Вот уж новость так новость! Мало того, что мне обожгли весь рот, так еще и не собираются выпускать отсюда!
– А ты как думал? – подмигнул доктор. – Червяки – зараза страшная, их выжигать надо дня три, не меньше.
Три дня? Подряд? Я подумал, что еще одно такое выжигание, и зубы мне можно будет не чистить никогда. И ботинки. И уши. И почтовый ящик.
– Так что три дня ты проведешь здесь, под наблюдением, – добил меня Дупло.
Я подумал, что на свете, наверное, много хороших врачей, которые пользуются нормальной анестезией, моют руки с пятью пальцами, а зажигалкой не пользуются вообще, потому что не курят, а готовить им некогда… Подумал и сказал:
– Можно я к вам сестру приведу? У нее пломба выпала.
– Хоть бабушку, – милостиво согласилась мумия с персональным саркофагом. – Только сначала тебя долечим.
Ого, как мне повезло! Но ничего: поднялся с ковра (перед глазами заскакали предательские зеленые точки) и побрел по коридору вслед за хирургом в хоспис чокнутого доктора. Коридор был узкий и длинный. Развернуться и убежать не давал второй хирург, который материализовался неизвестно откуда и теперь конвоировал меня сзади. А почему они вообще со мной так возятся? Помогать доктору, подержать-проводить пациента – это работа ассистента, на крайний случай санитара. А хирургам своей работы хватает. Или, как говорил доктор-мумия, «сбежали все», поэтому оставшиеся хирурги работают на две ставки? Интересно… Я так и спросил:
– Почему вы со мной возитесь? Вам своей работы мало?
– Надо, парень, – ответил хирург, идущий впереди. – В тебя может вселиться бес или зуб все– таки придется удалить, и тогда не обойтись без хирурга. А сам Дупло хирургией не занимается, он же Клятву Гиппократа давал.
– А вы?
– А мы нет. Должен же кто-то заниматься хирургией. Это сейчас дают Клятву Ельцина, которая разрешает буквально все, а тем, кто давал Клятву Гиппократа, хирургией заниматься нельзя. И вообще много чего нельзя.
Я, кажется, начал понимать. Когда он жил-то, Гиппократ этот? У меня по истории трояк, но что-то подсказывает мне, что давно. Очень давно, когда щепкой выжигали червей изо рта и давали собачью мочу вместо нашатыря. Вспомнил «цветущий внешний вид» доктора и отмахнулся от нелепой мысли. Вспомнил серую пористую кожу, налепленную на костлявое лицо, как высохшая масляная краска на холст, и опять отмахнулся. Вспомнил три пальца, больше смахивающие на старые куриные кости в мусорном ведре, и спросил:
– Сколько ж ему лет?
– Не знаю, – беззаботно ответил хирург. – По крайней мере, он старше тебя. И меня. И стоматологического кресла.
Я не знал, когда было изобретено стоматологическое кресло, но догадывался, что о-очень давно. Мумия. Натуральная мумия, с персональным саркофагом и частной клиникой, этот доктор Дупло. Куда смотрит Минздрав! Но на всякий случай я возразил:
– Столько не живут.
– А он живет. Ему надо, понимаешь?
Я, признаться, не понимал:
– Всем надо.
– Не-а, тут другое. Он же врач, каждый день к нему приходят пациенты, которым нужна помощь. Он не вправе им отказывать. Да и не мог бы, даже если бы захотел. Всех лечит, куда деваться. Может, ему и хочется на покой, но некогда.
– Это я понял. Только не понял, почему тогда другие врачи смертны.
– Потому что они другие.
– Он – мумия?
– Во всяком случае, он не умирал. А саркофаг у него в кабинете стоит так, для солидности. Он только псевдоним посовременнее взял – Дупло, а сам живет, можно сказать, как на много веков раньше. Червей выжигает там… Ну, ты заметил.
Я заметил и рассеянно посмотрел на хирурга. Выглядел он вполне умным, то есть слюни не пускал, не мычал, песен не пел. И на мумию не тянул: дядька как дядька. И второй – тоже… Почему же они работают на Дупло? Почему не разнесут эту древнюю клинику, не заколотят владельца в саркофаге?
Но я постеснялся задать свои вопросы вслух. В конце концов меня лечит бессмертная мумия, ну что тут такого? Мне уже стало легче, несмотря на устаревшие методы, и жизни моей ничто не угрожает. Мне даже самому интересно, что будет дальше.
Дальше была палата, и хирург распахнул передо мной дверь.
Мама! Нет, палата сама по себе была ничего: шторки на окнах, покрывала на койках – все как положено. Но мои будущие сокамерники… То есть сопалатники… Одного тошнило в углу. Червями, черными с оранжевым брюшком, вроде тех, которыми я только что плевался в доктора. Тошнило смачно и давно: перед парнем стояло деревянное корыто, как на картинке в «Сказке о рыбаке и рыбке». Так вот, корыто было наполнено до краев, черви свисали лапшой, падали, расползались. А парня все тошнило.
Другой мой сокамерник-сопалатник сидел на кровати и сосредоточенно отрывал себе голову. Обхватил ступнями уши – акробат, блин! – руками вцепился в волосы на макушке и, кряхтя и постанывая, отрывал. Получалось у него неважно, голова прочно сидела на месте, и даже на коже не было ни царапины. Иногда парень опускал руки, чтобы передохнуть, и ругался: «Надо ж было так присобачить! Этот бы суперклей да в мирных целях!»
Третьего будущего соседа я поначалу принял за пятерых: он вихрем носился по палате, иногда забегая на стены, и вопил: «К оружию! К оружию!»
– Знакомься, парень, твоя койка у окна. – Хирург хлопнул меня по спине и быстренько ретировался.
А другой ушел еще раньше – не стал ждать, пока я налюбуюсь видом своей тюрьмы. В двери щелкнул ключ. Заперли, хирурги позорные!
Я стал пробираться к месту у окна, на всякий случай обронив: «Привет!» Но все были заняты собой, никто мне не ответил. Парень над корытом слегка моргнул. Типа: «Извини, ни ответить, ни кивнуть не имею физической возможности». Черви лезли под ноги, я их давил. Додавил до своей койки, сел, отодвинул штору, глянул в окно…
За окном жрали ребенка.