(В темноте слышны завывания ветра и голоса в казино. Загорается тусклый свет, и мы видит тень гигантского вращающегося колеса рулетки, слышим шуршание, с которым оно вращается, стук маленького шарика по лункам при вращении колеса и доносящаяся издалека мелодия «Ах, мой милый Августин/ Ach, Du Lieber Augustin», которую наигрывают на оркестрионе. Мы также видим МАРИЮ, лежащую на кровати, СТАРИКА КАРАМАЗОВА, выглядывающего из овального зеркала, АННУ и ПОЛИНУ, сидящих на ступенях справа и слева, и ДОСТОЕВСКОГО, который пишет за столом).
ДОСТОЕВСКИЙ. Аккурат перед тем, как со мной такое случается, совершенно внезапно, посреди душевной темноты и отчаяния, мой мозг словно вспыхивает… (Громко чиркает спичка, трещит огонь, тени невидимых языков пламени бегут по сцене). И мгновенно мои жизненные силы прирастают многократно. (В свете невидимых языков пламени мы различаем слова или фрагменты слов, кириллицей, как он пишет, сидя за столом, появляющиеся в разных частях сцены, словно мы видим проекции написанного им). Мои чувства обостряются до невозможности. (Рулетка вращается, как карусель, все громче играет оркестрион, и мы видим тени карусельных лошадок, кружащихся по сцене, теперь где-то шарманка играет другую версию мелодии «Ах, мой милый Августин», в разнобой с первой). Перед глазами сверкают молнии. Мои сердце и разум заливает слепящий свет. (Яркий луч перемещается по сцене, падает на ПУШКИНА и ГОГОЛЯ, сидящих в тюремной камере, под аркой). Тревоги и сомнения исчезают, меня наполняет всепобеждающее чувство радости и надежды и взвешенное осознание глубочайшей сущности вещей. (Начинает звучать третья версия мелодии «Ах, мой милый Августин», которую наигрывают на старом, расстроенном пианино, в разнобой с первыми двумя). И я понимаю, что разум – это болезнь, как и романтическая любовь.
МАРИЯ. Я люблю тебя. Но я также люблю и его. Нет, вообще-то, не люблю. Не знаю, почему я это сказала.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но возможно ли, что заветное проникновение в природу реальности на самом деле есть проявление болезни?
ПОЛИНА. Я могу позволить тебе полюбиться со мной, но какой в этом смысл?
ДОСТОЕВСКИЙ. Да какая разница, если при этом мне даруется это святое ощущение завершенности, единения со всем, что окружает меня?
АННА. Все мужчины виновны за всех.
ДОСТОЕВСКИЙ. Жизнь – это азартная игра, в которую играют в зеркальном лабиринте, и нет ничего более странного и страшного, чем всматриваться в свое отражение в зеркале.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Ты – не мой сын. Ты вырос из плесени в бане.
ДОСТОЕВСКИЙ. Возлюбить ближнего своего, как себя, следуя завету Иисуса, невозможно. Добро и зло чудовищным образом перемешано в нас. Я – больной человек. Я – злобный человек. Любить меня не так-то легко.
(Грохот и паровозный гудок приближающегося поезда, потом звучит канкан из «Орфея в подземном мире/ Orpheus In The Underworld» и ТУРГЕНЕВ, вместе с ФЕДОСЬЕЙ и ГРУШЕНЬКОЙ по обе его стороны, пересекает сцену, танцуя канкан).
ТУРГЕНЕВ. Да, но сможете вы это сделать?
(Свет становится ярче, словно от прожектора приближающегося паровоза).
ДОСТОЕВСКИЙ. В этот последний момент, эта чрезвычайно обостряющаяся осознанность, это ясное ощущение собственного существования… За этот момент я готов отдать жизнь… Но потом за это приходится платить, человек платит за это, как платит за любовь, страданием и глубочайшим унижением, какое только можно себе представить.
(Поезд все ближе, музыка громче, свет ярче, луч прожектора надвигающегося паровоза направлен на ДОСТОЕВСКОГО).
МАРИЯ. Чтобы увидеть Господа, надобно ослепнуть.
ПОЛИНА. И смерть не повредит.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но потом, после этой крайней необычности, этого чувства безграничного счастья, этой сверхъестественной уверенности, что время – иллюзия, что потом?
АННА. Семнадцать деревьев во дворе.
ДОСТОЕВСКИЙ. После этой радости приходит чудовищное.
(Отвратительный смех, потом дикие крики, словно душ в аду, свет красный, карусельные лошади бесовские).
СТАРИК КАРАМАЗОВ (кричит). А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! УБИЙЦА! УБИЙЦА! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!
(Звуки проходящего поезда, очень громкие, ДОСТОЕВСКИЙ содрогается и валится на землю, у него эпилептический припадок. Шум поезда стихает вдали, голоса смолкают, тени рулетки тают, остаются только завывания ветра).
ПОЛИНА. Черт съел луну.
(Завывания ветра. ДОСТОЕВСКИЙ, ГОГОЛЬ и ПУШКИН в центральной арке в тусклом утреннем свете. Тюрьма).
ГОГОЛЬ. Не собираются они нас расстрелять. Не умрем мы через несколько минут.
ПУШКИН. У них военная форма и ружья. Кто их остановит?
ДОСТОЕВСКИЙ. Не могу поверить, что они действительно расстреляют нас. За несколько идей. За высказанное мнение. За использования разума.
ПУШКИН. Для этих людей идеи более опасны, чем бомбы. Гоголь, перестань ковырять в носу.
ГОГОЛЬ. Если я не буду ковырять в своем носу, кто будет? Пушкин, каково это, умирать? В тебя уже стреляли. Ты получил пулю в живот, на дуэли. Расскажи нам, каково это, чтобы мы не боялись.
ПУШКИН. Ты знаешь, каково это. Ты тоже умер.
ГОГОЛЬ. Да, но я уморил себя голодом во имя Господа. Это совершенно другое, в сравнении с тем, что тебя выведут во двор, привяжут к столбу, наденут колпак на голову и расстрельная команда изрешетит тебя, как сыр.
ДОСТОЕВСКИЙ. Им нет никакого смысла убивать нас. Не могу поверить, что Бог это допустит.
ПУШКИН. Бог делает все, что хочет, включая то, чего вообще нет.
ДОСТОЕВСКИЙ. Тебе легко шутить. Ты уже умер. Как может повредить тебе повторная смерть? Но я живой. Я еще ни разу не умирал.
ПУШКИН. Мертвым ты был очень долго, до того, как родился.
(МАРИЯ, ПОЛИНА и АННА появляются на верхней платформе, бросают лепестки цветов на ДОСТОЕВСКОГО, словно в могилу).
ДОСТОЕВСКИЙ. Меня больше тревожит не сама идея смерти, как момент убийства и мгновения, которые к этому ведут. Или тебе завязывают глаза, и тогда наступает момент, когда ты видишь мир в последний раз, или не завязывают, и тогда ты смотришь в ружейные дула до самой команды: «Пли!» Ты кожей чувствуешь холодное утро, и смотришь в глаза женщин, мимо которых проходишь к деревянным столбам, и вспоминаешь детство, пчел в яблоневом соду, эти воспоминания принадлежат только тебе, по-прежнему живут, а потом пули выбивают тебе глаза, и боль невероятная, и все уходит. Следом уходишь ты. Все уходит, словно ничего и не было.
ПОЛИНА. Черт съел луну.
ДОСТОЕВСКИЙ. Что-то здесь не так. Не те ощущения. Это опять сон?
ГОГОЛЬ. Нет ничего более невозможного, чем сама реальность. На этот счет необходимо принять закон. Избыток реальности убивает человека быстрее крысиного яда.
ДОСТОЕВСКИЙ. Неплохой сюжет. Человек верит, что он пишет роман о собственной жизни, но не поставив последнюю точку, раздражается, начинает переписывать. Меняет главы, вводит дополнительные линии, пытается создать что-то вразумительное из хаотичной массы воспоминаний, снов, выдумок. Но есть один момент, к которому он продолжает возвращаться: он стоит перед расстрельной командой. Он возвращается к нему снова и снова, но никак не может описать должным образом. Момент этот не дает ему покоя. Снится ему. Может, и сейчас он видит сон?
ПУШКИН. Наказание того, кто насмехается над Богом, создавая другие вселенные, в том, что его приговаривают к жизни в одной из них, заточению в одной из них, смерти в одной из них. Сначала ты это пишешь, потом это случается с тобой.
(ФЕДОСЬЯ и ГРУШЕНЬКА имитируют утреннее пение птиц).
ГОГОЛЬ. Послушайте. Что это? Это птицы? Уже заря. Они собираются нас убить. Нам предстоит умереть. Остановите птиц. Кто-нибудь, выключите птиц. Схватите солнце и заставьте вращаться в обратную сторону. Нет. Это не птицы. Птицы – замаскированные рептилии. Это бесы. Это все бесы. (По центру со скрипом открывается невидимая дверь Свет надает на трех узников. Входят ПЕРВЫЙ и ВТОРОЙ БЕСЫ. ДОСТОЕВСКИЙ спешит через сцену к своему столу. ПУШКИН и ГОГОЛЬ остаются. ПУШКИН держится стоически, ГОГОЛЬ в ужасе). Вот первые два. Доброе утро господа. Уже пора завтракать? Я буду яичницу-болтунью. Нет. Лучше оладьи. Вы же не убьете человека до ого, как он съел оладьи, так?
ДОСТОЕВСКИЙ. Все не так. Это был не Гоголь, и не говорил он об оладьях.
ПЕРВЫЙ БЕС. Заключенный Гоголь?
ГОГОЛЬ (указывает на ДОСТОЕВСКОГО). Это он. Вон там.
ВТОРОЙ БЕС (хватая ГОГОЛЯ). Пойдешь с нами.
ГОГОЛЬ (когда БЕСЫ утаскивают его). Нет. Пожалуйста. Вы делаете ужасную ошибку. Вы не можете меня убить. Я – великий писатель с очень большим носом. И я уже умер. Нет. Бесы! Бесы!
ПУШКИН (смотрит на ДОСТОЕВСКОГО). Очевидно, самый уродливый уходит первым. Это означает, что следующий – ты.
(Падающий на них свет меркнет).
(Поздний вечер. АННА спускается по лестнице и зажигает свет. ДОСТОЕВСКИЙ спит на полу у письменного стола).
ДОСТОЕВСКИЙ (еще не вырвавшись из сна). Я не самый уродливый. Ты самый уродливый.
АННА. О чем вы? Что не так теперь? Кого вы называете уродливым?
ДОСТОЕВСКИЙ. Пушкин следующий. Не я. Пушкин.
АННА. Вы заснули, когда писали, и вам приснился кошмар. Если будете продолжать в том же духе, однажды проснетесь с пером в носу.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я был с Пушкиным и Гоголем. И Гоголь что-то говорил о своем носе. И первым они забрали самого уродливого, потом собирались забрать меня, а это совершенно несправедливо. Вы думаете, я уродливее Пушкина?
АННА. Нет. Пушкин давно уже умер. Сейчас он точно уродливее вас.
ДОСТОЕВСКИЙ. Это так ужасно.
АННА. Что?
ДОСТОЕВСКИЙ. Вам не понять.
АННА. Вы не знаете, что я понимаю. Вы не знаете меня.
ДОСТОЕВСКИЙ. Разумеется, я знаю вас. Вы… Как вас зовут? Людмила?
АННА. Анна.
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. Я так не думаю.
АННА. Вы думаете, что знаете мое имя лучше меня?
ДОСТОЕВСКИЙ. Имена очень важны. Если дать персонажу неправильное имя, ничего не получится. Это как магическое заклинание. Скажи его задом наперед, и бес тебя сожрет.
АННА. К счастью, я – не персонаж.
ДОСТОЕВСКИЙ. Разумеется, вы – персонаж. Каждый – персонаж. Не желаете сигарету?
АННА. Я не курю.
ДОСТОЕВСКИЙ (кричит кому-то за сценой). ФЕДОСЬЯ! (АННА подпрыгивает от неожиданности). Не волнуйтесь. Единственная служанка, которую я смог найти, очень молода, глуховата или глуповата, может, и то, и другое. Одному Богу известно, где она. Я думаю, прячется в чулане. (Кричит снова). ФЕДОСЬЯ!
АННА. На ее месте я бы тоже пряталась.
ДОСТОЕВСКИЙ. Как, вы говорите, вас зовут?
АННА. Анна.
ДОСТОЕВСКИЙ. Изволите пирога?
АННА. Нет, благодарю.
ДОСТОЕВСКИЙ. Хорошо, потому что у меня его нет. Во всяком случае, не думаю, что есть. Как насчет чая? (Берет чашку с чаем). Он не такой и… (Отпивает глоток, выплевывает). По вкусу лошадиная моча. (Кричит). ФЕДОСЬЯ!
(Вбегает ФЕДОСЬЯ, маленькая, тощая, суетливая, перепуганная).
ФЕДОСЬЯ. Да, барин?
ДОСТОЕВСКИЙ. Чай остыл. На ковре грязь, и что-то ползает в моей чашке.
ФЕДОСЬЯ. Я уберу, барин. (Лезет пальцем в чашку).
ДОСТОЕВСКИЙ. Не суй туда пальцы. У тебя ума, как у навозной мухи.
ФЕДОСЬЯ. Извините, барин. Уже очень поздно. Я заснула.
ДОСТОЕВСКИЙ. Ладно, приготовь чай, прежде чем пойдешь спать.
ФЕДОСЬЯ. Да, барин. (Убегает, тут же возвращается). Мне не туда. (Снова убегает).
ДОСТОЕВСКИЙ. Она – слабоумная, но никого другого я найти не могу. Слуги бегут от меня, как крысы. Я слишком часто просыпаюсь ночью с криком. Это мистический ужас. Внезапный, необъяснимый, иррациональный ужас. Приходит ко мне ночью. Я часами не могу заснуть, а когда наконец-то засыпаю, мне снятся эти ужасающие кошмары.
АННА. Вероятно, ветры.
ДОСТОЕВСКИЙ. Это не ветры.
АННА. Иногда от тушеной капусты в животе у человека образуются ветры.
ДОСТОЕВСКИЙ. Это не капустные ветры. Это мистический ужас.
АННА. Ужас чего?
ДОСТОЕВСКИЙ. Ничего.
АННА. Это не ничего. Наверняка что-то, раз вы этого боитесь. Человеку нужно знать, как называется то, чего он боится. Тогда он сможет предпринять что-то конкретное. Если он в ужасе от пауков, то может на них наступить и раздавить.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я не боюсь пауков.
АННА. Немножко боишься. Вчера вы заставили меня убить того паука.
ДОСТОЕВСКИЙ. Мне не понравилось, как он на меня смотрел. Но я говорю не о пауках.
АННА. Тогда о чем?
ДОСТОЕВСКИЙ. Все объяснения – ложь.
АННА. Возможно, поговорить об этом полезно.
ДОСТОЕВСКИЙ. Почему?
АННА. Потому что вы страдаете.
ДОСТОЕВСКИЙ. Разумеется, я страдаю. Я живу. Да какое вам до этого дело?
АННА. Если я начну работать у вас, я хочу понимать, что меня ждет. Человек, который засыпает за письменным столом и просыпается с криком, чего-то боится. Чего боитесь вы?
ДОСТОЕВСКИЙ. Бездны.
АННА. Какой бездны? У вас тут бездна? Мне следует смотреть под ноги?
ДОСТОЕВСКИЙ. Бездны на самом краю сознания. На самом краю того, что человек знает, или думает, что знает, начинается огромная, иррациональная тьма, так похожая на пустоту между звездами, дожидающаяся, пока ты в нее свалишься.
АННА. Не следовало вам есть ту сосиску.
ДОСТОЕВСКИЙ. Не в сосиске дело.
АННА. Особенно после штруделя. Никогда не смешивайте тушеную капусту и сосиску со штруделем.
ДОСТОЕВСКИЙ. Дело не в капусте и штруделе. Я веду речь о природе сознания, о самопознании, которое включает все попытки человека осмыслить его.
АННА. Что произошло, когда вы съели сосиску в последний раз?
ДОСТОЕВСКИЙ. Может, хватит говорить о сосисках? Неужели вы не видите, что я на дне ада. Меня собирались расстрелять.
АННА. Кто собирался вас расстрелять?
ДОСТОЕВСКИЙ. Неважно. Это было давно.
АННА. Значит, сейчас вы в безопасности.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я не в безопасности. Никто не может чувствовать себя в безопасности. Вся безопасность – иллюзия.
АННА. Может, вам лучше поспать. Поработаете утром.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я не хочу спать. Что если я никогда не проснусь? Или если люди подумают, что я мертв и похоронят меня живым? Я могу проснуться в гробу, в двух метрах под землей. Если я не проснусь, не позволяйте хоронить меня. Оставьте в покое на неделю.
АННА. Грандиозно! Здесь и так запах, как от ног дьявола. Чего не хватает, так это трупа недельной свежести на кухонном столе. Может, лучше похоронить вас с горном. Если проснетесь, дунете в него. Или предложить скорбящим бить вас лопатой по голове, чтобы убедиться в вашей смерти. Выстроится очередь.
ДОСТОЕВСКИЙ. Это не смешно. Что может быть хуже, чем оказаться в гробу живым?
АННА. Работать у писателя?
ДОСТОЕВСКИЙ. Наверное, я кажусь вам безумным. Что мне сделать, чтобы вы поняли? Я просыпаюсь, а вокруг люди, и все смотрят на меня. Стаскивают меня по ступеням, бросают в карету и запирают в темнице на восемь месяцев. Некоторые впадают в отчаяние. Хранят гвоздь, чтобы повеситься на нем. Поначалу я думал, что стану одним из них. Но через какое-то время неизъяснимое спокойствие снизошло на меня. И из этого спокойствия великий огонь вспыхнул у меня в голове, как безумный лабиринт грез. (Тихая карусельная музыка, потом голоса людей из теней над ним, что-то шепчущие, иногда законченные фразы). Рассказы, стихотворения, романы, пьесы, эссе, все они роились в моей голове.
ДВОЙНИК (человек с картофельным мешком на голове). Проблема либералов в том, что они сентиментальны.
ГРУШЕНЬКА. Наступит день, когда он меня убьет.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!
ДОСТОЕВСКИЙ. Персонажи тараторят, ландшафты, видения городских улиц, людей на них, как рыб в пруду, так много всего, что я, наверное, не успею все записать… Бог творения заполняет мою голову, чтобы передать мне все до того, как его разрушающий аспект сможет меня убить.
ДВОЙНИК. Когда мы возьмем власть, сентиментальности не будет.
ПОЛИНА. Спать с мужчиной, которого презираешь, иногда так сладко.
ЧЕРТ (пересекает сцену, держа в руках луну, похожую на очень большую булку). Если Бог умер, все дозволено. (Откусывает от луны и уходит).
СТАРИК КАРАМАЗОВ. СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!
ДОСТОЕВСКИЙ. Потом тебе говорят, что завтра ты умрешь. Ты ждешь всю ночь, в состоянии невыносимого ужаса, твой разум не знает покоя, ты молишься о чуде, надеешься, что это сон, пока не слышишь, как пробуждаются птицы. (ФЕДОСЬЯ, ГРУШЕНЬКА и остальные имитируют щебетание птиц, все громче). И ты хочешь заставить их замолчать, потому что птицы приносят зарю. Они поют и поют, их все больше, шум становится невыносимым. Потом кто-то открывает дверь в твою камеру и ведет тебя длинным, сырым коридором во двор. Тебе зачитывают приговор: смертная казнь расстрелянием.
ДВОЙНИК. Каждый творческий человек – преступник, каждое произведение искусства – его преступление.
ДОСТОЕВСКИЙ. Мы прижаты спинами к столбам, рыдаем и что-то бормочем, на пороге уничтожения, в невообразимом ужасе. Перед нами ряд мужчин с ружьями, и через мгновения они начнут стрелять. Пули разорвут твою плоть. Ты представляешь себе боль, кровь. Ты задаешься вопросом, сколько тебе потребуется времени, чтобы умереть. Один из них подойдет, чтобы добить тебя выстрелом в голову? Будешь ты лежать в луже крови, моля о пощаде или просто глядя на него. Он посмотрит тебе в глаза, когда приставит ружье к твоей голове и вышибет тебе мозги?
АННА. Так они вышибли вам мозги? Это многое объясняет.
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. В самый последний момент, как в романе, прискакал посыльный, который привез указ царя о помиловании. Для одного из нас указ этот опоздал. Он сошел с ума.
ГОГОЛЬ (бегает взад-вперед). ДВЕРНЫЕ РУЧКИ! ДВЕРНЫЕ РУЧКИ! ДВЕРНЫЕ РУЧКИ!
ДОСТОЕВСКИЙ. Так что меня вместо того света отправили в Сибирь.
АННА. То есть вам спасли жизнь. Вы должны радоваться.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но как я могу быть уверен, что мне спасли жизнь?
АННА. Но вы же здесь, со мной.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но, допустим, в тот самый момент, когда они подняли ружья, чтобы выстрелить, вселенная расщепилась на две, и теперь две возможных реальности: одна, в которой моя жизнь спасена, и вторая, в которой меня застрелили. Как два черновых варианта романа. Я – тот, кто остался жив, представляющий себе, что меня застрелили? Или я тот, кого застрелили, представляющий себе, что я жив? Или, каким-то образом, я и тот, и другой?
АННА. Я практически уверена, что есть только один, потому что, будь вас двое, кто-нибудь уже застрелил бы другого.
ДОСТОЕВСКИЙ. Вообще-то, у меня такое ощущение, что моих «я» много, и я не могу отследить всех. Моя голова так забита людьми, болтающими и тараторящими, что я не слышу свои мысли.
ГРУШЕНЬКА. Кстати, о мокром снеге.
МАРИЯ. Почему человек ползет в курятник?
ПОЛИНА. Я была призраком, пишущим мемуары дьявола.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Жениться – все равно, что быть пожранным медведями.
ДОСТОЕВСКИЙ. Может, каждый на самом деле несколько человек, борющихся за контроль, как Бог и дьявол борются на земле за наши души. Ты просыпаешься, и можешь быть кем угодно. Я открываю глаза, лежу, не шевелясь и какие-то мгновения не уверен, то ли я действительно проснулся, то ли по-прежнему во сне, который, как пьеса. Или это пьеса? Комната выглядит странной, словно кто-то переставлял мебель, пока я спал, а потом возвращал на прежние места, но не так, чтобы точно.
АННА. Это не я. Я только что пришла. И все больше склоняюсь к мысли, что, вероятно, скоро уйду.
ДОСТОЕВСКИЙ. В событиях заключен смысл. Ты занимаешься своими делами. Слепо что-то делаешь. Но бывают моменты, когда я прозреваю, и все словно наполняется смыслом.
АННА. Может, вам взять отпуск.
ДОСТОЕВСКИЙ. Отпуск убьет меня. Писательство – как способность дышать. Я не могу перестать писать. Умру, если перестану.
АННА. Писательство не убережет вас от смерти.
ДОСТОЕВСКИЙ. Писательство позволяет увековечить иллюзию, будто я все еще жив. Мысли о писательстве поддерживали во мне жизнь в Сибири. Вы, скорее всего, не можете себе представить, каково это, быть на четыре года похороненным заживо в Омске, занимаясь тяжелым физическим трудом с преступниками. Меня словно заколотили в гроб. Полы прогнили. Мы воняли, как свиньи, и вели себя, как свиньи. Блохи. Вши. Тараканы. Отвратительные щи. Каторжник уронил топор в ледяную воду. Ему приказали нырнуть и достать топор. Мы обвязали его веревкой, и он нырнул. Начальник был пьян и приказал нам отпустить веревку.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. ОТПУСТИТЕ ВЕРЕВКУ! ОТПУСТИТЕ ВЕРЕВКУ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!
ДОСТОЕВСКИЙ. Мы не отпустили, нас избили, я чуть не умер. После этого меня прозвали Трупом. Но меня не отпускало великое чувство близости с другими каторжниками. Особенно с убийцами.
(Сибирь. ДОСТОЕВСКИЙ сидит на авансцене, между ФЕТОМ, одетым в лохмотья каторжником, и ПОЛЬКИМ ДВОРЯНИНОМ, другим каторжником, одетым чуть лучше. ФЕДОСЬЯ принесла им деревянные миски с жидкими щами. Они едят).
ФЕТ. Удивительно, что ты будешь есть, если достаточно голоден. А еще с кем ты будешь есть. Вот этот человек – поляк. Он здесь, потому что хотел взорвать русских. Ты – русский, но не выглядишь, как наш. Ты шпион?
ДОСТОЕВСКИЙ. Я – политический заключенный.
ФЕТ. Так ты предатель?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.
ФЕТ. Знатного происхождения?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.
ФЕТ. Твоему отцу принадлежали человеческие существа?
ДОСТОЕВСКИЙ. Крепостные у нас были.
ФЕТ. Тогда ты преступник, как и я.
ДОСТОЕВСКИЙ. Пожалуй. А что ты сделал?
ФЕТ. На самом деле, сущую ерунду. Забил жену до смерти топором. В свою защиту хочу сказать, что топор был маленький и очень тупой.
ДОСТОЕВСКИЙ. Сожалею.
ФЕТ. Тебе чего сожалеть? Ты ее не убивал.
ДОСТОЕВСКИЙ. Сожалею о твоей беде.
ФЕТ. Моя беда, прежде всего, в собственной глупости. Нечего мне было жениться. А ее убийство – лучшая идея, которая когда-либо посещала меня.
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Может, это единственная идея, которая приходила к тебе.
ФЕТ. Я предпочту быть честным русским с одной хорошей идеей, чем богатым говнюком из Варшавы.
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Я родом из Кракова, а ты – идиот.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я сожалею об обстоятельствах, которые привели тебя в это место. Я испытываю безмерное уважение и сострадание к тем, кто здесь находится. Прошлой ночью я лежал в темноте, мысли уплыли в детство, и я вспомнил одно лето, когда гулял в лесу моего отца, очень густом, с глубокими оврагами, и внезапно меня охватила абсолютная уверенность, что за мной гонятся волки. В панике я бросился бежать, сквозь чащу, через овраги, пока не выбежал на поле, которое вспахивал один из крепостных отца. Бросился к нему, рыдая, рассказал про волков. Он отнесся ко мне по-доброму. Обнял, прижал к себе. И сказал мне, все хорошо, мальчонка. Не бойся. Никаких волков нет. Такие вот маленькие добрые дела – это все, что имеет значение в нашей жизни. И с той поры я чувствую близость к беднякам.
ФЕТ. Это интересно, потому что, знаешь ли, мы все ненавидим тебя.
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет в вас ненависти ко мне. Думаю, ты просто пытаешься сказать, что политический заключенный…
ФЕТ. Я ничего не пытаюсь сказать. Я говорю, что мы все ненавидим тебя.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но меня отправили сюда, потому что я сочувствовал вашей борьбе.
ФЕТ. Моей борьбе? Какой еще борьбе?
ДОСТОЕВСКИЙ. Борьбе бедных и угнетенных. Я на вашей стороне.
ФЕТ. Ты не на моей стороне.
ДОСТОЕВСКИЙ. Конечно на твоей. Будь уверен.
ФЕТ. Ты меня не слушаешь. Такие, как ты, никогда нас не слушают. Мы ненавидим вас? Понимаешь? Мы ненавидим вас. Всех до единого. Мы ненавидим вас. Этот крестьянин, который успокаивал тебя, я гарантирую, что он думал: «Господи, с какой радостью я бы свернул шею этому избалованному засранцу.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но почему вы ненавидите меня? Я ничего вам не сделал?
ФЕТ. Твой отец владеет нами, как скотом, и ты говоришь, что ты ничего мне не сделал?
ДОСТОЕВСКИЙ. Но я никем не владею.
ФЕТ. Ты ешь еду, которую твой отец ставит на стол?
ДОСТОЕВСКИЙ. Да, конечно, но…
ФЕТ. Тогда ты – один из них, и мы ненавидим тебя. Ты – почти такой же людоед, как и ублюдки, которые отправили нас сюда.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но я не такой, как они.
ФЕТ. Ты собираешься сказать мне, что твой отец был добрым барином, и все крепостные любили его?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. НЕ совсем. На самом деле они его убили.
ФЕТ. Хорошо.
ДОСТОЕВСКИЙ. Хорошо, что они убили моего отца?
ФЕТ. Да. Мы должны убить вас всех.
ДОСТОЕВСКИЙ. Не думаю, что ты понимаешь. (Поворачивается к ПОЛЯКУ). Ты – образованный человек. Объясни ему, что политический заключенный…
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Извини. Мы тоже ненавидим тебя. Ты – русский. Вы захватили нашу страну и относитесь к нам, как к дерьму. Естественно, мы ненавидим тебя.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но это совсем другое. Польша, Литва и Украина, они всегда были Россией. Если бы мы оставили ваши территории в покое, у вас воцарился бы хаос. Мы сделали вам большое одолжение.
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Ты заявляешь, что тебя отправили сюда, потому что ты веришь в человеческие свободу и достоинство, и однако ты сидишь здесь с невозмутимым видом и выблевываешь на меня эту чушь. Русские поработили его, как поработили нас. Вот ту я полностью согласен с этим болваном. Я тоже хочу убить тебя.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но я искренне сочувствую…
ФЕТ. Не нужно нам твое грязное сочувствие, а свою помощь ты можешь засунуть себе в зад. Мы ненавидим вас, никчемных сучьих детей, и когда начнется революция, задушим каждого пианинной струной.
ДОСТОЕВСКИЙ. А что потом?
ФЕТ. А потом вы все сдохните.
ДОСТОЕВСКИЙ. А потом? После того, как вы перебьете всех, кого считаете угнетателями. Что вы будете делать потом?
ФЕТ. Не знаю. Превратимся в вас, наверное. Но если мы это сделаем, придет кто-то еще и убьет нас. И мы получим по заслугам. Ты можешь и дальше говорить, как ты нас любишь и все такое, но вот тебе маленькое предупреждение: не поворачивайся к нам спиной. Нет здесь ни одного человека, кто бы с радостью не вогнал топор тебе в затылок на четыре вершка. (Встает, протягивает миску ФЕДОСЬЕ, поворачивается к ДОСТОЕВСКОМУ). Поверь мне, волки есть. (Уходит).
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН (встает). И если волки не доберутся до тебя, это сделаем мы.
(ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН протягивает миску ФЕДОСЬЕ, галантно целует ей руку и уходит. ФЕДОСЬЯ, раскрасневшись от удовольствия, берет миску ДОСТОЕВСКОГО и следует за ним).
ДОСТОЕВСКИЙ. Меня посадили в тюрьму, потому что я хотел помочь крестьянам. Но когда меня отправили в Сибирь, все каторжане ненавидели меня за мою образованность. И ничего не могло изменить их отношения ко мне. Доброта – это слабость. Постоять за себя – заносчивость. Заступиться за них – оскорбление. А поляки, литовцы и украинцы ненавидели меня за то, что я был русским. Я пытался объяснить им, что мы взяли эти территории для их же блага, но они крайне неразумно воспринимали мои слова.
АННА. И сколько лет вы провели на каторге?
ДОСТОЕВСКИЙ. Четыре года. Потом еще четыре солдатом. Меня не было почти десять лет. Я только начал утверждаться, как писатель, когда меня арестовали. Вернувшись, я вновь стал никем.
АННА. Я знаю, каково это, быть никем.
ДОСТОЕВСКИЙ. Язык не поворачивается назвать вас никем. Вы на удивление интеллигентная. Как вы оказались в стенографистках?
АННА. Отец умер. Семья нуждалась в деньгах. Именно отец познакомил меня с вашими книгами. Этот человек безумен, но писать он умеет, сказал он. Ваш отец жив?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.
АННА. Вы были с ним близки?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. Так вы знакомы с моими работами? Что вы о них думаете?
АННА. Я думаю, мой отец не ошибся.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я, похоже, кажусь вам совершенно неорганизованным. Никогда раньше я услугами стенографистки не пользовался. Мне нужно многое сделать за очень короткий период времени, и кто-то[1] предположил, что стенографистка может помочь. У вас есть воздыхатель или кто-то еще, который будет возражать, что вы будете проводить все время, дни и ночи, наедине с незнакомцем?
АННА. Нет у меня столько времени, мне нужно зарабатывать, чтобы прокормить мою семью.
ДОСТОЕВСКИЙ. Да. Мне тоже. Я поддерживаю вдову моего брата и его детей, а также сына моей жены.
АННА. Так вы женаты?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. То есть, да. Был. Она умерла. Я встретил ее в Сибири, когда был солдатом. Но тогда она была замужем за кем-то еще.
АННА. Вы очень ее любили?
ДОСТОЕВСКИЙ. Раз я безумен, она, безусловно заслуживала любви.
(Сибирь. ДОСТОЕВСКИЙ и МАРИЯ. АННА остается и наблюдает из теней).
МАРИЯ. У нас есть рыба? Я знаю, в Сибири рыба есть, но все, что я могу найти у нашего мясника – это мозги. Понятия не имею, куда он девает саму корову, но от мозгов меня уже тошнит. Что ты ел на каторге?
ДОСТОЕВСКИЙ. Помои.
МАРИЯ. И из чего их готовили?
ДОСТОЕВСКИЙ. Если честно, не хотел знать.
МАРИЯ. Ты представляешься мне человеком, который хочет знать все, даже если правда раздражает или ужасает. Особенно в последних случаях. Ты жил на помоях несколько лет. А теперь ты солдат, по-прежнему ешь помои. И скоро тебя освободят. Тогда ты снова начнешь писать романы, поэтому сможешь позволить себе помои получше.
ДОСТОЕВСКИЙ. Ты, похоже, многое обо мне знаешь.
МАРИЯ. Я знаю о тебе все. Нечего здесь делать, кроме как сплетничать и совокупляться, и сплетничать о совокуплениях. Что? Ты шокирован моей грубостью?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. Ты откровенна. Я ценю это в женщинах.
МАРИЯ. Нет, не ценишь. На самом деле тебя это пугает. Но что человеку здесь терять, говоря правду. Только свою душу. В чем состояло твое преступление? Ты кого-то убил?
ДОСТОЕВСКИЙ. Я был политическим заключенным.
МАРИЯ. Я думаю, что мужчины, которые играют в политику, тупее, чем плесень на сыре.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я не играл. Это было моим преступлением. А может, я играл, и оказался в проигрыше. В России все – азартная игра.
МАРИЯ. Мое преступление состояло в том, что я вышла за пьяницу, который утащил меня в Сибирь, чтобы стать таможенником. Он думал, это блестящий карьерный ход, наняться на скучную работу с мизерным жалованием на задворках вселенной, потом уволиться и пить, не просыхая. Теперь он всю ночь пьет, а весь день ищет работу, которая оплатит его выпивку.
ДОСТОЕВСКИЙ. Твой муж – руины благородного характера.
МАРИЯ. Он – пьяный идиот. Не могу вспомнить, почему я вышла за него. Должно быть, случилось помутнение сознания. Я вышла за человека ниже моего статуса, и теперь не могу спрыгнуть с поезда. Мой отец верил, что его дочери должны получить хорошее образование, поэтому мы проводили много времени, читая Канта и играя на пианино, от которого мне нынче не больше пользы, чем козлу. Хотя, полагаю, козел может съест пианино, если в достаточной степени проголодается. Моя следующая музыкальная композиция: «Козел, поедающий рояль». Она идет после «Рояля, выбрасываемого из окна третьего этажа» и до «Рояля, поедающего козла». Мне так отчаянно скучно, что я просто не знаю, о чем говорю. Но ты тоже несчастен. Несчастные люди притягиваются друг к дружке, как магниты. Тебе лучше держаться от меня подальше, а не то ты влюбишься в меня, и поскольку мне твоей не быть, захочешь покончить с собой, но вместо этого напишешь роман. Здесь все такое уродливое и глупое, и все женщины такие уродливые и глупые, что все мужчины, тоже уродливые и глупые, решают, что они в меня влюблены. Это проклятие.
ДОСТОЕВСКИЙ. Обещаю не влюбляться в тебя.
МАРИЯ. Да. С обещаниями у мужчин полный порядок. Лично я против тебя ничего не имею. Просто не способна на любовь Не на страсть. На страсть способна. Даже на похоть. Но не на любовь. И только не к тому человеку. Я сломана жизнью. Как и ты, разумеется. Жизнь – продолжающаяся череда несчастий, завершающаяся катастрофой, которая обычно разрядка напряжения. Поэтому люби меня, если без этого никак. По, пожалуйста, окажи мне любезность – не вешайся.
ДОСТОЕВСКИЙ. Вешаться я не собираюсь.
МАРИЯ. Да, сейчас ты это говоришь, но когда узнаешь меня лучше, захочешь повеситься Мужчины постоянно стремятся повеситься из-за меня. В моем родном городе они болтались на деревьях, как сосиски. Я слышала, у тебя бывают припадки.
ДОСТОЕВСКИЙ. Иногда случаются приступы болезни. Возможно, это какая-то форма эпилепсии.
МАРИЯ. Ты лаешь, как собака?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.
МАРИЯ. Пена идет изо рта?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. Хотя, да. Иногда.
МАРИЯ. И как часто такое случается?
ДОСТОЕВСКИЙ. По-разному. Наверное, раз в месяц.
МАРИЯ. В полнолунье? Как у оборотней?
ДОСТОЕВСКИЙ. Что-то в этом роде.
МАРИЯ. И на теле ты отращиваешь волосы?
ДОСТОЕВСКИЙ. Если потребуется, могу попытаться.
МАРИЯ. Мне тебя жалко. Но недостаточно для того, чтобы влюбиться. Хотя ты становишься более привлекательным, когда я представляю тебя кричащим и катающимся по земле с пеной на губах. Нет. Я лгу. Как я понимаю, сейчас тебе хочется меня поцеловать. Это трагично. Если ты меня не поцелуешь, то уйдешь несчастной, а если поцелуешь, несчастной уйду я. В вопросах любви всегда кто-то уходит несчастным. Фактически, все уходят несчастными. За исключением людей, которые не уходят. Но они самые несчастные. Если ты прикоснешься ко мне, я закричу.
(Он хочет ее поцеловать, решает, что не следует этого делать, все равно хочет, но буквально перед тем, как их губы соприкасаются, входит ИСАЕВ, крупный мужчина, пьяный. ДОСТОЕВСКИЙ отпрыгивает).
ИСАЕВ. Достоевский. Я вижу, вы познакомились с моей женой. Вы ее уже поцеловали?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.
ИСАЕВ. Хороший человек. Или дурак. Вероятно, последнее, поскольку, как я понимаю, вы – писатель.
ДОСТОЕВСКИЙ. Был. До ареста.
ИСАЕВ. Мне нужен человек, умеющий писать и читать, чтобы учить моего маленького сына. Как думаете, для вашего ума нагрузка не будет чрезмерной?
ДОСТОЕВСКИЙ. Не знаю. Все-таки я офицер, и у меня есть определенные обязанности.
ИСАЕВ. Да, я видел вас на плацу. Из осла получился бы лучший офицер. Вы сможете учить моего сына, когда не будете маршировать не в ту сторону и проигрывать деньги в карты.
МАРИЯ. И чем ты собираешься ему платить? Волшебными бобами?
ИСАЕВ. Коровы съели волшебные бобы, но я ему заплачу, со временем. Он мне доверяет, так?
ДОСТОЕВСКИЙ. Разумеется…
ИСАЕВ. Видишь? Он дурак. Такой и нужен нашему сыну. Самый умный персонаж пьесы всегда Дурак.
МАРИЯ. Ты не должен доверять моему мужу. Он никогда не заплатит тебе, и мы будем сидеть в этом паршивом городишке, пока наши души не сгниют. В этом паршивом и лишенным надежды месте наш маленький мальчик вырастет невежественным варваром.
ИСАЕВ. Нет, если мы наймем этого дурака, чтобы учить его. Скажите мне правду, дурак. Вы думаете, моя жена красивая?
ДОСТОЕВСКИЙ. Ваша жена очень красивая.
ИСАЕВ. Вы хотите с ней переспать?
ДОСТОЕВСКИЙ. Разумеется, нет.
ИСАЕВ. Почему нет? Что с вами не так? Посмотрите на нее.
ДОСТОЕВСКИЙ. Она замужем.
ИСАЕВ. И кого это останавливало?
ДОСТОЕВСКИЙ. Любого добропорядочного человека.
ИСАЕВ. Если вы сможете найти добропорядочного человека в этой вонючей крысиной дыре, я бы с радостью пожал ему руку.
МАРИЯ. Сначала тебе нужно вытереть свои. Мой муж моет руки только по воскресеньям.
ИСАЕВ. Жизнь слишком коротка, чтобы вновь и вновь тратить время на бессмысленные ритуалы. Зачем мыться, если ты тут же снова перепачкаешься? Земной шар слеплен из грязи, как и мы. Моя жена – патологическая чистюля. Она только и делает, что моется. Я говорю ей, ты до мяса сотрешь свою прекрасную кожу, но она никогда меня не слушает.
МАРИЯ. Потому что ты несешь чушь.
ИСАЕВ. Я несу чушь, потому что людей, которые говорят правду, убивают или ссылают в Сибирь.
МАРИЯ. Мы уже в Сибири.
ИСАЕВ. Но мы преступления не совершили. А он, доложен отметить, совершил. У него были идеи. В России иметь идеи – очень серьезное преступление. У хорошего россиянина никаких идей нет. Только водка. Если чувствуешь приближение идеи – быстро, еще водки. Идеи – вот что убивает россиян. Водка тоже, но с водкой они умирают счастливыми. Или, по крайней мере, глупыми, а это, во многом, одно и то же. Идеи приносят только несчастье. Вы – человек со множеством идей, и вы очень, очень несчастны. А теперь вы еще влюбились в мою жену, а это величайшая катастрофа, какая только может выпасть на долю мужчины. Я знаю, о чем говорю, я еще больший дурак, чем вы. Я – человек, который любит свою жену. Нет повести печальнее на свете. (Он пьет, обнаруживает, что бутылка пуста, переворачивает ее). Еще и водка закончилась. Жизнь становится все трагичнее. Я иду искать работу. Но при удаче не сумею ее найти. Позаботьтесь о моей жене в мое отсутствие. Я уже могу сказать, что мы станем большими друзьями. Будем сидеть и пить вместе, и я расскажу вам, как прекрасна моя жена, когда голая, и вы будете очень, очень несчастным. А потом вы уйдете и напишите книги о людях, которые несчастны. И все, кто прочитают эти книги, станут несчастными. Вот почему искусство так прекрасно и удивительно. Но не столь хорошо, как совокупление.
(Хватает МАРИЮ, крепко целует и уходит)
МАРИЯ. Он прав. Я сделаю тебя очень несчастным.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я буду осторожен.
МАРИЯ. Нет, не будешь. Ты – россиянин. Осторожными мы быть не можем. Послушай меня. Я невероятно одинока, и говорю слишком много, и слишком тонко все чувствую, и в голове у меня полный сумбур, и я крайне переменчивая, но могу сказать, со временем я пожалею тебя, потому что ты такой несчастный. Но ты никогда не должен принимать жалость за любовь.
ДОСТОЕВСКИЙ. Постараюсь держать это в уме.
МАРИЯ. Но ты меня подведешь, потому что мужчины всегда подводят женщин. Поэтому они и заслуживают все то, что мы с ними делаем. (Она целует его, поцелуй долгий и печальный). От тебя пахнет потом и фейерверками. Мне нравится. Но этого недостаточно.
(Поворачивается и уходит).
(ДОСТОЕВСКИЙ и АННА. ПОЛИНА и МАРИЯ наблюдают за ними из других мест и времен).
АННА. Что ж, вы не можете сказать, что я вас не предупреждала. Но если мужчина настроен бежать, сломя голову, к собственному уничтожению, отговорить его никому не под силу.
ДОСТОЕВСКИЙ. Если вам говорили, какой я, почему вы пришли сюда? Вы заранее знали, что я – ужасная личность.
АННА. Вы – не ужасная личность.
ПОЛИНА. Он – ужасная личность.
МАРИЯ. Ужасная, это точно.
АННА. Что ж, возможно, вы довольно ужасная личность, но в глубине вы наверняка менее ужасны.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но откуда вы знаете? Может, на самом деле я еще более ужасен, чем думают люди. Вы понятия не имеете, что творится у меня в голове.
АННА. Как раз имею, потому что вы постоянно говорите сам с собой. Не замолкаете, даже когда без сознания. Я слышу вас сквозь стены, говорящим во сне. Мне так и подмывало зайти и прижимать подушку к вашему лицу, пока вы не замолчите, но потом, вопреки голосу разума, я заслушивалась тем, что вы говорили.
ДОСТОЕВСКИЙ. Вы правы в том, что не доверяете мне. Я могу быть кем угодно, потому что любой может быть кем угодно. Нам нравится убеждать себя, что мы знаем других людей, но на самом деле вы не имеете ни малейшего понятия, кто я.
АННА. Не такой вы загадочный, каким считаете себя.
МАРИЯ. Он загадочный. И даже хуже.
ПОЛИНА. Беги. Беги прямо сейчас. Беги, если тебе дорога жизнь.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я не загадочный. Я непостижимый. Не можете вы знать меня, потому что я сам не знаю себя. Я смотрю в зеркало и вижу незнакомца, который смотрит на меня.
(Смотрит в зеркало и видит СТАРИКА КАРАМАЗОВА).
АННА. Человек, который смотрит на тебя из зеркала – это ты, нравится тебе это или нет.
ДОСТОЕВСКИЙ. Откуда вы знаете, что это я? Он даже не похож на меня.
АННА. А на кого он похож?
ДОСТОЕВСКИЙ. На какого-то преступника. На моего отца.
АННА. Рано или поздно каждый человек, глядя в зеркало, видит, что на него смотрит его отец. Никакая это не трагедия. Этого вы боитесь? Вы боитесь превратиться в своего отца? Неужто это будет так плохо?
ДОСТОЕВСКИЙ. Мой отец был очень тяжелым человеком. Он мучал мою мать. Бил слуг. И у него была навязчивая идея, будто кто-то крал столовые ложки, поэтому он каждый вечер снова и снова пересчитывал их. Одно из моих первых воспоминаний детства – я липовой веткой отгоняю мух, пока мой отец пересчитывает столовые ложки. И от даже не любил суп. Я всегда знаю, когда должно случиться что-то плохое. Перед этим вижу во сне отца.
(СТАРИК КАРАМАЗОВ вытаскивает небольшой саквояж, полный столовых ложек. Они звякают и стучат. ФЕДОСЬЯ протирает пыль. Во внутреннем мире ДОСТОЕВСКОГО она олицетворяет всех служанок и горничных, в прошлом и настоящем. В этой инкарнации она на последнем сроке беременности).
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Есть один урок, который ты должен выучить лучше всех остальных, сын мой. Никогда не ложись спать, не пересчитав столовые ложки. (С грохотом ставит саквояж со столовыми ложками на деревянный стол). Нет у этих грязных, вонючих сучьих детей большего желания, чем убежать во Францию с моими столовыми ложками. Поэтому столовые ложки надобно пересчитывать каждый вечер. Ты понимаешь мня, мальчик?
ДОСТОЕВСКИЙ. Я понимаю, папа.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Ты не понимаешь даже прыщей на своем заду. Ты туп, как пень. (Открывает саквояж пересчитывает ложки). Одна, две, три, четыре, пять. (Хлопает себя по лицу). Чертовы мухи! Семь. Восемь. Минуточку. Сбился со счета. Видишь, что ты наделал? Теперь придется начинать с начала. В последнее время я все больше путаюсь. Знаешь, я чуть не заблудился, когда спускался к завтраку этим утром. Но мне нравится мой дом. Это уютный дом со всеми этими лестницами в неожиданных местах, и буфетами, и неизученными комнатами, и крысами. Я нахожу в себе много общего с крысами. Они – хорошая компания. Это тебя я терпеть не могу. Только этим утром я говорил твоей матери, какой ты идиот.
(Появляется МАТЬ, молодая и идеализированно красивая, но давно умершая и в паутине. ФЕДОСЬЯ замечает паутину и смахивает ее).
ДОСТОЕВСКИЙ. Моя мать умерла.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Да, но теперь говорить с ней куда приятнее.
МАТЬ. Оставь мальчика в покое. Почему ты так суров с ним?
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Это мой сын, и я веду себя с ним, как мне того хочется. Разве это моя вина, что он – идиот?
МАТЬ. Федор – не идиот. Разве что чуточку глуповат.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Я пью, и разговариваю с твоей матерью, и бью слух, и ковыряюсь в пальцах ног, и считаю столовые ложки. А что еще мне делать? Целовать свинью надоело. Я очень сильно любил твою мать.
(Проходя мимо, шлепает ФЕДОСЬЮ по заду).
ДОСТОЕВСКИЙ. Если ты так сильно любил мою мать, почему теперь спишь со служанкой?
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Со служанкой? Тебе хватает наглости стоять здесь с постным лицом, смотреть мне в глаза и обвинять своего отца в том, что он прелюбодействует со служанкой? Да как ты смеешь?!
ДОСТОЕВСКИЙ. Я видел ее голой в твоей постели.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Она просто согревала ее для меня.
ДОСТОЕВСКИЙ. Она вот-вот родит твоего ребенка.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Да разве мужчина знает наверняка, что дети его? За эти годы я не раз и не два смотрел на тебя и думал: этот чурбан не мой. Я склонен подозревать деревенского дурачка.
ДЕРЕВЕНСКИЙ ДУРАЧОК (пуская слюни). Брбл-брбл-брбл.
МАТЬ. Владимир был всего лишь хорошим другом.
ДЕРЕВЕНСКИЙ ДУРАЧОК. Муравейник. Хрустальный дворец. Маленькие липкие листочки. Раскольников.
ДОСТОЕВСКИЙ. Говори, что хочешь обо мне, но я не позволю тебе оскорблять мою мать.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Я знаю. Это ужасно. Не понимаю, откуда это берется. Просто вылетает из моего рта, как летучие мыши. Прости меня, умершая жена. Я в таком ужасе от твоего сына-идиота, этого великого писателя, который практически ничего не опубликовал, что просто не знаю, что говорю. Когда ты был маленьким червяком в животе моей жены, мне снилось, что ты родился с шестью пальцами. И не на руках. Один из них рос из твоего носа. Когда тебя чуть не выгнали из Инженерного училища, меня хватил удав.
ДОСТОЕВСКИЙ. Удар. Тебя хватил удар. Не удав. А учеба давалась мне с таким трудом только потому, что мои профессора меня ненавидели.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Разумеется, они тебя ненавидели. Все тебя ненавидят. Тебя на удивление легко ненавидеть. Но ты – всего лишь одно из множества разочарований моей жизни. Несмотря на бесконечные унижения, венцом которых стал, конечно же, ты, меня утешает и успокаивает лишь осознание того, что Бог на моей стороне.
ДОСТОЕВСКИЙ. Откуда ты знаешь, на чьей стороне Бог? Да и вообще, выбирает ли он чью-то сторону? И если Бог на твоей стороне, почему он дозволяет слугам красть твои столовые ложки? И почему ты снова и снова изменяешь моей умершей матери, а потом обвиняешь ее в том, что она обесчестила себя с деревенским дурачком?