам, каждый день кучковавшимся вокруг него.
И за все эти тридцать лет на глазах у всех он вылезал из своего кресла лишь единожды – в четверг, чтобы отправиться на ферму Такера Калибана. А теперь он вновь накрепко прирос к креслу, словно никогда и не покидал. Ветер слегка трепал его жидкие седые волосы, длинные, точно у женщины, расчесанные на прямой пробор, ниспадавшие по краям лица. Он сидел, сложив руки на небольшом, но видном брюшке.
Томасон, чей торговый бизнес едва тлел, отчего он редко появлялся в своем магазине, стоял позади кресла мистера Харпера, прижавшись спиной к грязному стеклу витрины. Бобби-Джо Макколам, самый юный в группе – ему едва исполнилось двадцать лет, – сидел на ступеньках веранды, упираясь ногами в сточную канаву, и курил сигару. Лумис, завсегдатай сборищ на веранде, восседал на стуле, откинувшись назад и слегка покачиваясь на задних ножках. Он некогда учился в университете на севере штата, в Уилсон-Сити, хотя его запала хватило только на три недели, и он считал выдвинутую мистером Харпером трактовку происходящего чересчур фантастической и чересчур упрощенной.
– Что-то я не больно верю в этот зов крови, – изрек он.
– А что же еще тут может быть? В чем же тогда дело? – Мистер Харпер обернулся к Лумису и прищурился, глядя на того сквозь свои седые космы. Он говорил не так, как остальные, – высоким надтреснутым, с придыханием голосом, четко выговаривая каждое слово, словно был уроженцем Новой Англии. – Учти, я же не из тех суеверных неучей и не верю в привидения и тому подобную чепуху. Но, как я понимаю, тут дело в чистой генетике, все дело в особенном голосе крови. А если есть на свете кто-то, у кого нечто особенное в крови, – то это Такер Калибан. – Он понизил голос и продолжал почти шепотом: – Я знаю: что бы там у него в крови ни было, что-то такое, что до поры до времени пребывало в спячке, ждало своего часа и в один прекрасный день пробудилось и заставило Такера сделать то, что он сделал. Другой причины быть не может. Мы с ним никаких забот не знали. Но вдруг его кровь забурлила в венах, засвербела, и он начал… замутил эту революцию. А уж я знаю эти революции! Мы их изучали в Вест-Пойнте. С чего это я, как думаешь, счел важным встать со своего кресла? – Он поглядел на противоположную сторону улицы. – Все дело в крови Африканца. И точка!
Бобби-Джо сидел, подперев подбородок ладонями. Он не повернулся к старику, поэтому мистер Харпер не сразу осознал, что парень над ним потешается.
– Слыхал я, что говорят про Африканца. Помню даже, кто-то мне рассказывал про него давным-давно. Но я что-то сейчас не вспомню, как все было. – А мистер Харпер рассказывал эту историю только вчера и много раз до этого. – Может, расскажете, мистер Харпер, и мы посмотрим, какое это имеет отношение ко всему, а?
Но тут до мистера Харпера дошло, что его подначивают, но ему уже было все равно. Он прекрасно знал, что, как полагали некоторые, он уже слишком стар и пора бы ему уже лежать в могиле вместо того, чтобы каждое утро появляться на веранде. Но он любил рассказывать эту историю. Правда, его все равно должны были уговорить.
– Вы все знаете эту историю не хуже меня.
– Да нет же, мистер Харпер, мы хотим услышать ее от вас еще разок! – Бобби-Джо обратился к взрослому мужчине как к ребенку, подпустив в свой голос слащавую интонацию. За спиной мистера Харпера раздался смех.
– Черт! Да мне плевать! Я ее расскажу, даже если вы не хотите слушать – просто назло вам! – Старик откинулся на спинку кресла-каталки и набрал побольше воздуху. – Но учтите, никто не утверждает, будто вся эта история – правда!
– Это чистая правда, правдивее не бывает! – Бобби-Джо затянулся сигарой и сплюнул.
– Хорошо. А теперь позвольте мне рассказать эту историю.
– Да, сэр! – Бобби-Джо произнес эти слова с преувеличенной учтивостью, но, обернувшись, не нашел одобрения в мрачных лицах людей. Мистер Харпер уже целиком завладел их вниманием. – Да, сэр! – На сей раз Бобби-Джо уже не кривлялся.
Как я уже сказал, никто не утверждает, что все в этой истории – чистая правда. Началось все одним манером, а потом, спустя какое-то время, кому-то или сразу многим взбрело в голову, что можно малость подправить правдивость событий. И подправили. От этого история стала куда интереснее, хотя в ней – половина лжи. Но какая же это история без толики лжи? Вот возьмите историю Самсона. Не все там правда, – то, что вы читаете в Библии. Просто люди решили, что если бывает человек чуть более сильный, чем большинство, то почему бы не придумать человека стократно сильнее прочих! Вот что, вероятно, и сделали здешние люди: взять того же Африканца – он, должно быть, был крупный и сильный, так почему бы не вообразить его гигантом и силачом?
Уверен: они просто хотели, чтобы мы его помнили. Но если подумать, то с чего бы нам вообще забывать этого Африканца, хотя все это произошло очень давно, потому что, как и Такер Калибан, Африканец работал на семью Уилсонов, а они были самыми важными людьми в наших краях. И в те времена люди любили Уилсонов куда больше, чем сейчас. Тогда прежние Уилсоны не были такими чванливыми, как нынешние.
Но речь не о нынешних Уилсонах. Речь об Африканце, которым владел отец нашего генерала Дьюитт Уилсон, хотя тот никогда на него не работал. Дьюитт просто им владел.
И вот, впервые Нью-Марсель (в ту пору город еще назывался на французский манер – Нью-Марсей) увидел Африканца поутру, после того как корабль с невольниками, на котором его привезли, бросил якорь в бухте. В те стародавние дни прибытие любого корабля было большим событием, жители сбегались в порт и приветствовали новоприбывшее судно. Идти до порта было недалеко, потому что в те дни город был не больше, чем Саттон сегодня.
Словом, невольничий корабль пришвартовался, убрали паруса, скинули сходни. И вот судовладелец, он же – владелец крупнейшего аукциона рабов в Нью-Марселе, – так сладко и так цветисто расхваливал свой товар, что мог продать однорукого, одноногого, полоумного негра за рекордную цену, – неспешно поднялся по сходням. Я слыхал, это был тщедушный малый, без намека на мышцы. У него были жуликоватые глаза, круглый нос – рябой, как гнилой апельсин, и он вечно ходил в старомодном синем костюме с кружевной накладкой на воротнике и в зеленом фетровом котелке. А за ним следом, шагах в трех, топал негр. Кто-то говорил, что это сын аукциониста от цветной женщины. Чего не знаю, того не знаю, но точно знаю, что этот самый негр своим видом, походкой и говором походил на своего хозяина. Та же фигура, те же хитрые глаза, и одет был точь-в-точь как тот – зеленый котелок и прочее, так что они оба выглядели словно фотография и ее негатив, поскольку у негра была коричневая кожа и курчавые волосы. Этот негр был у аукциониста и бухгалтером, и надсмотрщиком, и вообще всем, кем только можно. Итак, эти двое взошли на палубу, и пока негр оставался в сторонке, аукционист пожал руку капитану, который стоял на палубе и следил, как члены команды выполняют свои обязанности. Сами понимаете, в те времена изъяснялись иначе, чем сейчас, так что я в точности не скажу, что они говорили, но убежден, что-то вроде: «Приветствую! Как плавание?»
Но собравшиеся на причале люди заметили, что капитан выглядит неважно.
– Все хорошо, разве что у нас есть один строптивый мерзавец. Пришлось его посадить на цепь, изолировать от остальных.
– Давай-ка поглядим на него, – предложил аукционист. Стоявший за ним негр кивнул, что он делал всякий раз, как аукционист открывал рот, отчего возникало впечатление, что он – чревовещатель, а аукционист – его кукла, или наоборот.
– Не сейчас! Черт побери, я приведу его, когда выгрузим остальных черномазых. Потом мы все сможем его удержать. Черт! – Он поднял руку ко лбу, и тогда самые зоркие заметили темное маслянистое пятно на голове, точно кто-то плеснул туда машинным маслом, и он еще не успел его стереть. – Черт! – повторил он.
Ну, понятное дело, народ не на шутку забеспокоился, но не по причине простого любопытства, как обычно это бывало, но из желания увидеть того мерзкого смутьяна.
И Дьюитт Уилсон там тоже был. Он пришел не просто на корабль поглазеть и даже не рабов прикупить. Он пришел забрать свои напольные часы. Дело в том, что он строил новый дом за городом и заказал эти часы из самой Европы. Ему хотелось получить их как можно быстрее, а самый быстрый способ тогда было отправить их невольничьим судном. Он слыхал, что доставка груза невольничьим судном – это все равно что накликать семь бед на свою голову, но все равно, поскольку ему не терпелось заполучить эти часы, он выбрал именно такой способ. Часы находились в капитанской каюте: они были обложены ватой и запечатаны в коробку, а коробка уложена в ящик, обернутый для надежности тряпками. И вот он за ними и пришел, да прихватил с собой тележку, чтобы довезти их до дома и удивить жену.
Дьюитт и все прочие стояли и ждали на берегу, но сначала команда спустилась в трюм и, пощелкивая плетками, вывела оттуда длинную вереницу негров. У женщин груди свисали до пупка, кое-кто нес на руках черных младенцев. А у мужчин лица были такие кислые, точно они лимонов наелись. Большинство рабов были совершенно голые и стояли на палубе, моргая и жмурясь, потому как они долгое время не видели солнца. Аукционист со своим негром стал прохаживаться вдоль ряда взад-вперед, как всегда, осматривал зубы, щупал мускулы, можно сказать, оценивал товар. Потом аукционист сказал:
– Ну что ж, давайте сюда вашего смутьяна!
– Нет, сэр! – рявкнул капитан.
– Это еще почему?
– Я же вам сказал. Не хочу выводить его, пока все эти черномазые остаются на корабле.
– Ну, ясно, – сказал аукционист, но при этом его лицо оставалось равнодушным. Как и у его негра.
Капитан потрогал сияющую темно-синюю рану на лбу.
– Вы разве не понимаете? Он – их вожак. Стоит ему хоть слово сказать, у нас хлопот будет побольше, чем у Господа молитв. С меня и так довольно! – И он снова тронул свою рану.
Матросы тычками заставили негров спуститься по сходням на берег, и собравшиеся на причале люди расступились, молча глядя на бредущих невольников. Эти черномазые даже пахли гневом, поскольку плыли в трюме, сбившись, как селедки в бочке, стиснутые, подобно младенцу в люльке. Они были грязные и злобные, готовые чуть что учинить драку. Потом капитан отправил нескольких матросов вниз, позволив прихватить ружья, чтобы им там не скучно было. А остальные члены команды, человек двадцать или тридцать, остались на палубе и беспокойно переминались с ноги на ногу. А люди на причале сразу уяснили, в чем дело: матросов одолел страх. Это было видно по их глазам. Взрослые мужики робели перед тем, кто сидел в трюме на цепи.
Да капитан и сам выглядел испуганным, все трогал свою рану и вздыхал. Он сказал своему помощнику:
– Думаю, тебе стоит туда пойти и привести его.
Потом добавил, обращаясь к двадцати или тридцати матросам, стоявшим рядом:
– И вы с ним – все! Может, справитесь там.
Народ затаил дыхание, точно дети на цирковом представлении в предвкушении сальто акробата на проволоке, потому как даже глухая и слепая старуха в толпе на причале догадывалась, что в трюме есть нечто, что сейчас предстанет перед глазами публики. Все затихли, и слышался лишь плеск волн, бьющих в борт корабля, да топот ног матросов, в тяжелых башмаках сбегающих в трюм и не торопящихся сообщить сидящему там, что его желают видеть на палубе.
А потом из самых недр корабля, откуда-то из мрачных глубин донесся рык, и был он громче, чем рев загнанного медведя или рев двух медведей в момент совокупления. Он был таким громким, что содрогнулись корабельные борта. И все поняли, что его издает одна глотка, так как не было слышно никаких других звуков – только этот одинокий рык. И затем, прямо у них на глазах, в борту корабля, чуть повыше ватерлинии, образовалась зияющая дыра, и во все стороны полетели щепки, точно веер брызг от камушков, брошенных в пруд мальчишкой. Потом послышались глухие звуки борьбы и вопли, и через несколько мгновений на палубе показался матрос с кровоточащей головой.
– Черт его побери – он вырвал свою цепь из стены! – сообщил матрос, которому раскроили череп. И все уставились на образовавшуюся в борту дыру и даже не заметили, как матрос от полученной раны повалился на палубу без сознания.
И уж поверьте, сэр, толпа на причале сбилась теснее, на тот случай, если этот субъект в трюме каким-то образом вырвется на волю и начнет носиться по мирному Нью-Марселю, круша все на своем пути. Потом вроде как все стихло, даже в трюме, и все подошли ближе и прислушались. Они услышали звон волочащихся цепей и потом – впервые – увидели Африканца.
Начать с того, что поначалу они увидали его голову над люком, а потом плечи, такие широченные, что ему пришлось подниматься по трапу боком, потом все увидали его туловище, которое должно было бы уже кончиться, а оно все не кончалось. И вот он выпрямился во весь рост, голый, как перст, за исключением куска дерюги, обернутой вокруг его чресл, и, стоя, он оказался на две головы выше любого из матросов на палубе. Он был черен и блестел, как маслянистая рана на голове у капитана. Его голова была размером с котел, какие бывают в фильмах про каннибалов, и с виду она была такая же тяжелая. А цепей на нем висело столько, что он напоминал разукрашенную рождественскую елку. Но все уставились ему в глаза и не могли оторваться. Глаза были глубоко посажены, отчего его голова смахивала на огромный черный череп.
У него что-то виднелось под мышкой. Сначала решили, что у него там опухоль или нарост, и не обращали внимания, пока нарост не зашевелился, и тут все заметили глазки и поняли, что это младенец. Да, сэр, он прижимал живого младенца, точно черную коробчонку, и этот младенец поглядывал на людей.
Вот так все увидели Африканца и отступили на шаг, словно расстояние между ним и ими было недостаточным, словно он мог вытянуть руку над бортом, опустить ее через перила и щелчком пальцев снести кому-нибудь голову. Но он вел себя тихо и не жмурился на солнце, подобно прочим, а нежился в нем, словно оно было его собственностью, и он приказал ему выкатиться в небо и светить на него.
Дьюитт Уилсон вытаращился на исполинского негра. Трудно было сказать, о чем он думал в тот момент, но, как кто-то потом сказал, он снова и снова повторял себе под нос: «Я его куплю. Он будет работать на меня. Я его сломаю. Я должен его сломать!». – Вот так-то: стоял, глядя на него во все глаза, и повторял эти слова.
А негр при аукционисте тоже вылупил глаза. Но только он ничего не бубнил себе под нос. Люди говорили, он просто смотрел и вроде как приценивался – оглядывал Африканца с головы до пят и считал в уме: столько-то за череп и мозг, столько-то за кости и мышцы, столько-то за глаза – и все карандашиком делал записи на клочке бумажки.
Капитан приказал матросам отвести всех негров к месту проведения аукциона – утоптанной площадке в центре Нью-Марселя, которая сейчас называется Аукционная площадь. Кто-то из матросов пошел расчищать проход в толпе, а остальные сошли с корабля и повели за собой скованных цепями негров. За ними двинулась толпа, собравшаяся на причале, все хотели попасть на площадь да посмотреть, почем в тот день можно было приобрести на торгах хорошего раба, – так же вот сегодня люди читают биржевые новости, – а самое главное, узнать, какие деньги дадут за Африканца. И когда почти все разошлись, с корабля на берег сошел Африканец со своим эскортом числом человек в двадцать, не меньше, и каждый держал и сжимал в руках одну из цепей, так что он был похож на майское дерево со всеми этими матросами, его окружавшими, но держащимися на приличном расстоянии от его ручищ.
Когда дошли до площади, всех негров выстроили в стороне, а Африканца повели на вершину холма. Потом аукционист, со своим неизменным негром в трех шагах у него за спиной, начал торги:
– Ну вот, народ, вы видите перед собой потрясающий образчик имущества, о котором может мечтать любой из вас. Обращаю ваше внимание на его рост, ширину грудной клетки, вес. Обратите также внимание на изумительно развитую мускулатуру, величественную стать. Это вождь, поэтому он обладает потрясающими лидерскими способностями. Он нежен с детьми, как вы уже, думаю, смогли убедиться, поглядев на то, что у него под мышкой. И да, он способен на разрушительные действия, но я утверждаю, что это всего лишь признак того, что он может ответственно выполнять порученную ему работу. Не думаю, что вам нужны какие-то дополнительные подтверждения правоты моих слов. Один его вид служит достаточным подтверждением. И если бы я не владел им, и если бы у меня была ферма или плантация, я бы отдал половину моих земель и всех своих рабов, лишь бы наскрести достаточно денег, чтобы купить его и отправить одного обрабатывать оставшуюся половину земли. Но дело в том, что я им владею, а вот земли у меня нет. В этом-то и проблема. Я не могу его применить, он мне не нужен, мне надо от него избавиться. И вы можете в этом мне помочь, друзья мои. Я готов сбыть его с рук кому-то из вас. И я даже приплачу вам за вашу доброту. Да, сэр! И пусть не говорят, что я не способен отблагодарить моих друзей за оказанные мне любезности. Вот что я сделаю: я отдам двоих по цене одного, я добавляю к нему вот этого младенчика, которого он держит под мышкой!
(Кстати, люди уверяли, что, как уже выяснилось позже, аукционисту волей-неволей пришлось предложить такую сделку, потому что капитан пытался вначале отнять малыша у Африканца, за что тот и разбил ему голову. Так что, полагаю, аукционист просто не смог бы выгодно продать обоих по отдельности, разве что ему бы пришлось убить кого-то одного, чтобы продать другого).
– Ну вот, сами видите: мое предложение – весьма выгодное! – продолжал он. – Потому что младенец вырастет и станет в точности, как его папочка. Просто представьте себе: когда этот мужчина состарится и не сможет больше работать, у вас будет наготове точная копия, которая его заменит. Уверен, вам прекрасно известно, что я не шибко силен в подсчетах цен и затрат, но могу сказать сразу: этому работнику красная цена – не менее пятисот долларов. Что скажете, мистер Уилсон, стоит он таких денег?
Дьюитт Уилсон ничего не ответил, ни слова не проронил, а просто полез в карман и достал оттуда тысячу долларов бумажками – спокойно, как вы бы смахнули пылинку с костюма, взошел к вершине холма и молча отдал деньги аукционисту.
Аукционист хлопнул себя по колену зеленым котелком и гаркнул:
– Продано!
И никто, даже люди, которые утверждают, будто все видели своими глазами, не мог точно сказать, что произошло дальше. Может, всему виной сжимавшие цепи матросы, которые расслабились при виде таких деньжищ, потому как Африканец вдруг крутанулся на месте, и из рук матросов цепи вырвались, а вместо них остались только окровавленные пальцы и разодранные ладони – там, где цепи прошлись, словно пилой, по коже. А Африканец уже держал в руках все цепи, собрав их в пучок, как женщина, залезая в автомобиль, подбирает юбки, и он кинулся на аукциониста, словно понимал все, что тот говорил и делал, чего быть никак не могло, поскольку это же был Африканец, и, вероятно, он только и умел что лопотать по-своему, как все африканцы. Как бы там ни было, он набросился на аукциониста и, как многие клянутся, хотя и не все, кто там был, этими самыми цепями он срезал ему голову вчистую, вместе с зеленым котелком, и его голова, точно пушечное ядро, пролетела по воздуху добрых четверть мили, а потом еще четверть мили прыгала по улице и ударилась о ногу лошади, на которой некий парень въезжал в Нью-Марсель, причем сила удара была такова, что лошадиная нога оказалась сломана. Парень потом ходил по городу и жаловался, что ему пришлось пристрелить лошадь, потому что ей раздробила ногу летящая голова в зеленом котелке.
А потом случились еще более странные вещи. Когда Африканец избавился от своих цепей, негр аукциониста отступил на шаг или два и, вроде бы даже не взглянув на обезглавленного хозяина, а лишь удостоверившись, что ни капли крови не попало на него и не замарало его костюм, подбежал к Африканцу, все еще стоявшему у тела, которое даже не успело упасть наземь, схватил его за руку и поволок за собой, крича:
– Сюда! Сюда!
Полагаю, Африканец мало что понял, но он уразумел, что этот негр пытается ему помочь, и двинулся в указанном ему негром направлении, а негр пошел за ним следом точно так же, как еще совсем недавно тенью ходил за аукционистом, отстав на три шага, и Африканец легко сбежал по склону холма, хотя на нем висело около трехсот фунтов цепей, и цепи болтались на нем из стороны в сторону, походя сломав семь или восемь рук и одну ногу, пробивая себе и негру дорогу в толпе нью-марсельцев. Кое-кто поднял ружья и прицелился и, возможно, мог бы их и подстрелить (не говоря уж о том, между прочим, что они бы могли завалить Африканца), но Дьюитт Уилсон, как безумный, взбежал на холм и встал между стрелками и Африканцем и негром, беспрестанно визжа:
– Не стрелять в мое имущество! Я подам в суд! Это мое имущество!
Но Африканец уже убежал довольно далеко, и пулей его было не достать, и путь его лежал к югу, на болота в пригороде. Поэтому люди и Дьюитт вскочили на лошадей, вооружились ружьями и пустились вдогонку за беглецами.
Африканец бежал весьма резво (он, должно быть, нес на себе не только цепи и младенца, но и негра, потому как я не пойму, как этот щуплый негр мог за ним поспевать), и Дьюитт с его спутниками никогда бы их не настигли, если бы он не устремился напролом через леса и болота, оставляя за собой след – точнее, тропу, тянувшуюся меж сломанных кустов и веток, выдернутых кусков дерна там, где волочились его цепи и цеплялись за ветки и камни, и он вырывал их из земли, двигаясь прямиком к морю. И преследователи скакали по этой тропе, широкой настолько, что там могли пройти рядом две лошади, и прямой, как ватерпас, и эта тропа бежала по топям, по пескам и так достигла воды. Тут след обрывался.
Люди решили, что Африканец, верно, решил вплавь добраться до родных берегов (кое-кто даже полагал, что ему это удастся, невзирая на цепи и младенца), а щуплый негр куда-то сгинул, и все уже утомились, хотели плюнуть на это дело и вернуться в город, но Дьюитт был уверен, что Африканец не сбежал, не уплыл, а где-то бродит, и отправил нескольких человек прочесать пляж в поисках какого-то знака. Что они и сделали – и в полумиле от того места обнаружили две полоски следов, ведущих в чащу.
Но теперь Дьюитту Уилсону не удалось уговорить людей продолжить погоню за его имуществом. Во-первых, уже смеркалось, во‐вторых, тропа была не такой широкой, как прежде, потому что тут Африканец, должно быть, держал цепи на весу, они ни за что не зацеплялись – так девушка, заходя в воду, подбирает юбку до талии. Словом, мужчины естественным образом поостыли, когда узнали, что предстоит преследовать дикаря по лесу в ночи, когда в лучшем случае вы просто не сможете его разглядеть, а в худшем – не будете знать, где он прячется, а он в любой момент может выпрыгнуть невесть откуда и снести вам полбашки, прежде чем вы успеете моргнуть. Так что они разбили бивак на берегу, кто-то ушел за провиантом, а на рассвете вновь отправились в погоню.
Но этой единственной ночи только и надо было Африканцу и щуплому негру, и теперь поймать его было еще труднее, потому что когда они вышли на просеку, углубившись в лес на милю, то наткнулись на горку поблескивающих на солнце расколотых камней да стальных колец и обручей – тут, видно, Африканец всю ночь сбивал с себя оковы. И теперь он был совершенно свободен, окончательно избавившись от своих цепей, и где-то бродил по округе. Он был такой рослый и быстрый, что лучше даже не думать, где бы он мог быть, и люди поняли, что он может быть сейчас где угодно в радиусе сотни миль. Но Дьюитт, с кем теперь осталась горстка людей, упрямо бродил в поисках своего имущества еще добрых две недели, покрыв расстояние до современного Уилсон-Сити и обратно, одолев в общей сложности две сотни миль вдоль побережья Мексиканского залива, от Миссисипи до самой Алабамы, пока, в конце концов, люди, оставшиеся вместе с Дьюиттом, не заметили, что с ним что-то не так. Он вообще утратил сон, ничего не ел, двадцать четыре часа в сутки не слезал с лошади и все разговаривал сам с собой, повторяя: «Я тебя поймаю… Я тебя поймаю… Я тебя поймаю». И вот спустя почти месяц с того дня, как Африканец сбежал, а все это время Дьюитт ни разу не был дома, он на глазах у людей спешился и уснул мертвым сном на траве, а они доставили его на носилках на плантацию, и он проспал на пуховой перине еще целую неделю. Его жена рассказала, что он разговаривал во сне, а когда пробуждался, то вскакивал с криком: «Но я же тоже! Я тоже стою тысячу! Я тоже!».
Теперь Африканец сменил тактику.
Сидели как-то раз Дьюитт с женой на крыльце своего дома. Дьюитт пытался восстановить силы и для этого пил что-то холодное и подставлял лицо солнцу. И тут на лужайке перед домом появляется Африканец, одетый в цветастый африканский наряд, с копьем и щитом, и бежит прямо на дом, точно он – поезд, а дом – горный туннель, в который он мчится, что и произошло: негр пробил стену дома, пробежал насквозь и выскочил через заднюю дверь, промчался по заднему двору к той части города, где обитали рабы Дьюитта, и там освободил всех негров и увел их во тьму лесной чащи. И все это произошло прежде, чем Дьюитт успел поставить стакан на стол и подняться с кресла.
Ну, мало того, на следующий вечер почти то же самое произошло с одним плантатором, жившим к востоку от Нью-Марселя. Он пришел в город и стал рассказывать об этом всем и каждому: «Я мирно спал, как вдруг услыхал на улице шум, как раз там, где стоят хижины моих рабов. И когда я подскочил к окну, то разрази меня гром, если я не увидел, как все мои черномазые гурьбой уходят в лес под водительством ниггера, огромного, что твоя вороная лошадь, вставшая на дыбы. И с ним был еще один, он шел в нескольких шагах позади этого великана, размахивал руками и указывал моим черномазым, куда идти и что делать!»
Дьюитт Уилсон, хотя еще не вполне оправился от усталости, приехал в город, встал перед большой толпой людей, которые шумно обсуждали случившееся, и объявил:
– Я вам клянусь, что не уйду домой до тех пор, пока не поймаю этого Африканца живым или мертвым и не увезу с собой. И пусть все знают, белые и черные – всякий, кто сообщит мне сведения, которые помогут мне изловить этого Африканца, на следующий день будет иметь в своем кармане тысячу моих долларов!
И эта новость, точно запах вареной капусты, разнеслась по городу и за его пределами, повсюду, так что спустя много лет стоило вам попасть в Теннесси и упомянуть, что вы из наших мест, кто-нибудь обязательно бы спросил: «А кто получил тысячу от Дьюитта Уилсона?»
Дьюитт Уилсон свое слово сдержал: он снова бросился искать Африканца. Он искал его еще месяц по всему штату. Иногда ему удавалось почти его догнать, но не совсем. Его с его бандой настигали, причем ее число уже сократилось до двенадцати голов, потому как кого-то убили, кого-то схватили, но стоило вступить с ними в битву, всякий раз Африканцу удавалось ускользнуть. Один раз даже показалось, что его загнали к реке и заманили в ловушку, а он просто развернулся, прыгнул в реку, поплыл под водой и был таков. Некоторым не то что вплавь такое расстояние преодолеть, даже камень бросить так далеко не под силу. И до того щуплого черномазого, что раньше за аукционистом хвостом ходил, не добрались. Он все время рядом с Африканцем вертелся да младенца держал на руках, пока Африканец отбивался от нападавших, да стрелял своими жуликоватыми глазками, которые блестели как два серебряных доллара из-под надвинутого на лоб зеленого котелка. Да, сэр, на нем был тот самый зеленый котелок, а больше ничего из прежнего платья, потому как теперь он был одет как Африканец – в длинной цветастой накидке.
А Дьюитт опять изменился, снова стал вести себя как прежде, до того как он слег, но больше ни с кем не разговаривал, даже с самим собой, а все время пребывал в задумчивости и молчании. Так и продолжалось – Африканец совершал набеги на плантации, освобождал рабов, Дьюитт Уилсон настигал его банду, забирал рабов обратно, а еще больше убивал, так что банда Африканца насчитывала всего двенадцать-тринадцать черномазых, но ни самого Африканца, ни щуплого ниггера поймать никак не удавалось.
Как-то ночью они встали на ночевку к северу от Нью-Марселя. Все спали, кроме Дьюитта, который сидел на своей лошади и глядел на костер. Он услыхал за спиной голос, и сперва ему почудилось, что это говорит призрак обезглавленного аукциониста. Но это был не призрак.
– Хочешь заполучить Африканца? Я тебя к нему проведу!
Дьюитт оглянулся и увидал щуплого негра в дикарской накидке и зеленом котелке: он пробрался в лагерь незаметно и неслышно.
– Где он? – спросил Дьюитт.
– Я тебя к нему проведу. Я подойду и дам ему пощечину, если хочешь, – сказал негр.
И Дьюитт решил ехать с ним. Потом он уверял, будто не был уверен, что поступает правильно, отправившись за тем негром, потому как тот мог завести его в засаду или ловушку. Но еще он сказал, что, по его разумению, вряд ли Африканец так бы с ним поступил. Кое-кто из бывших с ним тогда людей говорил, что он к тому моменту совсем сбрендил и был готов на все, и мог пойти куда угодно и с кем угодно, лишь бы поймать Африканца. Дьюитт поднял своих людей, и все отправились через лес за щуплым негром. Они не проехали и мили, как попали в лагерь Африканца. Костер не горел, и негры, а было их человек двенадцать, лежали на голой земле, не накрывшись, и спали. А посреди поляны, прислонившись спиной к огромному валуну, сидел сам Африканец с чернокожим младенцем на коленях. Голова его была обернута куском ткани, а перед ним высилась куча камней, обращаясь к которой он что-то бормотал.
Дьюитт Уилсон не мог взять в толк, отчего никто не предупредил Африканца и по какой причине ему удалось так легко проникнуть в его лагерь. Он нагнулся к щуплому негру и спросил:
– Почему не выставлены часовые? Он же знал, что я близко. Почему он не выставил часовых?
Негр осклабился:
– Был один часовой. Я!
– Так зачем ты так поступил? Почему ты его предал?
Негр снова осклабился:
– Я же американец, а не дикарь. И к тому же человек следует за своим кошельком, не так ли?
Дьюитт Уилсон кивнул. Кое-кто утверждал, что он едва не повернул обратно в свой лагерь, потому как не захотел вот так возвращать себе свое имущество, а решил вернуться сюда утром, когда Африканца уже след простынет, и продолжать погоню по-честному, пока он его не схватит, потому что после долгих недель поисков Африканца по лесным тропам в надежде вот-вот его настигнуть, но всякий раз обнаруживая, что поймать его удастся не скорее, чем у карлика появится шанс стать профессиональным баскетболистом; словом, после всех этих тягот, потраченных сил и пролитого пота, после многих суток, проведенных в седле, впроголодь и почти без сна, он начал испытывать уважение к этому упрямцу, и, скажу больше, он даже стал испытывать легкую печаль при мысли, что если он и вернет себе свое имущество, то лишь потому, что какой-то негодяй, которому Африканец доверял, его предал и привел белых людей к нему в лагерь. Но другие не разделяли его чувств. Им хотелось выловить Африканца любым способом, потому как он дурачил их, и они это знали и намеревались с этим покончить раз и навсегда.
И белые окружили лагерь Африканца, после чего Дьюитт Уилсон призвал беглых негров сдаться. Белые зажгли факелы, дабы Африканец увидел, что он в кольце огня, лошадей и людей с ружьями. Негры повскакали с земли и тут же поняли, что сопротивляться бесполезно, потому как у них было только оружие Африканца, и они побросали свои копья наземь. Но сам Африканец взобрался на валун, обнимая младенца, и медленно развернулся, оценивая неприятельские силы, ведь он остался один и понимал это, потому как к этому моменту все его негры разбежались по кустам или стояли рядом с таким видом, будто видели его впервые в жизни и понятия не имели, кто он такой и что тут делает.
И он стоял один на валуне, практически нагой, и его кожа блестела в пламени факелов, и глаза были точно черные ямы. А потом он спрыгнул на землю. Кто-то поднял ружье.
– Погоди! – крикнул Дьюитт. – Попробуем взять его живым. Вы меня поняли? В этом все дело. Взять его живым! – И, привстав на стременах, он принялся размахивать руками, чтобы привлечь внимание своих людей с факелами.
Кто-то решил, что хозяин призывает выказать себя героем, и, думая, что ему удастся сбить Африканца с ног, направил свою лошадь прямо на него, но Африканец взмахом руки сдернул седока с седла, словно с лошадки на карусели, шваркнул его спиной о свое колено, переломив позвоночник, как сухую куриную кость, и отшвырнул в сторону.
– Если будете стрелять, цельтесь в руки или ноги! – заорал Дьюитт Уилсон.
Кто-то стоящий на дальнем окоеме кольца выстрелил, и все видели, как пуля прошила руку Африканца насквозь и влетела в землю у копыта Дьюиттовой лошади, но Африканцу эта рана, по-видимому, не причинила никакой боли, и он даже не поморщился и не сдвинулся с места. Другая пуля вошла ему чуть повыше колена, и кровь тонкой струйкой потекла по ноге.
Прижавшись спиной к валуну, на вершине которого спал младенец, он медленно обошел камень кругом, глядя на всех, в том числе и на щуплого негра в зеленом котелке, стоявшего подле Дьюитта, но, не остановившись напротив него и не выказав ни гнева, ни разочарования, остановился только напротив Дьюитта Уилсона и вперил в него взгляд. Так они стояли, глядя друг на друга, не то чтобы соревнуясь, кто кого переглядит, а словно бессловесно обсуждали что-то. И, наконец, создалось впечатление, что они пришли к какому-то соглашению, потому что Африканец слегка кивнул, как боксер кивает перед началом боя, а Дьюитт Уилсон поднял ружье, прицелился в открытое лицо Африканца и выстрелил точно в переносицу над его широким носом.
Пуля чисто вошла в кость, но Африканец как стоял, так и остался стоять, а потом повалился на колени, выставив вперед руки. Он вроде как таял на глазах, а потом вдруг поднял искаженное ужасом лицо, точно что-то вспомнил и захотел что-то сделать перед тем, как отойти, издал громкий вопль и, с налитыми кровью глазами, сжимая в руке увесистый камень, потянулся к спящему младенцу. Он поднял камень над младенцем, но Дьюитт Уилсон размозжил ему затылок прежде, чем тот успел обрушить камень на головку малыша. И Африканец испустил дух.
Никто не пошевелился. Все всадники были сильно разочарованы, потому что каждый хотел по возвращении домой заявить, что именно его выстрел убил Африканца.
Дьюитт Уилсон слез с лошади, подошел к младенцу, который все так же спал, не зная, что его папа умер, да и, думаю, не зная, что у него вообще был папа. Вернувшись к лошади, Дьюитт Уилсон перешагнул через горку камней, к которым обращался Африканец. Это были плоские камешки, и Дьюитт Уилсон долго на них пялился, а потом нагнулся и взял самый маленький, белого цвета, и положил себе в карман.
Мистер Харпер слегка осип. Он умолк на мгновение, откашлялся и продолжал:
– Дьюитт Уилсон вернулся в Нью-Марсель, получил свои часы, которые он так и не забрал в тот день с корабля, и повез их домой, и младенец Африканца лежал рядом с ним на сиденье повозки, а позади него сидел щуплый негр в зеленом котелке да громко тикали часы, которые вы все видели в прошлый четверг на ферме Такера.
Он замолчал и обернулся на тех, кто стоял у него за спиной.
– Ну вот и вся история, и вы не хуже меня знаете, что генерал нарек того младенца Калибаном, когда самому генералу было двенадцать лет.
– Именно! После того как генерал прочитал книжку Шекспира, – со вздохом заметил Лумис.
– Не книжку, а пьесу под названием «Буря». Шекспир книжек никаких не писал, никто тогда не писал книг, только стихи и пьесы. Никаких книг. Ты, видать, так ни черта и не выучил за те три недели в университете! – мистер Харпер презрительно глянул на Лумиса.
– Ну, ладно, как скажешь, пьеса, – смущенно согласился Лумис.
Пришло время ужина. Кое-кто покинул веранду. Теплый ветерок дул со стороны горного хребта Истерн-Ридж. Автомобиль, забитый сумрачными неграми, протарахтел по шоссе в северном направлении.
– А Калибан, кого крестили под именем Фёрст, после того как у него появилась семья, был не единственным Калибаном, еще был отец Джона Калибана, а внук Джона Калибана – это Такер Калибан, и в жилах Такера Калибана течет кровь Африканца! – Мистер Харпер с удовлетворенным видом откинулся на спинку своего кресла.
– Это вы так считаете. – Бобби-Джо швырнул остаток сигары на проезжую часть.
– Парень, я прощаю тебе твою глупость. Настанет день, и ты увидишь, что я не дурак. А ты можешь мне верить или не верить – мне-то все равно, – но рано или поздно ты согласишься со мной и тебе придется извиниться!
Люди зашушукались.
– Именно так!
– Смотрите, мистер Харпер! – начал тихо Бобби-Джо, даже не повернувшись к старику, а продолжая утюжить взглядом шоссе. – Такер Калибан работал на Уилсонов всю свою жизнь. И с чего это он выбрал именно тот четверг, чтобы учинить мятеж и поддаться зову крови Африканца? – Тут он взглянул на мистера Харпера. – Что вы на это скажете?
– Эх, парень, добрый человек не будет тебе врать. Он не скажет тебе: вот правда, если сам он в этом не уверен. И я тебе откровенно говорю: я не могу тебе ответить. Я просто говорю, что Такер Калибан почувствовал зов крови, все бросил и ушел, и хотя это совсем не похоже на то, как поступил Африканец, по сути, это то же самое. А почему именно в четверг? Этого я не могу сказать.
Старик кивал головой, произнося эти слова, а сам глядел поверх крыш домов на небо.
Все услышали звук шагов пожилой дамы. А потом увидели дочку мистера Харпера – старую деву пятидесяти пяти лет, с висящими как пакля желтыми волосами и всегда прямой спиной.
– Ты готов идти домой ужинать, папа?
– Да, милая! Я готов, милая!
Каждый вечер она задавала один и тот же вопрос:
– Кто-нибудь поможет ему сойти с веранды?
– Ну что ж, я не думаю, что вернусь вечером. Так что увидимся завтра после службы! – Кресло-каталку с мистером Харпером уже вынесли на проезжую часть, и его дочь стояла у него за спиной, сжав обеими руками высокую, как у трона, спинку, и ждала.
– Да, сэр! – ответили все хором.
– Тогда всем – доброй ночи! И не попадите в беду! – Кресло-каталка со скрипом покатилось по мостовой, увозя старика.
Как только мистер Харпер оказался на приличном расстоянии и не мог ничего слышать, Бобби-Джо повернулся к остальным.
– Вы и правда верите в эту ерунду с кровью? Думаете, этим все объясняется? – Он решил, что теперь, в отсутствие старика, остальные не будут слишком доверчивы к его мнению.
– Ну, если это говорит мистер Харпер, то хотя бы отчасти это что-то да объясняет! – Томасон отлепился от стены и двинулся к дверям магазина.
– Именно так! – Лумис подался вперед, положил руки на колени и приготовился встать со стула.
– Так ты думаешь, что все вот так просто?
– Можно и так сказать. – Томасон открыл дверь, вошел внутрь и прижал нос к москитной сетке. – А у тебя есть объяснение получше?
– Неа! – Бобби-Джо бросил взгляд на живот Томасона, прижатый к сетке. – Нет, сейчас нет. Но я думаю над этим.