– Кристина, кыш отсюда.
Это говорит человек с редкими седыми волосами и красным лицом. Кристинка ободряюще мне кивает – мол, не принимай всерьёз – и уходит в соседнюю дверь, как она говорит, к собакам. Я остаюсь за столом напротив краснолицего человека. Это Яков Львович, директор приюта.
Мы сидим в тесной комнатке с горами круп, кормов, газет, чьими-то куртками, шприцами, раскрытыми тетрадками, раковиной и холодильником. Это называется «офис».
В соседней комнате карантинная – место, где держат животных-новобранцев до полной ветеринарной обработки. Кристинка мне уже объяснила, что это миф, будто приютские животные сплошь блохастые и щедро источают заразу. Зараза тут просто не пройдёт.
Яков Львович смотрит на меня. В его голубых глазах есть что-то жутковатое. Примерно как у хаски, у тех, чьи глаза голубые и каёмочкой обведены. Но на хаски я уже налюбовалась и вздрагивать от их вида перестала, поэтому и на Якова Львовича смотрю открыто и дружелюбно.
– Ну, расскажи, – говорит он. – Кто такая, откуда и зачем тебе это всё.
– Алина Беляева, двадцать пять лет, живу в Москве, надо – потому что животных люблю.
Он щурится.
– А родители кто?
– Родители в разводе, отца не знаю, мама редактор…
– Учишься где?
Я немного озадачена, но до меня тут же доходит. Ещё раз напоминаю:
– Мне двадцать пять лет. Я давно отучилась, театральный институт, драматургия.
У меня светлые волосы и физиономия на пару лет отстаёт от паспортного возраста. Пока что от этого нет никакой выгоды, одна морока, вот как сейчас.
– Значит, работаешь?
– Да, я…
Осекаюсь. Смотрю в его глаза и понимаю, что нельзя, нельзя говорить, что работаю я в районной газете, ещё с универских времён.
– В молодёжном театре в Доме культуры пьесы ставлю. И немного русский с литрой преподаю.
Это правда: в редакции меня называют «нашей драматургиней», а в театре – «нашей филологиней».
– Хм. Понятно. А парень есть?
Слегка обалдеваю.
– Есть, живём давно вместе. А что?
– Нет, это так. Ты куда пойдёшь – к кошкам или к собакам?
– К кошкам, конечно! Я кошек люблю.
– Убирать у них сможешь?
Я смеюсь.
– А чего тут не смочь? – поясняю, потому что он, в свою очередь, не понимает, что тут смешного. – У меня у самой двое.
– Одежда есть переодеться?
Смотрю на свои джинсы и толстовку с идиотской картинкой на груди.
– Да у меня такая, которой не жалко.
– Ладно. Иди, – говорит он и встаёт сам. Мы выходим.
Кошки обитают в домике напротив офиса. Вообще что офис, что кошкин дом – этакие квадратные бетонные глыбы, и слово «домик» не очень-то с ними вяжется, но, по крайней мере, оно отражает их автономность. Кристинка рассказывала, что раньше на месте приюта был завод, потом ему снесли крышу и остались домики да полигоны. Здесь везде промзона, серый снег, лай да холодный ветер.
– Воду, – говорит Яков Львович, – из шланга бери, вот так. Грязную сюда выливай, – и показывает куда-то в угол рядом с водопроводом.
– Что, вот прямо сюда?
– Вот прямо-прямо сюда, – в тон отвечает он и выдаёт подобие улыбки.
– Ясно, – говорю и захожу в кошкин дом.
Внутри домика – ковры с орнаментами, пыль, лампочки в углах, натопленное тепло… и микроклимат. Так мне хочется это обозвать.
Когда, к примеру, в помещении много парней, то пишут: в воздухе сплошной тестостерон. Когда учёных – пишут, что сплошные мозги. Ну и так далее.
Здесь в воздухе сплошная пластичность. Линии, изгибы, повороты, грация – всё это вокруг, обволакивает и уводит за собой. Психоделика напополам с аллергенной шерстью.
Чтобы вернуться на землю, я думаю о том, во сколько обходится приюту содержание сорока кошек. Неудивительно, что собак в десять раз больше: они в основном в будках, а будки в оградках, обогревателей там никаких нет.
Я прикидываю, что надо сделать. Вымыть пол, вытряхнуть подстилки и, главное, поменять наполнитель в лотках. В качестве наполнителя – опилки. Кристинка рассказывала, что приют сотрудничает, помимо всяких зоомагазинов и аптек, ещё и с лесопилом. Так что опилки, как побочный продукт, достаются приюту бесплатно.
Я проверяю, есть ли у кошек вода. Есть. Сухого корма тоже полно, навален грубо в большие собачьи миски. Корм – медальки с шершавой поверхностью, рыжевато-бурые. Самый дешёвый.
Резиновые перчатки у меня с собой: здесь какие-то есть, но я перестраховалась. Перчатки – это хорошо: меньше соблазн погладить.
Пластичность вокруг меня сгущается. Здесь явно заинтересовались моим занятием и мной лично.
Гладить я их не смею. Во-первых, за мной краем глаза наблюдают из окна офиса по соседству, и мне нужно показать, что я пришла сюда по делу. А во-вторых, если кто-нибудь замурчит, я, наверное, вообще умру.
Через полчаса заходит Оскар, один из рабочих, молодой смешливый парень, киргиз по национальности. Он прислоняет к стене длинный пакет с опилками, примерно в свой собственный рост.
– Слушай! Крис спрашивает, долго тебе ещё?!
– Да часа два, – отвечаю. – А что? Вы закрываетесь?
Оскар обводит взглядом комнату и поднимает брови.
– Да нет. Работай сколько надо. Я передам.
Дверь закрывается. Я случайно пинаю мячик, лежащий у моих ног. За мячиком тут же бежит кот. Он тощ, пёстр и потрёпан, и на морде уже читается ворчливость, характерная для пожилых кошек. Но он не стесняясь бежит за мячиком и подталкивает его лапой.
Я уже чувствую, что начала медленно умирать.
В дверь просовывается Кристинкина голова.
– Ты что, застряла тут? – спрашивает. – Какие два часа?
– А что?
Кристинка заходит в комнату. Ей не нужно быстро открывать и закрывать дверь: никто и не думает выбегать, кошки недоверчивы, а тут ещё холодный ветер с улицы.
– О-о… Да ты тут глобально решила… Ну хорошо, я тогда домой. Одна до метро доедешь? Найдёшь?
– Ага.
Кристинка хочет ещё что-то сказать: она, кажется, встревожена. Но передумывает и уходит.
Искать метро мне не нужно: поздним вечером меня подбрасывает вместе с рабочими Яков Львович на своей «Волге».
Придя домой, я глубоко вдохнула и прислонилась ко входной двери. На руках у меня волдырики от моющего средства, на лице – блаженная улыбка. Влад вышел мне навстречу.
– Понравилось? – спросил он.
– Ага! – ответила я.
И разревелась.