Первыми на работу приходили повара, переговариваясь шли на кухню. Проходя мимо дверей склада, смеялись, смотрите, уже встал, наверное опять продукты перевешивает, банки считает. Слова эти относились к кладовщику Мите. Работал он не только кладовщиком, но и дворником и еще много кем. Вся материальная часть дома ребенка держалась на нем, большие и малые ремонтные работы. Когда он появился здесь, не знал почти никто. Знали, что привезли его в Казахстан из блокадного Ленинграда в сорок третьем или в сорок четвертом году. Привезли чуть живого, думали не выживет, но он выжил, окончил школу, да так и остался здесь. Жил тихо, в комнатке недалеко от кухни. Жениться так и не смог, сторонился разбитных поварих и нянечек. Многие считали его немного тронутым, хотя и жалели, особенно прачки, которым он долго не соглашался отдавать белье в стирку. Все звали его Митей, хотя он был старше многих раза в два, а то и более. Называя его так, никто не вкладывал в это слово какое-то унижение или неуважение. Все привыкли так его называть, не задумываясь, правильно это или нет.
Я попал в этот дом ребенка, находясь на практике, врач ушла в декрет и меня прислали на ее место. Быстро освоился в медицинском кабинете, ознакомился со списками детей, медицинскими картами. Работы хватало, дети болели часто, много ослабленных, с различными патологиями. Да и как им не быть, если маленькая Любашка, едва родившись, пролежала брошенная возле церкви часа-два или три. Хорошо, что проез-жавшая милицейская патрульная машина остановилась из-за поломки и милиционеры увидели шевелящийся сверток.
Вообще, как я узнал, детей бросали самыми различными, часто бесчеловечными способами. Никаких записок часто не было, имен и даты рождения тоже. Детей приносили с автобусных остановок, из подвалов, и даже из мусорных контейнеров. Им придумывали имена, фамилии и отчества, определяли примерную дату рождения. Митя очень любил заниматься этим делом.
С Митей я скоро познакомился, когда пошел осматривать кухню и другие помещения. Проходя мимо дверей склада, услышал какой-то странный разговор. Мужской голос говорил о приварке, пайках, недовесе в мешках, о необходимости экономить масло. Стараясь не помешать я тихо вошел в склад. Мужчина за стеллажами считал коробки, взвешивал пакеты, что-то старательно записывал в блокнот. Меня он не видел и работу свою не прекращал. Я думал, что он проверяет документацию или готовится к ревизии, смущали только слова о подвозе продуктов, необходимости строгой экономии, о выживании детей.
Увидев меня, он засмущался, засуетился, спрятал блокнот в карман, пригласил присесть. В складе была чистота, можно сказать изумительная чистота, все находилось на своих местах, по углам стояли мышеловки. В другом помещении находились одеяла, одежда, игрушки и другие детские вещи. Он все мне показал, рассказал, попросил не волноваться за сохранность продуктов.
Поговорив с ним, я пошел на кухню. Ну что, поговорил с нашим чудаком, спросила повариха Айша. Поговорил, мне он показался вполне нормальным, только что-то непонятно в его поведении. Это у него с детства, я тогда сама девчонкой была, когда его сюда привезли. Все думали не жилец, а он выжил. Я ему кумыс носила из дома, он силу дает, легкие лечит, а он кашлял сильно. Потихоньку окреп, учиться стал, но все равно что-то с ним произошло.
Работала у нас здесь одна женщина, ну и воровала помаленьку, то сахар, то колбасу, то еще что-нибудь. Вот Митя и поймал ее вечером во дворе. Вцепился в нее, кричит, плачет, они ведь умрут, если ты воровать будешь, дети первые умирают. А самого трясет всего, колотит, а потом упал на землю, биться начал. Мы все перепугались, кое-как завели его в комнату, насилу успокоили. Долго он болел после этого, но оклемался. Он ведь блокаду хорошо помнит, из-за нее у него такое здоровье. И никакой он не припадочный, с нервами у него что-то, а детей как любит! Водку не пьет, только когда прощаются, тогда один у себя в комнате, наверное выпивает. Кто прощается, не поняв, переспросил я Айшу? Она нахмурилась, отошла к плите, сам скоро увидишь как прощаются.
У директора я осторожно я осторожно спросил о здоровье Мити, все-таки с детьми работает, всякое может случиться. Успокойся, сказала она, здоров он, я с врачами советовалась. Блокаду он пережил, это и отразилось на его нервах, а психика у него нормальная. Усмехнувшись, она рассказала-вечером однажды, ночная няня шлепнула ребенка, спать не хотел, капризничал, он в коридор выбежал с криком. Митя мимо про-ходил, стал ругать ее. Она ко мне прибежала, Митя за ней, здесь все и произошло. Плакал он, кричал, фашисткой ее обозвал, потом упал. Сотрудники наши этого не знают, нянечка уволилась. Так что зря не волнуйся и с расспросами к нему не приставай, он этого не любит. Недавно его наши повара на смех подняли. В столовой, сам знаешь, куски остаются, так Митя их собирал и уносил куда-то. Давай над ним смеяться, ты говорят Митя к старости что-ли заготавливаешь, совсем рехнулся. Одна из них случайно увидела как он сушил хлеб и складывал его в бумажные мешки. Пришлось вмешаться, угомонила их. Спросила его потом, зачем он это делает? Он честно признался, что в последнее время не может спокойно смотреть как хлеб валяется, сколько людей могло выжить из-за таких вот кусков. Память его мучает, детская, ничего я ему не сказала, что тут скажешь. Так что не обращай внимания на его чудачества, хороший он человек.
Через несколько дней меня вызвал директор и попросила подготовить документы для детей, переводимых в детдом. У нас дети по инструкции должны находиться до трех лет, на самом деле, дети жили намного дольше, на это были свои причины. Я подготовил список, отобрал карточки, заполнил их, сложил в отдельную папку. Отъезд был намечен на понедельник.
С утра как обычно позавтракали, но привычных игр и шума я не заметил. В коридорах и комнатах висело какое-то напряжение. Митя как-то странно суетился, помогал воспитателям собирать детей, украдкой совал в детские ладошки конфеты. Во двор въехал большой автобус, из него вылез парень лет двадцати. Ну что покатаемся пацаны, крикнул он стоявшим неподалеку детям. Те как-то нестройно ответили. Постепенно двор наполнялся уезжающими и провожающими. Уезжающие несли сумки, узелки, прижимали к себе любимые игрушки. Митя как-то странно двигался среди детей. Парень крикнул, ну что пацаны поехали! Толпа детей качнулась к автобусу, но тут-же отодвинулась обратно.
И тут стало происходить такое, чего я и представить себе не мог. Начался всеобщий рев и плач. Дети стояли большими и малыми группами, смотрели друг на друга и плакали, плакали. Неизвестно, какой ребенок начал плач, но поддержали его все. Митя бегал между этими группами, успокаивал, уговаривал, но плач не прекращался. Потом он пошел в мою сторону, махая руками и головой, так что слезы слетали с его щек. Как слепой, не видя меня, он сел на крыльцо, обхватив голову руками.
Парень шофер, раскрыв рот с ужасом смотрел на это зрелище. Потом стал подбегать к отдельным группам, пытался успокоить, звал в автобус. Мне вдруг почудилось, что эти дети похожи на маленьких старичков и старушек, слезами высказывающими свое неподдельное горе расставания. Шофер рыча, и кажется проклиная свое начальство, всучившее ему эту путевку, залез в автобус, дрожащими руками закурил, и отворачиваясь от меня стал копаться в щитке приборов. Затем взял темные очки, одел их и взглянул на двор.
На крыльцо вышли директор, повариха Айша, они стали успокаивать детей. Их лица были спокойны и дети стали успокаиваться. Ну и нервы у них сказал водитель, как они здесь работают, я бы отсюда через день сбежал. Дети потихоньку потянулись в автобус и минут через пять все расположились на сиденьях. Водитель не снимая очков, побелевшими губами спросил у директора можно ли ехать? Она кивнула головой и двери закрылись. Автобус медленно поехал со двора, я думал плач возобновится, но этого не произошло. Дети махали кепками, платочками, что-то кричали оставшимся.
Вечером мы с Митей пили, он пришел и позвал к себе. Вна-чале разговор не завязывался, но водка постепенно брала свое. Ты только посмотри говорил он, у казахов никогда детей не бросали. В войну голодно было, своих полон дом, а в детдом детей не отдавали. Всегда находились родственники или соседи забиравшие детей. Тяжело было, а растили сирот. А сейчас что творится, везут и везут, то из роддома, то из под забора. Он налил водку в рюмки, выпил, задумчиво посмотрел в окно.
Не утерпев, я спросил, почему он не уехал обратно в Ленинград? Почему же, сказал он, ездил я туда, думал останусь там. Родных у меня никого не осталось, отец погиб в самом начале войны. Мама и сестренка, он сглотнул с трудом произнося слова, в ту первую блокадную зиму умерли. Первой сестренка умерла, сильно есть просила, потом затихла. Мама погибла позже, пошла за водой и наверное попала под обстрел, соседка рассказала. Лежат где-то на Пискаревке. Дак вот, был я на родине, постоял возле нашего дома, в квартиру правда не стал заходить. Да и что там делать, там уже другие люди живут. Съездил на Пискаревку, посмотрел и понял, что не смогу уже оставаться там где родился. Вобщем вернулся я обратно, мне здесь хорошо.
А выжил я в блокаду случайно. Когда мама ушла за водой и не вернулась, силы постепенно оставили меня, я почти не двигался. Жильцов в нашем подъезде почти не осталось, да и кому я был нужен. Под нашей квартирой жили люди, видимо какие-то городские начальники или военные. Меня постоянно мучил запах, шедший из их квартиры. Они явно не голодали, так как из квартиры часто доносились веселые голоса. Один раз, не утерпев я стал спускаться на их этаж, увидел мусорное ведро у двери и в нем обнаружил корки хлеба, другие объедки. По сей день я не ел ничего вкуснее, чем те объедки из ведра.
Стал я наведываться к ведру каждый день, иногда по нескольку раз. Поглощал все, что находил в ведре, иногда все это было осыпано табачным пеплом, а может еще чем похуже, мне это было неважно. Больше всего я боялся, что кто-нибудь еще обнаружит это ведро, иногда по ночам ходил проверять. Вобщем кормился я так долго, за водой ходил, брал бидон, литров на пять и потихоньку приносил. Чай конечно не пил, просто пил воду, карточек у меня не было, они у мамы остались, а куда идти за другими я не знал, да и боялся, Обстреливали и бомбили каждый день, скольких убитых людей я видел, до сих пор не могу забыть. Приносил воду, днем листал книги, спал или терял сознание не могу сказать. Одел на себя все теплые вещи какие нашел. Стали меня вши заедать, грызли проклятые день и ночь, но по сравнению с голодом это ничто.
Однажды у меня можно сказать праздник получился, сильно увлекся я с ведром, не услышал шаги за дверью, так как здесь же и ел, что находил в ведре. Дверь распахнулась, послышались пьяные голоса, смех, возле меня стоял качающийся мужчина в военной форме, кажется в мили-цейской. Увидев меня, пьяно засмеялся, стал звать людей из квартиры, но те почему-то не выходили. Стой здесь приказал, я тебе сейчас праздник устрою. Шатаясь ушел в квартиру и скоро вернулся держа в руках сало, хлеб, что-то еще. Я протянул руки чтобы взять, но он громко рассмеялся. Нет говорит, свинья должна жрать из корыта и швырнул все принесенное в ведро. Я конечно живехонько все схватил и к себе наверх. Несколько дней растягивал умопомрачительную еду, но ведро все равно проверял каждый день.
Не знаю сколько я бы еще протянул, да слава богу подобрали меня на улице, когда за водой пошел. Отощал к тому времени сильно, объедки появлялись в ведре все реже. Упал на улице, голова сильно закружилась, кто подобрал меня не знаю, очнулся в какой-то больнице.
Ушел я от него поздно, долго не мог уснуть, вспоминая наш разговор. На следующий день увидел, что Митя спокойно делал свои нехитрые дела, а у меня все валилось из рук.
Через несколько дней по какому-то вопросу вызвала директор. Только вошел, за дверью послышался громкий голос и причитания, в кабинет охая вошла Айша. Что делает-то, вы только послушайте, начала прямо с порога, я давно за ним примечать стала. Директор стала успокаивать ее, налила воды в стакан. Отдышавшись, стала говорить, вы ведь знаете, что он часто берет детей и ходит с ними в город? Митя что-ли, но мы это делать никогда ему не запрещали, все всегда хорошо.
Ой да вы послушайте, как дело было, иду я домой, прошла мимо церкви, смотрю в церковь Митя заходит, а с ним Санечка немой и Жанабек, ну которого в контейнере нашли. Знаю я Айша, что он в храм с детьми ходит, крестики им покупает, на многих детях крестики, что в этом плохого? А вы знаете, что он крестит там детей? Я к нему, ты зачем Жанабека сюда привел, он ведь мусульманин. Он поначалу растерялся, а потом говорит, какое твое дело? Ругаться с ним не стала, храм все-таки, Жанабека забрала у него и сюда к вам. А он там с Санечкой остался, скоро должен придти. Посиди, сказала Айше директор, сейчас его дождемся, поговорим. Мне стало любопытно и я тоже решил подождать Митю.
Он пришел довольно скоро, увидев директора у дверей, покорно пошел за ней. Айша набросилась на него, но директор попросила ее помолчать. Сколько детей покрестил спросила у Мити? Он пытался отпираться, бурчал что-то непонятное, но под нажимом директора признался, даже с какой-то гордостью, что за последние годы все уехавшие дети были крещеными. Раньше не мог, горком бы вмешался или еще кто-нибудь.
Ты и мусульман крестил, ахнула Айша. Да успокойтесь вы, не крестил я их, хотел, да отец Николай не позволил. Нельзя сказал, хоть и сироты они. Своди их говорит в мечеть, а туда мне идти как-то неудобно.
Может ты Айша сама туда их отведешь, или мужа попроси, он человек хороший, не откажет. А Саньку в субботу покрестим, и не немой он вовсе, я у врачей был, его мать-алкашка испугала. Врачи смотрели его, сказали, что должен он говорить. В городе бабка есть, лечит детей от испуга, но надо, чтобы ребенок был крещеный. Да и разговаривает уже можно сказать Санечка, пока правда только со мной.
А на какие деньги ты их крестил, за обряд ведь платить надо? Отец Николай запретил брать деньги женщине, которая все записывает и крестики выдает, но я все равно свои деньги опускал в ящик для пожертвований. Нехорошо как-то, я ведь работаю, могу за все заплатить, для церкви нельзя быть жадным. Успокоенная Айша, вытирая платочком слезы ушла на кухню.
Иди Митя, вздохнув сказала директор, иди работай. Я тоже вышел от директора, на душе было светло и спокойно. Проходя мимо дверей склада, я слышал звон весов и невнятное бормотание.