Пролог Не-мать исследует материнство: ограничения и возможности

В поисках ответов

Эта книга – очень личный проект. Как большинство моих текстов, она выросла из боли. Я хорошо помню момент, когда приняла решение написать ее. Дело было летом 2012 года. Мы с моей дорогой подругой Еленой Минченей встретились в нашей любимой минской кофейне, и я поделилась с ней своим планом. Я горела желанием разгадать загадку, которая в тот момент волновала меня больше других: почему мои отношения с мамой – самым близким и дорогим человеком – такие сложные и порой болезненные, одновременно и дающие прибежище, и ограничивающие выбор жизненных направлений.

Я не помню причину конфликта, на фоне которого это решение было принято. В памяти сохранилось лишь ощущение жгучей боли и безысходности оттого, что в каком-то важном вопросе мы с мамой не могли прийти к согласию. Как и все другие наши размолвки, эта довольно быстро себя исчерпала. Но импульс к исследованию остался. Помимо желания выяснить, как устроены наши семейные роли, у меня была еще одна важная причина для изучения социального института материнства[1] – я надеялась разобраться с собственными репродуктивными намерениями.

Прочитав несколько десятков книг о матерях, детстве и «репродуктивной дилемме» на английском языке, я поняла основное направление мысли современной западной социологии материнства. Но ни одна из них не могла исчерпывающе ответить на волнующие меня вопросы: из чего забота о детях складывается в «нашей части света»[2], почему сложные отношения с мамой – знакомая многим проблема и что может помочь принять подходящее мне решение – становиться ли матерью? Погружение в теорию материнства позволило мне понять, что я не преуспею в поисках текста, который обращался бы к комплексу интересующих лично меня предметов. Чтобы прочесть такую книгу, мне пришлось написать ее самой. У моего проекта были свои преимущества и ограничения, о которых важно рассказать.

С одной стороны, не имея семейных обязанностей, связанных с заботой о детях, я могла позволить себе инвестировать в исследование несколько лет жизни. С другой стороны, позиция не-матери этически сужала область изучения. Не принадлежа к матерям, я не имела доступа к артикуляции самого опыта материнства. Но я воспользовалась другими возможностями, изучая социальное производство семейных ролей, репрезентации образа матери в культуре и трансформации общественных условий, в которых мои современницы сегодня не только заботятся о детях, но и принимают решение – становиться ли им матерями.

Предвосхищая ожидаемую критику в адрес проекта, в котором не-мать пытается размышлять о материнстве, я надеюсь очевидным образом обнаружить, что я ни в коей мере не стремилась занять экспертную позицию в тех областях жизни, где у меня нет персонального опыта. Обращаясь к практикам материнства посредством интервью с женщинами, которые растят детей, я выступаю в качестве заинтересованной слушательницы.

Рассказывая о своем исследовании, я обычно объясняю, что у меня есть мама и это достаточная интрига для того, чтобы интересоваться социальным институтом материнства. Каждый человек, даже не имея собственных детей, многое знает о материнской работе по той простой причине, что все мы были взращены матерями или материнствующими взрослыми. Проблема, однако, в том, что социальный порядок, в котором мы живем, натурализируя материнский труд как «естественную потребность женщин заботиться о других», делает этот труд «невидимым».

Материнство сложно воспринимать в терминах затрат, усилий и жертв, поскольку в исполнении матерей забота обозначается всеобъемлющим понятием «любви», которую матери обязываются испытывать и отдавать другим. При подключении рыночных механизмов к выполнению работы, связанной с заботой, однако, становится очевидным, что риторика «материнского блаженства» исключает из традиционной экономики миллионы людей, чей труд не возмещается и не защищается социальными гарантиями.

Проще говоря, мать и няня выполняют одни и те же функции заботы. Но первая делает это из любви, а вторая получает компенсацию за свой труд. Время работы няни четко регламентировано, в случае, если она работает на «белом рынке труда», ее услуги засчитываются в трудовой стаж, который в разных социальных системах может подразумевать различные инвестиции в будущую пенсию. При этом материнская забота не подразумевает гарантированного отдыха, не засчитывается в трудовой стаж и вообще не считается работой, поскольку предполагается, что ухаживать за другими – биологическая потребность женщин.

Разумеется, в материнстве, помимо материальных и моральных затрат, есть и ресурсы. Женщины часто связывают заботу о детях с исполнением своих желаний, с обретением вожделенного статуса, с радостью от ощущения собственной нужности, с гордостью за успехи ребенка, с причастностью к родительским сообществам. Но материнство также включает конвенциональные представления о надлежащем выполнении семейных ролей, которые регулируются многочисленными экспертными инстанциями.

Иначе говоря, материнство можно рассматривать как отдельный социальный институт – систему контролирующих инстанций, оперирующих посредством идеологии материнства – свода явных и негласных правил материнского поведения. В свою очередь, материнская идеология поддерживает определенный социальный порядок, при котором от женщин ожидается, что они, в первую очередь, будут концентрироваться на удовлетворении интересов и потребностей других. В последующих главах, обращаясь к социальному институту и идеологии материнства, я буду приводить много примеров, демонстрирующих, как складываются условия, при которых современная мать в популярном воображении мыслится не личностью, но обслуживающей функцией.

Здесь же я хочу привести историю из собственной жизни, которая, надеюсь, объяснит, что эта книга, в частности, является признанием труда моей мамы, благодаря которому я живу. Помимо благодарности, этот текст – еще и способ выразить сожаление за те упреки, которые я адресовала маме, полагая, что воплощать мои желания – ее прямая обязанность на том основании, что я – ее дитя. И, конечно, эта работа – дань уважения всем, кто растит и участвует в заботе о детях.

История о том, как я «потерялась» и «нашлась»

Когда я думаю о своих отношениях с мамой, мне на память приходит один и тот же эпизод. Мне пять лет. Мы с родителями отдыхаем в Крыму. Мама, отправившись в гастроном за провизией, поручила папе присматривать за мной. Папа отвлекся, я же, освободившись от надзора, отправилась на прогулку и отошла от места, где мы должны были дожидаться маму, довольно далеко. Хватившись, пропавшего ребенка искали около получаса. Когда меня, мирно гуляющую, нашли, родители были вне себя от переполнявших их эмоций. С тех пор прошло тридцать пять лет, но я навсегда запомнила то, что случилось дальше.

Сидя на утесе скалы, мы долго молчали, вглядываясь в линию горизонта, соединяющую море и небо. Вдруг мама сказала: «Видишь, там за перевалом огоньки? Это место, куда отдают непослушных детей, которые уходят гулять без спроса. Завтра мы отвезем тебя туда потому, что мы больше не хотим тебя искать, умирая от страха». Я живо помню ощущение холодного металла, заполнившего мой живот. И ледяную корку, словно покрывшую мое лицо. Мне хотелось визжать от ужаса. Но я боялась расстроить родителей еще больше и поэтому мобилизовала все доступные мне силы, чтобы скрыть свои чувства. Какая-то часть моей души обледенела в этот момент на долгие годы – я ни на секунду не сомневаясь в правдивости маминых намерений.

Однако в тот же момент родилась новая часть меня. Помню, как я сказала себе: «Если там, куда меня собираются отвезти, живут люди, значит и я смогу». С тех пор в моей жизни произошло немало драматических событий, но именно это, как мне кажется, определило дизайн моей личности. Всякий раз, сталкиваясь с практиками исключения, я снова и снова чувствую холодный металл в животе. Но выживающая часть моей личности[3], рожденная тем крымским вечером, направляет меня, помогая пускаться в рискованные приключения. Такие, например, как написание этой книги. С пяти лет мне знакомо чувство уверенности, что я могу справиться с любыми испытаниями.

В сознательном возрасте я много раз предъявляла маме претензии за те чувства, которые мне довелось пережить тогда и их влияние на мою судьбу – возможность оказаться отвергнутой до сих пор физически затрудняет мой выход из тени. Но мои попытки обсудить детский опыт вызывали у мамы ироническую улыбку, приводя меня в отчаяние. Однако несколько лет назад, переживая публичную травлю в интернете, я долго не могла выбраться из состояния испуганного ребенка, и маме пришлось столкнуться с резервуаром моей детской боли, который легко открывается в определенных обстоятельствах.

Я рассказывала ей о том, что, сталкиваясь с конфронтацией, я вновь и вновь возвращаюсь в тот крымский вечер, когда от меня, я была уверена, отказался самый дорогой мне человек. Сквозь слезы, заливающие мое лицо, я видела, что мама больше не улыбается. Ее взгляд стал тревожным и серьезным. И вдруг она уверенно и спокойно сказала: «Я больше никогда тебя не потеряю». Эти магические слова отогрели девочку с обледеневшей душой, живущую во мне. Она наконец услышала то, что хотела, и утешилась. Но это не конец истории. Я еще не раз возвращалась к крымскому эпизоду в разговорах с друзьями и коллегами. Делясь детскими переживаниями, я всегда находила участие и понимание. Но однажды произошло нечто неожиданное. Как-то, предаваясь воспоминаниям в разговоре с приятельницей, я не встретила поддержки драматического пафоса моей детской истории.

Напротив, моя собеседница стала первым человеком, показавшим мне другую перспективу той ситуации. Коллега рассказала, что сама однажды едва не забыла своего ребенка в общественном транспорте, объяснив, что в тот момент была уставшей, невыспавшейся и перегруженной различными проблемами. Благодаря этому признанию я впервые задумалась над тем, что у другой стороны детско-родительского взаимодействия вообще-то тоже есть чувства. Иначе говоря, этот разговор позволил мне увидеть маму обычным, смертным человеком, а не мифической фигурой «без страха и упрека». Кроме того, меня поразило, что моя собеседница, делясь своими воспоминаниями, не осуждала себя как «плохую мать».

Исполненная сочувствия к людям, которые заботятся о детях, она предположила, что такие истории, как моя, – вовсе не редкость. Способность полностью концентрироваться на ребенке не всегда оказывается в доступе, поскольку родители (как правило, матери), неся первичную ответственность за благополучие детей, заботятся о них в ситуации ограниченной поддержки извне. При этом ресурсы человеческого организма не делает безграничными ни одна, даже самая пламенная и жертвенная привязанность. Так мне удалось обнаружить, что я – не единственная пострадавшая в той ситуации сторона.

Этот разговор буквально раскрыл мне глаза. Целых три десятилетия мне понадобилось для того, чтобы «вспомнить», что «потеряла» меня вообще-то не мама. Но у мамы были все основания для тревоги и гнева, учитывая то обстоятельство, что тогда в Крыму, оставленная на папу, я потерялась уже во второй раз. Первая аналогичная ситуация произошла за два года до этого. Я сейчас далека от того, чтобы перекладывать ответственность за мои детские переживания на отца. Я вообще больше не стремлюсь искать виновных. У меня здесь другие задачи, о которых я расскажу чуть позже.

В завершение короткого экскурса в свою частную историю хочу лишь сказать, что нам с мамой чрезвычайно повезло достичь большей ясности в отношениях друг с другом. Благодаря тому, что мне посчастливилось трансформировать детскую травму в опыт, я могу видеть мамину позицию в той истории более объемно. Теперь мне понятно, что она выбрала лучший из доступных ей в тот момент способов сказать мне, что мое исчезновение привело ее в отчаяние; что маленькие дети не должны уходить далеко, поскольку сами не могут должным образом позаботиться о своей безопасности.

Как бы там ни было, мамин воспитательный метод подействовал, и я больше никогда не «терялась». Кроме того, я получила от мамы бесценный дар – ее магические слова «я больше никогда тебя не потеряю». Для меня это не просто метафора. В этой фразе для меня воплощается вся любовь, которую один человек может дать другому. Эти слова согревают мою душу и дают ощущение опоры в моей взрослой жизни. Здесь важно упомянуть, что наши отношения с мамой начинались в эпоху «советской эмоциональной сдержанности», а продолжаются на фоне культуры «эмоционально вовлеченного родительствования». Во времена моего детства материнская работа еще не подразумевала той профессиональной компетенции в области психологии, которая сегодня ожидается от матерей и с позиции которой многие повзрослевшие дети сегодня «спрашивают» со своих мам за «недополученную в детстве любовь» задним числом.

В последующих главах я буду отталкиваться от традиции «детоцентризма», которая сегодня воспринимается как неоспоримый стандарт ухода за детьми. Эта культура подразумевает практики заботы, известные под названием «интенсивное материнствование»[4]. Так называется известный нам сегодня способ взаимодействия с ребенком, нацеленный на обеспечение его или ее эмоционального комфорта и всеобъемлющее развитие детского потенциала. Иначе говоря, в этой новой культуре родительствования нужды ребенка провозглашаются приоритетными по сравнению с потребностями заботящихся взрослых. Однако традиция детоцентризма – довольно новый феномен, в «нашей части света» утвердившийся лишь в последние десятилетия.

В современных русскоязычных медиа часто поднимается проблема педагогической «отсталости» советских матерей, которые сегодня задним числом обвиняются либо в слишком сильной, «удушающей любви», либо в «эмоциональной недоступности». На мой взгляд, эта риторика является продуктом нового для нас рынка психологического консультирования, использующего при продвижении своих услуг устрашающую категорию «детской психологической травмы». Я не пытаюсь утверждать, что детской психологической травмы не существует. Я лишь хочу обратить внимание на то, что страдания – неотъемлемая часть человеческого опыта в любом возрасте и мифологизированная фигура матери не в силах избавить от них, как люди ни стремились бы дать лучшее своим детям.

Публичный дискурс обвинения матерей – довольно новое, на мой взгляд, явление, ставшее результатом определенных общественных трансформаций. В советское время материнство определялось как благородное и почетное служение общественной системе[5]. На фоне социальных катастроф XX века о матерях было принято говорить с почтением и любовью, о чем, например, свидетельствуют документальные произведения Светланы Алексиевич. Так, в книге «Последние свидетели (соло для детского голоса)»[6] пережившие войну детьми люди, вспоминают о своих советских матерях с невероятной теплотой и нежностью, а посланные на афганскую войну герои «Цинковых мальчиков»[7] продают местным жителям патроны, чтобы осуществить главную солдатскую мечту – купить матери подарок. Сегодня же заметной частью культурного процесса являются высказывания о том, что матери «калечат» детскую психику «неправильным» воспитанием, взращивая поколения «не приспособленных к жизни» людей.

В этой связи одной из основных исследовательских задач, которые я ставила перед собой в этой книге, было намерение выяснить, что происходит с социальной структурой, в результате изменений которой материнская фигура назначается источником проблем всего общества. Опираясь на работы феминистских исследовательниц, далее я буду прослеживать, как в «нашу часть света» приходят концепция «раннего развития» и идеология «интенсивного материнствования», которые в странах бывшего СССР в начале XXI века утверждаются за счет дистанцирования от советского опыта.

«Почему ваш ребенок без шапочки?»

В процессе создания книги я жаждала «обратной связи» от экспертов – моих современниц, растящих детей и ученых, работающих в поле феминистских исследований. В поисках отклика, который направлял бы ход моих мыслей, я публиковала наброски будущих глав в различных журналах. В одной из таких статей 2014 года[8], рассматривая отражение репрессирующей идеологии материнства в медиа, я обращалась к наиболее громким сюжетам последнего времени, в которых публично обсуждались практики заботы о детях и связанные с ними идентичности. В частности, мое внимание привлекло широкое обсуждение в русскоязычных СМИ появления первенца в семье принца Уильяма и герцогини Кембриджской Кэтрин.

Эта история была важна в контексте моей работы, поскольку она делает видимыми два важных аспекта современного института материнства. С одной стороны, стандарты заботы о детях сегодня формируются с оглядкой на привилегированных, «звездных» мам, в чьем доступе находятся армии помогающих профессионалов. С другой стороны, с распространением цифровых сетей и возможностью интерактивного создания информации в наше время буквально каждый человек может занимать экспертную позицию в отношении чего угодно; в результате каждый аспект материнства в начале XXI века пристально разглядывается и оценивается.

В новой системе производства информации, какое общественное положение ни занимала бы мать, экспертную позицию в отношении ее материнского труда легко перехватывают все, имеющие доступ к онлайн-высказываниям. В свою очередь, критиканство в отношении матерей объясняется спецификой современных медиа. В погоне за количеством проданных экземпляров и заходов на сайт многие средства массовой информации стремятся привлекать аудиторию, провоцируя острые эмоциональные переживания.

Публичное «разоблачение» «плохой матери» всегда носит скандальный, а потому привлекательный для поп-культуры характер. Отцы, школа, расширенная семья, социальное окружение в качестве ответственных за благополучие детей инстанций рассматриваются редко. Публичные атаки на матерей в медиа отражают общественную ситуацию, которую многие женщины, согласившиеся дать интервью для моей книги, описывают так: «Современная мать должна всем, но, странным образом, ей никто ничего не должен».

Возвращаясь к истории появления на свет будущего короля Великобритании, напомню, что именно стало поводом для жарких обсуждений в русскоязычных СМИ. Успевшая стать «иконой стиля» Кейт Мидлтон показалась на крыльце роддома, не скрывая изменений, произошедших с ее разрешившимся от бремени телом. Открытость герцогини была воспринята как смелый вызов институту селебрити с его жесткими и абсурдными стандартами женской внешности. Однако публика все же нашла повод и для критики. Более других вопросов «общественность» волновало, почему новорожденного принца вынесли к журналистам без шапочки. Дискуссии о «монаршей небрежности» на страницах газет продолжались несколько дней. Все внимание комментирующих было приковано к обсуждению «материнской незрелости» Мидлтон. Этот медиасюжет, на мой взгляд, наглядно продемонстрировал, что в наши дни экспертная позиция не принадлежит самой матери, оказывающей заботу.

При этом в текущую эпоху регулируются не только практики ухода за детьми. Сама личность матери подвергается строгому контролю. У современной матери нет права быть такой, какая она есть, – она обязывается соответствовать размытому и неуловимому идеалу «хорошей матери». Многочисленные инстанции критически оценивают все аспекты личности матери, начиная с ее внешности, возраста, семейного и материального положения и заканчивая ее интересами и состоянием здоровья. Императив всеобъемлющей материнской ответственности не возникает произвольно. Он вполне соотносится с неолиберальными тенденциями социальных политик большинства стран. За некоторым исключением, большинство современных государств стремится сокращать расходы на социальную сферу, передавая задачу обеспечения благосостояния семей в их собственные руки. Иначе говоря, забота о зависимых членах семей, провозглашаясь частной проблемой, чаще всего ложится на плечи женщин, поскольку считается, что ухаживать за другими – их биологическая потребность.

Проблема в том, что большинству женщин, которые заботятся о детях, приходится совмещать неоплачиваемую домашнюю работу с профессиональной занятостью. Но эта двойная нагрузка остается «невидимой». У матерей, работающих вдвое больше других, остается меньше времени на отдых и удовлетворение собственных потребностей. В результате в условиях соревновательного общества матери конкурируют с остальными не на равных основаниях. Но в публичной риторике ограниченный доступ к общественным благам объясняется тем, что женщины «сами пассивны» и для них «все равно нет большего счастья, чем материнство».

Многие требования к матерям институционализированы. Так, мать должна справляться с семейными обязанностями в соответствии с принятыми в обществе стандартами. В противном случае существует угроза передачи ее детей под опеку государства или других опекунов. При этом на дискурсивном уровне действуют устойчивые представления о том, что становиться матерями «имеют право» не все.

Объектами стигматизирующих риторик часто становятся люди, живущие с инвалидностью, алкогольной или наркотической зависимостью, отбывающие наказания в местах лишения свободы. Но каждый/ая, кто вовлечен в заботу о маленьких детях, в текущих общественных условиях автоматически сталкивается с ограниченными возможностями и особыми потребностями, учитывая недружественную в постсоветских странах городскую среду[9] и рынок труда, как правило нечувствительный к проблемам людей с семейными обязанностями.

В популярном воображении мать не должна быть «слишком молодой» или «слишком старой». «Хорошая мать» гетеросексуальна, состоит в браке, у нее отличные отношения с супругом, которые не мешают ей выполнять материнскую миссию. Дети «хороших матерей» здоровы и демонстрируют успехи раннего развития. Мать не должна выглядеть слишком сексуальной, но при этом женщины, не стремящиеся соответствовать глянцевым стандартам внешности, широко подвергаются остракизму. С одной стороны, от матерей ожидается полнейшая самоотдача и полное растворение в удовлетворении нужд других членов семьи. С другой стороны, сами женщины часто озвучивают желание дистанцироваться от стигматизирующего образа «мамаши, в засаленном халате, погрязшей в домашних хлопотах, не имеющей собственных интересов в жизни».

Разумеется, большинство женщин хотят дать лучшее своим детям, не забывая при этом о собственных потребностях. Проблема в том, что по мере роста требований к матерям общество не торопится уменьшать женскую двойную нагрузку. Ни времени в сутках, ни индивидуальных человеческих ресурсов не становится больше. При этом коммерческая, государственная либо семейная помощь в заботе доступна не каждой матери. Но в «нашей части света» эта проблема до сих пор не стала предметом широкой общественной дискуссии. Главной женской реализацией здесь неоспоримо видится материнство, вне зависимости от условий, в которых эта «обязанность» осуществляется. В результате нереалистичные стандарты материнской заботы порождают моральную панику «плохой матери» или чувство вины за несоответствие мифическому идеалу сверхчеловека.

Большинство женщин, растящих детей, с которыми я разговаривала, работая над этой книгой, выражали сожаление о том, что они «недостаточно хорошие матери». Мне кажется, многие из них искренне верили в это. Но некоторые, на мой взгляд, говорили так, чтобы оправдывать общественные ожидания, согласно которым мать должна постоянно испытывать чувство вины. Я называю комплекс ритуальных материнских практик «материнским перформансом», в результате осуществления которого отправительница заботы безошибочно распознается обществом как мать.

Материнские ритуалы важны для самих женщин, поскольку при помощи особых действий матери утверждают определенную позицию власти в семье, необходимую для принятия на себя ответственности за жизнь и благополучие детей. В главах 5 и 6 я буду подробно рассматривать эффекты определенных властных диспозиций, возникающих в условиях детоцентризма. Однако «материнский перформанс» также становится частью социального механизма, контролирующего материнскую работу. Кто угодно, сличая практики заботы конкретной женщины с воображаемым стандартом материнствования, может выносить публичные оценки «качеству материнской любви».

Разворачивая этот тезис в вышеуказанной статье, я обращалась к истории освобождения участниц группы «Пусси Райот» Надежды Толоконниковой и Марии Алёхиной из заключения. Журналистов/к, первыми получивших возможность задать политическим активисткам свои вопросы, а также блогеров/к, среди которых было немало известных людей, в первую очередь волновало, почему, выйдя на свободу, женщины не отправились к своим детям, но отложили воссоединение с семьями, чтобы вначале встретиться друг с другом. На мой взгляд, речь в данном случае шла вовсе не о благополучии детей Толоконниковой и Алехиной, о котором пеклась «общественность». Предметом беспокойства комментирующих событие был публичный имидж участниц нашумевшей акции. Точнее, свидетелей/ниц освобождения взволновало отсутствие ожидаемого «материнского перформанса». И эта реакция является симптомом некоторых общих процессов современности.

По утверждению ведущей мыслительницы в поле социологии эмоций Арли Рассел Хохшильд, традиционные женские функции матери и жены приобретают новую ценность в условиях неустойчивого, глобализирующегося мира, воплощая идею стабильности и надежности[10]. Таким образом, ожидая от матерей непрерывной реализации «безусловной любви», общество проецирует на детей, которым якобы не хватает материнской любви, современные коллективные тревоги, связанные с непредсказуемостью ближайшего будущего. При этом дети в риторике, обвиняющей матерей в безответственности, не равны реальным индивидам. Дисциплинирующая фигура ребенка символизирует неясное, но «светлое» будущее, ради которого матерей обязывают жертвовать своими интересами. Как результат, обвинительный дискурс сводит системные проблемы к частным, назначая ответственными тех, кто и без того уязвим более остальных.

Материнская работа окружена многочисленными мифами, согласно главному из которых желание рожать и заботиться, а также навыки ухода за детьми встроены в женскую биологию. Еще десятилетие назад в русскоязычных медиа нередко можно было встретить публикации, приписывающие женщинам, отказывающимся от материнства, «психические расстройства» и «диагностирующие» у них «генетические отклонения». Однако с массовым выходом женщин на рынок труда, развитием городского образа жизни и распространением контрацепции рождаемость снижается во всем мире. Массовое сокращение рождаемости свидетельствует о том, что репродуктивное поведение определяется не только биологическим фактором, но и способом организации общественной структуры.

Кроме того, доминирующая материнская идеология с ее мифологизированным образом «хорошей матери» вытесняет многообразие субъктивностей и опытов: не все люди, рожденные в женском теле, хотят быть матерями, не все родившие хотели этого, не все давшие жизнь заботятся о детях, не все матери – биологические. В наше время преобладает представление, что в первые несколько лет жизни ребенка от вовлеченной заботы именно биологической матери зависит его/ее дальнейшее благополучие. Однако идея исключительной важности эмоциональной связи между матерью и ребенком сформировалась и начала распространяться в Советском Союзе, а затем в постсоветских странах только во второй половине прошлого столетия.

Многие исследовательницы, на чьи работы я буду ссылаться в последующих главах, показывают, что императив семейной заботы всякий раз поднимается на щит именно в тот момент, когда в интересы власти входит сокращение сферы социальной поддержки. Так, в начале прошлого века, когда молодое Советское государство нуждалось в участии женщин в индустриализации, популярной была риторика важности детских садов и ранней социализации. В конце 1980-х годов, и, особенно в начале XXI века, проблема доступности детских дошкольных учреждений актуализирует дискурсы их вреда и важности именно материнского ухода.

Культура «вовлеченного материнствования» возникает в середине прошлого века в США. В СССР «новая родительская мода» приходит двумя десятилетиями позже вместе с культовым руководством по уходу за детьми, написанным американским педиатром Бенджамином Споком, «Ребенок и уход за ним». Важно отметить, что книга, впервые увидевшая свет в 1950-е годы, адресовалась женщинам среднего класса, основной обязанностью которых в западных странах того времени было ведение домашнего хозяйства.

Подход Спока был новаторским, включал новые компетенции в области педагогики и медицины и подразумевал, что женщины с появлением детей остаются дома. Однако к тому времени, когда книга попала в Советский Союз, большинство женщин здесь были включены в общественное производство. Так, целые поколения советских детей были взращены работающими матерями по руководству, написанному для домохозяек. В этой связи неудивительно, что в позднесоветской культуре матери часто изображаются переутомленными двойной нагрузкой. Новая концепция заботы, разработанная Споком, получила дальнейшее развитие. Сегодня стандарт родительской заботы основан на идеях важности раннего развития ребенка, которое обеспечивается непрерывным и вовлеченным эмоциональным контактом с ней/ним. Доктрина «интенсивного родительского ухода» мотивирует ответственных взрослых, вне зависимости от финансовых возможностей обеспечивать детям наилучший социальный старт.

Стандарт «хорошей матери» подразумевает необходимость подготовки ребенка к будущей блестящей карьере чуть ли не до его или ее рождения. Иностранным языкам, компьютерной и общей грамоте сегодня начинают обучать параллельно первостепенным навыкам самообслуживания. Такое понимание заботы требует беспрецедентных инвестиций человеческого и материального ресурсов, притом что современная материнская идеология слепа к вопросам социального неравенства. Невозможно обойти и тот факт, что одновременно с расширением сферы материнской ответственности изменяется и рынок труда. С приходом стандарта «профессиональной матери» возникает напряжение между семейной и профессиональной работой, которая сегодня часто носит нестабильный характер и требует постоянного обновления компетенций. Несмотря на то что забота о детях по-прежнему является важной целью для большинства моих современниц, материнство становится все более дорогим и не для всех доступным «проектом».

Забастовка рождаемости?

В результате процессов модернизации большинство современных обществ переживает трансформацию демографической структуры – от большего количества детей и меньшего количества пожилых людей к меньшим показателям рождаемости, росту продолжительности жизни и, соответственно, увеличению численности старшего населения[11]. При этом демографы считают маловероятным, что в большинстве стран рождаемость в обозримом будущем поднимется выше уровня воспроизводства[12].

В XX веке снижение рождаемости во всем мире шло быстрее, чем в течение всех предыдущих исторических периодов[13]. У этого явления много факторов. Среди определяющих исследователи называют массовый выход женщин на рынок труда, распространение контрацепции, диверсификацию семейных форм, рост стоимости заботы о детях. Существуют различные теории относительно влияния социальных факторов на показатели рождаемости. Некоторые ученые полагают, что количество рождений сокращается ввиду снижения уровня заработной платы, роста безработицы и цены заботы о детях. Другие исследователи/льницы показывают, что экономические причины не являются определяющими, по сравнению с факторами психологическими и культурными[14].

Филипп Лонгман, задаваясь вопросом, почему обитатели/льницы современных мегаполисов, живя в достатке, имеют меньше детей по сравнению с поколениями их родителей, предлагает свой ответ. Лонгман считает, что причиной сокращения рождаемости является общее чувство нестабильности. При этом, по утверждению исследователя, люди чувствуют себя в безопасности не по достижении определенного уровня материального благополучия, но в ситуации, когда благосостояние превосходит ожидания[15].

Если говорить о России, здесь на фоне частых социальных переворотов в течение жизни двух-трех поколений произошло поистине грандиозное сокращение рождаемости. Количество рождаемых детей сократилось с 7 – 9 в среднем на одну женщину в конце XIX века до 1,2 – в конце XX[16]. В последнее десятилетие прошлого столетия в связи с экономическим кризисом, сопровождавшим дезинтеграцию Советского Союза, российские показатели рождаемости были одними из самых низких в мире и в 1999 году составляли 1,16[17]. Как показывают исследования, несмотря на то, что большинство россиян/ок в этот период хотели стать родителями, многие люди опасались рожать детей в нестабильную и быстро меняющуюся реальность[18].

Интересно отметить, что на фоне сокращения рождаемости, лишь 0,2 % населения России в 2009 году определяло себя «уверенными чайлд-фри»[19]. Россияне и россиянки в массе заявляют о желании растить детей, но фактически заботятся о меньшем количестве потомства, чем им бы хотелось. Согласно исследованию 2009 года «Семья и рождаемость», женщины в среднем хотят иметь 2,28 ребенка, но ожидаемое количество рождений составляет 1,72[20].

До 1990-х годов в России и в других союзных республиках существовал устойчивый сценарий демографического поведения – большинство женщин рожали первых детей в любом случае, как правило, в свои ранние двадцать лет. Однако в XXI веке, в крупных городах постсоветских стран откладывание рождения первого ребенка становится заметным трендом[21]. Так, вероятность появления первенцев в России в 2009 году была даже ниже, чем в «лихие» 1990-е[22]. Откладывание появления первых детей стимулирует рост числа бездетных женщин. В настоящее время ожидаемая бездетность в когортах составляет 17 %, что выше на 6 – 7 % по сравнению с 1980-ми и 1990-ми годами[23].

В свою очередь, как я надеюсь показать в последнем разделе книги, многие, в особенности карьерно ориентированные женщины отодвигают принятие репродуктивного решения в связи с растущей неуверенностью относительно перспектив финансовой стабильности и сложностями, включенными в процессы индивидуализации[24]. В этом контексте необходимо отметить, что в ответ на драматическое сокращение рождаемости в начале XXI века правительство России инспирировало одну из самых амбициозных пронаталистских кампаний в мире, введя так называемый «материнский капитал» в размере эквивалентном 10 000 долларов. Эта сумма предназначается матерям, родившим или усыновившим/удочерившим второго и последующих детей. «Материнский капитал» может быть потрачен на улучшение жилищных условий, образование ребенка или пенсионные накопления матери[25].

Нововведение было воспринято неоднозначно. Некоторые исследователи полагают, что выбранный сценарий не был наиболее удачным из всех возможных, поскольку фокусом нынешней демографической политики является увеличение показателей рождаемости, но не улучшение качества жизни детей[26]. До сих пор остается неясным, сыграл ли свою роль «материнский капитал» или другие факторы, однако к 2009 году показатель рождаемости в России вырос до 1,54[27]. При этом повышение рождаемости не коснулось вероятности рождения первых детей.

В данном разделе я не буду подробно разбирать причины массового изменения репродуктивного поведения. Этому вопросу посвящена вся книга. Здесь я лишь кратко отмечу, что сокращение рождаемости в целом многие демографы связывают с комплексом экономических, психологических и культурных факторов, возникших в связи с переходом от социализма к капитализму. Эти процессы, в частности, наглядно демонстрирует тот факт, что поколение моей мамы получало жилье бесплатно и не платило за образование своих детей. Мои родители не имели возможности выбирать, в какой стране мира им жить, не стояли перед дилеммой – менять ли карьерную траекторию в связи с трансформациями на рынке труда. С одной стороны, это означает, что у некоторой части моего поколения появились новые возможности, расширяющие жизненные горизонты. С другой стороны, эти возможности связаны с новыми рисками.

Сегодня многие мои сверстницы оказываются зажатыми между необходимостью работать за пределами семьи, заботиться о маленьких детях и пожилых родственниках. При этом традиционная для нашего региона помощь со стороны расширенных семей сокращается, поскольку в наши дни растет число «работающих бабушек». Нагрузка, которую несут матери, не внушает оптимизма многим женщинам, стоящим перед репродуктивным выбором.

Я часто слышу от моих бездетных сверстниц о том, что они хотели бы заботиться о детях, но боятся не соответствовать завышенному стандарту «хорошей матери». Это не значит, что нынешние времена тяжелее других. Родительский труд никогда не был легким. Однако при усложнении материнской работы и возрастании конкуренции на рынке труда доступной помощи матерям становится меньше. Новые риски порождают новые беспокойства. Тем не менее на уровне бытовой морали сомнения и тревоги женщин, стоящих перед репродуктивной дилеммой, часто объясняются «эгоизмом и избалованностью». Но фактически для многих людей появление детей означает не только дополнительный неоплачиваемый труд, но и снижение уровня жизни. Как бы там ни было, неизбежные сложности, связанные с заботой о детях, пугают не всех, коль скоро человечество в массе продолжает передавать жизнь и растить своих детей.

И в этой перспективе становится понятно, что мы имеем дело с совершенно новым явлением – возможностью выбирать сценарий репродуктивного поведения. Если несколько поколений назад начало сексуальной жизни, вступление в брак и рождение первых детей являлись ожидаемыми и практически одновременными событиями, то сегодня мои современницы имеют возможность выбирать, в какой последовательности эти вехи будут иметь место и будут ли. В последнем разделе моего повествования я надеюсь показать, как наличие выбора влияет на судьбы некоторых моих современниц.

Структура книги

Далее я хотела бы рассказать о том, как устроена эта книга. Главным образом, «Дорогие дети. Рост «цены» материнства в начале XXI века» была задумана как продолжение разговора, начатого в моей первой монографии «Не замужем: секс, любовь и семья за пределами брака»[28]. В предыдущей работе я предприняла попытку обратиться к влиянию постсоветских социально-политических процессов на индивидуальные судьбы моих ровесниц. Своей первой книгой я намеревалась открыть дискуссию о новом социальном явлении – росте числа людей, не состоящих в браке. В фокусе моего внимания оказались мои современницы – образованные женщины, проживающие в крупных постсоветских городах. Меня интересовало, как новые возможности индивидуального развития и самовыражения создают условия для возникновения новых способов организации повседневности и как эти новые сценарии жизни соотносятся с публичной риторикой в этой области.

В «Не замужем» меня интересовало, как мои героини, живущие без романтического партнера, строят свои частные жизни. Я хотела показать, что любовь, привязанность и забота не являются монополией сексуальной пары. Работая над первой книгой, я обнаружила, что тема материнства занимала центральное, наряду с карьерными устремлениями, место в нарративах моих собеседниц. Женщины, воспитывающие детей, охотно рассказывали о своем опыте, бездетные информантки, как правило, связывали свое будущее с появлением детей.

Учитывая собственный интерес к институту, идеологии и практикам материнства, я решила посвятить изучению этих явлений отдельное произведение. Обобщая, можно сказать, что центральным фокусом данной работы являются превращения образа матери в культуре на фоне драматических социальных перемен. Более узко исследование репрезентаций материнской идеологии в медиа стало для меня точкой входа в разговор о том, как постсоветские трансформации, встроенные в глобальные процессы индивидуализации, определяют жизненные траектории некоторых моих сверстниц.

Информацию для моего исследования я собирала в трех типах источников. Материнскую идеологию я воссоздаю, обращаясь к наиболее популярным советским и постсоветским фильмам, отражающим общественные ожидания от матери, характерные для того или иного периода. Я также анализирую некоторые книги, посвященные теме «материнской любви», релевантные публикации в медиа, а также интернет-дискуссии на русском языке. В качестве критической оптики для препарирования публичных высказываний о материнстве я ссылаюсь на академические работы ведущих западных и постсоветских теоретиков в области материнских исследований. Эмпирический материал собран в интервью с моими собеседницами, кроме того, я использую автоэтнографические фрагменты.

В «Дорогих детях» я привожу фрагменты из некоторых интервью, состоявшихся во время работы над «Не замужем», другая часть разговоров была специально инициирована для данного исследования. В общей сложности я опросила 30 женщин без детей и 30 матерей в возрасте от 29 до 44 лет. В основном, мои информантки – образованные, карьерно ориентированные горожанки. Это не значит, что меня не интересует опыт моих современниц, проживающих в сельской местности. Моя выборка объясняется определенными ограничениями моего проекта. Фактически я опрашивала тех, с кем регулярно общаюсь, без необходимости специально выезжать в другие места.

Кроме того, я должна отметить, что ни одна из моих информанток не определяла себя убежденной чайлд-фри. Ввиду того, что я не ставила своей целью исследовать добровольную бездетность, опыт женщин, не включающих материнство в свои жизненные планы, не попал в мой объектив.

Географически мое исследование, главным образом, касается опыта современниц, проживающих в крупных городах России и Беларуси[29], которые я не называю в целях сохранения анонимности моих собеседниц. При этом я ссылаюсь на работы российских, белорусских, украинских, американских, британских и израильских исследовательниц. Сбор интервью в двух странах объясняется тем, что во время работы над проектом я жила в Беларуси, но часто бывала в России и, разговаривая с современницами на интересующие меня темы, пришла к выводу, что текущая идеология материнства в этих странах вполне сопоставима. Я бы даже рискнула предположить, что идеология «интенсивного материнствования» – глобальный феномен, имеющий общие положения в разных социальных контекстах.

Возвращаясь к участницам моего исследования, я бы хотела подчеркнуть, что, деля советское прошлое, мои белорусские и российские сверстницы проживают похожий, но не полностью одинаковый опыт в настоящем. Политический курс в обеих странах западными исследователями определяется как «соревновательный авторитаризм»[30]. Однако социально-экономическая система в Беларуси остается менее реформированной по сравнению с российской. Существует популярное представление о современной Беларуси как о «последнем островке советского социализма». Тем не менее, по мнению некоторых ученых, текущая белорусская социально-экономическая формация в большей степени является «сдерживаемым капитализмом», нежели социализмом[31].

Особое значение в формировании общности опыта в двух странах имеют широко потребляемые в Беларуси продукты российской популярной культуры. Вместе с фильмами, телепрограммами, печатными и электронными СМИ из соседней страны в Беларусь проникает противоречивая смесь неолиберальных дискурсов, связанных с индивидуализацией, и риторики консервативной мобилизации, инициированной текущей властью в России. При этом, имея границы с Европейским союзом, Беларусь идеологически балансирует между «пророссийскими» и «прозападными» тенденциями, более склоняясь все же к восточному соседству.

Хочу также отметить, что я приступила к работе над этой книгой до событий в Украине, начавшихся в 2013 году, когда в политической риторике еще широко употреблялся термин «постсоветское пространство», подразумевающий некую социально-историческую общность «трех братских народов». В нынешнем контексте, вероятно, было бы не менее интересно говорить об уникальности опыта независимости в этих странах. Однако в рамках моего исследования мне казалось важным сконцентрироваться на более широком и общем процессе перехода из социализма в капитализм, протекающем на фоне глобализации в контексте универсальной идеологии материнства.

В главе 1 я подробно рассматриваю дисциплинирующую мифологему «хорошей матери», которая, служа стандартом безустанной и непрерывной заботы, формирует нереалистичные ожидания от современных матерей. Опираясь на труды классиков материнских исследований, я рассматриваю материнство с разных ракурсов: как репрессивный социальный институт, делегирующий женщинам ответственность за благополучие всего общества, женскую идентичность и индивидуальный семейный опыт.

Обращаясь к популярным произведениям культуры, интервью с моими собеседницами и публикациям в медиа, я предпринимаю попытку демистифицировать идею «естественного материнского блаженства», натурализирующую труд матерей как «биологическую потребность заботиться о других», в результате чего эта работа исключается из традиционной экономики. Кроме того, мое внимание здесь направлено на утверждение нового стиля материнской заботы, в «нашей части света» именуемого «естественным родительством». В этой главе я пытаюсь выяснить, какие общественные процессы формируют запрос на стандарт неотлучной и интенсивной материнской заботы и как новая культура материнствования направляет женские судьбы.

В главе 2 я делаю обзор научных трудов в области истории детства. Если в первом разделе я задаюсь вопросом: что составляет понятие материнства, то фокусом данной главы является феномен детства в западных обществах. Здесь меня будет интересовать, в результате каких общественных процессов формируются границы «зрелости» и как оформляются отношения власти между взрослыми и детьми в исторической перспективе. Своей задачей я ставила обратить внимание на тектонический поворот в сторону детоцентризма, произошедший в начале прошлого века, в результате которого «цена» заботы о детях неуклонно возрастает, делая воспроизводство «дорогостоящим проектом».

Главу 3 я посвятила изучению трансформаций материнской идеологии в советский и постсоветский периоды. Сжатую историю материнства «в нашей части света» я восстанавливаю, обращаясь к работам ведущих исследовательниц этого социального института. Эмпирическая часть главы включает обзор наиболее ярких советских и постсоветских кинокартин о матери за последние сто лет.

В главе 4 мне хотелось бы предложить дискуссию о парадоксальной ситуации, складывающейся в контексте консервативной мобилизации, имеющей место в современной России. Здесь я исследую, как текущая идеология «традиционных семейных ценностей» навязывает именно те гендерные идентичности и отношения, которые в существующих экономических обстоятельствах делают гетеросексуальный брачный союз чрезвычайно хрупкой формацией.

Чтобы аргументировать свой тезис, я буду обнаруживать противоречия, укорененные в дискурсе исключительной ценности «традиционной» семьи, организованной вокруг конвенциональной сексуальной пары. Областью исследования этих противоречий для меня послужат медиатексты, рекламирующие специализированные тренинги, обещающие обучить женщин приемам поиска и удержания партнеров, а также репрезентации «традиционного» гетеронормативного партнерства на российском телевидении последних лет.

Анализируя риторику текстов, продвигающих женские тренинги, рационализирующую «возврат к исконным гендерным ролям», я буду исследовать производство новых гендерных субъектов, которые объясняются сегодня как «традиционные». На примере популярного продукта современной культуры, сосредоточенного на «проблеме отношения полов» – мелодрамы Первого канала «Краткий курс счастливой жизни», – я покажу, как в медиа воображаются последствия претворения в жизнь «традиционных» гендерных ролей.

В главе 5 я направляю свой объектив на разные формы труда: заботу о маленьких детях в парадигме новой родительской культуры и работу за пределами семьи в условиях глобального капитализма. Обнаруживая причины безальтернативной для многих женщин необходимости совмещать оба типа занятости, я буду обращаться к условиям осуществления и последствиям двойной женской нагрузки в постсоветском контексте.

Отправной точкой мне послужит автоэтнографический фрагмент, в котором я описываю свой опыт короткого погружения в заботу о маленьком ребенке. Обозначив особенности современной концепции ухода за малышами, далее я буду обращаться к классическим трудам в области социологии эмоций и высказываниям моих собеседниц, которые помогут мне перечислить проблемы, связанные с превращениями, происходящими с понятиями «дома», «семьи» и «работы».

В главе 6 я буду размышлять об аффектах специфических отношений власти, возникающих в культуре асимметричной родительской заботы и детоцентризма. Меня будет интересовать, как текущая общественная структура, формируя гендерные режимы семейного взаимодействия, создает условия для возникновения определенных эмоциональных переживаний. В фокусе моего внимания окажутся репрессивные политики в отношении чувств, действующие в патриархатной системе убеждений. Я буду рассуждать о том, как и почему в наше время демонстрация некоторых эмоций в контексте детско-родительских отношений признается необходимой, в то время как другие чувства и опыт, связанные с ними, подвергаются замалчиванию.

Я также намереваюсь проследить, как распространение популярной психологии и психотерапии в постсоветский период, привнося новое знание о личности, создает новые эмоциональные потребности. Моей целью будет выяснить, каковы причины и последствия политик «психологизации» отношений между матерями и детьми, разворачивающейся с середины прошлого века и принимающей в наши дни беспрецедентный размах. Я предлагаю навести объектив на возникшую вместе с рынком психологического консультирования риторику эмоциональной (без)опасности ребенка, обвиняющую матерей в гиперопеке или «эмоциональной недоступности». Я также коснусь некоторых последствий этой стигматизирующей риторики.

В Эпилоге я кратко затрагиваю проблему «тирании выбора» – нового социального условия, возникающего в контексте глобальной индивидуализации и репродуктивного выбора, в частности. Подводя итоги моему исследованию, я считаю нужным коснуться темы нового способа артикуляции личности и новых идей, мотивирующих моих современниц «искать себя», «свое предназначение» и «свой собственный путь». Здесь меня будет интересовать, какие вызовы встают перед частью моих сверстниц, имеющих доступ к новому рынку труда и связанным с ним возможностям и рискам.

В завершении Пролога я хотела бы подчеркнуть, что мое исследование ни в коей мере не претендует на репрезентативность. Доступная мне выборка слишком мала для каких бы то ни было обобщений. Несмотря на то что я использую критические теории и некоторые методы качественных исследований, я, в большей мере, писала публицистическую книгу. Своей главной задачей я видела, предложив собственную перспективу, продолжить дискуссию об интенсивных общественных переменах, внутри которых мы живем. Я хотела бы, чтобы проблема совмещения материнства и других значимых аспектов жизни стала регулярной темой публичных дебатов и в «нашей части света». В процессе работы над монографией я пережила немало важных для себя озарений. Я надеюсь, что собранная в моей книге информация окажется полезной кому-нибудь еще.

Загрузка...