– Как вы думаете, о чем они говорят?
Оливье поставил перед Рейн-Мари ее заказ: французские тосты со свежими ягодами и кленовым сиропом.
– Я бы предположила, что об астрофизике, – ответила она, глядя в его красивое лицо. – А может, о Ницше.
Оливье проследил за ее взглядом, направленным в сводчатое окно.
– Вы ведь поняли, что я спрашивал о Рут и ее утке? – сказал он.
– И я о них же, mon beau[4].
Оливье рассмеялся и пошел обслуживать других клиентов бистро.
Рейн-Мари Гамаш сидела на своем привычном месте. Она вовсе не собиралась делать это место привычным, но так уж получилось. В первые несколько недель после переезда в Три Сосны они с Арманом садились на разные места за разными столиками. И каждое место, каждый столик действительно были разными. Не просто по своему местоположению в старом бистро, но и по стилю мебели. Вся мебель была старинная, вся выставлена на продажу, о чем сообщали прикрепленные к ней ценники. Что-то было изготовлено из старой квебекской сосны, что-то принадлежало к Эдвардианской эпохе – набивные кресла с высокими «ушастыми» спинками. Тут даже можно было увидеть набор современных изделий середины двадцатого века. Изящная и удобная мебель из тикового дерева. Все это собрал Оливье и скрепя сердце терпел его партнер Габри. Терпел, пока Оливье держал свои находки в бистро и не вмешивался в управление и обстановку их маленькой гостиницы.
Оливье был стройным и аккуратным, сознательно одевался практично и удобно. Каждый предмет его гардероба должен был поддерживать его образ непринужденного, любезного и в меру благополучного хозяина. У Оливье все было в меру. Кроме Габри.
Рейн-Мари казалось странным, что, невзирая на приверженность к строгому, элегантному стилю, Оливье превратил свое бистро в пестрый образчик эклектики. Однако его заведение вовсе не производило впечатления загроможденного и не вызывало приступа клаустрофобии. Вы приходили туда как в дом поездившей по свету эксцентричной тетушки. Или дядюшки. Человека, который знал условности, но сознательно их нарушал.
В обоих концах длинного светлого зала располагались большие каменные камины. Поленья, уложенные в них, в теплую летнюю погоду ждали осеннего похолодания, а зимой потрескивали, и язычки пламени весело плясали, прогоняя темноту и трескучий мороз. Даже сегодня Рейн-Мари ощущала в воздухе слабый привкус дымка, витавшего здесь подобно то ли призраку, то ли ангелу-хранителю.
Эркерные окна выходили на дома Трех Сосен, на сады с цветущими розами, лилейниками, клематисами и другими растениями, о которых Рейн-Мари только-только начинала узнавать. Дома стояли вокруг деревенского луга, в центре которого росли три сосны, возвышавшиеся над поселением. Три высоченных шпиля, давшие название деревне. Не какие-то обычные деревья – их посадили более двух столетий назад, чтобы люди, бежавшие от войны, сразу видели: здесь можно остановиться.
Здесь безопасно. Здесь вы найдете убежище.
Трудно было сказать, дома ли защищают деревья, или наоборот.
Прихлебывая кофе с молоком, Рейн-Мари Гамаш наблюдала за Рут и Розой, которые о чем-то болтали на скамейке в тени трех сосен. Они говорили на одном языке – безумная старая поэтесса и гуляющая вперевалочку утка. И обе, похоже, знали одну-единственную фразу: «Фак, фак, фак».
«Мы любим жизнь, – подумала Рейн-Мари, глядя на Рут и Розу, сидящих рядышком, – не потому, что мы привыкли жить, а потому, что привыкли любить».
Ницше. Как бы посмеялся над ней Арман, если бы узнал, что она цитирует Ницше, пусть даже про себя!
«Сколько раз ты поддразнивала меня, когда я цитировал кого-нибудь?» – рассмеялся бы он.
«Ни разу, дорогой. Что там говорила Эмили Дикинсон о поддразнивании?»
Он посмотрел бы на нее строго, а потом выдал бы какую-нибудь абракадабру, приписав ее Дикинсон, или Прусту, или Фреду Флинстону[5].
«Мы привыкли любить».
Наконец-то они были вместе и в безопасности. Под защитой сосен.
Взгляд Рейн-Мари неизбежно поднялся к вершине холма, к скамье, на которой тихо сидели Арман и Клара. Молча.
– Как по-вашему, о чем они молчат? – спросила Мирна.
Эта крупная чернокожая женщина удобно устроилась в старинном кресле напротив Рейн-Мари. Она пришла со своей кружкой чая из книжного магазина, расположенного за стеной, и заказала мюсли и свежевыжатый апельсиновый сок.
– Арман и Клара или Рут и Роза? – спросила Рейн-Мари.
– Ну, о чем говорят Рут и Роза, мы знаем, – заметила Мирна.
– Фак, фак, фак, – в один голос проговорили женщины и рассмеялись.
Рейн-Мари отрезала кусочек тоста и снова посмотрела на вершину холма:
– Она подсаживается к нему каждое утро. Арман тоже в недоумении.
– Вы не думаете, что она пытается его соблазнить? – спросила Мирна.
Рейн-Мари покачала головой:
– Если бы собиралась, то прихватила бы с собой багет.
– И сыр. Хороший кусочек созревшего Tentation de Laurier[6]. Такого жирного, со слезой…
– А вы не покупали у месье Беливо новый сыр Le Chevre des Neiges?[7] – спросила Рейн-Мари, сразу же забыв о муже.
– Боже, – простонала Мирна, – у него вкус цветов и свежей булочки. Прекратите. Вы что, пытаетесь меня соблазнить?
– Я? Вы первая начали.
Оливье поставил перед Мирной стакан сока и тосты.
– Мне опять придется поливать вас водой из шланга? – поинтересовался он.
– Désolé[8], Оливье, – сказала Рейн-Мари. – Это моя вина. Мы говорили о сырах.
– В приличном обществе? Отвратительно, – поморщился Оливье. – Наверняка о фотографии сыра бри на багете, из-за которой Роберт Мэпплторп[9] попал под запрет.
– На багете? – переспросила Мирна.
– Это объясняет пристрастие Габри к пище, богатой углеводами, – заметила Рейн-Мари.
– И мое пристрастие к такой пище, – добавила Мирна.
– Сейчас вернусь со шлангом, – предупредил Оливье, уходя. – И не рассчитывайте, что это эвфемизм.
Мирна намазала на толстый тост тающее масло и джем и вонзила в него зубы. Рейн-Мари тем временем отхлебнула кофе.
– Так о чем мы говорили? – спросила Мирна.
– О сырах.
– А до этого?
– О них. – Рейн-Мари кивнула в сторону мужа и Клары, молча сидевших на скамье над деревней.
Мирне было любопытно, о чем молчит эта парочка. Рейн-Мари тоже каждый день спрашивала себя об этом.
Скамейку придумала она. Маленький дар Трем Соснам. Она попросила Жиля Сандона, столяра-краснодеревщика, сделать скамейку и установить ее на том месте. Несколько недель спустя на ней появилась надпись. Вырезанная глубоко, изящно, аккуратно.
«Это ты сделал, mon coeur?»[10] – спросила Рейн-Мари у Армана во время утренней прогулки, когда они остановились, увидев надпись.
«Non[11], – озадаченно ответил он. – Я думал, это ты попросила Жиля вырезать».
Они задавали этот вопрос многим: Кларе, Мирне, Оливье, Габри, Билли Уильямсу, Жилю. Даже Рут. Никто не знал, кто вырезал слова на скамье.
Каждый день во время прогулки они с Арманом проходили мимо этой маленькой загадки. Мимо здания старой школы, где Армана чуть не убили. Мимо леса, где убил Арман. Они оба остро ощущали это. Каждый день они разворачивались и шли назад в тихую деревню мимо этой скамьи. И мимо слов, вырезанных неизвестной рукой: «Удивленные радостью».
Клара Морроу поведала Арману Гамашу, почему она здесь. И чего хочет от него. А закончив, увидела в его задумчивых глазах то, чего боялась больше всего.
Страх.
Он появился из-за нее. Это она передала Арману собственные опасения.
Ей захотелось взять свои слова обратно. Стереть их.
– Я просто хотела, чтобы вы знали, – пробормотала она, чувствуя, что краснеет. – Мне нужно было сказать кому-нибудь. Все это… – Собственное многословие только усиливало ее отчаяние. – Я ни о чем вас не прошу. Не хочу втягивать. На самом деле это глупости. Я и сама справлюсь. Забудьте все, что я вам наговорила. – Но Кларе было ясно, что уже слишком поздно. Сказанного не вернешь. – Не берите в голову, – добавила Клара твердым голосом.
Арман улыбнулся. Улыбка коснулась самых глубоких морщинок у его глаз, и Клара с облегчением увидела, что страха в них больше нет.
– Я уже взял, Клара.
Она пошла назад вниз по склону, подставляя лицо солнцу и вдыхая теплый воздух с ароматом роз и лаванды. У луга она остановилась и повернулась. Арман снова опустился на скамью. Кларе стало любопытно, вытащит ли он из кармана книгу, но он не стал этого делать. Он просто сидел, положив ногу на ногу, придерживая одной большой рукой другую, задумавшись и явно расслабившись. Его взгляд был устремлен куда-то за долину. На горы вдали. На внешний мир.
«Все будет хорошо», – подумала Клара и пошла домой.
Но в глубине души Клара Морроу знала, что привела в действие какие-то тайные пружины. И увидела что-то в глазах Гамаша. В самой их глубине. Она не то чтобы внедрила это туда, скорее разбудила.
Арман Гамаш приехал сюда отдохнуть. Восстановиться. Ему был обещан покой. И Клара понимала, что нарушила обещание.