Дом сна - читать онлайн

1

Было совершенно ясно, что это их последняя ссора. Но хотя он ждал чего-то подобного уже несколько дней, а то и недель, сдержать гнев и возмущение все-таки не удалось. Она была не права, но отказывалась признать свою неправоту. Всякий его довод, всякая попытка примириться и воззвать к благоразумию выворачивались наизнанку и обращались против него. Как она смела попрекать его за тот невинный вечер в «Полумесяце», что он провел с Дженнифер? Как она смела назвать его подарок «жалким», да еще уверять, будто у него «бегали глаза», когда он его вручал? И как она смела заговорить о его матери – не о ком-нибудь, а о матери, – как смела она обвинить его, что он слишком часто навещает мать? Словно сомневалась в его зрелости, в его силе, даже в его мужественности…

Он невидяще смотрел перед собой, не замечая ни окружающих предметов, ни пешеходов. Сука, подумал он, вспомнив ее слова. И сквозь стиснутые зубы выдохнул:

– СУКА!

И почувствовал себя немного лучше.

Эшдаун, огромный, серый, внушительный, высился на мысу в каких-то двадцати ярдах от отвесной скалы; он стоял здесь уже больше ста лет. Целыми днями вокруг его шпилей и башенок с хриплым причитанием кружили чайки. Целыми днями и ночами о каменную преграду неистово бились волны, порождая в студеных комнатах и гулких коридорах старого дома непрерывный рев, словно где-то рядом неслись тяжелые грузовики. Даже самые необитаемые уголки Эшдауна – а необитаемы ныне большинство из них – никогда не ведали тишины. Наиболее приспособленные для жизни помещения скучились на втором и третьем этажах, окна выходили на море, и днем комнаты заливал холодный свет. В Г-образной кухне на первом этаже было три маленьких окошка и низкий потолок, отчего там всегда царил полумрак. Суровая красота Эшдауна, противостоявшая стихии, попросту маскировала то, что дом, в сущности, был непригоден для жизни. Соседские старики могли припомнить – не слишком веря своим воспоминаниям, – что некогда особняк принадлежал семье из восьми-девяти человек. Но пару десятилетий назад дом перешел к новому университету, и сейчас в Эшдауне обитало около двух дюжин студентов – население столь же переменчивое, как и океан, что начинался у подножия скалы и тянулся до самого горизонта, в болезненном беспокойстве вздымая тошнотворно зеленые волны.

Спрашивали эти четверо разрешения присесть за ее столик или нет? Сара не помнила. Вроде бы они спорили, но Сара не слышала, о чем идет речь, хотя голоса и пробивались до ее сознания – то нарастая, то затихая сердитым контрапунктом. В эти минуты реальным было для нее лишь то, что она видела и слышала у себя в голове. Одно-единственное ядовитое слово. И глаза, полыхнувшие необъяснимой ненавистью. И ощущение, что слово не столько произнесли, сколько им в нее харкнули. Та встреча… сколько же она длилась – две секунды? меньше? – но в памяти Сара прокручивала ее уже больше получаса. Эти глаза, это слово… от них теперь очень долго не избавиться. Даже сейчас, когда люди вокруг говорили все громче и оживленнее, Сара чувствовала, как ее захлестывает очередная волна паники. Она прикрыла глаза от внезапной полуобморочной слабости.

Напал бы он на нее, думала она, не будь Хай-стрит такой оживленной? Затащил бы в подворотню? Разорвал бы на ней одежду?

Она подняла кружку с кофе, медленно подняла к лицу, заглянула внутрь. Маслянистая поверхность мелко подрагивала. Она покрепче стиснула кружку. Жидкость перестала колыхаться. Руки у нее больше не дрожали. Все позади.

Еще одна возможность – что, если ей все это приснилось?

– Пинтер!

Это слово первым проникло в ее сознание. Сара сосредоточилась и подняла глаза.

Имя произнесли с усталым сомнением – говорила женщина, в одной руке она держала стакан с яблочным соком, в другой – зажженную сигарету. У нее были короткие угольного цвета волосы, чуть выступающая челюсть и живые темные глаза. Сара смутно припомнила, что видела ее и прежде – здесь же, в кафе «Валладон», – но имени не знала. Чуть позже стало ясно, что женщину зовут Вероника.

– Как это типично, – добавила женщина и затянулась сигаретой, прикрыв глаза. Она улыбалась: похоже, спор забавлял ее – в отличие от худого бледного студента, с серьезным видом сидевшего напротив. – Люди, которые вообще ни черта не смыслят в театре, – продолжала Вероника, – всегда талдычат о величии Пинтера.

– Ладно, – сказал студент. – Согласен, он переоценен. С этим я согласен. Но это лишь подтверждает мою точку зрения.

– Подтверждает твою точку зрения?

– Послевоенная театральная традиция Британии, – сказал студент, – настолько… этиолирована, что…

– Чего? – произнес голос с австралийским акцентом. – Это еще что такое?

– Этиолирована, – повторил студент. – Столь этиолирована, что в британском театре имеется лишь одна фигура, которая…

– Этиолирована? – упорствовал австралиец.

– Не обращай внимания, – сказала Вероника, еще больше расплываясь в улыбке. – Он пытается произвести впечатление.

– Но что значит это слово?

– Посмотри в словаре, – отрезал студент. – Моя точка зрения заключается в том, что в послевоенном британском театре есть лишь одна фигура, которая может претендовать на какую-нибудь значимость, но даже ее переоценили. Чрезмерно переоценили. Ergo, театру конец.

– Эрго? – переспросил австралиец.

– С театром покончено. Он больше не может ничего предложить. Театру нет места в современной культуре – ни в этой стране, ни в любой другой.

– И ты хочешь сказать, что я даром трачу время? – спросила Вероника. – Что я совершенно не улавливаю Zeitgeist?[1]

– Именно. Тебе нужно срочно сменить специализацию и заняться изучением кинематографа.

– Как ты.

– Как я.

– Что ж, интересно, – сказала Вероника. – И что же ты хочешь сказать? С одной стороны, ты полагаешь, что раз я интересуюсь театром, значит, я его изучаю. Ошибаешься: я учусь на экономическом. И потом, это твое убеждение, будто ты обладаешь некоей абсолютной истиной… в общем, я нахожу, что это весьма мужское качество. Мне больше нечего добавить.

– Так я мужчина, – заметил студент.

– А Пинтер – твой любимый драматург, и это весьма показательно.

– Чем же?

– Он пишет пьесы для мальчиков. Для умных мальчиков.

– Но искусство универсально. Все истинные писатели – гермафродиты.

– Ха! – презрительно выдохнула Вероника и затушила сигарету. – Ладно, поговорим о гендерных вопросах?

– Я думал, мы говорим о культуре.

– Одно неотделимо от другого. Гендерные различия всюду.

Теперь рассмеялся студент:

– Это одно из самых бессмысленных утверждений, которое я слышал. Ты хочешь говорить о гендерных различиях только потому, что боишься говорить о высоком.

– Пинтер интересен только мужчинам, – сказала Вероника. – А почему он интересен мужчинам? Потому что он женоненавистник. Его пьесы взывают к женоненавистничеству, запрятанному в глубине души всякого мужчины.

– Я не женоненавистник.

– Ага. Все мужчины ненавидят женщин.

– Да ты сама в это не веришь.

– Еще как верю.

– И считаешь всех мужчин потенциальными насильниками?

– Да.

– Ну вот, еще одна бессмыслица.

– Смысл весьма прозрачный. У всех мужчин есть задатки насильника.

– У всех мужчин есть орудие насилия. Это не одно и то же.

– Речь не о том, что все мужчины обладают необходимым… инструментарием. Я говорю, что нет такого мужчины, который не лелеял бы в самом мрачном уголке своей души глубокую обиду – и зависть – к нашей силе, и обида эта иногда перерастает в ненависть, а потому способна обернуться насилием.

Последовала короткая пауза. Студент что-то промямлил и тут же затих. Потом снова заговорил и снова умолк. В конце концов не придумал ничего лучшего, чем:

– Да, но у тебя нет доказательств.

– Вокруг полно доказательств.

– Да, но у тебя нет объективных доказательств.

– Объективность, – сказала Вероника, закуривая снова, – это мужская субъективность.

Долгую и отчасти даже благоговейную тишину, наступившую после этого вердикта, нарушила Сара:

– Мне кажется, она права.

Сидевшие за столом разом повернулись к ней.

– Не по поводу объективности… в общем… я никогда об этом не задумывалась… но я хочу сказать, что мужчины по сути своей – действительно враждебные существа, и никогда не знаешь, когда эта враждебность… выплеснется наружу.

Вероника встретилась с ней взглядом.

– Спасибо. – Она повернулась к студенту: – Видишь? Поддержка по всем фронтам.

Тот пожал плечами:

– Обычная женская солидарность.

– Нет, понимаете, со мной как раз так и случилось, – запинаясь и торопясь, пробормотала Сара. – Как раз такой случай, о котором вы говорите… – Она опустила голову и увидела, как ее глаза угрюмо отражаются в маслянистой поверхности кофе. – Прошу прощения, я не знаю, как вас зовут… Даже не знаю, зачем вмешалась в вашу беседу. Я лучше пойду.

Она встала и поняла, что зажата в самом углу – край стола врезался ей в бедра, она неловко, бочком, протиснулась мимо австралийца и серьезного студента. Лицо ее горело. Сара не сомневалась, что они смотрят на нее как на чокнутую. Пока она шла к кассе, никто не произнес ни слова, но, отсчитывая мелочь (Слаттери, хозяин заведения, с отстраненностью запойного книгочея сидел в своем углу), Сара почувствовала, как чья-то рука коснулась ее плеча; она обернулась и увидела Веронику. Та улыбалась смущенно и чуть просительно – резкий контраст с тем воинственным оскалом, которым она одаривала своих оппонентов за столиком.

– Послушай, – сказала Вероника, – я не знаю, кто ты и что с тобой стряслось, но… мы можем поговорить об этом, когда захочешь.

– Спасибо, – ответила Сара.

– Какой курс?

– Четвертый.

– А, так тебе год только остался?

Сара кивнула.

– Живешь в студгородке?

– Нет. В Эшдауне.

– Вот как. Может быть, тогда так или иначе встретимся.

– Наверное…

Сара заторопилась к выходу, пока эта дружелюбная и странная женщина не успела сказать что-нибудь еще. После мрачного и прокуренного бара солнечный свет слепил глаза, а воздух был свеж и солоноват. По улицам текли ручейки покупателей. В обычный день приятно пройтись домой пешком, вдоль скал – прогулка долгая и почти все время в гору, но стоит сладкой боли в ногах и рези в легких, хорошенько проветренных чистым воздухом холмов. Но сегодня день был не из обычных; Сара и думать не хотела ни о пустынной тропе, ни об одиноких мужчинах, что могут шагать издалека навстречу или сидеть на скамейках и нагло ее разглядывать.

Истратив сумму, на которую могла бы ужинать неделю, Сара доехала до дому на такси и всю вторую половину дня провела в постели, но оцепенение так и не рассосалось.

Когда Грегори вернулся с вечеринки, Сара опять лежала в постели. В сумерках она ненадолго встала, надела халат и сползла по лестнице в кухню, но даже там ее продолжало колотить от внезапных приступов страха. На кухне было пусто, из гостиной в конце коридора доносились отзвуки какого-то американского сериала – то ли «Далласа», то ли «Нотс-Лэндинг»[2]. Думая, что одна, Сара открыла банку с грибным супом и вылила его в кастрюлю. Потом зажгла горелку на плите, прятавшейся в нише за углом Г-образного помещения. Она медленно помешивала суп тяжелой деревянной ложкой – это занятие почему-то успокаивало. Три раза по часовой стрелке, три раза против часовой стрелки… Сара смотрела, как в вязкой жиже появляются и исчезают завитки. Целиком уйдя в это занятие, она вздрогнула, услышав мужской голос:

– А где здесь держат кофе?

С коротким вскриком Сара отшатнулась.

Человек, выглядывавший из-за угла, попятился.

– Простите. Я думал, вы слышали мои шаги.

– Нет, не слышала.

– Я не хотел вас пугать.

У него было доброе лицо – первое, на что Сара обратила внимание. А второе: похоже, он плакал – и плакал совсем недавно. Налив себе кофе, человек устроился за столом, она села напротив – с тарелкой супа. Пододвигая стул, Сара мельком глянула на него: она готова была поклясться, что по его щеке скатилась слеза.

– С вами все в порядке? – спросила она. Первокурсники в Эшдауне были редкостью, но, может, он из их числа и тоскует по дому.

Она ошиблась. Он учился на третьем курсе – изучал современные языки – и лишь вчера переехал в Эшдаун. А расстроился потому, что несколько часов назад мать по телефону сообщила, что нынче утром погибла их домашняя любимица, кошка Мюриэл, – на дорожке к дому ее переехал фургон молочника. Незнакомец явно стыдился показывать свои чувства, но именно этим и понравился Саре. Однако, чтобы не смущать его еще сильнее, она поспешила сменить тему, сказав, что и у нее сегодня выдался нелегкий день.

– А с вами что случилось? – спросил он.

Лишь позже Саре пришло в голову, сколь необычна подобная откровенность с незнакомцем, имени которого она даже не удосужилась выяснить. Тем не менее Сара подробно рассказала о странной встрече на улице с каким-то совершенно неизвестным ей человеком, который свирепо посмотрел на нее и без всякой на то причины обозвал сукой. Новый жилец пил кофе и внимательно слушал. Сара говорила и думала: какой идеальный баланс между участием (казалось, он понимает, как сильно задел ее случай на улице) и добродушной беззаботностью (он посоветовал посмеяться над яростью того жалкого идиота). Она пересказала и спор, подслушанный в кафе «Валладон»: как разговор свернул на женоненавистничество и как она вдруг ощутила потребность вмешаться в него.

– Животрепещущая тема, – согласился новый знакомый. – Здесь полно противников феминизма.

И добавил, что какие-то вандалы на днях проникли на недавно образованную кафедру феминизма – взломали дверь и аэрозольными красками испоганили стены огромными надписями «Смерть сестрам».

Саре нравилось беседовать с этим человеком, но усталость брала свое. С ней уже случалось такое: усталость – безмерная, изнуряющая – наваливалась столь внезапно, что пару раз Сара засыпала прямо посреди разговора. А сейчас это было особенно ни к чему: Саре хотелось произвести впечатление.

– Пожалуй, пойду прилягу, – сказала она, споласкивая тарелку под холодной водой. – Было приятно познакомиться. Я рада, что вы поселились здесь. Думаю, мы подружимся.

– Надеюсь.

– Кстати, меня зовут Сара.

– А меня Роберт.

Они улыбнулись друг другу. Сара запустила руку в волосы, ухватила прядь и легонько потянула. Роберт заметил и запомнил этот жест.

Сара поднялась к себе и снова заснула, на час или два – пока не вернулся Грегори и не разбудил ее, включив верхний свет. Щурясь, она взглянула на будильник. Времени прошло не так много, часы показывали четверть одиннадцатого.

– Уже вернулся?

Стоя к ней спиной, Грегори что-то засовывал в ящик комода.

– Похоже на то, – проворчал он.

– Я думала, ты придешь совсем поздно. Все-таки ваш последний вечер. Думала, вы как следует повеселитесь.

Начинался осенний семестр, и Грегори приехал из родного Данди лишь для того, чтобы упаковать вещи, повидать старых друзей и провести напоследок несколько дней с Сарой. В июле оба закончили первую университетскую ступень. В конце недели Грегори уезжал в Лондон, где собирался изучать психиатрию. Сара еще на год оставалась в университете, чтобы получить диплом учителя начальных классов.

– Завтра тяжелый день, – сказал Грегори, присаживаясь на край кровати и стаскивая ботинок. – Надо пораньше встать. – Тут он впервые бросил на Сару взгляд. – Ты выглядишь изнуренной.

Она рассказала о прохожем, оскорбившем ее на улице.

– Бессмыслица какая-то, – сказал Грегори. – С какой стати кому-то тебя обзывать?

– Я женщина, – ответила Сара, – и этого достаточно.

– Ты уверена, что он обращался к тебе?

– Вокруг никого не было. – Грегори сосредоточился на запутавшемся шнурке, и Сара подсказала: – Я ужасно расстроилась.

– Нельзя, чтобы такие вещи тебя задевали. – Грегори наконец развязал шнурок и через простыню стиснул Сарину лодыжку. – Я думал, мы уже выше этого. Ты ведь большая девочка. – Он нахмурился. – Это правда случилось?

– Думаю, да.

– Да… но ты не уверена. Может, стоит на всякий случай записать?

Грегори сел за туалетный столик и достал из верхнего ящика тетрадь. Написал несколько слов, откинулся на спинку стула и принялся перелистывать страницы. Его лицо в зеркале расплылось довольной улыбкой.

– Знаешь, мне очень повезло, что я познакомился с тобой. Смотри, сколько материала я получил. Ну то есть, конечно, это не единственная причина, но… у меня теперь есть преимущество.

– Не слишком ли рано об этом думать? – спросила Сара.

– Чепуха. Начинать никогда не рано, если действительно хочешь добиться успеха.

– Но это же не гонка.

– В человеческой гонке, как и в любой другой, есть победители и проигравшие. – Грегори убрал тетрадь и принялся расстегивать рубашку. – Сколько раз я тебе об этом говорил?

К своему удивлению, Сара отнеслась к вопросу серьезно.

– Раз пятнадцать или двадцать.

– Вот видишь. – Грегори был явно доволен статистикой. – И мои слова применимы ко всему – даже к умению подыскивать себе жилье. Ты не поверишь, но Фрэнк через неделю уезжает в Лондон, а еще не нашел квартиру. – Он недоуменно рассмеялся. – Как объяснить такое поведение?

– Ну, – отозвалась Сара, – возможно, ему не повезло и у него нет отца, который купил бы ему квартиру в Виктории.

– В Пимлико, а не в Виктории.

– Какая разница?

– Во-первых, разница в двадцать тысяч фунтов. Мы очень тщательно выбирали район. Чтобы удобно было добираться до больницы. И чтобы соседи были добропорядочные. – Почувствовав невысказанное презрение Сары, Грегори добавил: – Господи, я думал, что уж ты-то оценишь. Ты ведь будешь каждый уик-энд ночевать там.

– Да?

– Ну, я так думал.

– Знаешь, мне надо готовиться к занятиям, да и других дел хватает. У меня в этом семестре практика в школе. Возможно, я буду занята.

– Не думаю, что подготовка к нескольким урокам займет так уж много времени.

– Некоторым все дается без труда. Но не мне. Я работяга.

Грегори сел рядом на кровать.

– По-моему, у тебя проблемы с самооценкой, – сказал он. – Тебе никогда не приходило в голову, что именно низкая самооценка не позволяет тебе чего-то добиться?

Сара некоторое время переваривала сказанное, но рассердиться не смогла. Вместо этого она вдруг вспомнила сцену на кухне.

– Я познакомилась сегодня с новым жильцом, – сказала она. – Его зовут Роберт. С виду очень приятный. Ты его знаешь?

– Нет.

Грегори, уже успевший раздеться до трусов, рассеянно скользнул рукой по ночной рубашке Сары, ладонь замерла на ее груди.

– Ты с ним не разговаривал?

Грегори вздохнул.

– Сара, я завтра уезжаю. Я буду жить в Лондоне. Зачем тратить время на знакомство с людьми, которых я больше никогда не увижу?

Он снял трусы, забрался на Сару и стянул с нее ночную рубашку, обнажив груди. Провел пальцами по соскам и принялся пощипывать их. Сара наблюдала за выражением его лица, пытаясь вспомнить, где она видела такое: лоб нахмурен в нетерпеливой сосредоточенности – совсем как в тот вечер, когда Грегори одновременно крутил ручки контрастности и синхронизации кадров на телевизоре в гостиной, пытаясь добиться хорошей картинки, чтобы посмотреть «Новости в десять». Сара припомнила, что на это у него ушло около двух минут, но сейчас не истекло и половины этого срока, как он сжал ее тонкие запястья, прижал их к подушке над головой и торопливо вошел в нее. Сара поморщилась: внутри все было сухо, очень неприятное ощущение.

– Послушай, Грегори, – сказала она. – Я не в настроении. Честно говоря, совсем не в настроении.

– Все в порядке, я быстро.

– Нет. – Она высвободила руки и остановила движения его бедер. – Я не хочу.

– Но я ведь провел стимуляцию.

В его глазах читались обида и недоумение.

– Прочь, – сказала Сара.

– Что… из тебя, из постели или из комнаты?

Казалось, он искренне смутился.

– Для начала – из меня.

Секунду-другую он смотрел на Сару, потом недовольно хмыкнул и вышел из нее.

– Иногда ты такая эгоистка. – Он не слезал с нее, и Сара знала, что последует дальше: – Закрой на минутку глаза.

Она смотрела на него – вызывающе и беззащитно.

– Что я вижу, подгляди. Давай, а?

– Грегори, нет. Не сейчас.

– Ну давай. Я же знаю, что на самом деле тебе нравится.

– На самом деле мне совсем не нравится. И никогда не нравилось. Сколько раз тебе говорить – мне никогда не нравилось.

– Это просто игра, Сара. Игра в доверие. Ты ведь мне доверяешь?

– Отпусти.

Грегори одной рукой стиснул ее ладони и снова прижал к подушке. Другая рука зависла над лицом Сары, растопыренные указательный и средний пальцы медленно приближались к глазам.

– Давай же, – повторил он. – Покажи, что ты мне доверяешь. Закрой глаза.

Подушечки его пальцев были так близко, что Саре не оставалось ничего другого – она рефлекторно зажмурилась. И через мгновение ощутила, как пальцы Грегори давят на прикрытые веками глазные яблоки; она чуть напряглась, поддаваясь хорошо знакомому страху. Сара умела справляться с этим чувством, и способ был простой – выбросить из головы все мысли о происходящем. Когда Грегори склонялся над ней, время словно останавливалось и мысли Сары утекали к далекому, казалось (пока), прошлому: к самому началу их романа, когда она радовалась компании Грегори, когда их отношения еще не свелись к непрерывным ссорам и странным постельным ритуалам.

Как они перешли от того, что было, к тому, что стало?

Сара живо помнила, как они познакомились в буфете Центра искусств. Она не собиралась идти на концерт, но оставшиеся билеты распродавались по смехотворной цене, а перед началом кассиры и вовсе опустились до того, что бесплатно всовывали билеты прохожим – чтобы только публика собралась и заезжий музыкант не умер от стыда. В программе значилось «Искусство фуги» Баха, а Сара ничего не слышала об этом произведении, от начала и до конца исполняемом на клавесине. В ее ряду сидел только один человек – худой долговязый студент с темными волосами, коротко остриженными на затылке и висках, неестественно прямой, в твидовом пиджаке, галстуке частной школы и желтой жилетке, из кармана свисала цепочка от часов; с суровой сосредоточенностью он слушал музыку и временами без видимой причины то громко вздыхал, то раздраженно прищелкивал языком. Студент не обратил на Сару никакого внимания, и потому она очень удивилась, когда в антракте он подсел за ее столик, но еще больше она удивилась, когда после напряженного молчания, длившегося минуты две или три, он вдруг заговорил с рубленым шотландским выговором:

– Абсурдная смена темпа в одиннадцатом контрапункте, не находите?

Саре никогда не говорили более странных и непонятных слов, но благодаря им удалось завязать какой-никакой разговор, благодаря которому, в свою очередь, завязались какие-никакие отношения. Все пять семестров, что Сара провела в университете, у нее не было приятеля и светская жизнь сводилась к редким буйным вечеринкам в большой компании знакомых, которые никогда ее (как она чувствовала) всерьез в свой круг не включали. Приглашения Грегори пообедать, сходить с ним в кино или в театр – все это доставляло Саре непривычное блаженство. Чаще всего они ходили на концерты, и хоть Сара замечала, что Грегори питает склонность к сухой, академической, бесстрастной музыке, особо не тревожилась из-за этого. Во всяком случае, до тех пор, пока не обнаружила, что и в постели у Грегори похожие склонности.

С ним Сара и лишилась девственности спустя примерно шесть недель после знакомства. Событие это, как Сара и ожидала, оказалось трудным и болезненным, но она никак не предвидела, что последующие свидания также будут лишены удовольствия. Грегори занимался любовью с тем же холодным и рациональным мастерством, какое восхищало его в самых выверенных баховских экзерсисах. Нежность, уступчивость, выразительность и смена ритма не входили в его репертуар. После нескольких месяцев регулярных совокуплений лучшее, на что могла рассчитывать Сара, лучшее, чего ей приходилось с нетерпением ждать, – посткоитальная усталость, когда Грегори, сделав свое дело и обессилев, заговаривал вкрадчивым, задушевным тоном, который она находила нехарактерным и весьма приятным. Именно в один из таких моментов он задал ей неожиданный вопрос.

Безветренной душной ночью они с Грегори лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, ее голова покоилась на его плече. И Грегори спросил, вроде бы ни с того ни с сего, какая часть его тела ей кажется особенно красивой. Сара подняла на него удивленный взгляд и ответила, что точно не знает, ей надо подумать, и тогда Грегори, к ее большому облегчению (поскольку, если честно, Сара ни одну часть его тела не находила особенно красивой), спросил: «Сказать, что у тебя самое красивое?» И Сара ответила: «Да, скажи». Но он заставил ее гадать, и они, хихикая, перебрали несколько очевидных вариантов, но ни один не оказался верным, и наконец Сара сдалась, а Грегори улыбнулся и шепнул: «Веки». Поначалу она ему не поверила, но он пояснил: «Это потому, что ты никогда не видела свои веки, и никогда не увидишь, если только я не сфотографирую» (он так и не сфотографировал), и тогда Сара спросила: «А когда это ты успел так близко познакомиться с моими веками?» – и Грегори ответил: «Когда ты спала. Мне нравится смотреть на тебя, когда ты спишь». Это был первый знак, первый намек, что Грегори любит склоняться над людьми в постели, любит разглядывать спящих. И поначалу эта черта показалась Саре интересной, она сочла ее признаком пытливого ума, но вскоре стала задаваться вопросом, нет ли в этом желании – разглядывать спящих – чего-то зловещего, даже какого-то фетишизма? Ведь в эти минуты человек беспомощен, можно сказать, он без сознания, а наблюдатель бодрствует и свое сознание вполне контролирует.

С тех пор Сара разучилась легко засыпать: ей не давала покоя мысль, что в любой момент Грегори может склониться над ней, разглядывая при лунном свете ее лицо. (И это еще до того, как она разбудила в нем интерес историями о своих снах – снах столь реальных, что порою она не могла отличить их от реальности.) Но Сара привыкла к этой мысли, как, по ее мнению, привыкают к любой мысли. И, даже зная, что Грегори наблюдает за ней, еще несколько месяцев (или все-таки недель?) она по-прежнему крепко спала – пока ранним декабрьским утром с криком не пробудилась от лягушачьего кошмара, снившегося ей регулярно. На этот раз лягушка была размером с человека и сидела на обочине шоссе, огибающего студенческий городок. Сара пыталась проскочить мимо твари, но та жутко квакнула и пришлепнула к ее векам свой раздвоенный язык – по одному кончику на каждый глаз. Усилием воли Сара проснулась и закричала еще громче, ибо поняла, что хотя она уже не спит, на веки ей по-прежнему что-то давит, это кто-то или что-то было тесно прижато к глазам. Она попыталась открыть их, но не смогла этого сделать. Что-то мешало поднять веки. Но потом препятствие вдруг исчезло, она распахнула глаза и обнаружила перед собой Грегори: он сидел рядом и, склонившись, внимательно наблюдал за ее лицом, а его растопыренные пальцы маячили в каком-то дюйме над ее глазами.

– Какого черта ты делал? – спросила Сара несколько минут спустя, когда окончательно проснулась, дыхание и сердцебиение вошли в норму и она убедилась, что никаких гигантских лягушек в комнате нет. – Что ты делал, пока я спала?

– Ничего, – ответил Грегори. – Просто смотрел на тебя.

– Ты прикасался ко мне, – сказала Сара.

– Я не хотел тебя будить.

– Тогда тебе не следовало притрагиваться к моим глазам своими погаными пальцами.

После паузы Грегори пробормотал:

– Прости. – Он сказал это очень тихо, даже трогательно, и сжал ей руку. Потом наклонился и поцеловал ее. – Я не хотел тебя будить, – повторил он. – Я должен был к ним прикоснуться. Это невероятно… – Она угадала в сумраке его улыбку. – За твоими глазами таится столько жизни, когда ты спишь. И мне хотелось к ним прикоснуться, чтобы кончиками пальцев ощутить твою жизнь… Знаешь, я так уже делал, – добавил он.

– Да, но… ты меня напугал. Все было так реально. – И Сара смиренно вздохнула: – И ты давил слишком сильно.

Грегори снова улыбнулся:

– Да, но ты же мне доверяешь, правда? Ты ведь уверена, что я не причиню тебе вреда?

Сара ощутила, как его пальцы сжали ей руку и ласково поглаживают запястье.

– Наверное.

– Наверное?

Повисло обиженное молчание, и Сара не выдержала:

– Конечно, доверяю. Но ведь речь не об этом?

– Нет, именно об этом. Что, по-твоему, я собирался с тобой сделать?

С этими словами Грегори снова поднес руку к ее лицу. Сара инстинктивно прикрыла глаза, и он осторожно надавил на веки.

– Что я вижу, – прошептал он, – подгляди. Больше не боишься?

– Нет, – с сомнением ответила Сара.

Он надавил сильнее.

– А теперь?

Вот так началось то, что они в итоге назвали «игрой», которая все больше и больше переплеталась с сексом, и вскоре они играли в нее (точнее, играл Грегори, а Саре неизменно отводилась пассивная роль) не только после соития, но и во время самого полового акта, так что нередко Грегори достигал оргазма, все сильнее и сильнее вдавливая пальцы в закрытые веки Сары.

Все это припомнила Сара в те несколько мгновений, пока лежала под Грегори, готовым начать свой эксперимент. Как оказалось – в последний раз, потому что внезапно в ней пробудились мятежный дух и невиданная физическая сила, поразившие обоих. Испустив последнее слабое «Нет!», Сара отшвырнула Грегори – так, что он слетел с кровати и голый распластался на полу.

– О господи, женщина!

Сара вскочила и поправила ночную рубашку.

– Ну ни хера себе! Да за что?

С вешалки на двери Сара сдернула халат и торопливо, не попадая в рукава, влезла в него. Грегори стоял на коленях рядом с кроватью и тяжело пыхтел, одной рукой держась за лоб.

– Ответишь ты или нет?

Не говоря ни слова, Сара распахнула дверь и побежала по коридору в туалет. Она заперлась, села на унитаз и заплакала. Несколько минут раскачивалась взад и вперед. Понемногу слезы и мерные движения успокоили ее, Сара сполоснула лицо холодной водой и оглядела себя в зеркале. Веки покраснели, губы сжаты с непривычной решительностью. Она принялась репетировать подходящие фразы.

Грегори, прости, но с меня довольно.

Думаю, будет лучше, если мы больше не станем встречаться.

У нас ничего не выходит, ведь так?

Думаю, нам стоит остаться друзьями.

Странным образом, стоило Саре сочинить речь, и ей захотелось ее поскорее произнести – точнее, с волнением и робостью она предвкушала то удовлетворение, которое ощутит, когда одно из наиболее твердых убеждений Грегори окажется разбито. Через пять минут, сказала она себе, все будет кончено. Внезапно ей показалось невероятным, что отношения, тянувшиеся более года и позволившие ей узнать чуточку о счастье и немало – а в последние месяцы все больше и больше – о разочаровании, можно завершить в несколько мгновений. Горстка тщательно подобранных фраз даст ей… что?… наверное, свободу и право на иные, более достойные дружеские отношения (в голове мелькнули имена и лица Роберта и – Сара успела мимолетно и безотчетно удивиться – Вероники). Но все это было чистым домыслом: от ближайшего будущего она не ждала ничего, кроме опустошенности, вакуума чувств и полной черноты. Однако даже такая перспектива выглядела вполне соблазнительной.

Чернота окутала Сару, когда она осторожно открыла дверь комнаты. Чернота и тишина. Не было слышно даже дыхания Грегори. Сара собралась нащупать выключатель, но передумала. Вместо этого откашлялась и тихонько спросила:

– Грегори?

Тотчас зажегся ночник. Грегори, приподняв голову, смотрел на нее, и руки его были сложены на груди. Пижама, по обыкновению, застегнута на все пуговицы. Не успела Сара открыть рот, как Грегори заговорил – четко и бесстрастно:

– Я могу сказать тебе только одно, Сара, и я намерен сказать тебе это прямо сейчас, чтобы все произошло как можно быстрее и безболезненнее. Твое сегодняшнее поведение подтвердило подозрение, которое уже давно зрело у меня в голове. Подозрение, что ты, если говорить прямо, далека от образа той спутницы, с которой я хотел бы разделить остаток своей жизни. В связи с этим я считаю себя обязанным сообщить тебе, что с этого момента наши отношения прерваны. Я понимаю, что сейчас слишком поздно искать иные варианты ночлега, и потому дозволяю тебе разделить со мной кровать – на эту и только на эту ночь. Моя позиция по этому вопросу не подлежит пересмотру, и теперь, когда я предельно ясно ее изложил, остается только напомнить тебе, что завтра мне предстоит долгая поездка на машине, и потому я рассчитываю, что ты предоставишь мне, хотя бы на вышеуказанном основании, ничем не прерываемый ночной… – на этом месте он выключил свет, – сон.

2

На протяжении каких-то нескольких сотен ярдов город старался прикинуться морским курортом, изобразить из себя нечто похожее на место для отдыха. Между бульваром и пляжем стояли двадцать кабинок для переодевания, неряшливо выкрашенных блеклыми оттенками желтого, зеленого и синего. Палатка с мороженым и сахарной ватой. Шезлонги напрокат. Во всем чувствовались какая-то натужность и вялость. Затея выдохлась, не успев начаться. Отдыхающие приезжали сюда редко, комнаты в многочисленных пансионах пустовали круглый год – даже в то время, которое здесь маскировалось под разгар летнего сезона. Вот и сегодня, в этот теплый, чуть ветреный воскресный день на исходе июня, когда пакеты из-под чипсов безутешно шуршали вдоль оштукатуренных стен общественной уборной, а чайки меланхолично качались на тошнотворно вздымающихся и опадающих волнах, на пляже виднелись всего две фигуры. Девушка лет двадцати с длинными волосами густого угольного оттенка – она стояла в нескольких футах от кромки воды, скрестив на груди обнаженные руки, и смотрела в морскую даль. И женщина, лет на пятнадцать-двадцать постарше, – она сидела на скамейке у пляжной кабинки, рядом лежало аккуратно сложенное пальто, а у ног стоял чемоданчик. Глаза ее были закрыты, лицо обращено к солнцу, изредка мелькающему меж облаков.

Девушка повернулась и побрела по гальке. Остановилась, нагнулась, подобрала камешек причудливой формы и уронила. Потом пнула банку из-под пепси, и стук заставил ее внезапно осознать, какой тихий сегодня выдался день.

Женщина постарше открыла глаза и оглянулась.

Скамеек на пляже было три: одна изуродована и покорежена до неузнаваемости; на другой спал мужчина средних лет с лиловым лицом и спутанной бородой, от его одежды пованивало затхлостью, в правой руке он сжимал банку с сидром повышенной крепости.

Девушке хотелось сесть.

Помешкав, она спросила:

– Вы не против, если я сяду?

Женщина улыбнулась, покачала головой и пододвинула к себе пальто.

На скамейке молча сидели две женщины.

Та, что постарше, очень устала. Весь путь от железнодорожной станции она проделала пешком, неся в руках чемодан. По дороге она обливалась потом и проклинала туфли, купленные всего две недели назад, – теперь ей казалось, что они на полразмера малы. Добравшись до скамейки, женщина скинула туфли – на коже остались резкие красные вмятины. Она сгибала и разгибала пальцы, наслаждаясь свободой, пока не поняла, что девушка смотрит на ее ноги – пристально, почти завороженно. Женщина быстро скрестила ноги и спрятала под скамейку, подальше от глаз девушки. Она ненавидела свои грубые, мужеподобные ступни и широкие лодыжки; ненавидела выражение, с каким рассматривают ее ноги люди, особенно женщины, и особенно (как в данном случае) женщины, которые ей нравятся.

Смутившись, девушка перехватила ее взгляд и улыбнулась, застенчиво и виновато. Стало очевидным: разговор неминуем.

– Если вы ищете место для ночлега, – осмелилась заговорить девушка, – я могла бы вам помочь. Могу кое-что посоветовать.

– Да?…

Девушка назвала пансион неподалеку.

– А чем он отличается от остальных?

Девушка рассмеялась.

– Да ничем. Только тем, что им заправляет моя мать.

Женщина улыбнулась.

– Что ж, спасибо, но я не ищу ночлег.

– Просто я увидела ваш чемодан…

– Я уезжала, – сказала женщина. – И только что вернулась.

Из-за тона, каким было сказано это «я уезжала», девушка решила, что речь идет не об отпуске. Скорее – о ссылке.

– А, – сказала девушка. – Долгое путешествие?

– Две недели в Италии. Сан-Ремо. Очень славно.

Значит, она ошиблась.

– А живете вы здесь?

Вопросы начинали казаться женщине несколько прямолинейными. У нее мелькнула дикая мысль: вдруг девушка завязала беседу намеренно – чтобы, как говорится, «снять» ее?

Женщина решила проверить свою гипотезу полной откровенностью – рассказать все, о чем ее просят, и посмотреть, что из этого выйдет.

– Милях в трех отсюда, если идти вдоль берега, – ответила она. – В клинике Даддена. Я там работаю.

– Правда? Вы врач?

– Психолог. – Женщина нашарила в сумочке бумажный платок и вытерла лоб. – Вы знаете это место?

– По-моему, да. Клиника ведь там недавно?

– Два года. Чуть больше.

– А что это… за больница?

– Мы лечим людей с нарушениями сна. Точнее, пытаемся лечить.

– Вы имеете в виду тех, кто разговаривает во сне и всякое такое?

– Людей, которые разговаривают во сне; людей, которые ходят во сне; людей, которые спят слишком много; людей, которые спят слишком мало; людей, которые забывают дышать во сне; людей, которым снятся страшные сны… Всяких.

– Раньше я разговаривала во сне.

– У детей это нормально.

Женщина взглянула на часы: через четыре минуты к прибрежной остановке должен подойти автобус. Она нагнулась, втиснула в туфли саднящие ноги. Затем открыла сумочку:

– Вот моя визитная карточка. Кто знает, может, когда-нибудь навестите клинику. Вас радушно встретят, если вы назовете мое имя.

Девушка не знала, что на это ответить, – ей еще никогда не вручали визиток.

– Большое спасибо, – выдавила она наконец и взяла картонку.

Когда женщина прощалась, в ее глазах девушке почудилось разочарование – и не та мимолетная досада от несбывшегося пустяка, а куда более глубокое привычное чувство. Ссутулившись, женщина побрела к дороге, руку ей оттягивал чемодан. Девушка посмотрела на визитную карточку и прочла: «Доктор К. Дж. Мэдисон, психолог, клиника Даддена». Ниже стояли номера факса и телефона.

Женщина забыла спросить ее имя. Но она все равно бы его не назвала.

Девушка торопливо шагала к пансиону матери, голова ее шла кругом.

Эшдаун, огромный, серый, внушительный, высился на мысу в каких-то двадцати ярдах от отвесной скалы; он стоял здесь уже больше ста лет. Целыми днями вокруг его шпилей и башенок с хриплым причитанием кружили чайки. Целыми днями и ночами о каменную преграду неистово бились волны, порождая в студеных комнатах и гулких коридорах старого дома непрерывный рев, словно где-то рядом неслись тяжелые грузовики. Даже самые необитаемые уголки Эшдауна – а необитаемы ныне большинство из них – никогда не ведали тишины. Наиболее приспособленные для жизни помещения скучились на втором и третьем этажах, окна выходили на море, и днем комнаты заливал холодный свет. В Г-образной кухне на первом этаже было три маленьких окошка и низкий потолок, отчего там всегда царил полумрак. Суровая красота Эшдауна, противостоявшая стихии, попросту маскировала то, что дом, в сущности, был непригоден для жизни. Соседские старики могли припомнить – не слишком веря своим воспоминаниям, – что некогда особняк принадлежал семье из восьми-девяти человек. Но три десятилетия назад дом приобрел новый университет, и какое-то время там располагалось студенческое общежитие, потом студентов переселили в другое место, а особняк передали доктору Даддену – под частную клинику и лабораторию сна. В Эшдауне имелось место для тринадцати пациентов – население столь же переменчивое, как и океан, что начинался у подножия скалы и тянулся до самого горизонта, в болезненном беспокойстве вздымая зеленые волны.

Следующим утром доктор Дадден стоял рядом с комнатой, где его коллега проводила занятия с тремя пациентами, и прислушивался к голосам, доносившимся из-за двери. Доктор Дадден напрягся от неодобрения: в комнате царило разве что не буйство. Одновременно говорили несколько человек, их болтовня перемежалась взрывами хохота, среди которых отчетливо различался низкий смешок доктора Мэдисон. Смех стих, и доктор Мэдисон заговорила; ее монолог длился, быть может, с полминуты, затем снова волна за волной стал накатывать визгливый хохот, его сопровождали хлопки по столу и прочие признаки безудержного веселья. Доктор Дадден отошел от двери, его трясло от гнева. Уже давно по клинике ходили слухи, что пациентам нравятся занятия у доктора Мэдисон, и вот оно – наглядное доказательство. Возмутительно и, более того, антинаучно. Дальше такое терпеть нельзя.

В полдень доктор Дадден вызвал доктора Мэдисон в свой кабинет – сумрачную комнату в задней части дома, с окнами на неухоженный садик. Половину самой большой стены занимал огромный календарь-сетка, рядом висел поэтажный план дома, где комнаты-гостиные и спальни были помечены именами пациентов. На четырех полках стояли учебники и подшивки журналов, остальные три стены закрывали – вряд ли тут уместно слово «оживляли» – плакаты фармацевтических компаний и американских производителей программного обеспечения. Из кассетного магнитофона негромко лилась барочная клавишная музыка.

– Вы принесли с собой АОС? – первым делом спросил доктор Дадден.

Анкету Осмысления Сна разработал он сам: каждое утро пациенты должны были оценивать по пятибалльной шкале минувшую ночь. Не мучились ли они ночью лихорадочными мыслями, ходили ночью в туалет или нет, не учащался ли пульс и не подергивались ли ноги, снились ли кошмары, не изводила ли бессонница – и еще более восьмидесяти вопросов. Анкету полагалось заполнять в начале каждого утреннего занятия, и на ее основе строилось дальнейшее обсуждение.

– Нет, – ответила доктор Мэдисон.

– Я нахожу это слишком необычным.

– У нас не было времени ответить на все вопросы.

– Я нахожу это еще более необычным, – сказал доктор Дадден, – судя по тому, что я слышал, у вас имелось достаточно времени на шутки, смешки и сплетни, словно вы скопище прачек.

Скопище прачек? – удивилась доктор Мэдисон, но не стала заострять внимание.

– Поскольку вас с нами не было, – сказала она, – то полагаю, вы подслушивали под дверью. А поскольку вы подслушивали под дверью, то полагаю, не могли слышать, о чем именно шел разговор. Иначе бы вы поняли, что наша беседа имела прямое отношение к работе клиники.

Она сделала едва заметный ледяной акцент на слове «работа», но доктор Дадден либо не обратил внимания, либо сделал вид, что не обратил.

– Речь не об этом, – сказал он. – Я охотно верю, что в процессе этих… бесед вы не выходите за рамки нашей темы. Но позвольте вам напомнить, что вы являетесь наемным работником и нанял я вас, чтобы вы исследовали эту тему с точки зрения клинической психологии, а не с точки зрения артиста разговорного жанра.

– Я не вполне понимаю, – сказала доктор Мэдисон, рассеянно разглаживая юбку.

– Несколько минут назад я имел беседу с мисс Грэнджер – это одна из пациенток, которая сегодня утром присутствовала на вашем занятии. Я спросил ее о причине веселья, и с некоторой неохотой пациентка ответила. А если быть точным, она передала ваши слова. – Он наклонился и прочел запись в блокноте: – «Каждый вторник доктор Дадден приглашает пациентов клиники послушать его лекцию в университете. На этой неделе она была такой скучной, что даже страдающие нарколепсией не смогли на ней заснуть». – Он посмотрел на доктора Мэдисон. – Вы будете отрицать, что произносили эти слова?

– Нет.

– Вероятно, вы думали, что я сочту их личным оскорблением. И я их таковым счел.

– Это всего лишь шутка.

– Понимаю. Поверьте, доктор Мэдисон, я умею ценить шутки. В таком случае позвольте спросить, считаете ли вы саму нарколепсию, по вашему собственному определению, шуткой, или же, подобно мне, считаете ее тяжелым, изнурительным для организма психофизиологическим состоянием, которое доставляет больным множество переживаний и страданий?

– Нарколепсия – моя специальность, доктор, я занимаюсь ею много лет. Вы отлично это знаете. Поэтому я не понимаю, как можно ставить под сомнение мое желание лечить эту болезнь и саму серьезность моего желания. – Доктор Мэдисон вздохнула. – Кроме того, полагаю, вам хорошо известно, что вызываемая смехом катаплексия – один из самых неприятных и социально неудобных симптомов нарколептического синдрома. Мои занятия призваны помочь пациентам справляться со смехом, научить их получать от смеха удовольствие. Я считала очевидным, что юмор – одно из необходимых лечебных средств.

– Остроумное объяснение, – сказал доктор Дадден, выдержав паузу. – Но не удовлетворительное. – Он сложил руки на груди и слегка повернулся на стуле, чтобы не смотреть на доктора Мэдисон. – Вероятно, вы помните, что сегодня утром я проводил занятие с четырьмя пациентами, страдающими инсомнией. Знаете, что бы вы услышали, случайно оказавшись под дверью?

– Вероятно, храп, – ответила доктор Мэдисон, не успев сдержаться.

У доктора Даддена чуть дернулись уголки губ, в остальном он остался невозмутим.

– Я вижу, что апноэ также входит в ваш список тем для шуток. Непременно отмечу и это. – Он сделал вид, будто что-то записывает в блокнот. Доктор Мэдисон смотрела на Даддена со все возрастающим недоумением. – В действительности, если бы вы напрягли слух, то услышали бы скрип карандашей по бумаге, когда пациенты заполняли Анкету Осмысления Сна, а затем – спокойные и рассудительные голоса, которые поочередно сопоставляли и анализировали данные.

Доктор Мэдисон решила, что больше не выдержит ни минуты, и поднялась в надежде на избавление.

– Я поняла вашу мысль, доктор. Если это все…

– Боюсь, не все. Прошу сесть. – Дадден подчеркнуто ждал, когда она снова сядет. – Мне хотелось бы напомнить, что сегодня во второй половине дня вам полагается помочь доктору Голдсмиту в предварительном собеседовании с мистером Уортом. Вам ясно?

– Ясно-то ясно, но, боюсь, это совершенно невозможно. У меня на сегодня назначено несколько встреч, да и накопившиеся долги по…

– Понимаю. – Доктор Дадден взял карандаш и принялся постукивать им по столу, а его щеки слегка порозовели от досады. – Значит, вы упорствуете в своих возражениях?

– Возражениях, доктор?

– Вы уже достаточно ясно продемонстрировали свое отношение к этому пациенту. Или вы забыли разговор, который состоялся перед вашим отъездом?

Доктор Мэдисон ничего не забыла, хотя разговор тот был лишь последним в длинной череде ожесточенных стычек. Как-то раз доктор Дадден показал ей статью в «Индепендент», подписанную независимым журналистом Терри Уортом, который, похоже, работал на несколько крупных газет. Его статьи, как правило, были посвящены кино, но иногда он отвлекался и на более общие темы. В той статье Уорт объявлял о своем намерении принять участие в конкурсе «Синефон», объявленном одним лондонским кинотеатром. Десять дней в кинотеатре круглые сутки будут крутить фильмы, а приз получит зритель, который продержится дольше всех. Признавшись, что уже давно страдает бессонницей, Уорт утверждал, будто сможет продержаться без сна все 134 фильма. Прочитав это заявление, доктор Дадден немедленно обратился в газету и попросил связать его с Уортом.

– Подумайте, какие возможности для исследований, не говоря уж обо всем остальном! – восторгался он перед доктором Мэдисон. – Как только конкурс закончится, мы привезем его сюда. Сразу же отведем ему спальню, а там – семь электродов для оценки нарушений и архитектуры сна, шестнадцать каналов для записи ЭЭГ, все фиксируется на оптическом диске… ну и подробная анкета, разумеется. Это беспрецедентная возможность увидеть, как воздействуют образы масс-медиа на сон.

– Это единственная причина? – спросила тогда доктор Мэдисон.

– Это достаточная причина. А на что вы намекаете?

– Просто подумала, не посетила ли вас мысль, что материал этот тянет на сенсацию. Мистер Уорт оплатит свое лечение?

– Это не имеет отношения к обсуждаемому вопросу.

– И напишет ли он о нас? Это входит в сделку?

– Нет никакой сделки, доктор Мэдисон. И ваши инсинуации я нахожу оскорбительными. Но даже если и так, я попросил бы вас иметь в виду, что клиника в значительной степени является частным предприятием и мы зависим от денег пациентов. А потому нет ничего предосудительного в том, чтобы время от времени возбуждать скромный общественный интерес. – Он открыл ежедневник на странице, заложенной синей ленточкой. – Мистер Уорт прибудет в понедельник через две недели, ближе к полудню. Вы возвращаетесь из отпуска днем раньше, поэтому я предлагаю вам и доктору Голдсмиту провести собеседование с новым пациентом во второй половине дня. Так я записываю вас?

– Как хотите, – сказала доктор Мэдисон, безразлично пожав плечами.

И вот теперь доктор Дадден вспомнил об этих дерзких словах и об этом дерзком жесте и едва не затрясся от ярости.

– Не надейтесь, – проговорил он, – ни минуты не надейтесь, будто моя доброжелательность неистощима.

– Мне и в голову не приходила подобная мысль, – сказала доктор Мэдисон.

После нескольких секунд молчания она поняла, что разговор окончен. Доктор Мэдисон вышла и аккуратно закрыла за собой дверь.

После полуночи доктор Мэдисон лежала без сна, в открытое окно задувал теплый ветерок, комнату заливал лунный свет. С нижней террасы донеслись шаги. Она встала, накинула халат и подошла к окну. Внизу, опершись о перила, стоял человек и курил. В темноте появлялся и исчезал золотистый огонек, булавочный укол света. Человек вовсе не выглядел опасным. И не походил на грабителя. Доктор Мэдисон решила спуститься на террасу и выяснить, кто это.

За дверью на нее налетела Лорна – со встревоженным лицом лаборантка мчалась по коридору.

– Надо разбудить доктора Даддена, – быстро сказала Лорна. – Что-то странное творится. Я поместила пациента в спальню номер девять и час назад уложила его спать. Какое-то время за ним понаблюдала, но он никак не засыпал. Но все шло нормально. Лежал себе спокойно. И я пошла приготовить чаю, а когда вернулась, он исчез.

– Исчез? Вы хотите сказать, он сам снял с себя электроды?

– Похоже…

– Девятая спальня – там ведь мистер Уорт, так?

Доктор Мэдисон поспешила туда и обнаружила полное соответствие описанию Лорны: кровать пуста, простыни скомканы, паутина проводов и электродов в изголовье кровати, на подушке – следы клея. Происшествие в высшей степени необычное: хотя страдающие инсомнией часто порывались встать среди ночи, им редко удавалось ускользнуть от бдительного ока лаборантов.

– Не волнуйтесь, – сказала доктор Мэдисон. – Я, кажется, знаю, где мистер Уорт. Пойду поговорю с ним.

– А как насчет доктора Даддена?

– Не надо его будить. И, наверное, не стоит ему об этом знать.

Она направилась в гостиную с двустворчатыми дверями, выходившими на террасу. В темноте проступал силуэт человека. Хотя двери на террасу открывали регулярно, проржавевшие петли неприятно скрипнули. Человек вздрогнул и быстро обернулся. Доктор Мэдисон шагнула в тень. Даже в такой темноте лицо курильщика сияло бледнее луны.

На террасе имелись лампы, но доктор Мэдисон не стала их включать.

– Мистер Уорт, полагаю? – спросила она.

– Совершенно верно.

На нем, как и на ней, были пижама и халат.

– Я доктор Мэдисон, Пятница доктора Даддена. – Она замолчала, наблюдая, как он отреагирует на ее слова, заметит ли насмешку. Лунное сияние и уголек сигареты освещали лицо, и можно было разглядеть намек на улыбку. – Похоже, вы покинули свой пост.

– Да, не могу заснуть.

– Мы этого от вас и не ждем.

– Ну так я и не сплю.

– И все же надо было спросить разрешения, тут у нас так полагается.

– Да, мне говорили, но я не знал, что все настолько серьезно.

– Оборудование, к которому вас подключали, очень чувствительное и очень дорогое. Кроме того, у вас в волосах клей, и вряд ли это приятно.

Человек осторожно коснулся волос и поморщился от отвращения.

– И правда. Прошу меня извинить. Надеюсь, я ничего не сломал.

– Пока нет. Но дело не в этом. Нам бы очень не хотелось, чтобы пациенты гуляли после наступления темноты. Я думала, это вам тоже кто-нибудь разъяснил.

Рядом сердито грохотал океан. Волны бились о скалы с усталым разнобоем. С минуту человек прислушивался к их шуму, потом сказал:

– Мне нужно как-то расслабиться.

– Понимаю. Не волнуйтесь, мистер Уорт. Я не собираюсь оставлять вас после уроков и заставлять сто раз писать какую-нибудь ерунду.

Он рассмеялся:

– Зовите меня Терри, ладно?

– Спасибо. Так и поступлю. – Но, вопреки ожиданиям Терри, доктор Мэдисон не предложила называть ее по имени. – Вы выдержали?

– Простите?

– Киномарафон. Десять дней. Сто тридцать четыре фильма. Как все прошло?

– А-а. Да, выдержал. Никаких сложностей. Думаю, попаду в Книгу рекордов Гиннесса.

– Поздравляю.

Терри видел, что доктор Мэдисон хочет уйти, но ее что-то удерживает – какое-то не вполне осознанное желание продолжить разговор.

– Доктор Дадден обрадуется, – сказала она. – Вы успели стать его любимчиком.

– Да?

– Видите ли, это его область. Бессонница. – И после паузы: – Крысы.

– Здесь? – удивился Терри.

– Нет-нет, он использует крыс в своей работе. Не дает им спать и смотрит, что из этого выходит.

– Милое хобби. И что же выходит?

– Они умирают. Но их жизни не пропадают втуне, потому что список работ доктора Даддена увеличивается на одну-две статьи.

– У меня такое ощущение, – сказал Терри, – что Пятница доктора Даддена – не из числа его преданных слуг.

– Кстати, все, что я вам говорю, не для его ушей.

– Разумеется.

Несмотря на это заверение, доктор Мэдисон чуть отступила, окутав себя еще более густой темнотой. Теперь он совсем не различал ее лица.

– Понимаете, он не занимается лечением, – сказала она. – Его интересует лишь чистая наука. Он вас не вылечит.

– Он, может, и не вылечит, – сказал Терри, – но это место вполне способно.

На какое-то мгновение глухой рокот волн пробил тишину, и они осознали, что по лунному небу быстро несутся облака, а внизу волнуется бескрайний океан. Затушив сигарету, Терри облизнул губы, наслаждаясь соленым привкусом.

– Да, у этого дома особая… атмосфера, – сказала доктор Мэдисон. – Хорошо успокаивает. Вы долго здесь пробудете?

– Записался на две недели, – ответил Терри. – Но я имел в виду другое. Есть причина, почему я считаю, что смогу здесь… не то чтобы вылечиться, но…

Он замолчал. Доктор Мэдисон ждала.

– Видите ли, я когда-то здесь жил.

– Жили?

– Недолго. В студенческие годы. Двенадцать лет назад. И с тех пор здесь не бывал. Отчасти именно поэтому… точнее, в основном поэтому я и решил сюда приехать. Из любопытства.

– В таком случае, у вас с доктором Дадденом есть кое-что общее, – заметила она.

– То есть?

– Он тоже здесь жил, когда был студентом.

– Правда? Когда?

– Не думаю, что вы пересекались.

– Кто знает. Как его зовут?

– Грегори.

– Грегори Дадден… Нет, не помню такого имени. – Терри молчал, погрузившись в воспоминания. – У меня в те дни была знакомая девушка… Странно, но я с тех пор почти о ней не вспоминал, а когда увидел Эшдаун… все это вернулось. Во всяком случае… Уж ей-то здесь самое место, потому что она страдала самым странным… наверное, вы назвали бы это синдромом.

– Каким?

– Она видела сны – невероятно реальные сны, такие реальные, что не могла отличить их от яви.

– Гипнагогические галлюцинации, – кивнула доктор Мэдисон. – Их еще называют сновидениями, предшествующими сну.

– У них даже есть название? Вы хотите сказать, что это распространенное явление?

– Нет, не слишком. Такие сны могут быть одним из симптомов нарколепсии. Она страдала нарколепсией?

– Точно не скажу.

– Вы хорошо ее знали?

– По-моему, да. Мы жили вместе – но всего несколько недель, сразу после выпуска.

– Жили вместе, то есть…

– Нет-нет, я всего лишь имею в виду, что мы жили в одной квартире. Мы никогда… – Повисла пауза, двусмысленная, полная беспечности и сожаления. – Ее звали Сара. – В голосе Терри проскользнула нежная и задумчивая нотка, но уже через мгновение он энергично добавил: – Простите. Я, наверное, вас задерживаю. Должно быть, вы устали.

– Вообще-то нет. А вы?

Терри резко хохотнул.

– Я постоянно чувствую усталость и никогда не чувствую усталости. Боюсь, в этом мое проклятие. Я определенно не хочу спать. И впереди у нас целая ночь…

– Вот и хорошо, – согласилась доктор Мэдисон. – Расскажите мне о Саре и ее снах.

3

– Расскажи мне о своих снах, – попросил однажды Грегори, сидя на той же террасе ясным ноябрьским утром много лет назад. – Скажи, давно они тебе снятся?

Сара грела ладони о кружку, слегка поеживаясь от морского бриза, и с нежностью смотрела на Грегори. Дело происходило в самом начале их романа, задолго до расставания. Ей в те дни еще казалось, что он добрый и ласковый, она считала его мудрым и понимающим. Сидя на террасе, инстинктивно подавшись к нему так, что их колени соприкасались, она чувствовала, как все ее тревоги рассеиваются. Сара забыла, что в последнее время они все чаще ссорились, и повод для ссоры каждый раз оказывался все мелочнее. Что до секса, то она убеждала себя, что со временем все наладится. Сара старалась не обращать внимания на то, что Грегори записывает ее слова в блокнот, на обложке которого значится: «ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ САРЫ».

Сара пребывала в возбуждении – только что они с Грегори сделали важное открытие. Они нашли объяснение феномену, который последние пять с лишним лет неизменно ставил Сару в тупик. В то самое утро они обнаружили, что она не отличает сны от реальных воспоминаний.

– Расскажи мне о своих снах, – попросил Грегори. – Скажи, давно они тебе снятся?

И тогда Сара сделала глубокий вдох и все рассказала.

Все началось, заговорила Сара, когда ей было лет четырнадцать или пятнадцать. В школе она чувствовала себя несчастной, часто не делала домашних заданий, боялась учителей, в особенности – историка, некоего мистера Маунтджоя. Как-то раз, в конце трудного вечера, Сара поняла, что не может написать реферат о причинах Франко-прусской войны, который на следующий день следовало зачитать в классе вслух. И тогда в слезах она легла спать, от отчаяния решив прогулять школу или сказаться больной. Но вместо этого утром Сара проснулась с удивительно радостным чувством: она ясно помнила, что работа написана, и написана просто замечательно; она помнила, как выглядят четыре с половиной исписанные страницы школьной тетради, на третьей – несколько исправлений, но в целом работа смотрится очень аккуратно и симпатично, а заголовок дважды подчеркнут красными чернилами, и в конце реферата даже есть несколько сносок – для солидности. И лишь в половине двенадцатого, сразу после большой перемены, раскрыв тетрадь, Сара обнаружила, что реферат непостижимым образом исчез. Во всяком случае, именно к этому выводу Сара в конце концов пришла. Поначалу-то она подумала, что попросту сглупила и написала реферат в другой тетради, – стала лихорадочно рыться в портфеле, просматривая тетради по английскому, географии и французскому. Паника ее нарастала столь явно и шумно, что мистеру Маунтджою пришлось прервать оратора на полуслове и спросить, в чем дело. Сара объяснила, что, видимо, оставила работу в шкафчике, и попросила разрешения сходить за ней, но судорожное изучение тетрадей по математике, немецкому, физике и биологии в непривычно тихой раздевалке ничего не дало – злосчастный реферат на свет так и не явился. И тогда в замешательстве, на грани истерики, Сара выскочила из школы и понеслась в городской парк, где, обхватив голову руками, тщетно пыталась найти смысл в последовательности случившихся событий. Именно в тот день она впервые усомнилась в собственном душевном здоровье. Реферат так и не нашелся, и Сару на неделю исключили из школы (мистер Маунтджой не поверил ни слову из ее рассказа). Все вскоре забыли об этом случае, но сама Сара не забыла ничего и никогда никому не рассказывала о происшествии, хотя с тех пор с ней время от времени случались похожие неприятности. Однажды, несколько семестров спустя, Сара резко отчитала свою лучшую подругу Анджелу за то, что та не пришла к бассейну в условленное время, – Анджела отрицала, что они договаривались о встрече, и эта ссора породила в их дружбе трещину, которая так и не затянулась. Был еще один случай, когда Сара озадачила родителей, зайдя по дороге из школы в аптеку и купив там – как она уверяла, по настоятельной просьбе матери – шесть тюбиков зубной пасты для курильщиков, десять пакетиков ароматической смеси и чуть ли не годовой запас всевозможных суппозиториев.

Хотя Сара стыдилась признаться в этом даже родным и самым близким друзьям, она все больше убеждалась, что является жертвой галлюцинаций, ярких, неконтролируемых полетов фантазии, которые поначалу она никак не связывала со снами (поскольку сны, которые Сара помнила, имели мало отношения к реальности, а больше походили на фантастические и гротескные картинки – ей часто снились кошмары, например, со змеями или, самые страшные, с лягушками). И только тем утром, на террасе, истина предстала перед ней – не без помощи Грегори. Несмотря на то что Сара была расстроена вчерашней ссорой, в каком-то смысле она была благодарна этой размолвке, потому что именно ссора и ее странные последствия позволили наконец раскрыть тайну.

Неприятности начались накануне днем, когда Грегори сказал, что их пригласили в местный ресторан (точно не известно, в какой именно) отметить день рождения одного студента-медика – некоего Ральфа, которого Грегори и знал-то так себе. Сара спросила, лично ли ее пригласили, и Грегори признал, что нет. Насколько ему было известно, Ральф не в курсе, что они любовники, и просто предложил Грегори привести кого-нибудь с собой.

– Ну ясно, – вздохнула Сара.

Грегори спросил, что она имеет в виду, и она рассказала, что когда-то была дружна с Ральфом, но несколько месяцев назад произошел неприятный инцидент, после которого они не разговаривают.

– Знаешь рыбный ресторан у бухты? – спросила она. – «Планетарий» называется.

Своим названием ресторан был обязан куполообразному потолку-своду, на котором местный художник изобразил ночное небо.

– Так вот, он однажды меня туда пригласил. Только меня и своих родителей, которые приехали на выходные. Бог знает, почему именно я удостоилась такой чести. Думаю, Ральф немного был в меня влюблен. Во всяком случае, дело происходило в субботу, ресторан был переполнен, и концу ужина, когда мы уже пили кофе, я почувствовала себя нехорошо. По-настоящему нехорошо. Думаю, виноваты были мидии. Я сбегала в туалет, решив, что меня вывернет, но ничего не случилось, и я снова поднялась в зал. Все уже собрались уходить, а я чувствовала себя ужасно, но все равно мы надели пальто и вышли на крыльцо, где собирались попрощаться – его родители возвращались в гостиницу. И вот мы стояли, болтали, прощались, и я вдруг поняла, что меня сейчас вырвет. Немедленно. И понятное дело, прямо посреди разговора, без всякого предупреждения, я согнулась надвое и облевала все ступени. Все, что я съела, разлетелось по крыльцу ресторана на всеобщее обозрение. Но самое удивительное – Ральф и его родители ни на секунду не прервали разговор. Вот что значит настоящее воспитание. Они вели себя так, словно ничего не случилось. Только мать Ральфа протянула мне платок, чтобы я вытерла рот. Они еще пару минут болтали, договариваясь, куда пойти на следующий день, потом поцеловали Ральфа на прощанье, а затем его отец потянулся ко мне, чтобы поцеловать меня, и тут это случилось снова: не успела я опомниться, как опять забрызгала всю лестницу, но теперь угодила на брюки и ботинки его отца. И даже после этого они глазом не моргнули. Ни слова не сказали. Родители поблагодарили Ральфа за прекрасный вечер и пошли в одну сторону, а мы – в другую, и он лишь спросил: «Теперь с тобой все в порядке?» Холодным таким тоном. В общем, сели мы в такси и вернулись в студгородок и даже не поцеловались на прощанье. Мне показалось, что Ральф счел происшествие забавным – в неприятном смысле этого слова, потому что у его родителей есть шик, а у меня шика нет. Вот он и решил, будто я весьма забавным образом продемонстрировала, чем отличается низшее сословие от высшего.

– Ты несправедлива к Ральфу, – сказал Грегори. – Я не очень хорошо его знаю, но уверен, что это не в его характере.

– Тогда почему он с тех пор ни разу со мной не заговорил?

Ответа у Грегори не было, но следующие несколько часов он потратил на то, чтобы заверить Сару: она может смело отправляться на день рождения Ральфа. Но и без четверти восемь, когда они подъехали к общежитию, ее не покидали сомнения.

– А что, если он поведет всех в тот же самый ресторан?

– Ну и что?

– Мне будет неловко.

– Меня не покидает мысль, что ты принимаешь все это слишком близко к сердцу, Сара.

Они уже поднимались по лестнице.

– Тебе легко говорить. Но дело в том, что я знаю, я просто знаю, что это происшествие сильно позабавило его друзей. Могу себе представить, как он рассказывает им эту историю и все громко смеются. У них это будет дежурная шутка.

– Че-пу-ха, – подчеркнуто заявил Грегори. Они уже находились в коридоре. – Я учусь на психиатра, Сара. Моя специальность – человеческий разум. И если я хоть что-то смыслю в человеческой природе, то гарантирую, что об этом случае Ральф не рассказал ни одной живой душе. Все это – еще один пример твоей паранойи.

Остановившись у нужной двери, Грегори сорвал приколотую к двери записку и прочел ее вслух.

– Друзья Ральфа, – прочел он, – встречаемся в восемь тридцать в «Блевунарии».

С этого места версии Грегори и Сары расходились, хотя выяснилось это только на следующее утро, когда Сара проснулась, довольно рано, и обнаружила, что Грегори рядом с ней нет. Она встала и отдернула занавески. Посмотрела вниз и увидела, что он сидит на террасе, в застегнутом на все пуговицы синем драповом пальто, и смотрит на море.

Сара что-то накинула на себя и спустилась в кухню, где приготовила две кружки кофе. Она вынесла кофе на террасу, пройдя через высокие окна-двери в общей гостиной с телевизором.

– Прошу, – сказала она, ставя кружку на стол рядом с блокнотом, в который Грегори что-то записывал. – Похоже, ты совсем замерз. Что-то случилось?

– Не мог заснуть, – сказал Грегори, с благодарностью отпивая кофе. – Точнее, отвратительно спал всю ночь.

– Да?

– Да. Ты меня все время будила.

– То есть? – удивилась Сара.

– Ты не давала мне заснуть. Разговаривала во сне.

– Что я делала?

– Разговаривала во сне.

– Раньше такого не было.

– Значит, этой ночью началось.

– Правда? И что же я говорила?

– Не знаю. – Он протяжно зевнул и нахмурился. – О том, будто что-то нужно запекать в печи, по-моему.

– Как странно.

– Очень. – Кофе отчасти вернул Грегори к жизни. – Ну что, как тебе в итоге понравился вчерашний вечер?

– Нормально, – ответила Сара после секундного удивления.

– Должен заметить, Харриет мне понравилась, – подтолкнул ее Грегори.

– Харриет?

– Да. Мне она показалась забавной. Благодаря ей вечер удался.

– Ты о ком?

Грегори бросил на нее взгляд – очень нетерпеливый взгляд.

– О Харриет. Новой подружке Ральфа. Ты весь вечер сидела рядом с ней.

– Сидела рядом с ней? Где?

– В ресторане.

Сара подула на кофе. Она решила, что Грегори затеял какую-то скучную игру.

– Я не понимаю, о чем ты.

– Послушай, – раздраженно сказал Грегори. – Это всего лишь мимолетное замечание. Не надо меня казнить за то, что я благожелательно отозвался о другой женщине.

– Ну, поскольку я не знакома с этой другой женщиной, мне вряд ли есть что сказать.

Грегори повернулся к ней:

– Я говорю о вчерашнем вечере, Сара. Я говорю о женщине, рядом с которой ты сидела и с которой ты весь вечер разговаривала.

Ничего не ответив, Сара встала и ушла с террасы, предоставив Грегори злиться и пить кофе. Она угрюмо решила для себя, что он нарушил неписаный закон всех любовников. Когда через десять минут Сара вернулась, Грегори выглядел встревоженно и виновато. Она бесшумно села рядом и сказала:

– Знаю, тебе это покажется странным, но я совершенно не помню вчерашний вечер в ресторане. Помню совсем другое – ничего общего с тем, о чем ты рассказываешь.

Грегори внимательно смотрел на нее.

– Последние годы, еще с детства, со мной то и дело происходят странные вещи. Я помню события не такими, какими они были на самом деле. Я фантазирую. Я выдумываю. Я не знаю, как это происходит. Я никому об этом не говорила. Тебе первому. А тебе говорю потому, – она взглянула на него, и ее голос дрогнул, – что я тебе доверяю. Потому что я тебя люблю.

Грегори поджал губы, и ей на мгновение почудилось, будто он хочет ее поцеловать. Но Грегори взял ручку, раскрыл блокнот и нетерпеливо пролистал в поисках чистой страницы.

– Это же потрясающе! – воскликнул он. – Ты хочешь сказать, что совершенно не помнишь, что происходило в ресторане? Не помнишь, как сидела рядом с Харриет? Не помнишь, как пела «С днем рожденья»? Не помнишь, как заказывала морского черта?

Сара наморщила лоб.

– Не знаю… Что-то помнится… очень смутно. Но есть и другое воспоминание, гораздо сильнее.

– Что-то вроде альтернативной памяти?

– Да. Наверное.

– Так это же, – прошептал Грегори, лихорадочно записывая, – здорово. Охренеть как здорово. Такая удача выпадает не каждый день. Так что, по твоему мнению, произошло вчера вечером?

Воспоминания Сары и Грегори совпадали лишь до записки, приколотой к двери Ральфа. Дальше, по ее утверждению, между ними произошла бурная ссора и Сара отказалась идти в ресторан. Грегори пошел один, а Сара направилась в популярную у студентов забегаловку «У Ионы».

– В котором часу ты туда пришла? – спросил Грегори, продолжая записывать.

– Не знаю, где-то около восьми.

– И сколько времени провела там?

– Не так уж и мало. Ведь мне больше нечего было делать. Около часа.

– А что ты ела?

– Зачем эти вопросы? Разве это имеет значение?

– Все имеет значение. Очень важно установить, насколько яркой была эта… галлюцинация. Так что ты ела?

– Суп. Просто суп.

– Просто суп? Ты была не голодна?

– Там уже мало что осталось из еды. А брать дежурное блюдо мне не хотелось.

– А что это было за блюдо?

– Картофельная запеканка с мясом либо печенка.

Грегори резко перестал писать и уставился на нее – глаза его блестели.

– Но ведь именно это ты говорила ночью.

– Что говорила?

– Мне показалось, что-то вроде «запекать в печи», но на самом деле ты говорила про запеканку и печень. – Грегори бросил ручку и рассмеялся – не столько весело, сколько торжествующе. – Сара, тебе все приснилось! Ты видела все это во сне.

Потребовалось всего несколько минут, чтобы убедить Сару, что это – самое рациональное, самое правдоподобное, а точнее единственно возможное объяснение. Таким образом Сара и узнала, что она вовсе не жертва галлюцинаций – просто ей регулярно снятся столь яркие сны, что она не может отличить их от реальности; столь яркие, что способны стереть реальность из памяти, и ее приходится вспоминать сквозь сон, извлекать из-под сна, смотреть сквозь его мутную поверхность, словно пытаясь найти на палимпсесте первоначальную надпись.

– Теперь все понятно, – задумчиво сказала Сара. – Понятны все странности, что со мной случались. Все недоразумения…

– Значит, такое происходило и раньше? – спросил Грегори. – Тебе уже снились подобные сны?

– Да. И не раз.

Грегори перелистнул страницу и аккуратными, миниатюрными прописными буквами вывел заголовок.

– Так давай же, Сара, – сказал он с нервной улыбкой. – Расскажи мне о своих снах.

Спустя одиннадцать месяцев отношения Сары и Грегори подошли к финалу – в первые дни нового семестра. Сара спала все хуже, ее сон, и в лучшие времена не отличавшийся стабильностью, в те дни стал совсем неустойчивым, и она все неуверенней отделяла сны от реальности.

Иногда, в моменты сильного душевного волнения, сны полностью подменяли жизнь, столь отчетливыми и правдоподобными они были. Один из них пришелся на ночь ее разрыва с Грегори. Совершенно того не подозревая, Сара заснула уже через несколько минут после того, как нехотя легла в постель. С неестественной быстротой она погрузилась в глубокий сон, и та ночь сопровождалась самой предательской из иллюзий. Когда на следующее утро Сара проснулась, подробности сна отложились у нее в сознании ярким, горько-сладким воспоминанием. У нее не возникло сомнений, что все так и обстояло на самом деле.

Несмотря на обидный и напыщенный монолог Грегори, несмотря на самого Грегори, который, громко посапывая, лежал рядом, снился Саре вовсе не он. Ей снился Роберт, новый знакомый, с которым она повстречалась в кухонном закутке. Ей снилось, что Роберт очень страдает и лишь она знает, в чем причина его страданий. Саре снилось, будто у него умерла сестра.

На следующее утро она рассчитывала встретить Роберта за завтраком, однако он не появился. Грегори в десять утра, не попрощавшись, уехал в Лондон, а Сара отправилась в студенческую библиотеку, где просидела несколько часов, тщетно пытаясь сосредоточиться. Отчасти ее мысли занимал Грегори, но в основном она думала о Роберте. Сара спрашивала себя, как он переживает страшное известие. Наверное, уже уехал домой – утешить родителей, подготовиться к похоронам.

Она просидела в библиотеке до четырех часов дня, размышляя о том, сколь неудачный оборот приняли события. Сара так и не научилась контролировать свои сны, она постоянно забывала о границе между реальностью и иллюзией, и потому ей даже в голову не пришло, что смерть сестры Роберта могла присниться. Ей не пришло в голову, что эту фантазию-обман могли спровоцировать его скорбь по кошке и рассказ об агрессивном граффити «Смерть сестрам». Во всяком случае, Сара плохо помнила их встречу на кухне: реальную встречу полностью подменил сон. Роберт наверняка был бы искренне тронут, узнай он, что Сара сидит в библиотеке, размышляя о нем и тревожась, не разрушит ли его жизнь безвременная кончина сестры. Но в тревогах не было особой нужды, ибо сам Роберт в это самое время лежал в ванне в Эшдауне, и самую большую его заботу составляла смутная неопределенность: где он будет ужинать.

Из грез Сару вырвал громкий стук. Кто-то грохнул о стол тремя книгами и теперь стоял над ней – взволнованно и чуточку самодовольно улыбаясь. То была Вероника, странная и дружелюбная девушка из кафе «Валладон».

– Я так и знала, что найду тебя здесь, – сказала она. – Вот, принесла кое-какие книжки, чтобы ты над ними подумала.

«Второй пол» Симоны де Бовуар, «Сексуальная политика» Кейт Миллетт и «Женщины Сада» Анджелы Картер[3]. Две из них Сара уже читала.

– Полистай их, – предложила Вероника, – а потом давай поговорим. Большую часть времени я провожу в кафе, вторую половину дня уж точно.

– Спасибо, – пробормотала Сара. Она так удивилась, что не нашла что сказать.

– Пожалуйста, – ответила Вероника.

Она растворилась в сумраке между двумя книжными стеллажами, а у Сары в памяти отложилась ее длинная, гибкая спина.

Когда Роберт наконец покончил с бритьем, вода в ванне совсем остыла. Как обычно, самое нелюбимое место – шею и кадык – он оставил напоследок. Воду, мутную от мыла и грязи, теперь усеивали черные волосы. Он сполоснул под краном бритву, смывая последние волоски. За стенами Эшдауна взвыл ветер; Роберт глубже погрузился в остывшую воду, чтобы хоть немного защититься от лютого холода ванной комнаты, которая по какой-то нелепости была на том этаже самым большим и просторным помещением. Он еще раз задумчиво провел бритвой по щекам, затем высунул ногу из воды и с отвращением осмотрел ее тусклую, как у ершика для чистки курительной трубки, белизну. Голень и бедро были облеплены прямыми гладкими волосами. Задумавшись на мгновение, он поднес лезвие к участку над коленом и принялся скрести. Вскоре расчистилась небольшая площадка размером в два квадратных дюйма.

Поначалу бритье ног показалось ему занятием увлекательным, но вскоре превратилось в чисто механическую процедуру. Роберт больше не концентрировался на мягких скребущих движениях бритвы и праздно размышлял о том о сем. Сначала он думал о Мюриэл. На памяти Роберта в семье жило три кошки, но Мюриэл была его любимицей – самая ласковая и нежная из всех. И все же Роберта поразила и отчасти устыдила собственная реакция на известие о ее смерти. Он не сомневался, что Сара заметила его слезы. Должно быть, она теперь презирает его. Именно об этом неизменно твердил ему отец, когда он плакал: «Если в таком виде тебя увидит женщина, она станет тебя презирать. Женщины не любят слабых мужчин. Тебе требуется уважение. А плакс никто не уважает». Эти слова отчетливо звучали у него в голове – именно так с ним разговаривал отец: пренебрежительно и неумолимо.

Но, судя по всему, Сара его вовсе не презирала. Возможно, она ничего и не заметила; вероятно, ее слишком занимали собственные проблемы. Странная с ней случилась история – этот человек, оскорбивший ее на улице. Роберт надеялся, что происшествие больше не тревожит Сару. У нее такие милые глаза – металлического оттенка, голубые с серым. Странные глаза, в которых одновременно сквозят и душевность, и рассудочность.

Роберт пользовался безопасной бритвой, и боль, пронзившая икру, заставила его вздрогнуть от неожиданности. Порезался он довольно сильно: в воду побежала струйка крови. Вопреки ожиданиям, бритье ног оказалось вовсе не расслабляющей и приятной в своей бездумности процедурой – определенное внимание все-таки требовалось. Но все равно занятие приносило ему глубокое удовлетворение, какое-то ощущение правоты содеянного. Роберт никогда не видел смысла в волосатых ногах. Он спрашивал всех своих подружек, что они думают по этому поводу, и с изумлением слышал, что волосатые ноги очень привлекательны. Тем лучше, думал Роберт, но расценивал их тягу к волосатым ногам как некое извращение.

Он почти закончил с бритьем, остались только лодыжки, но с ними придется повозиться. Поэтому сначала лучше немного передохнуть. Роберт снова погрузился в серую воду, густо покрытую темными волосками, и некоторое время рассеянно разглядывал грязные, в трещинах кафельные плитки. Они напомнили ему о школьных душевых, что навеяло еще одно неприятное воспоминание: общие душевые, насмешки, сравнения украдкой…

Роберт провел в ванной больше часа – вполне достаточно, чтобы Сара вышла из библиотеки, села на автобус и добралась до Эшдауна, изнывая от желания поскорее вымыть голову. Дверь ванной не запиралась. Секрет заключался в том, чтобы подпереть ее изнутри вешалкой для полотенец, но Роберт, который только что въехал в Эшдаун, хитрости этой пока не знал. Вот почему Сара ворвалась в ванную, даже не постучавшись.

Все случилось в мгновение ока. Сара закричала от потрясения и стыда, а Роберт закричал от боли, поскольку как раз брил левую лодыжку, высоко вздернув ногу. Когда дверь распахнулась, рука его дрогнула и двойное лезвие вонзилось глубоко в ногу, лезвия дважды распороли кожу – под прямым углом друг к другу, оставив на всю жизнь двойной шрам, похожий на кавычки-елочки. На этот раз кровь потекла не просто струйкой – она забила струей и за какие-то секунды окрасила воду в землянично-розовый цвет. Сара испуганно и ошеломленно смотрела на Роберта, и на мгновение ему показалось, что она вот-вот бросится ему на помощь, но он сумел опередить ее криком:

– Все в порядке! Все в порядке! Я просто брился.

– Простите. Я зайду, когда вы закончите.

Сара шагнула к двери, но вдруг остановилась. Прикрыв глаза рукой, она смотрела в сторону.

– С вами правда все в порядке? Точно не нужна помощь? Тут есть аптечка.

– Спасибо. Все нормально. Позвольте я сам все улажу, хорошо?

Сара вышла из ванной, но в коридоре снова остановилась.

– Я думала, вы уехали домой, – произнесла она загадочно и исчезла.

Роберт не стал терять время, размышляя над ее словами. Он выбрался из ванны и остановил поток крови туалетной бумагой, затем туго перебинтовал ногу. С него капало, ему было холодно. Он вытерся маленьким ветхим полотенцем и заковылял к себе в комнату.

Сара пришла проведать Роберта, как только он закончил одеваться. Она вымыла голову и, не вытирая, зачесала волосы назад; сейчас они выглядели темнее, чем Роберту запомнилось, почти мышиного оттенка. Его почему-то это тронуло – он уже приближался к тому трепетному состоянию души, когда мельчайшая, обыденнейшая, но такая яркая деталь способна изменить все. Как бы то ни было, у Роберта стиснуло сердце, когда Сара села на кровать напротив письменного стола; ему даже показалось, что он на мгновение лишился дара речи. Даже дышать стало трудно.

– Все еще болит? – спросила она.

– О… немного. Все будет в порядке.

Роберт надеялся, она не станет спрашивать, зачем он вообще брил ноги.

– Я не хотела… простите, если доставила вам неприятности. Понимаете, обычно дверь прижимают вешалкой для полотенец.

– А-а. Хорошо. Я так и сделаю – в следующий раз.

Сара кивнула. Все шло не так, как она рассчитывала. Она не знала, как восстановить непринужденную и доверительную атмосферу предыдущего вечера.

– Вообще-то, – сказала она, – я просто хотела убедиться, что с вами все в порядке. Знаете, вчера вы выглядели довольно… расстроенным, и мне хотелось узнать, как вы держитесь.

– Держусь?

– Ну да. Вы, наверное, очень переживаете.

Подстегнутый любопытством, Роберт набрался смелости взглянуть на Сару – в ее голосе звучала искренняя и такая трепетная забота. Что происходит? Неужели она думает, будто он из тех людей, кто несколько дней стенает от горя из-за смерти кошки? Неужели он выглядит таким жалким? Не сумев определить, опекают его или над ним насмехаются, Роберт осторожно сказал:

– Да ладно, на самом деле ничего страшного. Я уже пережил.

Как это по-мужски, подумала Сара, – притворяться, будто не потерял присутствия духа. Неужели мужчины действительно считают, что им нельзя показывать свои чувства, даже когда говорят о смерти близкого человека, а в данном случае, быть может, – самого близкого? Она видела его напряжение и тревогу; она понимала, как неуютно ему при мысли, что кто-то сумеет соскрести с него коросту бесчувственности и проступит подлинная в своей нежности натура. Но Сара также понимала, что молчать ей не стоит – и ради него, и ради себя.

– Когда я сказала, что думала, будто вы уехали, – продолжала она, – то имела в виду, что, наверное, скоро похороны.

– Похороны? – переспросил Роберт.

– Похороны… простите, я не помню ее имени…

– Вы имеете в виду Мюриэл?

– Да. Мюриэл.

Он пожал плечами, смущенно рассмеялся.

– Наверное, мы не станем устраивать вокруг этого столько шума. Это было бы уж чересчур, правда?

Сара, сбитая с толку, промямлила:

– Ну, как вы сочтете… нужным.

– Прежде мы никаких похорон не устраивали.

– А это случалось и раньше? – с ужасом спросила она.

– Да, дважды.

– О боже, Роберт, я просто не знаю, что сказать. Это ужасно. Подумать только, что жизнь может быть такой… суровой, а вы все-таки держитесь.

– Ну, честно говоря, смерть Мюриэл я переживаю особенно тяжело. – Роберт придвинулся к ней, потирая руки, грея их в пламени ее сочувствия. – Мне кажется, я был ей ближе всех.

– Да, могу себе представить.

Он позволил себе ностальгическую улыбку.

– Знаете, каждый вечер она приходила ко мне в комнату и сворачивалась рядом со мной на кровати. Я гладил ее по голове и… просто с ней разговаривал. Иногда несколько часов подряд.

– Так мило.

– В каком-то смысле, – теперь он уже неприкрыто смеялся, – в глупом смысле, она знала меня лучше, чем родители. И уж точно лучше, чем отец.

– Они меньше любили ее?

– Ну, не буду отрицать, отец так и не принял Мюриэл. – Роберт вздохнул. – Не сошлись характерами. Понимаете, ее мелкие привычки его раздражали.

– Какие привычки?

– Например, он не любил, когда она оставляла лужи на ковре в гостиной.

Сара не сразу переварила всю эту информацию. Перед ее мысленным взором складывалась новая картина: девочка-инвалид и семья, так и не примирившаяся с ней, так и не научившаяся считать девочку полноценным человеком. История оказалась мучительней и трагичней, чем она себе представляла. И тут прояснилось подлинное значение загадочных слов Роберта.

– Послушайте, Роберт, – осторожно сказала Сара. – Вы сказали, что похороны – это слишком… я все-таки думаю, что для вашей семьи было бы важно как-то отметить ее смерть.

– Я вчера вечером обсуждал с папой по телефону, – он скривился, – как обойтись с ней. Мне хотелось знать, нельзя ли устроить что-то вроде кремации.

– И?

– Он поднял меня на смех. Обозвал меня слюнтяем. Сказал, что просто выкопает за домом яму, а ее сунет в мусорный мешок. Как и поступил с двумя остальными.

Сара долго и внимательно смотрела на Роберта и затем произнесла, тщательно подбирая слова:

– Но вы считаете, что так нельзя. Вы знаете, что так нельзя.

Роберт кивнул:

– Да, да, знаю.

– Хорошо. – Сара поднялась с кровати и теперь стояла у двери. – Хорошо, Роберт, по-моему, наш разговор… слишком тягостный. Я, пожалуй, пойду к себе. Но я хочу, чтобы вы подумали над моими словами и помнили: как бы тяжело ни складывались обстоятельства в вашей семье, вы всегда можете обсудить их со мной. Я всегда рядом.

И перед тем, как за ней закрылась дверь, они впервые посмотрели друг другу прямо в глаза, и тогда что-то произошло – словно что-то на миг замкнулось, прежде чем Сара вышла из комнаты, с облегчением нырнув в сумрачное спокойствие коридора и подумав, что теперь может без помех отправиться к скалистому обрыву, навстречу осеннему ветру. Прислушиваясь к ее удаляющимся шагам, Роберт глубоко и неровно втягивал и выпускал воздух.

После этой беседы Роберт не видел Сару несколько дней – точнее, он, возможно, и видел ее в окно, когда она выходила из особняка или возвращалась; либо мимолетом замечал, как ее фигура скрывается за дверью комнаты или мелькает в Г-образной кухне, но ему ни разу не представилась возможность поговорить с Сарой, и он решил, что она намеренно его избегает. Однажды вечером, ближе к концу недели, Роберт все же подловил ее и прямо спросил об этом, и Сара призналась, что ее потрясло его поведение и особенно нежелание поехать домой после смерти сестры. Как только недоразумение разъяснилось, все стало очень просто. Едва Роберт понял, что случилось, он разразился хохотом, но Сара была слишком смущена, чтобы увидеть смешную сторону в происшедшем, а кроме того, ее встревожило еще одно свидетельство предательского характера ее снов. Она холодно извинилась и не сделала попытки продолжить разговор.

Но той же ночью, когда остальные студенты давно спали, Роберт выглянул в окно и увидел, что Сара стоит одна на залитой лунным светом террасе. Она смотрела во тьму, облокотившись на перила; похоже, рядом стоял бокал с белым вином. Роберт спустился по лестнице и вышел на террасу через высокие двустворчатые окна в гостиной; ржавые петли при этом неприятно скрипнули. Услышав скрип, Сара обернулась и послала Роберту ободряющую улыбку.

Они начали беседу на террасе и продолжили ее на кухне, и лишь в пятом часу утра наконец пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам. Вероятно, именно в ту ночь у Роберта состоялся самый продолжительный разговор в его жизни. Унылое молчание, которое всегда окружало Роберта дома (робкая почтительность матери и угрюмая немногословность отца), совершенно не подготовило его к столь многоречивому и импульсивному обмену секретами. К тому времени, когда оба замолчали, он был пьян от слов, от взаимной исповеди у него кружилась голова. Казалось, они обсудили все и не скрыли друг от друга ничего. Вначале разговор шел о крахе отношений Сары и Грегори, потом они переключились на остальные темы – без разбору и ограничений: любовь, дружба, семья, гендерные перверсии; чем серьезнее и сложнее была тема, тем охотнее и подробнее они сообщали друг другу детали своей интимной жизни и потаенных чувств, и в конце концов Роберт осознал, что прежде и помыслить не мог о том, чтобы доверить Саре секреты, касающиеся его самого, его родителей, его домашней жизни, – секреты, которые он даже не думал