Комната нагрелась и точно выцвела от безжалостного, слепящего света, простыни на неубранной постели укоризненно корчатся в муках, как снежные вершины, тающие под неумолимым солнцем, откупоренная бутылка красного неприлично выглядывает из-за ножки стула, оставляя вызывающий бордовый полукруг тени на полу, получается, Мечик ушел и оставил кавардак, кажется, он считает, что отпуск – это медленное время, это скоротечное время только для того и существует, чтобы игнорировать порядок, правила, предосторожности и свою ханжу жену.
Я прислушиваюсь к своим ощущениям. К происходящему внутри. Мне не кажется, нет, похоже, это действительно правда, то, что со мной происходит, – уже было, вот так же я себя чувствовала в первый день задержки, точь-в-точь, то же головокружение, оно совсем не походит на перепад давления, и каменный живот, самый его центр – напряженно насторожившийся. Это чувство знакомо всем женщинам (хорошо, большинству) – оно не обманет. Поэтому вдруг начали натирать босоножки, ноги стали отекать, это не очень хорошо, но в новом положении – вполне естественный процесс.
Мне нужно испытать все снова, чтобы любить и чувствовать. Жизнь без чувств – удивительно необязательна. Для чего она нужна тогда? В неспособности и боязни любить есть что-то жалкое. Плохо скрываемая ущербность. Которая выдается за силу. Которая является маской. Которая не может спрятать неудовлетворенность никакой ценой. Если допустить, что нет ни любви, ни Бога, что теория взрыва – единственно верная версия нашего возникновения, что все – только физика, только химия, то нет никакого Смысла.
Смысл есть – пишу помадой на зеркале.
Входная дверь щелкает, Мечик читает надпись, спрашивает: «В чем есть смысл?», целует меня в затылок. Как всегда.
– Что-то случилось?
– Все хорошо. Ты быстро. Как вода?
– Отличная, только жарко все равно. Ты не ела?
– Нет. Тебя ждала.
Он смотрит на мое отражение сквозь помадные разводы, потом идет на веранду повесить полотенце. Можно выдохнуть.
Хорошо, что он не углубляется, не опускается до расспросов. Оттирая помаду с зеркала, я собираю коллекцию грязно-алых ватных дисков. Коктейль добродетелей Мечика кружит голову. Он хороший, любящий, добрый – вереница эпитетов. Разве можно жить со мной вот так, просто, не задавая вопросов? А он – может. Наитийно чувствует границы дозволенного или просто – не интересуется, или интересуется, но перебарывает себя?
– Но правда все нормально? – кричит Мечик с веранды.
«Наитийно чувствует, перебарывает себя».
Я иду в ванную, нажимаю на педаль мусорной урны, кормлю ее лепестками ваты, чувствую, как в груди сладостно сжимается душа в предвкушении нового утра. Это ли не счастье? Если все случилось, у меня появится столько вариантов для Жизни! Хорошо, что я запаслась тестами, что не придется носиться по аптекам с глупым видом. Здесь тоже зеркало заляпанное, все в брызгах воды после бурных плесканий Мечика. И у меня в нем безумный незнакомый взгляд.
– Я нарезал арбуз! Будешь?!
А если допустить, что ничего не предопределено, если нет Судьбы, – значит, все люди просто играют в ролевые игры. Значит, у этих игр – масса вариантов и безграничные возможности. Если эта жизнь – одна-единственная неповторимая, как мгновение, одна-единственная выданная нам, как одежда, значит, ее можно кроить по-своему. И ничего не бояться. Ни ошибок, ни провальных проб. Из этого получается, что жить легче, чем кажется. Самая большая опасность – не прожить жизнь достойно. Потому что от внутреннего мерила добра и зла все равно никуда не деться. Но все остальное – не страшно, не глупо, не смертельно. Смерть – вот что страшно. Но в нее лучше совсем не верить. О ней лучше совсем не думать, не впускать такие мысли в сознание. Это все жара. Если бы я умела плавать, целыми днями не выходила бы из воды. Нужно будет научить Иду не вот этому вот беспомощному барахтанью у берега в надувном круге, не таким собачьим попыткам, как мои.
Ровные треугольники арбуза лежат на большом блюде, их розовая мякоть застегнута коричневыми пуговицами и все равно истекает соком, как живая. Я чувствую отвращение. К арбузу или просто к еде сегодня. Я чувствую. Какую-то благую весть, она перебирает внутри меня струны, как в прелюдии до мажор. Бах знал в этом толк.
Мечик снова спит, отвернувшись к стенке, есть что-то трогательное в том, как он обнимает подушку своими большими руками.