Август. Пекло адское, сушит – капец! Долбаная амброзия высосала весь мозг. Сопли, слёзы ручьём, пот рекой, дышать нечем, давление выше, чем у бабули. А она с группой по инвалидности, сердечной недостаточностью и после пары инфарктов. И ещё ей семьдесят два, а мне девятнадцать. Была бы возможность – сваливал бы на этот месяц из Краснодара в тайгу. Или в Абхазию – хоть и другая страна, а гораздо ближе. С моими-то аллергией, диабетом и ожирением третьей степени сидеть на этой сковородке – реальный риск. И если бы я просто сидел.
На улице тридцать семь, внутри маршрутки – все сорок. Урвавшей местечко возле открытого окна старушенции в цветастом платке, небось, хорошо. А я в серединке. Мне и из люка не дует, и дым от водиловой сигареты весь мой. И хоть бы одна сука меня поддержала, когда я ему вежливо намекал, что курение в общественном транспорте недопустимо. Молчат, ссыкуны, делают вид, что им в кайф это нюхать. На камеру, что ли, заснять? Так ведь высадит, быдлофан престарелый.
Одна радость – у девки напротив такой вырез, что дыньки на каждом ухабе пытаются выпрыгнуть из-под полупрозрачной ткани, где их кощунственно прячут. Такие прелести ни один лиф не удержит. Да его там, кажись, и нет. Размер пятый – не меньше. Такими буферами десяток малых можно выкормить. Вот бы помацать…
Размечтался, убогий. Куда мне к такой цыпе яйца катить. Тут бы кто из ровесниц не то что дала за грудь подержаться, а хотя бы взглянула с интересом. На неполные сто восемьдесят сантиметров роста почти полтора центнера веса – не самое сексуальное зрелище. Вместо кубиков на прессе складки, куда можно пивные банки прятать. Реально можно – я пробовал. Зад ни в одни штаны не влезает. Даже магазин «Одежда для больших» пасанул. Приходится на заказ шить. И это я не говорю про три подбородка, что трясутся на кочках не хуже тех дынек.
В общем, красавец-мужчина. Спасибо родителям, которые, сами будучи весьма не худыми, решили подарить свету ещё одного «миленького поросёночка». Эх, мама, мама – земля тебе пухом, небо сахарной ватой, – видела бы ты, как твоему поросёночку «сладко» живётся. Уж сам-то я давно для себя решил, что лучше возьму из детдома какого-нибудь чужого малька на усыновление, чем сотворю ещё одного горемычного слоника, что изо дня в день будет мучиться со своими – вернее, моими – хреновыми генами. Благо, что не долго. Мать-то погибла в аварии – тут неизвестно, сколько ей боженька отмерял, а вот батя по сердцу – в неполные сорок инфаркт. Но он и массивнее был. Самые жирные гены по его линии мне передались. Бабушка, вон, и вовсе ничего – слегка полновата, не более. Потому и живёт так долго.
Но я не в бабулю пошёл. Да и ладно, внешность – это ещё полбеды. Запах – вот мой главный бич. Сколько «Акса» на себя ни вылей, сколько «Фруктиса» в волосы ни вотри, а вонять будет, один хрен, хомячками – так я свой фирменный фан называю. С юморком… Рыдать хочется от такого убогого юморка. Хотя звучит лучше, чем «кошачьи ссаки».
Одна маленькая девочка пару недель назад в такой же, если не в этой же самой маршрутке со всей своей детской непосредственностью громко спросила:
– Дяденька, на вас киса написяла?
Ага, киса. Грёбаный тигр всего обоссал. Только-только рубашка подсохла. Разве ж я виноват, что мой пот так отвратительно пахнет? Я, что ли, специально? А потею я – сцуко – всегда. И в дождь, и зимой, и раздетый. Но летом сильнее, конечно. Вот сейчас в чёботы натекло по поллитра на каждый. Руки мокрые, рожа блестит. Какое там дыньки помацать. Тут бы «доброе» слово не прилетело – уже хорошо. Вон, как носиком крутит. Имеется нюх у бабы. У всех, кто меня окружает, имеется. И нюх, и глаза, и уши. Голосок-то у меня тоже премерзкий – тоненький, словно у киношного евнуха, и с моей мега-тушей совершенно не вяжется.
Но что это я всё о грустном, да о грустном? Подумаешь, жара; подумаешь, слёзы из глаз, сопли из носа. Человек – тварь живучая, ко всему привыкает. И я со своей долей тоже свыкся давно. Жирный, воняю… и что? Главное – башка варит, как большинству и не снилось. На потоке я лучший. Профессора в рот заглядывают. Первый курс на пятёрки закрыл. Все зачёты на автомате. Миром правит не красота. Капитализм у нас победил? Победил. В почёте власть и бабло.
Причём одно всегда тянет другое за собой, с какого конца ни возьмись. Блата и связей у меня нет, но достигнуть высот сейчас и без них вполне можно. Карьеру я себе в какой-нибудь корпорации обеспечу башкой и упорством. Последнего у меня тоже с избытком. Да и с людьми при всех своих физических недостатках нормально схожусь. Давно для себя уяснил, что добыть уважуху в моём положении можно только через язык и смелость.
Смеются? Да похер. То есть нет, конечно, но я никогда виду не покажу, что словами меня можно задеть. Я сам над собою шучу лучше всех. И отказы. Главное – не бояться отказов. Я к кому угодно легко могу подойти и спросить что угодно. Стеснительность – для обычных парней, а я – сцуко – особенный! Оно ведь прикольным толстяком в сто раз круче быть, чем толстяком замороченным.
– Попу, как у Ким. Попу, как у Ким…
Бля! Забыл в маршрутке мобилу на вибро поставить. Кому там неймётся?
– Привет, ба.
– Санечка, едешь уже?
– Ага, в тридцать девятой. По Октябрьской, Сенной проезжаю. Купить что?
– Да, котя. Зайди в овощной. Возьми картошки немного. Я тебе на сбер денюжку скинула.
– Хорошо, возьму.
Продвинутая у меня бабуля. Наликом с моей подачи совсем пользоваться перестала. Но каждый рубль считает. Раз скинула стольник, на всю сумму придётся грести. Это кило пять точно потянет – мы только самые дешёвые продукты берём. Пенсия плюс стипендия – так себе доход на двоих, когда один из этих двоих жрёт, как лошадь. И дело не в булимии. Я бы и рад на какую диету подсесть, но чёртов организм протестует: попробуй калорий не добрать – сразу криз словишь. Упадок сил и всё такое прочее. Приходится хлебные единицы считать… Диабет – сцуко. Ну его нафиг!
– На Монтажников остановите, пожалуйста.
Приехали. Фестик – мой район. Выбраться из маршрутки – отдельное приключение. Тут всем между дверью и мной либо выскакивать, либо плющиться. Разойтись кораблями в океане не вариант. Четверых стоячих и одного сидячего пришлось выдворить. Бля… Я думал, внутри жарко, а снаружи вообще пипец. А мне до светофора на Табрисе, потом через Тургенева и по Атарбекова ещё метров триста. Я крякну. Реально крякну.
Дошёл. С остановками, с передышками, с тенистой лавочкой в сквере, но я это сделал. Теперь только к тёте Карине за картофаном, и можно до хаты. А там сплитяра… Там телек и мой козырный, продавленный чуть ли не до ножек диван. Бабуля, небось, борщеца наготовила – знает, что уставшему внучку нужно для счастья.
В цоколе прохладно. Кайф…
– Тёть Карин, насыпьте вот этой на стольник.
Добродушная армянская женщина, что у нас в доме овощами монопольничает, сколько себя помню, принялась шустро накидывать немытую картоху в бесплатный пакет.
– Вот, Саша. Для тэбя по васемнадцать. Никифаравне привэт. Ты телэфоном? Сюда вот.
Номер, накорябанный чёрным фломастером на мятой картонке, был лишним. Типа, у меня в записной её нет. А кулёк-то тяжёленький. Попрощался – и скорее ко входу в подъезд. Сплитяра, встречай – я иду!
Железная дверь, скрипя, отошла в сторону. Одиннадцать ненавистных ступенек – и вот я на площадке первого этажа. Какого… Жёлтый огонёк на стене – это плохо. Это очень плохо! Это значит, что какая-то сука сломала наш старенький лифт. Что за день-то сегодня такой? Записка от старшей по дому уже висит. Ну-ка, узнаем свой приговор. Так и есть – починить обещают лишь вечером. Это конец! Я же сдохну от голода, я же испарюсь в ноль, сидя на лавочке у подъезда. На калечной, перекособоченной лавочке, на которую помещается только треть моей задницы. Возвращаться в сквер? Ну, уж нет! Я хочу жрать! Я хочу на диван и под сплит! Я сделаю это!
На второй этаж «залетел» на эмоциях. К третьему брёл тоже бодро – по ступени на шаг. А вот к четвёртому уже выжег адреналин в крови начисто и запыхтел умирающим паровозом. Закинуть правую ногу, завалиться на перила, подтянуться немного, поднатужиться… вторая нога. Круг замкнулся. Теперь очередной набор пыток в той же последовательности. И так снова, снова и снова.
Ну на кой, спрашивается, пожилой женщине и слоняре вроде меня нужна квартира на девятом этаже? Вот сколько раз просил бабулю поменять эту хату на что-нибудь пониже. Вид на город? Отсутствие соседей сверху? Память, привычка, приросшая к полу за многие годы мебель? Да пошло оно всё! Я не хочу! Я не могу взбираться на такую высоту по ступеням! Тем более с чёртовой картошкой, которая с каждым шагом становится всё тяжелее.
К седьмому этажу я проклял всех, кого знал и о чьём существовании только догадывался. К восьмому уже полностью перестал осознавать происходящее и, словно робот на садящейся батарейке, упрямо полз вверх, ничего не видя вокруг. Полиэтиленовые ручки пакета стальной проволокой вгрызлись в ладонь, но я не чувствовал боли. Я вообще уже ничего не чувствовал и не замечал: ни дрожи в ногах, ни барабана в груди, в который превратилось моё многострадальное сердце, ни нарастающего гула в ушах, ни красной пелены, сгущающейся перед глазами. В воспалённых мозгах крутились только три образа: сплит, диван, борщ, сплит, диван, борщ.
Осмысление снизошло на меня лишь тогда, когда впереди, наконец, показалась заветная дверь с блестящей табличкой «31» на коричневой потёртой обивке. Не веря своему счастью, я нечленораздельно взревел и напряг всё, что можно было напрячь, начиная финальный рывок. Это усилие меня окончательно и добило.
Грудь прожгло нестерпимой болью. К горлу подкатил ком. Стало нечем дышать. Картинка перед глазами поплыла, и я почувствовал сильный удар в затылок. Кажется, я упал. Со всего размаха назад – башкой о бетон. Тук, тук, тук – мячиками попрыгала, покатилась вниз по ступеням картошка. Писец…
Дальше по очереди пропали: боль, слух и зрение. Мысль «я умер» сменилась отчаянным: «Бабушка, как же ты без меня!». И маленький, пусть и больших размеров, человек по имени «Александр Углов» перестал существовать в этом мире.
Я открыл глаза. Или мне показалось, что я это сделал. Где я? Разлившаяся вокруг белизна ослепляла. В бескрайней пустоте ни единого цвета. Только белое сплошное ничто. Даже собственного припухшего носа не видно, как и рук, ног, живота и из чего там ещё я состою. Осязание тоже отсутствует. Ощущение, что куда-то лечу, но ни ветра на коже, ни лёгкого свиста в ушах. Тишина абсолютная. Страшно.
Пытаюсь закричать с перепугу. Ничего не выходит. Пробую дёрнуться. Фиг вам. Я – бесплотный дух, я могу только мыслить. Могу мыслить? Так это прекрасно! Страх как рукой сняло, и на его место пришло облегчение. Кто там из великих изрёк знаменитое: «Я мыслю – следовательно, я существую»? Да посрать! Мужик прав! Сто раз прав! Смерть – ещё не конец. А я, дурень, не верил. Атеист, так меня перетак! Каюсь, во всех грехах каюсь. Рай, ад, перерождение в дерево, в слизняка… Я на всё согласен, лишь бы существование продолжалось. Я слишком мало пожил…
Что это? Впереди, словно из ниоткуда, появляется человеческая фигура. Парень, лет пятнадцать-шестнадцать, совсем мальчишка. Но мальчишка серьёзный. Смотрит исподлобья, губы сведены в пренебрежительной ухмылке, породистый острый нос гордо вздёрнут, руки крест-накрест лежат на груди. Крутого из себя строит. Хотя, может, и правда крут. В глазах ни страха, ни удивления.
Стоп! Так он, походу, не видит всей этой бескрайней беляшки. Слишком уж осмысленно водит взглядом по сторонам. Его словно из кадра выдрали и впихнули сюда. Типа, голограмма принцессы Леи на полу корабля повстанцев. Значит, и меня для него здесь нет. Хотя меня нет и для себя самого, так что это нормально. Можно пялиться внаглую. Тем более, посмотреть есть на что – крайне необычный пацан.
Довольно высокий для своих лет, худощавый, но вовсе не дрыщ. Открытые руки бугрятся конкретной мышцой. Гимнаст, что ли? Чёрная безрукавка сливается с широкими, подвязанными на щиколотках штанами в единое целое. Забавный прикид – чем-то на японское кимоно смахивает. Пояс широкий, кожаный, с кучей петелек и металлической бляхой по центру. По бокам висят ножны с торчащими из них рукоятями не то длинных ножей, не то коротких мечей в полтора локтя каждый. Обувь напоминает помесь чешек и мокасин – лёгкая, мягкая. На запястьях браслеты – стальные, широкие. Небось, весят по паре кило каждый. Какой-то анимешный барчук, только рожей на азиата не тянет: ни на мультяшного, ни на настоящего узкоглазого.
Скорее, на испанца похож. Чернявый, смуглый, с правильными чертами лица. Этакий юный Бандерас. Красавчик, чего уж там. За таким у нас в универе девчонки бегали бы однозначно. И рожа наглая – уверенностью от пацана так и прёт. Явно за словом в карман не лезет.
Причём чудной причесон образ борзого мачо только подчёркивает. Вздыбленная длинная чёлка переходит в пышную шевелюру чёрных волос, словно уложенных гелем. Виски выбриты, что придаёт лицу дополнительной худобы. С затылка же свисает причудливая косичка, собранная из нескольких прядей. Жертва стилиста-косплеера. Небось, стрижка в нехилую сумму выходит.
О чём это я? Какие стилисты и стрижки? Лечу в виде духа незнамо, где и думаю о всякой херне. Почему мне вообще показывают этого пацана? Кто он? И кто те, которые показывают? Не случайно же меня несёт прямо к нему. Подлечу, и что дальше? Парень должен мне что-то сказать?
– Эй, пацан! – хочу крикнуть, забыв, что у меня здесь нет голоса.
Я уже рядом, но парень по-прежнему не замечает меня. Шагнул влево и протянул руку к чему-то невидимому. Он там, в своём мире. Сейчас пролечу сквозь него, и мы навсегда распрощаемся. Десять метров, пять, три… Я так близко, что могу во всех подробностях разглядеть гравировку на поясной бляхе. Кулак. Просто кулак – с выпуклыми костяшками и ступеньками из фаланг пальцев. Герб, эмблема… Не важно. Мой путь лежит дальше – сквозь тело парнишки, что заслонило собой весь обзор.
Темнота. И тут же калейдоскоп красок перед глазами. Где я? Какая-то комната. Обитые деревянными панелями стены, высокий потолок, серый с коричневой окантовкой, белый матовый шар типа люстры, паркетный пол, огромное, забранное тяжёлыми зелёными шторами окно, две двери. Из мебели: четыре кровати, столько же стульев, тумбочек и столов, два больших шкафа, один просто гигантский шкаф и несколько полок с крючками. Похоже на номер в отеле. В очень хорошем отеле. Никакого тебе ДСП – только натуральное дерево, все ручки блестят то ли медью, то ли бронзой – я в этом не шарю, – бельё на постелях чистейшее, выглаженное. Даже обитый кожей небольшой сундук, стоящий возле одной из кроватей, выглядит дорого.
Темновато. Надо бы пошире распахнуть шторы. Подумал и шагнул к окну, протянул руку…
Опа! Так я снова в теле! Только оно ни фига не моё! Лёгкость в каждом движении. Ни привычной одышки, ни трясущегося желеобразного живота, ни трения шейных складок о грудь. А рука, на которую я смотрю, тонкая, мускулистая и с браслетом. С тем самым браслетом! Это что же – я вселился в того пацана? Попаданец? Мёд мне в рот! Попаданец!