Анна Гавриловна привыкла к неожиданным отъездам мужа на обеды и ужины без ее присутствия. Она давно смирилась с мыслью, что это тоже часть его секретной службы, обеспечивающей ей приятное существование в Париже, которое сливалось с ощущением легкой тоски и однообразия. После постыдного эпизода с Гулякиным, когда она чуть было не приняла непритязательную иллюстрацию за дорогой оригинал, Анна Гавриловна пересмотрела свою жизнь и, вспоминая отца, всегда призывавшего ее просчитывать несколько ходов вперед, в душе досадовала на себя и не прощала себе того скандала ни на секунду. Отец, незадолго до своей смерти, сказал ей задумчиво:
– Не приведи тебе Господи унаследовать от меня расчет и от матери безумие!
Но, к искреннему ее сожалению, именно так и случилось. В ней самым роковым образом сошлись эти гены, выталкивая друг друга в постоянном истерическом конфликте. Безумие матери упрямо вело Анну Гавриловну по скандальным, скользким дорожкам, а профессиональная расчетливость отца помогала с математической точностью определить все силы и векторы их приложения на этом губительном пути.
В тот час, когда ее Саша и генерал Сергеев усаживались за столиком в предвкушении свежей крольчатины, Анна Гавриловна, накинув на голову белый платок, вошла в храм.
Там было пусто, потому что служба уже давно кончилась, а следующая еще не поспела. Отец Василий возился в углу церкви, у распахнутых врат алтаря с огромным свечным канделябром, который постоянно развинчивался и даже дважды распадался вместе с горящими свечами прямо во время службы. Священник, пыхтя, закручивал пассатижами медную проволоку, приспособленную им для соединения двух упрямых металлических частей.
– Батюшка, – услышал он за спиной несмелый голос прихожанки Анны Гавриловны, – Вы бы оставили этот труд! А мой Саша привез бы сюда техника из посольства…
– Благодарствую, дочь моя, – покосившись на Анну Гавриловну и раздувая от старания и напряжения щеки, ответил отец Василий. – Обращусь! Да вот служба через два часа, а тут такое… Непотребность! Ты чего пришла? Дело есть?
– Поблагодарить, батюшка, за участие ваше в муже моем. Благодаря исключительно вам, святой вы человек, его тут оставили еще на год. Слово замолвили за нас, за сирых.
– Дела Божьи! – вздохнул отец Василий и, придерживая канделябр, отступил на полшага, оценивая плод своих стараний.
Он спустился со ступенек, покрытых ковровой дорожкой, и встал рядом с Анной Гавриловной, держа в своих небольших, но на удивление крепких руках пассатижи и моток медной проволоки.
– Ну, как? Можем еще! – довольный собой, беззвучно засмеялся священник и склонил бородатую, кудлатую голову. Он показал глазами на начищенный до блеска канделябр у врат алтаря. – Отец Борис, предшественник мой, оставил. А ему отец Кирилл, а тот уж со святой русской земли еще молодым иереем привез в Париж из Костромы сей канделябр. А уж сколько тот служил в Костроме-то, кто знает! Старинная вещь! А ты говоришь, техник починит! Знаю я ваших техников. Упрут, черти, прости господи!
Отец Василий попытался перекреститься, но помешали зажатые в руке пассатижи, и он удовлетворился лишь легким поклоном в сторону обильно золоченого иконостаса.
– Да что вы, батюшка! – запричитала Анна Гавриловна. – Там нынче люди все честные, верующие.
– Именно, что «нынче»! – недоверчиво посмотрел на нее сверху вниз отец Василий, – А как так можно, чтобы нынче верующие, а надысь неверующие, и завтра обратно верующие? А вдруг увидит канделябр и сразу станет «нынче» же неверующим, и упрет! А потом опять уверует, но канделябр-то не вернет!
Анна Гавриловна испуганно пожала плечами, запутавшись в философских размышлениях отца Василия, но на всякий случай перекрестилась и поклонилась канделябру.
– Пойдем-ка чайку с тобой выпьем на заднем дворе, – распорядился отец Василий. – Там и самоварчик, должно быть, поспел уже. Иди, иди вперед. Я сейчас, переоденусь только, а то ряса на мне рабочая. Негоже так!
На заднем дворе была уютная беседка со столиком и двумя скамьями, увенчанная небольшим куполом на четырех витых столбиках. Над куполом смотрел в небо православный крест из желтого металлического сплава.
Пока отец Василий менял рясу и нательную рубаху, расчесывал кудри и бороду, подстригал маникюрными ножничками перед зеркалом, вытягивая от старания полные губы трубочкой, разросшиеся кустистые брови, Анна Гавриловна накрывала на стол. На белой скатерти с полинялой вышивкой появились чашки с блюдцами, заварной чайник, розетки с вишневым вареньем и московским печеньем, которые привозили в Париж так же, как привозят нашим соотечественникам во всем мире черный хлеб и селедку. Даже если в тех местах есть свой хлеб и своя селедка, и свое печенье.
– Спасибо, хозяюшка! – широко заулыбался священник, неслышно подкравшись к Анне Гавриловны со спины.
Она вздрогнула, резво обернулась и почему-то опять перекрестилась:
– Ой! Батюшка! Испугал! Да и какая же я вам хозяйка? Гостья и только. Попадьи-то у вас нет…
– Да! – протянул отец Василий и сел на лавку, привычно закатав к локтям широкие манжеты. – Терплю неудобства и осуждение. Нам ведь спутницы, так сказать, никак не положено! Только ведь все попадьи уж давно разобраны, матушка!
Он засмеялся и хитро прищурился на Анну Гавриловну. Она ощутила знакомый ей по прошлому приключению душок и смущенно опустила глаза. Опять захотелось перекреститься, но Анна Гавриловна побоялась: вдруг священник поймет, что она приняла близко к сердцу скабрезность его намеков, и тогда их отношения прервутся на той своей невинной стадии, на которой существовали до сих пор.
– Да ты не смущайся, дочь моя! – поменял отец Василий тон и разлил по чашкам заварку. – Вот тебе заварочка покрепче, кипяточек в самоварчике. А вареньице-то из Киева – прихожанин один аж ведро привез. Дай Бог ему прощения! Печеньице вот московское, а сухарики местные. Кушай себе на здоровье, милая! Кушай.
Пили чай молча, не поднимая друг на друга глаз. Наконец, отец Василий обтер полные губы и удовлетворенно вздохнул:
– У нас тут гости из стольного града бывают последнее время частенько. Слыхала?
– Слыхала, батюшка! – закивала Анна Гавриловна, невольно переходя как обычно, когда находилась около священника, на книжный, патриархальный язык. – За то и благодарить пришла, что помогли мужу моему.
– Так ты уж полгода благодаришь-то! А я ведь о другом.
Священник оглянулся вокруг себя, посмотрел на появившегося в углу сада садовника-француза, крупного, молчаливого старика, и приблизил лицо к Анне Гавриловне:
– Я вот о чем, дочь моя. Ты бы мужа своего порасспросила. Земля слухами полнится – будто в Москве готовят какие-то люди, ну, как бы сказать, скандальчик один. Будто бы власть к смене идет! Сильные мужи хотят слабых заменить. Верно ли это?
Анна Гавриловна захлопала глазами.
– Не слыхала? – прищурился отец Василий и строго, из-под бровей стал буравить Анну Гавриловну пристальным взглядом.
– Не слыхала, батюшка! Ой, не слыхала! – снова запричитала Анна Гавриловна, внутренне ужасаясь своему тону, от которого веяло придуманной кем-то в советском сказочном кинематографе кукольной стариной. – И Саша мой ничегошеньки не говорил. Так мы ведь далёко от родины-то!
– И мы далёко! – не унимался священники, – А все равно слухи до нас доходят.
– Откуда же? Как же?
– Намедни к Патриарху обратился один большой человек и спросил не то чтобы благословения, а, как бы сказать… чтобы церковь поддержала смену светской власти. Мол, антихрист изгнан, и на трон взошел избранный народом-богоборцем человек.
– Боже милостивый! А кто ж тот человек-то? – побледнела Анна Гавриловна, вдруг необыкновенно остро почувствовавшая в этой новости опасность для себя и мужа.
– Это нам неведомо! Но мы хоть и маленький приход, а всё радеем душой за веру, за православие. Приезжий просил быть готовыми к литургиям во славу новой власти. Текстик вот предложил…
Отец Василий извлек из закатанного рукава бумагу и помахал ею перед носом Анны Гавриловны, потом спрятал обратно.
– Выходит, готовится нечто важное. И мы должны знать, что нас ожидает. У нас ведь тут тоже служба! Мы как солдаты – «дан приказ ему на запад, ей – в другую сторону». Вот бы знать, кому, понимаешь, на запад, а кому – в другую сторону. Да и в какую. Так что ты расстарайся, милая, порасспрашивай Александра Васильевича-то. Не может такого быть, чтобы мы тут отголоски такого важного дела чувствовали, а он при своей должности жил бы в неведении. Упредить бы надо события касательно себя. А ты пей чай-то, вареньицем не побрезгуй. Целое ведро привез один из Киева! Да уж я говорил это! Вон и печеньице московское.
Отец Василий протянул Анне Гавриловне печенье, и она, думая о чем-то тревожным, послушно взяла его.