Уже несколько лет не было на свете валиде Хафсы, отошла от дел верная ей хезнедар-уста Самира, Роксолана все взяла в свои руки и вполне достойно справлялась.
Но ее все больше тяготило огромное ненужное хозяйство. К чему держать столько девушек, если султан большинство и в глаза не видел? Зачем нужны десятки, а то и сотни капризных, ленивых бездельниц, которые от этого самого безделья занимаются лишь интригами?
Роксолана знала жизнь гарема изнутри, знала то, о чем и не догадывался Сулейман, она лучше самого Повелителя понимала, что гарем лишь обуза. Но разве можно его уничтожить? Гарем это показатель богатства, состоятельности правителя, султан просто обязан содержать сотни лентяек и щедро одаривать их, тратя сумасшедшие деньги на приобретение безделушек и нарядов, на евнухов, еду, прислугу, охрану… на лекарей, массажисток, парикмахеров, швей, истопниц…
Зачем?! Султан Тень Аллаха на Земле, Повелитель двух миров, но разве при этом он не человек, не может жить, как другие люди, довольствуясь одной женщиной? Разве не может по-настоящему любить, хранить верность, разве обязательно окружать себя этими сотнями женщин, большинство из которых несчастны, потому что живут весталками.
Порядки в гареме жестче монастырских, иначе нельзя, иначе свары, склоки, интриги погубят все. И мужчин, кроме Повелителя, нет, большинство одалисок довольствуются друг другом, евнухами или просто мечтами. А они красивы и умны, часто талантливы, могли бы рожать таких же красивых детей…
Роксолана жалела и боялась гарема. Не того, что не сумеет справиться, а ненависти, зависти, злобы, которые способны отравить жизнь. Мечтала вырваться, жить с Сулейманом где-нибудь вне этих стен, пусть и закутанной с ног до головы. Что золото и шелка, что самые изысканные яства, что дорогие каменья и опытные массажистки, толпа служанок и прекраснейшие сады, если за всем может стоять гибель.
Отравленная еда, змея в траве, заговоренный камень, шелк с тысячей мельчайших осколков стекла, чтобы впились с кожу и превратили жизнь в ад, даже массажистки, которые могли нажать на позвонок и оставить в неподвижности навсегда, погубив даже ценой собственной жизни…
Скольких опасностей она избежала сама, сколько увидела! В этом мире, где улыбаясь, прятали глаза, клялись в верности, ненавидя, из-за каждого угла можно ждать удар, а от самых верных людей еще и в спину, выжить трудно. Еще трудней остаться человечной, не ожесточиться, не возненавидеть в ответ, не презирать.
Конечно, Роксолану занимал не столько вопрос стоимости содержания гарема, сколько угроза, что среди красоток может оказаться новая Хуррем и занять место в сердце султана, которое пока принадлежало ей самой.
Но как заставить Сулеймана не просто твердить, что любит лишь ее, а распустить гарем и не покупать новых красавиц?
Второе оказалось легче. Сулейман сам не ходил по рынку, выискивая новых красивых девственниц, новеньких либо преподносили в дар, либо покупали валиде и кизляр-ага. Став главной женщиной гарема, Роксолана прекратила покупать новых рабынь, мотивируя это экономией и тем, что их и без того достаточно.
Слово «экономия» прижимистый Сулейман очень любил. Даже при полной казне он вовсе не жаждал разбрасывать деньги без толку.
Дарить красавиц тоже быстро перестали, стоило Роксолане дать понять, что она не приветствует такие подарки, вернее, крайне ими недовольна. Если дарить, то только толковых умелиц, которые пригодятся в хозяйстве, а таких среди юных красоток обычно не бывает.
Но одно дело прекратить пополнять гарем одалисками, приобретая только служанок-мастериц, и совсем иное ликвидировать гарем совсем. Не выставишь же ничего не умеющих и не желающих делать одалисок за ворота погибать с голода?
И все же она нашла выход…
Сулейман был постоянно занят, государственные дела требовали столько времени, что на простое созерцание воды в ручье их не оставалось. Особенно после того, как казнил Ибрагима-пашу, державшего в своих руках большую часть империи, и всеми проблемами пришлось заниматься самому.
Султан не жаловался, так было даже лучше, он понимал, что именно делается в государстве, потому что отдавал приказы и принимал решения сам. Османская империя после казни Ибрагима-паши не рухнула, не стала слабей, Сулейман прекрасно справился один там, где прежде они справлялись вдвоем с визирем.
А когда умерла валиде и управление огромным хозяйством гарема взяла в свои руки Хуррем, оказалось, что и она способна справиться, даже без помощи опытной хезнедар-уста Самиры.
Эти двое вполне стоили друг друга, они работали так, словно правили не огромным государством, а всего лишь собственным хозяйством. Получалось.
Сулейман и раньше не любил вмешиваться в дела гарема, а теперь тем более. Если какие-то вопросы может решить Хуррем, пусть решает, никому от этого не хуже.
Конечно, положение облегчило то, что в гареме не было кадин, а Хуррем единственная жена. Все остальные по положению гораздо ниже и просто обязаны подчиняться, но Сулейман прекрасно понимал, что подчиняться, сцепив зубы и улыбаясь под пристальным взглядом, вовсе не значит не строить козней за спиной. Он не ломал голову, куда девать столько ненужных красавиц, но временами над этим задумывался, сам себе не сознаваясь, что ждет решения Хуррем. Пусть бы уж она придумала, она же женщина, хитрая женщина…
Хитрая женщина придумала…
– Повелитель, Аяз-паша заслуживает вашего внимания и поощрения. Он так толково говорил на заседании Дивана вчера.
– Но я не обижаю невниманием Аяз-пашу…
– Я о другом. Подарите ему красивую девушку.
Сулейман морщился:
– Ты думаешь? Скажи кизляру-аге, чтобы купил какую-нибудь красавицу.
В тот же день кизляр-ага выслушивал странное предложение Роксоланы:
– Повелитель хочет подарить Аяз-паше красивую девушку. Но к чему тратить деньги и покупать, мы можем найти достойную среди своих.
Кизляр-ага приходил в ужас:
– Но если Повелитель поймет, что мы отдали Аяз-паше его рабыню?
– Хорошо, я спрошу разрешения.
Кизляр-ага тоже любил слово «экономия», а потому когда Роксолана объявляла, что султан разрешил подарить очередную Гюль или Юлдуз, с радостью соглашался.
Согласия Сулеймана Роксолана добивалась легко. Улучив подходящую минутку, она мурлыкала, что Аяз-паше, оказывается, очень нравятся светловолосые красавицы, к тому же чтобы ростом были не выше и не ниже «нашей Гюль», но таких, как на грех, на рынке днем с огнем не сыскать.
– Может, мы могли бы осчастливить Гюль?
Сулейман понятия не имел, как выглядит Гюль, и не желал задумываться, почему она должна быть счастлива, перейдя в гарем Аяз-паши.
Какая-то проблема легко разрешается подарком Гюль Аяз-паше? Хорошо, подари.
Паши бывали немало удивлены, получив в гарем красавицу бесплатно. Частенько радовались и сами красавицы, потому что в султанском гареме прекратилось движение вверх по «лестнице счастья», больше не было возможности стать икбал и подняться до кадины, всех заменила одна, остальным оставалось только работать.
Султан никого не брал на ложе, никого не выделял, никого не одаривал. Все должны были заниматься рукоделием или еще чем-то полезным, а делать это далеко не все не только умели, но и хотели. Лучше бездельничать в гареме Аяз-паши или еще кого-то, чем усердно трудиться под присмотром Хасеки Хуррем.
Гарем таял на глазах, но продолжал существовать.
Роксолана не урезала деньги на содержание одалисок, но у нее сердце обливалось кровью, когда приходилось выделять огромные суммы на бесполезные побрякушки для девушек гарема.
Куда лучше потратить эти суммы на строительство в Стамбуле нужных зданий. Это было особым занятием – следить за строительством. Она экономила каждый акче, чтобы вложить в дело.
Началось все просто, во время праздника, когда шла привычная раздача милостыни, Роксолана оказалась невольной свидетельницей прискорбного случая. Мелкие монеты горстями бросали в толпу, за ними со всех сторон бросались люди, не обращая внимания на то, что кого-то толкают. Главное успеть схватить монетку или подобрать ее в пыли.
Унизительно, когда люди рылись в пыли под ногами друг у дружки, рискуя отдавить пальцы. Но еще хуже, когда слабого старика, которому никак не удавалось опередить более сильных и молодых соперников и поймать хоть одну монетку, вообще сбили с ног. Это получилось невольно, в толпе бывает всякое, но бедолага не мог не только поймать монетку, но и просто встать, чтобы не быть затоптанным.
Такого не должно быть, но как избежать, не давать милостыню совсем? Как сделать так, чтобы она доставалась не самым сильным, крепким, вертким, а тем, кому действительно нужней всего – больным, слабым, бедным?
Размышляя над этим, Роксолана пришла к выводу, что раздавать надо не деньги, а, например, еду. Но не бросать в толпу, а просто кормить тех, кому совсем нечего кушать.
Попробовала поделиться своими мыслями с Сулейманом. Тот изумленно вскинул на Хасеки глаза:
– Такое существует в Европе. Но как ты сможешь это сделать? Не раздавать же хлеб на улицах? Валиде так делала, но она маджуну раздавала в Манисе.
– Я слышала, раздавали конфеты у мечети в праздник. Но это праздник, а нужно каждый день, чтобы тот, у кого нет денег и на кусок хлеба, мог не протягивать за ним руку, нищенствуя, а просто прийти и съесть свой обед.
– Но ты же не можешь устраивать бесплатные столовые?
– Почему не могу? Я готова жертвовать деньги на то, чтобы кормить бедных. Можно построить столовую, чтобы туда приходили поесть те, для кого кусок хлеба дороже драгоценного перстня.
– А если станут ходить те, кто просто не желает работать? Удобно так жить…
Она смеялась:
– Стамбул велик, но не бесконечен, очень скоро такие примелькаются и выявят себя. Лучше работать, чем опозориться на весь город.
Рассказала о затоптанном толпой старике. Сулейман вздохнул:
– Хуррем, каждого не приласкаешь, всех не одаришь милостью, это может только Аллах. Аллаху известны людские нужды, и о том старике тоже.
Зеленые глаза заблестели:
– Так Аллах потому и дает нам возможность одаривать, кормить, поддерживать!
– Строй.
– Что?
– Свою столовую. Но если там не будет порядка…
– Будет, Повелитель, обязательно будет! И не только в столовой…
Сулейман притворно нахмурился, по-настоящему не получалось, с этой женщиной просто невозможно разговаривать, хмурясь.
– Что еще задумала?
Она потупилась:
– Я не придумывала, вы сами подсказали. Надо еще школу построить, чтобы все могли Коран учить, а не только те, кому посчастливилось.
– Зачем?
– Зачем учить Коран? Зачем знать молитвы и правильно соблюдать посты?
– Нет, зачем тебе школа?
– Не мне. Девочкам. А еще больницу, чтобы лечить самых бедных, и мечеть, чтобы женщины могли приходить почаще, не стесняясь мужчин. Повелитель, а еще…
– Лучше возьми весь Стамбул на содержание. Только казны не хватит.
– Нет, в Стамбуле много богатых, их надо заставить тоже давать деньги на помощь бедным.
Сулейман вздохнул:
– И зачем я согласился на этот разговор? Я не буду вводить новый налог на содержание бедных.
Роксолана повеселела:
– И не надо! Можно, я все сделаю сама?
– Как?!
– Разве сможет супруга кадия отказать в пожертвовании, если ее попросит султанша? А кадины Аяза-паши? А женщины из гарема Ахмеда-паши? – Глаза блеснули лукавством. – Особенно если сам Повелитель вскользь скажет, что поощряет такие пожертвования?
Теперь смеялся уже султан:
– Хитрая лисица… Что ты там еще хотела построить?
– Имарет – богадельню. Как в Иерусалиме, чтобы те, кому некуда деться, могли прийти и спокойно дожить остаток жизни.
– Про Иерусалим молчи, обвинят в том, что по-прежнему гяурка. А имарет строй.
До гарема ли им было?
Почти каждый день султанша ездила на строительство, которое вел Мимар Синан – архитектор, ставший основателем знаменитого османского стиля с тонкими иглами минаретов у мечетей и округлыми куполами многочисленных гражданских зданий.
Счастливо соединились воля султана, активность Хасеки, деньги, отданные ею самой и собранные в качестве пожертвований, и строительный гений Синана. За три года вырос комплекс Хасеки Хуррем Султан, включающий мечеть, медресе, начальную школу Корана и ту самую столовую. Потом жизнь закрутила другими делами и бедами, и больницу, фонтан и хаммамы для мужчин и для женщин построили позже.
Комплексы, подобные этому, столовые, больницы, мечети и общественные бани Роксолана строила по всей империи. Знали, что это дар от Хасеки, пользовались, но все равно считали ведьмой.
Правда, это не мешало сотням человек ежедневно приходить не за куском хлеба, а за полным обедом из нескольких блюд, если собственное положение не позволяло есть дома.
И все-таки гарем висел на ногах камнем. Не потому, что ревновала, уже давно ревновать не к кому, не потому, что завидовала юности некоторых красавиц, хотя бывало и такое, просто хотелось видеться каждый день. Обоим хотелось, пусть не держать друг друга в объятьях, просто посидеть молча, даже поработать рядом, чувствуя присутствие любимого человека.
Это было не просто странно, для Стамбула, для империи слишком странно – мужчина желал видеть женщину не ради того, чтобы любоваться ее красотой, а чтобы сидеть, уткнувшись в бумаги, пока она рядышком также изучает свои.
Бывало, султан приносил свои бумаги в гарем, они устраивались в спальне и прекрасно трудились долгими часами, проверяя счета, деятельность каждый своих чиновников. И вот это простое молчаливое общение было дорого не меньше, чем последующие объятья. Они были вместе не только на ложе, но и во всей жизни. Разве могла какая-то другая сравниться с Хуррем? Для Сулеймана существовала только она.
Однако его место для работы с бесконечными бумагами находилось в Топкапы, ее место жизни – в Старом дворце, в котором почти никого не осталось, лишь сама Роксолана, ее прислуга, та прислуга, что жила со времен валиде, и несколько постаревших одалисок…
Но места в Топкапы для султанши не было, гарем и Диван не совместимы, Сулейману даже в голову не приходило объединить эти два понятия. Роксолане приходило, но она не знала, как хотя бы подступить к решению этой проблемы.
Есть такая поговорка: без несчастья и счастью не бывать. Помог случай.
Повелитель приходил в гарем не каждый вечер. Старый дворец не самое уютное место, его давно пора ремонтировать, но куда деть на это время обитательниц?
Кроме того, Сулейман часто засиживался допоздна и пробираться среди ночи в свою спальню в гареме было как-то не по себе. Видеть Хуррем и слышать ее серебряный голосок и разумные речи хотелось чаще, но делать это не удавалось.
В тот вечер его в гареме не было.
Снился кошмар – горела степь, едкий дым заволакивал все вокруг и только с одной стороны оставался проход. Роксолана бросилась туда, но услышала почему-то голос кизляра-аги:
– Туда нельзя.
Отшвырнула евнуха в сторону, не желая сгорать и задыхаться в дыму, рванулась вперед и увидела большое, залитое солнцем поле со стоящим вдалеке Сулейманом. Потянулась к нему, а позади кто-то кричал:
– Пожар!
От этого крика проснулась.
Действительно пахло дымом и раздавались беспокойные крики. Стамбул горел.
Это происходило не так уж редко, города того времени горели по всей Европе. Чья-то небрежность, чей-то злой умысел превращали их в груды головешек.
На сей раз горело совсем близко от Старого Дворца.
– Ой-ой, так и сгореть недолго…
Женщин отвели подальше от того места, где огнем прихватило кровлю дворца, все бостанджии, все евнухи и еще множество присланных султаном янычар боролись с огнем. В Стамбуле вообще тушение пожара – обязанность янычар, которые тушили обычно редко, предпочитая просто не давать огню распространяться. Но тут тушили так, словно горел их собственный дом, оставляя на произвол судьбы другие дома города.
Бегали с водой, кричали, заливали, но при этом с любопытством косили глазами на темные стайки от макушки до пяток закутанных во множество тканей султанских женщин. Было темно, разглядеть никого и ничто невозможно, но все равно спотыкались янычары, пытаясь хоть силуэты краем глаза узреть.
Сами женщины попискивали от страха из-за пожара, а еще больше от присутствия, пусть дальнего, чужих мужчин. То и дело слышались ахи и охи: вдруг янычар, бегущий с ведром воды, нечаянно увидит отдельный силуэт, больше похожий на кокон, сбивались в кучу, стараясь оказаться внутри, словно тем, то оставался с краю, грозила какая-то опасность.
Роксолане надоело, она прикрикнула, чтобы замолчали. На минутку притихли, потом завизжали снова, потому что какой-то янычар оказался чуть ближе остальных.
Тушить было, в общем-то, нечего, больше залили водой во время тушения и закоптило сажей от пожара за пределами дворца, но когда опасность миновала, жилые покои оказались в плачевном состоянии. Роксолана, оглядев свои владения, вздохнула:
– Да после этой ночи не только из волос, из всего дворца месяц запах гари не вымоешь.
Зеленые глаза в прорези яшмака сверкнули:
– Всем прекратить плакать и причитать! Все берутся за работу, чтобы к концу дня ни от гари, ни от луж следа не осталось!
Она заставила работать всех, даже тех, кто считал себя на особом положении, будучи когда-то давно отмеченной Повелителем.
К султанше подошла одна из наложниц, купленных еще при валиде:
– Я не служанка, я икбал и не намерена отмывать эту грязь!
Видно, необходимость работать рядом со слугами задела сильно, если решилась вот так потребовать свое.
Роксолана откинула с лица яшмак, царственно повернула к ней свою небольшую головку, была строптивице чуть выше плеча, но смотрела так, словно стояла на голову выше:
– Ты забыла сказать «госпожа».
И выжидала, глядя прямо. Та смутилась:
– Простите, госпожа, но я не служанка, я ик-бал.
Зеленые глаза смотрели все так же пронзительно:
– И давно ты бывала на ложе у султана?
Черные глаза тоже глянули с вызовом:
– Но мое положение никто не отменял!
Понимала, что сейчас его лишится? Конечно, ее выпад всего лишь жест отчаянья.
– На особом положении только я – султанша – и дети Повелителя. Остальные рабы, ты об этом забыла? Иди, работай, и если мне скажут, что ты отмывала грязь плохо, пойдешь топить печи в хаммаме.
И отвернулась, словно бунтарки не существовало.
Приехала Михримах, бросилась к Роксолане:
– Матушка, я так боялась за вас! У вас все хорошо?
Роксолана рассмеялась:
– Все янычары тушили кровлю здесь, как при этом не сгорел остальной Стамбул?
– Я не о том. – Михримах кивнула на все еще бестолково толпившихся в стороне женщин, видно также считавших себя на особом положении и не намеренных заниматься делом. – В такой суматохе вам рядом с ними опасно.
Роксолана вспомнила, что творилось ночью, и поняла, что дочь права – решись кто-то воспользоваться неразберихой, гибель султанши могли и не заметить, а тех, кто ее ненавидел, в гареме еще полно. Наверняка у многих, считающих себя обиженными, сейчас роились такие мысли в голове. Жалели, что не сообразили ночью.
Усталая спина выпрямилась, Роксолана шагнула к женщинам.
– Кто еще хочет в истопницы? Идите работать!
Михримах тихонько предложила:
– Матушка, вы устали, может, переедете ко мне в дом, пока здесь все не приведут в порядок?
Да, ей очень хотелось уйти, чтобы не видеть спешно опущенных вниз взглядов, полных ненависти, не слышать за спиной шепот сожаления: «Жаль, не сообразили ночью…» Кивнула:
– Только распоряжусь.
Скоро не получилось, Роксолана и впрямь еще с час отдавала распоряжения, отбирала то, что осталось не испорченным в ее собственных покоях, беседовала с кальфами… От султана пришел посланец с вопросом какая нужна помощь и не пострадал ли кто. Роксолана передала через него, что все целы, сгорела всего лишь кровля, хотя многое испорчено водой и гарью. А еще просила разрешения перебраться в дом к дочери, пока Старый дворец не приведут в порядок.
Не дожидаясь разрешения, уехала к Михримах, это тоже вызвало поток желчи и причитаний:
– Сама уехала отдыхать, а нас заставляет работать! Ведьма!
Но и гарем разделился на тех, кто радовался, что и вчерашних бездельниц заставили испачкать ручки в грязи, и этих самых бездельниц, хоть на несколько дней потерявших свое привилегированное положение. Толку от вторых было немного, больше мешали, да и вообще дворец привели в порядок быстро, однако там по-прежнему пахло гарью, этим запахом пропитались все ковры, все занавеси, одежда, никакие благовония не помогали, никаким сквознякам не удавалось выветрить.
Роксолана очень устала после суматошной ночи и беспокойного утра. Но заснуть не удавалось. Сначала она отправилась в хаммам, чем скорее вымоешь мерзкий запах из волос, тем лучше, чтобы не впитался, как и в кожу тоже.
Михримах сопровождала ее. Сопровождали и служанки, которых султанша взяла с собой.
– Матушка, какая вы стройная! Хотела бы я оставаться такой же в вашем возрасте…
Комплимент и пощечина одновременно – Михримах похвалила фигурку Роксоланы, которая действительно осталась почти девичьей, но тут же подчеркнула ее возраст. Скажи это кто-то другой, получилось бы обидно, но Михримах прощалось многое.
Роксолана рассмеялась своим серебряным смехом, но рассмеялась невесело:
– Для этого держи спину прямо и плечи развернутыми. А еще не ешь много сладостей и побольше стой, от сидения жир откладывается на боках. – Она вдруг задумчиво вздохнула. – Знаешь, Михримах, на моей родине сидят на стульях, не подворачивая ноги под себя.
– Как французы?
– Откуда ты знаешь, как сидят французы?
– Рустем рассказывал. И на его родине сидят на стульях. Мы устроили одну комнату так, хотите посмотреть?
– Хочу.
Позже сидела за столом на обычном стуле и пыталась понять, удобно ли.
Но жить в доме Михримах долго нельзя, у нее есть свой… Сулейман приезжал к дочери уже дважды, чтобы повидаться с женой, долго так может продолжаться? Они вместе ездили во дворец, убедились, что гарь выветрится нескоро.
Роксолана кусала губы, проклятый пожар совершил то, что не смогли сделать все завистницы и ненавистницы вместе взятые – разлучил их с Сулейманом.
Ну уж нет! Она найдет выход, что-нибудь придумает.
Отправилась вместе с султаном на охоту, но не далеко в Эдирну, а всего на два дня в ближнее имение в Орманлик. Ночевали вместе, там и родилась мысль:
– Повелитель, приютите бедную сиротку в своих покоях?
– Где? – Сулейман перебирал золотистые волосы Роксоланы, ломая голову над тем же вопросом.
Несколько минут назад он, как и Михримах, восхищался стройной, нестареющей фигуркой возлюбленной, ласкал ее, наслаждался близостью, презрев все запреты и обычаи. Он любил это стройное тело, высокую, крепкую, несмотря на шестерых детей, грудь, эти золотистые волосы, эти зеленые глаза и серебристый голосок. И никто бы не смог доказать Сулейману, что есть женщины красивей и стройней. Для других – да, для него нет, для него навсегда только эта.
Ей уже много лет, но какая юность может заменить нежность и понимание? Какие красивые черты лица пересилят мудрость и нежность серебристого голоса? Кто лучше нее знает, когда нужно приласкать, а когда поддержать даже молча? Кому еще он мог написать стихи, какие писал ей. До сих пор писал, после двадцати лет жизни.
С первого дня, когда услышал голосок, словно серебряный колокольчик, читавший подруге стихи о возлюбленном, и до конца жизни (Сулейман был уверен в этом) он болен только ею. Даже когда брал на ложе других, а это неизбежно, все равно видел только ее.
Теперь уже и физическая близость не столь нужна, была бы рядом, напевала или просто молча разбирала свои бумаги, слушала его стихи, читала чьи-то (свои никогда ему вслух не читала), смеялась, даже плакала или гневалась – только была бы рядом.
Понимал, что этим своим выбором ее единственной навлек на нее же ненависть гарема и не только гарема, всеобщую ненависть. Однажды спросил, не жалеет ли? Хуррем сверкнула зеленым взглядом:
– Нет! Пусть все ненавидят, лишь бы вы любили одну меня!
Так и было, он любил, а еще дети, остальные ненавидели. И Сулейман понимал, что ей жить только пока жив он, что никто не сможет защитить Хуррем от ненависти того же Мустафы, когда тот перестанет быть шехзаде и назовет себя султаном. Но и решиться назвать наследником их сына Мехмеда тоже не мог. Пока не мог. Отправил его вместо Мустафы в Манису, но в остальном ничего не изменил.
Законы хорошо, мудрые законы еще лучше, но как же они иногда осложняют жизнь!
Бывали мгновенья, когда султан попросту завидовал самым простым своим подданным. Простой рыбак может каждую ночь ложиться спасть со своей женой, не будучи обязанным любить многих из гарема. Он вообще может иметь одну женщину. Султану такого не позволено… Н он пошел против обычаев и людской молвы, женившись на вчерашней рабыне и позабыв гарем.
А теперь? Куда от этого гарема денешься, хотя, что от него осталось? Дело не в пожаре, он почти ничего не повредил в Старом дворце, разве что ковры попортил, да гарью все пропитал. Но там почти не осталось самих одалисок. Хуррем зря думала, что он не замечает ее хитрости, когда постепенно уничтожала гарем, все Сулейман замечал. Его одалиски раздавались приближенным, новые не покупались и в дар не принимались, еще чуть и кроме самой Хасеки в гареме останутся только слуги. Может, она этого добивается? Молодец!
Хасеки просила приютить ее в его покоях… Правильно, не ездить же на охоту дважды в неделю? К тому же сам Сулейман не меньше тосковал по простому общению, по тихим вечерам у огня, таким же тихим разговорам или даже молчанию рядом.
– Где?
– Выделите мне пару комнат в Топкапы.
– Где?! Там нет гаремных помещений.
– Мне не нужны большие покои, я просто хочу быть рядом с вами.
Он вяло возражал, а в голове уже вертелась мысль, как это устроить. Мехмед Фатих, его предок, был мудр, когда запретил женщинам ночевать там, где проходят заседания Дивана, считая, что женский дух будет витать над этим местом еще долго, а это собьет пашей с мысли.
Хуррем, услышав такое, звонко смеялась:
– Неужели паши сбиваются с мысли, когда я сижу за решеткой, слушая заседания?
Да, так было, вернее, Хуррем частенько совала свой любопытный носик в мужские дела. Он сам показал Хасеки комнату с решеткой, отделявшей помещение Дивана, находясь за которой султан мог слушать, что происходит на заседаниях, и оставаться невидимым.
Пришлось признать, что присутствие женщины совсем рядом вовсе не мешало пашам.
– Повелитель, мне не нужно много комнат, я просто хочу быть рядом с вами. Если вы позволите поставить шатер под вашими окнами, буду счастлива.
Сулейман хохотал:
– Хорош я буду, если стану красться по ночам в твой шатер! Хорошо, я подумаю, где выделить тебе комнаты.
Позже скажут, что он приоткрыл ей щелочку, позволив недолго пожить в одной маленькой комнатке, пока отмывали Старый дворец от грязи, а она перетащила туда всех своих слуг.
Ненавистники забывали, что милые сердцу султана одалиски часто жили в покоях Топкапы, конечно, в отдалении от Дивана, но так, чтобы ради ночных удовольствий Повелителю не пришлось идти к ним в Старый дворец. Просто раньше такие счастливицы менялись, забеременев или просто надоев султану. Женщина возвращалась в гарем, а ей на смену приходила другая.
Сам Сулейман предпочитал совершать путь из одного дворца в другой, но и у него одалиски ночевали в Топкапы. Теперь туда могла переехать любимая женщина, разница только в том, что он не намерен менять ее на других.
– Там неудобные комнаты.
– Неважно, я сделаю их уютными.
– Переезжай.
– Со слугами?
– Только без гарема.
Понимали они, какой поток ненависти вызовет вот такое решение? Конечно, понимали, но к ненависти не привыкать, а срок земной жизни не бесконечен, стоило ли из-за чьей-то зависти лишать себя счастья быть вместе?
Гарем захлебывался в потоке желчи, впору снова устраивать большую уборку, чтобы эту желчь отмыть. Ненавистная Хасеки переезжала во дворец Топкапы со своими слугами, оставляя остальных здесь!
Роксолана наблюдала за суетой во дворе, стоя у окна. Внизу Михримах толково распоряжалась тем, что следует брать, а что оставить. К чему тащить в Топкапы безнадежно провонявшие гарью ковры? Пусть останутся, где лежали.
Поделить ковры, посуду и прочее не трудно, куда трудней разделить людей. Те, кого не возьмут с собой, будут считаться обделенными, это враги на всю жизнь, их ли жизнь, ее ли…
Роксолана решила, что возьмет с собой только самых необходимых слуг, и нескольких евнухов, содержание гарема при этом не только не урежет, но и увеличит, велит купить новые ковры, новые занавеси, новые вещи взамен тех, которые нельзя отмыть или выветрить. Понимала, что тем не купит благодарность, но и покупать не желала.
Она ненавидела гарем? Пожалуй. Но не весь, не любила и даже презирала бездельниц, только и способных сладко есть, долго спать и чесать языками, изливая потоки грязи на тех, кто для них недостижим. Кто мешал этим лентяйкам, большинство из которых за пару лет пребывания в гареме превращался из стройных девушек в толстых коров, заняться учебой? Им нашли бы учительниц, стоило только пожелать. Но одалиски даже Коран осваивали с трудом.
Кто мешал быть интересными Повелителю не только стройным станом или высокой грудью, привлекать не столько большими глазами или умениями на ложе, но и умом, способностью поддержать разговор, а не одни сплетни?
Иногда Сулеймана занимали и сплетни, он сам расспрашивал Роксолану, о чем болтают в гареме. Но с первых же дней она преподносила слухи со своими комментариями, которые нравились Повелителю куда больше даже самих слухов. Посмеяться над тем, как тоненькая Хуррем басит, пытаясь показать старую усатую повитуху, жившую в гареме, кажется, всегда, как она передразнивает кизляра-агу или важного бостанджия, под началом которого три старика-садовника…
Это превращалось в настоящий спектакль, случалось, султан, расшалившись, подыгрывал…
Кто еще видел Повелителя вот таким – шалившим? Никто, только она. Во всяком случае, Роксолана надеялась, что только она. Вот это простое человеческое счастье, например, возить на своей шее маленькую Михримах, которая при этом счастливо барабанит пятками по отцовскому телу с воплями «Но-о, мой конь!» или устроить игру с Мехмедом, прячась за занавесями и догоняя малыша… сближало их куда больше, чем любые ночные объятья.
Это могла дать только она, потому что остальные видели в нем Повелителя, которого надо ублажать. Другие ублажали, Хуррем просто любила. Конечно, она не забывала, что он Повелитель, не забывала кланяться, держать руки сложенными на животе впереди (чтобы были всегда на виду), не забывала опускать голову… Но это все перед другими, наедине они могли быть самими собой.
Нет, не так. Самой собой была она, Сулеймана пришлось долго приучать к этому. Он, выросший в жесткой системе гарема, привыкший к поклонам, к внешним проявлениям покорности, уважения, почитания, что не всегда соответствовало действительному отношению людей, привыкший ко лжи и ограничениям, смотрел на заразительно смеющуюся Хуррем с изумлением.
Сам оттаивал, осторожно выглядывал из скорлупы, словно не веря, что это возможно. Зато какое счастье испытывал, отдавшись хотя бы временному чувству свободы.
Сулейман очень не любил ее рассказы о том, как можно вольно скакать на коне в одиночестве. Ему это было недоступно совсем, а потому неприятно. Не любил воспоминаний о свободе на людях, о простой жизни в городе.
И все же Роксолане удавалось хоть ненадолго освобождать его от оков, помогать жить, а не существовать в рамках правил и строгих ограничений. За закрытой дверью, наедине с ней Сулейман все чаще становился тем, кем не был даже мальчишкой – он становился сам собой. Не подозрительным, всегда настороженным, замкнутым Повелителем, а веселым ребенком.
Об этом знали только его охранники, но рассказать никому не могли просто потому что были немы.
И за это счастье – хотя бы недолго быть человеком – он готов отдать своей Хуррем все сокровища мира. Хорошо, что она не требовала.
Со старшими детьми – Мехмедом и Михримах – они играли много и весело, когда родились следующие, стало уже не до игр. Может, потому именно старшие и стали самыми любимыми?
Шли годы, прежнего веселья уже не было, но душевная близость осталась, Сулейман знал, что есть женщина, перед которой он не должен выглядеть правителем, от которой может ничего не скрывать, которая поймет душой и не осудит, что бы ни сделал.
Конечно, и Повелителем был, и скрывал, и сердился, но знал, что может отогреться душой на высокой груди своей тоненькой Хасеки, и одно это знание делало его счастливым.
А теперь и беседы не всегда нужны, они уже понимали друг друга с полуслова, просто сидели рядом или разбирали каждый свои бумаги. Такая общность мыслей даже крепче любовных объятий. Вместе задумывали новое строительство, вместе решали какие-то вопросы жизни огромного Стамбула… обсуждали встречи с послами и даже отношения с другими странами. Вот когда Роксолане пригодились ее многочисленные знакомства с женами и возлюбленными послов и купцов.
Обсуждать с женщиной дипломатические проблемы? Была ли у него другая такая женщина? Даже у валиде был лишь гарем и назначения на чиновничьи посты. У Хуррем был сам султан, а значит, и все, чем он занимался.
Только в походы с ним не ходила и оружие в руках не держала.
А вот Михримах держала, и в походы ходила! Она воспитывалась вместе с братьями как мальчишка, скакала верхом, размахивала игрушечным мечом, решала математические задачки… Сначала это было забавно, потом все привыкли к тому, что беспокойная принцесса ни в чем не отстает от старшего брата Мехмеда, но пришло время и Михримах стала больше помогать матери. И все равно вытребовала согласие Сулеймана взять ее в поход.
Вот это единение с Хуррем и старшими детьми он ценил куда больше красоты и юности других наложниц. И лишаться его из-за недовольства гарема, да и всего мира не хотел!
Роксолана переехала в Топкапы со всеми своими слугами, оставив в Старом дворце только тех, кто служить не пожелал и кто и без того доживал бы свой век там.
Сначала прозвучало, что это только на время ремонта Старого дворца. Но вместо ремонта принялись достраивать помещения Топкапы, чтобы было где разместить многочисленных секретарей, парикмахеров, массажисток, портних, рукодельниц… строили хаммамы, чтобы было где помыться, кухни, чтобы потчевать обитателей хозяйства Хуррем…
А в Старом дворце всего лишь все отмыли. И возвращаться туда совсем не хотелось, да султан и не требовал. Султанша поселилась в Топкапы навсегда, отданная ей часть дворца превратилась в тот самый Дом счастья, о котором будет сложено столько легенд, пущено столько слухов, рассказано столько небылиц.
Султанша Хуррем жила там одна, других наложниц не было, ради своей любимой Сулейман снова нарушил все обычаи. Он был Кануни – Законником, потому писаные законы не переписывал и не нарушал даже ради себя, а вот неписаные и ради Хасеки сплошь и рядом. Так велела любовь, не та, что только на ночь на ложе, а та, что в душе и на всю жизнь.