Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их.
И еще: Господь знает умствования мудрецов, что они суетны.
Ученость, предоставленная самой себе, есть самообольщение, есть бесовский обман, есть знание, преисполненное лжи и ставящее ученого в ложное отношение и к себе, и ко всему. Ученость есть мерзость и безумие перед Богом; она – беснование.
Роман «Бесы» был написан Достоевским почти полтора столетия назад (1871–1872). Это произведение Федора Михайловича называют одним из самых пророческих. В «Бесах» писатель предвидел трагические события трех так называемых «русских» революций (1905–1907, февральской и октябрьской 1917 года). Однако актуальность романа ничуть не померкла за истекшие полтора столетия. Если внимательно вчитываться в «Бесов», то многое из того, что в них описано, можно увидеть в сегодняшней жизни России. В нашем Отечестве народилось новое поколение «бесов», которые, подобно героям романа Петру Верховенскому и Шигалеву, вынашивают планы посеять в стране великую смуту и пролить большую кровь.
Одним из героев романа является Иван Павлович Шатов. Он даже не относится к группе главных героев, его обычно включают во второй ряд. Прообразом его послужил И. И. Иванов, убитый «Народной расправой» (собственно, это убийство и дало толчок к написанию романа). Иван Павлович Шатов – сын камердинера Варвары Петровны Ставрогиной, также относящейся к группе главных героев. В молодости был исключен из университета, немало путешествовал по Европе и был даже в Америке.
Вокруг Шатова в романе закручивается интрига, которая кончается тем, что Ивана убивают «бесы» (кучка заговорщиков под предводительством Петра Верховенского). И по этой причине все читавшие роман, конечно, хорошо помнят Шатова. Заговорщическая интрига вокруг Шатова захватывающа и интересна, но, наверное, интереснее сам Иван с его мыслями и словами. Некоторые высказывания Ивана Шатова очень глубоки, порой весьма неожиданны и надолго остаются в памяти читателя. Они превратились почти в афоризмы:
«Атеист не может быть русским», «Не православный не может быть русским», «Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить», «Нельзя любить то, чего не знаешь!», «Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становится общими», «Добудьте Бога трудом!»
А кто, например, не знает характеристику русского народа как «народа-богоносца»? – А ведь это выражение из речи Ивана Шатова, который горячо дискутировал с Николаем Ставрогиным, одним из главных героев романа. Кстати, разговор между Шатовым и Ставрогиным (вторая часть, главы 6 и 7 романа) является одним из важнейших мест произведения. В этом разговоре в основном говорит Иван, а Николай больше слушает, ограничиваясь короткими ответами на вопросы Шатова, а также отдельными репликами и комментариями.
Очень рекомендую прочитать (или перечитать) эти две главы романа. Как отмечают исследователи творчества Достоевского, писатель вложил в уста Шатова собственные мысли. Шатов, как и сам Достоевский, всю жизнь проходил через «горнило сомнений». Шатов, как и Достоевский, был членом революционной подпольной группы, но разочаровался в идеях нигилистов и решил порвать с «бесами». На вопрос Ставрогина, верует ли сам Шатов в Бога, тот отвечает: «Я… я буду веровать в Бога…»
Из того, что Иван Шатов говорил Ставрогину, я особо хочу выделить ту часть, которая касается его рассуждений о науке и разуме. Слова, заслуживающие того, чтобы над ними поразмыслить:
«Ни один народ, – начал [Шатов], как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, – ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков».
Как эти слова режут ухо современного человека, которому с младых ногтей внушают, что разум и наука – главный фактор, определяющий вектор развития человеческого общества! Впрочем, они уже резали ухо многим современникам Достоевского, особенно представителям «образованных» сословий. Наверняка, эти слова были необычны и для Николая Ставрогина, к которому обращался Шатов.
Представления о доминирующей роли науки и сопряженной с ней техники стали складываться в период перехода человечества от Средних веков к Новому времени. До этого, по мнению «просвещенных» умов времен Достоевского (особенно таких, как Герцен, Белинский, Добролюбов, Чернышевский и др.), на протяжении многих веков человечество находилось в состоянии «дикости», «предрассудков», «мрачного средневековья». Мол, это был период «застоя», «потерянного времени», «вычеркнутых страниц истории». И вот на арену европейской общественной жизни выходят философы и прочие мыслители, которые призывают активно заниматься выявлением тайн природы, открытием законов живой и неживой материи, применением этих законов для установления господства над силами природы, создания более совершенного общества и сотворения «счастливого» человека.
Английский философ, историк и политический деятель Фрэнсис Бэкон (1561–1626) провозгласил знаменитый лозунг «Знание – сила». Был подхвачен афоризм французского философа, механика, математика и физика Рене Декарта (15961650): «Мало иметь хороший ум, главное – хорошо его применять». Английский философ Томас Гоббс (1588–1679) говорил: «В науках мы ищем причины не столько того, что было, сколько того, что могло бы быть».
Научное познание существовало и в Древнем мире, и во времена так называемого «мрачного средневековья». Но со времени, когда в Европе началась Реформация, стал складываться автономный институт под названием «наука», который не ограничивался пассивным постижением законов природы, но стал пытаться оказывать активное воздействие на эту самую природу, а также общество и человека. Поначалу наука не порывала с религией и Церковью. Но стала все более заметно добиваться сначала «автономии» от Церкви, а потом и претендовать на то, что может не хуже религии отвечать на любые вопросы человеческого бытия. В том числе на «вечные вопросы» о происхождении Вселенной, человека, о его душе, о судьбе человека после смерти, о том, что есть добро и зло, и т. д.
Наступил момент, когда наука заявила, что может вполне обходиться без религии и Церкви. Так, французский математик, физик и астроном Пьер-Симон Лаплас (1749–1827) в ответ на вопрос Наполеона Бонапарта, почему в трудах этого ученого не упоминается Бог, высокомерно ответил императору: «Я в этой гипотезе не нуждаюсь». А еще позднее наука стала заявлять о том, что обладает монополией на истину, а Церковь и религия – пережиток прошлого. На такую позицию встали, в частности, французские философы эпохи «Просвещения» (XVIII век).
Так, Дени Дидро (1713–1784) заявил: «Человек никогда не станет свободным, пока он не изгонит Бога из своего разума». В связи с подобными «откровениями» ученых и философов-атеистов французский математик, физик и философ Блез Паскаль (1623–1662), сохранявший веру в Бога, не без иронии заметил: «Атеизм свидетельствует о силе ума, но силе весьма ограниченной». Да, возводившееся в Новое время грандиозное здание науки создавало впечатление роста ума, укреплявшейся знанием силы человечества; однако ум и знание «просвещенных» ученых становились все более ограниченными, ибо они научились обходиться без Бога.
Наиболее завершенное «научное обоснование» атеизма было положено Карлом Марксом (1818–1883), которого еще при жизни восславили как «ученого», основателя «научного» коммунизма. Вот некоторые его высказывания о религии: «…Религия есть самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял»[2]. «.Религия сама по себе лишена содержания, ее истоки находятся не на небе, а на земле, и с уничтожением той извращенной реальности, теоретическим выражением которой она является, она гибнет сама собой»[3]. «Чем больше человек вкладывает в Бога, тем меньше остается в нем самом»[4].
В XIX веке подобные заявления казались многим обывателям в Европе и «образованной» публике в России уже почти «аксиомами», которые никто не дерзал оспаривать. Наука заменила «образованным» людям Бога. В христианской Европе (до Реформации) почти все полагали, что ход истории определяется промыслом Божиим. А в Новое время Бога заменила наука и техника[5].
Часть философов и ученых говорили, что направление развития общества может определять сам человек, используя для этого такой инструмент, как наука и техника. Мол, человек повзрослел, «вышел из пеленок» и сам стал богом. И этот человекобог с помощью науки и техники строит себе по своему проекту царство на земле. Мол, лучше «синица в руке» (рай земной), чем «журавль в небе» (Царство Божие на небе).
Тот проект рая земного, который захватил ум «прогрессивного» человечества на момент написания «Бесов», назывался «социализмом». Сам Достоевский в молодости увлекался идеями французского социалиста Шарля Фурье (1772–1837), но позднее разочаровался в них. В своих произведениях Федор Михайлович сравнивал социалистический проект с построением Вавилонской башни. По ходу отмечу, что другой социалист – француз Анри Сен-Симон (1760–1825) – отводил существенно большую роль науке и технике в деле построения будущего социалистического общества, чем Фурье. В 1808 году им была написана специальная работа «Введение в научные труды XIX века». В 1823 году им была опубликована работа «Катехизис индустриалов», в которой он особое внимание уделяет прикладному использованию науки в промышленности.
Другие апологеты говорили, что все-таки у науки и техники есть свои внутренние законы, которые человек должен постигать и учитывать в своей жизни. Т. е. настаивали на том, что богом все-таки является «наука и техника», а не человек. Тот же Маркс утверждал, что развитие общества всецело зависит от развития производительных сил (техники). Но от ответа на вопрос, чем определяется развитие самих производительных сил, он ушел.
Третьи акцентировали внимание на новых открытиях естественных наук, доказывавших, что все в этом мире детерминировано, в том числе поведение человека. Человек низводился до физического объекта, атома с заранее заданной и просчитываемой траекторией движения. У него, мол, нет выбора, все предопределено. Наиболее последовательными сторонниками детерминизма были Ф. Бэкон, Декарт, Лаплас, Галилей, а позднее – некоторые французские просветители. Детерминизм неизбежно приводит к выводу: свобода, якобы данная человеку Богом, – фикция. Дело довершила «теория» Чарльза Дарвина, которая возвещала, что человек – не творение Бога, наделенное свободой, а продукт «случайных стечений обстоятельств», получивших «умное» название «эволюция»[6].
В любом случае Бог, Которому христиане следовали на протяжении многих веков, оказался забытым. «Просвещенные люди» стали воспринимать Бога лишь как «предрассудок» или «атрибут традиционной культуры». А человек либо сам, на основе своего «суверенного» разума определяет, что есть добро и зло, и прокладывает свою жизненную траекторию на основе таких «суверенных» представлений. Либо (согласно другим представлениям) он «атом» во вселенной, двигающийся по законам физики, механики и биологии, и тогда вопрос о добре и зле вообще снимается с повестки дня. «Атом» не может влиять на свою траекторию, у «атома» не может быть никаких нравственных мучений.
Многие современники Достоевского были буквально заворожены научными открытиями и техническими нововведениями в XIX веке (электричество, телеграф и телефон, железнодорожный транспорт, фотография, электролиз, открытия в области органической химии, бессемеровский метод выплавки черных металлов, открытие клетки, зарождение микробиологии, первые опыты в области генетики и т. д.). Возникала иллюзия, что научно-технический прогресс становится решающим, чуть ли не единственным фактором, влияющим на жизнь общества и отдельного человека. Фридрих Энгельс под впечатлением достижений науки и техники поспешил сделать вывод: «… Наука движется вперед пропорционально массе знаний, унаследованных ею от предшествующего поколения, следовательно, при самых обыкновенных условиях она. растет в геометрической прогрессии»[7].
Переиначивая слова Шатова, «просвещенные» люди века Достоевского рассуждали примерно так: «Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли должность первостепенную и важнейшую; так и будут исполнять до конца веков». Так думали в Европе и еще более в России. В нашем Отечестве, как неоднократно подчеркивал Федор Михайлович в «Дневнике писателя» и других работах, европейские заблуждения приобретали гипертрофированный вид. «На западе Дарвинова теория – гениальная гипотеза, а у нас давно уже аксиома», – писал он в 1876 году.
Целый ряд героев Достоевского выражают мысль писателя о том, что наука и техника без нравственного начала не в состоянии сделать человечество более сытым и счастливым. Вот, например, в романе «Идиот» есть герой, которого зовут Лукьян Тимофеевич Лебедев. Далеко не положительный герой. Часто бывает пьяненьким. Но его рассуждения (чаще всего в моменты, когда бывает пьяненьким) удивительно интересны. Особенно с учетом того, что этот герой значится как знаток книги Апокалипсиса. Вот в одном из разговоров с участием Лукьяна Тимофеевича затрагивается вопрос о железных дорогах (события романа происходят в 60-е годы XIX века, когда и в России, и во всем мире начинается бурное развитие железнодорожного транспорта).
Железные дороги Лебедев называет олицетворением, «картиной, выражением художественным» человеческих надежд на то, что наука и техника накормят человечество и сделают его счастливым. Как говорит Лебедев, железные дороги «спешат, гремят, стучат и торопятся для счастия, говорят, человечества! „Слишком шумно и промышленно становится в человечестве, мало спокойствия духовного", жалуется один удалившийся мыслитель. „Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного", отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было…» И далее продолжение разговора: «„Эти телеги-то могут прехладнокровно исключить?" – подхватил кто-то. „Что уже и было", – подтвердил Лебедев». Уже после выхода в свет романа «Идиот» было бесчисленное количество случаев, когда «телеги переставали подвозить хлеб человечеству».
«Телеги с хлебом» и сегодня доходят далеко не до всех. И это следует понимать не аллегорически, а буквально. Значительная часть населения Земли, несмотря на впечатляющие достижения науки и техники, продолжает голодать, как она голодала во времена Достоевского. Вот, летом 2019 года вышел очередной доклад ООН «Состояние продовольственной безопасности». Из него мы узнаем, что число голодающих последние три года росло и составило 821 миллион человек. Это более 10 % общей численности населения на Земле. Плюс к этому 2 миллиарда человек едят некачественную пищу или недоедают. Это еще более четверти всего населения планеты.
Очевидно, что Достоевский был против подобных воззрений (о первостепенной и важнейшей роли разума и науки в жизни народов). Этим его протестом наполнены все произведения писателя. Вот что, например, писал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 год: «Все эти европейские высшие учители наши, свет и надежда наша, все эти Милли, Дарвины и Штраусы преудивительно смотрят иногда на нравственные обязанности современного человека.
Дай всем этим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет, под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Одна из современных фальшей»[8].
И вот заявление Ивана Шатова о том, что «ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума», прозвучало как гром среди ясного неба. Это был вызов «образованной» публике России, которая в романе «Бесы» была представлена Степаном Трофимовичем Верховенским, Варварой Петровной Ставрогиной, семейством фон Лембке (губернатор и его жена), Семеном Егоровичем Кармазиновым. Не лишены некоторых упований на науку и разум также некоторые из тех героев романа, которые относятся к «бесам».
И вот Шатов как бы встряхивает Николая Верховенского, напоминает ему азбучную истину: «Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит писание, „реки воды живой“, иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же. „Искание Бога“, как называю я всего проще».
Да, конечно, Шатов не богослов и даже не церковный человек, он ищущий, мятущийся, пока еще агностик. Но сердце ему подсказывает, что надо «искать Бога» и что наука и разум не могут заменить человеку Бога. Он рассуждает «от обратного», говорит, где Бога не надо искать.
Очень жестко о науке говорит в романе «Братья Карамазовы» Великий инквизитор. Он считает, что слабое и слепое человечество, не умеющее пользоваться свободой, будет пытаться полагаться на свой разум и науку. И они (разум и наука) заведут слепое человечество в окончательный тупик: «Свобода, свободный ум и наука заведут их (людей. – В. К.) в такие дебри и поставят перед такими чудами и неразрешенными тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные и несчастные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: „Да, вы были правы, вы одни владели тайной Его (Духа, искушавшего Христа в пустыне. – В. К.), и мы возвращаемся к вам: спасите нас от себя самих"».