Я шла на риск, но чувство долга перед читателями было сильнее. Все пытались делать вид, что тяготам и невзгодам войны их не сломить, но проблемы в личной жизни никогда не решались сами собой. Когда привычная жизнь летит кувырком, когда разлучены влюбленные, семьи и не знаешь, что будет дальше, все еще хуже.
Понятно, что опыта в подобных делах у меня не было, но попробовать стоило. Терзалась я лишь оттого, что еще не сказала ни слова Банти.
От моей лучшей подруги я не скрывала ничего. Нельзя дружить с кем-то всю жизнь и что-то утаивать. Я переживала потому, что она могла забраковать мой план, но если постараться и объяснить ей все как следует, она, конечно же, все поймет.
Когда кончился мой рабочий день в «Женском Дне», я вернулась домой, пряча в сумке пачку запретных писем, а подмышкой у меня была кипа журналов от мистера Боуна. Я чувствовала себя воровкой, контрабандисткой. Работа в должности младшей наборщицы принимала захватывающий оборот.
Снег так и валил, и я долго оттаптывалась на коврике в прихожей бабушки Банти, сбивая его с ботиков. Когда поднимусь наверх, надо будет набить их газетами и просушить. Топая наверх, на третий этаж, я крикнула: «Привет, Банти», но она не ответила. Наверное, спала после ночной смены, и я зашла в квартиру, затем в гостиную, чтобы взять газету.
Банти не спала. Она стояла у камина. Странно, что она со мной не поздоровалась.
– Мне так жаль, Эмми, – я еще не успела снять шляпку, а она уже протянула мне конверт. На ней был ее второй, твидовый костюм, в котором она выглядела безупречно, и вид у нее был встревоженный.
Телеграмма для меня.
Все их ненавидят. Конечно, о чем еще можно подумать?
Эдмунд.
Я побледнела. Взглянула на Банти, на конверт. Глубоко вдохнула.
Банти стояла надо мной, пока я открывала конверт и читала эти пять строчек.
Случилось не то, чего я боялась.
Эдмунд был в полном порядке, но что мне теперь делать – вопрос хороший. Просто замечательно, что его не подстрелил какой-нибудь фриц, но вот остальное…
– Мне очень жаль, – повторила Банти. – Держи платок.
Она протянула мне свой платочек, аккуратный, чистенький, с лимонной каймой.
– Спасибо, не надо, – даже в столь трудной ситуации я оставалась вежливой.
– Прими мои соболезнования, – сокрушалась Банти. – Садись. Нет, лучше я сяду. Бедный, дорогой Эдмунд, бедняжка.
«Хм-м», – подумала я.
Банти выключила радио, напевавшее какой-то веселый мотив. Как и все остальные, она знала, что нынешние телеграммы не сулят абсолютно ничего хорошего.
– Он храбро сражался? – она надеялась узнать о подробностях его возможной гибели. Банти в любой беде держится молодцом, но терпением никогда не славилась.
– Нет, я бы так не сказала, – проговорила я. – Знаешь, Бантс, он ушел от меня к какой-то медсестре.
– Чего? – Брови Банти заплясали. – Я-то думала, что он погиб!
Я отдала ей телеграмму, пытаясь подобрать нужные слова. Банти прочитала ее и слегка оживилась.
– Зачем он вообще прислал тебе телеграмму, если он в полном порядке?
Я уставилась на нее, раскрыв рот. Со стороны я, должно быть, выглядела глупо, но не могла ничего сказать в ответ.
Моя лучшая подруга спрятала платочек в рукав, как неуместное напоминание о ложной тревоге.
– Телеграмма? – Она почти что визжала. – Прислал телеграмму, а с ним НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ?
Теперь она принялась громко читать ее вслух – не самый лучший вариант на пути к припадку гнева.
«…полюбил Венди. Субботу поженимся. Не обижайся. Всего хорошего. Эдмунд. P.S…»
Банти остановилась, подняв глаза.
– Эмми, да он же тебе изменил. КАКАЯ ЖЕ ОН СВИНЬЯ.
Она всегда умела называть вещи своими именами.
За какие-то две минуты Банти сменила настроение с траурного на боевое. Я отобрала у нее телеграмму, пока она не порвала ее на мелкие кусочки, и положила на каминную полку. Теперь она была похожа на запоздалое приглашение на очень важное мероприятие. В случае с Венди, полагаю, так и было.
Я попыталась собраться с мыслями. С моим женихом все было в порядке. Отличные новости. Плохо, правда, что он меня бросил.
Кажется, меня снова затошнило.
– Ну, что ж, Бантс, – собралась я. – Надо радоваться, что у него все в порядке.
Банти зло глядела на меня исподлобья, хоть никогда и не была злюкой.
– И что он живой, а не мертвый, – продолжала я.
– Ну да. Конечно. – Банти вяло кивнула.
– В самом деле, ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, что он жив, – я почти что радовалась. – Очень хорошие новости.
Подходящие слова.
– Да, да. – Банти легко встала на мою сторону, а затем столь же легко переметнулась во вражеский лагерь. – Хорошие, да не очень-то.
Она была права. Не хотелось плакать, но Эдмунд поступил так подло.
– А ты ему только что жилетку отправила, – из уст Банти это прозвучало так, словно я построила для него танк.
Снова в точку. Я могла сшить что угодно, но вязала из рук вон плохо и над этой жилеткой просидела целую вечность.
– Может, он ее так и не получил, – Эдмунд же сражался против нацистов, а значит, его нельзя было судить так строго.
Но он меня бросил! Мне стало дурно. Телеграмма делала свое дело.
– Я налью тебе чего-нибудь, – Банти взяла быка за рога. Мы и в лучшие времена почти не пили, но в такой день, как сегодня, можно начинать.
Она откинула крышку бара в виде глобуса. Он был огромный, невероятно безвкусный, но бабушка Банти, будучи хозяйкой дома, сочла, что он вполне современный. Мы с Банти сошлись на том, что, если Лондон захватят немцы и будут ломиться к нам в дом, мы сбросим его на них с лестницы. Вся территория Британской Империи на нем была выкрашена в смелый оранжевый цвет, это должно здорово их разозлить.
– Виски с содовой подойдет, – Банти очень любила американское кино.
– Спасибо. – Я не пила ни виски, ни содовую, но это было очень мило.
– Льда нет, – прибавила она так, будто это было второй из сегодняшних бед.
Я хотела было сказать, что да, конечно, у нас его нет, мы же в западном Лондоне, а не в Калифорнии, но это было бы нечестно. Хватит с нее плохих новостей.
– Налей уж тогда и себе, – предложила я, на что Банти охотно согласилась.
Было двадцать минут четвертого, и пить виски в столь ранний час было как-то волнительно. Наверное, так делала Бетт Дэвис. Почему это должно было случиться вот так, когда пришел конец нашей с Эдмундом помолвке? Я не хотела истерик, но мне было больно – словно кто-то влепил мне пощечину. Очень больно.
Я взяла бокал. Готова поспорить, Бетт Дэвис не страдала бы. Вряд ли она вообще вышла бы за такого, как Эдмунд. Он бы показался ей чересчур скучным. Если быть совсем честной, мне он тоже казался немного скучным, а я была просто девчонкой из Гемпшира, а не кинозвездой. Были у Эдмунда и другие недостатки, например, иногда он бывал невыносимо напыщенным. Он высмеял меня, когда я сказала ему, что хочу стать военной корреспонденткой.
Когда я вспомнила об этом, идея не выходить за него замуж начала казаться не столь уж плохой. Слегка взбодрившись, я понюхала виски. Банти подняла бокал, и я тоже.
А потом мы, как говорится, хорошенько отхлебнули.
Мы посмотрели друг на друга, чувствуя, как внутри все жжет огнем, и принялись кашлять. Брошена, а теперь еще и отравлена. Последние несколько минут выдались крайне насыщенными.
Чуть позже я вытерла слезы, пытаясь прийти в себя.
– А что бы сделала Бетт Дэвис на моем месте?
– Пристрелила его и подалась в бега, – прохрипела Банти, сидевшая на диване рядом и разглаживавшая юбку. – Эм, честно, жилетка выглядела так, будто ее вязал обезумевший маньяк, может, это его и спугнуло, но так с тобой поступать – уж это ни в какие ворота не лезет.
– Точно, – согласилась я, так как теперь мы знали, что жених мой жив-здоров и даже бодр и весел, и от этого его поступок был еще ужаснее.
Правда была в том, что я любила Эдмунда, хоть отец и говорил, что он родился идиотом. Он был добрым малым, и я знала его с самого детства, и когда его призвали на службу, я согласилась с ним встречаться. И когда его отправили на фронт, он спросил, выйду ли я за него замуж, и я патриотически согласилась. Не то чтобы я с ума сходила от любви к нему, но он был очень мил, да к тому же отправлялся на бой за мир во всем мире.
Мы сидели вот так, в унылой зимней гостиной, и я подумывала, а не сделать ли еще глоточек. Пожар внутри уже погас, стало совсем неплохо, и, кажется, я настроилась на философский лад.
Я взглянула на телеграмму на камине.
– Интересно, какая она, эта Венди.
– Готова поспорить, та еще уродина, – верная мне Банти для выводов не нуждалась в доказательствах.
Мы помолчали немного, размышляя о грандиозности случившегося.
– Я всем об этом расскажу.
Прозвучало не очень убедительно.
– Маме и отцу, и бабушке, и преподобному Уиффлу.
Преподобный Уиффл был нашим приходским священником. Он страдал подагрой и косил на один глаз, но беседы с ним были приятны, если поймешь, в какой смотреть. По меньшей мере, он бы счел нашу с Эдмундом размолвку странной.
На самом деле, когда все об этом узнают, будет еще печальнее.
Отец скажет, что «этот мальчишка – первейший дурак в целом свете», а мама вмешается со своим «Альфред, ругань делу не поможет, но Эдмунд действительно поступил очень глупо».
Нет, это уж слишком.
– Банти, я останусь старой девой.
Я была на грани отчаяния.
– Перестань, у тебя еще все впереди, – возразила Банти.
– Нет, поезд уже ушел. – Нужно привыкать к новой жизни, нужно быть сильной. – Нытиков никто не любит, но снова через это пройти мне бы не хотелось. Хватит с меня всех этих помолвок. Сосредоточусь на карьере.
– Тем лучше для тебя! – Банти беспечно умолчала о моем провале с новой работой. – Кому сдался этот паршивый Эдмунд?
Она продолжала налегать на виски.
– Прости, но, – она хватала ртом воздух, – я, кажется, задыхаюсь!
Я похлопала ее по спине – безрезультатно. Включила радио в надежде, что поможет. Банти чуть слышно всхлипывала, из-за телеграммы или оттого, что готова была вот-вот отключиться.
Идти на смену в пожарную часть было еще рано, но, покончив с виски, я пошла в свою комнату, чтобы переодеться и подвести итоги. На самом деле я чувствовала себя прескверно. Даже если Эдмунд поступил так гадко, все равно он когда-то меня любил. Я думала, что он меня любит. Раз ты помолвлена, значит, тебя кто-то любит, разве нет?