Сам же Пермяков находился в «красной» хате Екатеринбургского СИЗО. Он сидел на нарах и пытался понять, что с ним случилось прошлым вечером. Возвращаясь к тем событиям, Александр молчаливо курил одну сигарету за другой и вертел в руках зажигалку. Он словно втыкал в сеть штекер, соединяющий реальность с мистикой, и выдергивал его, когда понимал несостоятельность очередной версии. Ночью Пермяков точно таким же образом старался переключать каналы памяти, пытаясь найти ответ на один-единственный вопрос: по какой-такой причине Славе Рожину, прибывшему на прием, понадобилось подкидывать ему в бумаги, лежавшие на столе, конверт с документами. Эти бумаги подтверждали, что он, Александр Пермяков, является собственником дома в Сочи.
Вопрос о том, зачем сразу после ухода Рожина в кабинет вошли четверо оперов из УБОП с оператором, вооруженным видеокамерой, и понятыми, даже не вставал. Идиоту понятно – им позарез нужно было установить юридический факт незаконного нахождения на столе следователя прокуратуры конверта, в котором лежали бумаги на имя Пермякова.
Сперва он предположил, что кто-то не хочет, чтобы Александр Пермяков занял кресло заместителя начальника следственного комитета Екатеринбурга. Но эту проблему можно было решить малой кровью, не запирая кандидата на пост в камере СИЗО. Такие вопросы не решаются подбрасыванием бумажек. Тут действует иная программа, очень хорошо отрегулированная.
Стих грохот запираемой двери, прошел первый шок, Пермяков успокоился. Ему стало понятно, что Рожин, конверт и оператор с понятыми – часть сценария, написанного по мотивам романа, где главным героем является Виталий Кусков, только что освобожденный из-под стражи.
Вот тут-то Пермяков и стал крутить в пальцах зажигалку, силясь понять, кому интересно, чтобы он, без пяти минут заместитель прокурора, оказался в компании гаишника ублюдочного вида, следователя РОВД из Ольховки, получившего пятьдесят бройлерных цыплят за «выпрямленное» уголовное дело, опера, по пьянке пристрелившего случайного прохожего, и тучного дядьки, должность которого в миру до сих пор никому не была известна.
Камера на восемь человек, заполненная лишь пятерыми. Таково было единственное удовольствие, которое испытывали узники СИЗО, до недавней поры боровшиеся с преступностью. В обыкновенных камерах картина была кардинально противоположная. В помещениях, предусмотренных для содержания двадцати человек, словно шпроты в банке, дожидались суда или этапа, шутили, спорили, выясняли отношения, ели, спали, одним словом, просто жили от сорока до пятидесяти мужиков.
Пермяков понял, что нужно успокоиться, едва за ним захлопнулась дверь. Он тысячу раз пытался угадать, о чем думали люди, арестованные им, когда за ними захлопывалась дверь камеры. Что за жидкость кипела в тот момент в головах подследственных? Сейчас Саша получил возможность узнать об этом на собственной шкуре.
Следователь успокоился и стал размышлять, как достойно объяснить присутствие конверта на его столе и закрыть тему. Но не прошло и минуты, как он оставил эти мысли в покое. Если кому-то нужно подбросить ему документы, говорящие о получении взятки, то это будет делаться так, чтобы впоследствии ни одно объяснение подозреваемого не нашло понимания. Ситуацию можно объяснить, когда совершена ошибка. Здесь же ни о какой ошибке не могло идти речи. Эти люди знали, что делали, давали себе отчет в том, какой результат будет достигнут.
– Да ты не вешай нос! – просвистел гаишник сквозь два выбитых передних зуба. – Если не при делах, значит, разберутся.
К исходу четвертого часа совместного заключения этот славный король дорог стал невероятно приветлив.
Итак, Кусков.
Парень из местного криминала, который ровно месяц назад упился до состояния анабиоза и на полном ходу влетел в зеркальный фасад универмага «Центральный». Копаев еще два года назад говорил, что однажды это произойдет. Предсказание не сбывалось до тех пор, пока Виталька Кусков по кличке Штука не сходил в ресторан.
Что случилось после этого перелета через хилое ограждение, которое могло остановить лишь велосипедиста? Два сержанта из вневедомственной охраны клянутся, что Штука отстреливался от них, как заправский ковбой, умудрился попасть в оба боковых стекла и лишь чудом не сумел при этом продырявить ни одну вневедомственную голову. Сержанты утверждают, будто стреляли в ответ. Этим они объясняют, что Кусков не мог управлять своим авто. Приезжает команда из Центрального РОВД и – есть справедливость на земле! – находит в багажнике невменяемого Кускова автомат Калашникова. Самый настоящий, со спиленным прикладом, без десяти патронов. Если верить экспертизе, то без тех самых, пули от которых засели в теле господина Эфиопа. Дело о его убийстве расследует младший советник юстиции Александр Пермяков.
Убийца найден.
Совпадение двух этих событий вызывает массу вопросов, причем весьма мерзких, таких же противных, как гиены, рвущие труп льва.
Первый из них таков. Убийство Ефикова – не шапочный грабеж. Это вызов. Поводом к началу Первой мировой войны послужило убийство в Сараево эрцгерцога Фердинанда. За гибелью Ефикова тоже может последовать крутая драка. Криминальная, за передел зон влияния. Эфиоп милостью божьей заправлял в Екатеринбурге и области аж пятнадцатью ресторанами. Он почти полностью контролировал этот бизнес города.
Нечего даже упоминать о том, что милость милостью, а платить приходится не только по счетам налоговых инспекторов. Эфиоп – не барыга, а часть структуры, именуемой в учебниках для средних школ милиции организованной, да еще и преступной. Сразу после его убийства в городе начнется такое мочилово, что мало не покажется не только самим бандюкам, но и полиции.
Надо же, Виталька Кусков, расстреляв на перроне Эфиопа, кладет в багажник своего «Мерседеса» паленый ствол и едет в кабак! Там он напивается, устраивает дебош, рискуя нарваться на копов, а потом едет к девице. Уже ночью, когда вероятность быть остановленным и обысканным от резинки трусов до запасного колеса увеличивается в тысячу раз, Кусков устраивает перестрелку с копами. Законченный чудак. Отморозок по самый пояс. Но только сверху, если верить показаниям допрошенной девицы.
Вопрос второй. Где пресловутый пистолет, из которого Кусков, этот доморощенный бледнолицый Клинт Иствуд, отстреливался от двух краснорожих сержантов?
Вопрос третий. Где гильзы от пистолета? Менты уверяют, что Штука палил из ПМ или ТТ. Не револьвера, а пистолета, гильзы от патронов которых имеют особенность отражаться из оружия. Тогда где они? Сороки по гнездам растаскали?
Кстати, спутать ПМ с ТТ?.. Это все равно, как если бы до конца не понять, из чего в тебя палили – из гранатомета или системы «Град». Для старухи в сберкассе все пушки одинаковы, но это ведь два милиционера. Их суммарный стаж работы в полиции составляет пятнадцать лет!
Вопрос четвертый. Где гильзы от «калашникова», посредством применения которого полицейскими был остановлен и перенаправлен с дороги в универмаг Виталька Штука? Те же сороки уволокли?
Ответ на оба последних вопроса в виде заключения трассологической экспертизы хранится у Сашки дома. Поняв тему, он отнес бумажку туда, не рискуя до поры оглашать ее содержание.
«Не пришли еще результаты», – ответил бы он, если бы ему задал такой вопрос начальник комитета.
Сейчас Пермяков сидел на нарах и понимал, что не погорячился, когда спрятал заключение, сделанное добросовестным экспертом. Люди, которые все это устроили, сейчас обязательно найдут недобросовестного, у которого трое детей, в квартире однокомнатной тесновато, да и путевка в санаторий для больного ребенка тоже не помешает. Такой профессионал отыщется очень быстро. Все сложится так, как надо тем персонам, которые приземлили Сашку на тюрьму.
Однако это будет уже второе экспертное заключение. А в первом даны четкие и ясные ответы на все поставленные вопросы. Стрельба по «Мерседесу» велась с расстояния одного метра. Сержанту, сидевшему справа, проще было не автомат свой разряжать, а дотянуться до Кускова и дать ему по морде. Результат был бы тот же – то взлет, то посадка, то снег, то дожди. Два манекена, переломленных пополам, застывших в имбецильных позах, и поваленные ряды драповых пальто пошива местной фабрики «Чинар».
Это первое. Теперь второе. Два стекла «шестерки» выстрелами из ПМ не выбиваются без нанесения иных видимых повреждений. Вневедомственники говорят что-то не то.
Ну и, конечно, подтверждение того, что из автомата, изъятого из багажника автомашины гражданина такого-то и отправленного на экспертизу, был застрелен гражданин такой-то. Но это тема отдельная, хотя и факт.
Витальку Штуку на нары. Дело – из «темных» в «светлые». Осталось напечатать обвинительное заключение и отправить три тома уголовного дела в суд Центрального района. А там…
Ровно через месяц после того как Кусков был задержан, Пермяков исследовал дело и отправил его в суд. Так он ответил на запрос судьи, которому поступило ходатайство адвоката Штуки. Потом судья Левенец освободил Витальку из-под стражи, изменив ему меру пресечения на подписку о невыезде. После оглашения такого вот решения Кусков еще минуту стоял столбом и тупо хлопал глазами.
Интересное дело! Фирсов из суда Центрального района Кускова арестовал, а Левенец, работающий там же, освободил его на основании тех же бумаг, лишь с небольшими дополнениями следователя. Единство и борьба противоположностей внутри отдельно взятого государства. Почти по Марксу. Можно безошибочно сказать, кто из этих двух судей поступил по совести, а кто – по справедливости.
По мнению самого Пермякова, дальнейшее содержание Кускова под стражей не лезло ни в какие ворота. Если за месяц у следствия не появилось никаких фактов, позволяющих привязать Штуку к автомату так же прочно, как сам этот ствол к убийству Ефикова, значит, их не будет и после. Убийство – заказ. Посадка Кускова в СИЗО – тоже.
Получается, что Фирсов поступил по совести. По своей собственной. Чего не сделаешь ради хороших людей. Не о Кускове речь, понятно. Но кто-то не просто, а очень даже хочет, чтобы место реального убийцы Ефикова занял Виталька Штука.
Ровно через два дня в кабинете Пермякова появляется некто Поспелов и загоняет мульку о том, что он-де прогуливался в четыре часа утра по проспекту Маяковского, неподалеку от универмага «Центральный». Одним словом, остается сожалеть, что этот человек, с его-то привычками оказываться в нужном месте в нужное время, не заглянул на завод Михельсона тридцатого августа восемнадцатого года, когда там выступал Ленин. Глядишь, и Фанни Каплан не при делах бы оказалась.
– Иду, знаете, по Маяковскому. Вдруг бах-бах! Черный «Мерседес», госномер двести двадцать два, как пуля летит мимо! «Менты, гады, нате вам!» Водитель озлоблен, свиреп с виду…
– Кто свиреп? Кусков? В ночь на шестое июня?
– Да, Кусков. А следом сержант Гонов и старший сержант Зелинский на «шестерке». «Стой, гад, не уйдешь! За свои преступления отвечать придется!» Та-та-та. Я своими глазами видел.
– Точно своими?
– Клянусь.
Пораздирал тогда Пермяков рот зевотой, но показания запротоколировал.
За тринадцать лет службы ему приходилось выслушивать, а потом скреплять своей подписью и не такое.
– Знаете, он меня не сильно изнасиловал. Так, чуть-чуть. Собственно, вообще не насиловал. Я даже сначала не поняла, что это…
– А зачем заявление писала, если путаешь ощущения с определениями?
– Так это я сначала так решила, а потом, когда домой пришла… Такое впечатление, что это мне приснилось. С вами такого никогда не бывает? Что-то приснится, а потом кажется, что это уже где-то было?
Конечно, было.
В четырнадцатилетнем возрасте он выяснил, что изнасилования бывают разные. Мальчишка исходил из собственных представлений о морали. Справедливости ради надо сказать, что она к тому времени находилась в сомнительном состоянии. Насилие над женщиной Сашка считал таким же страшным грехом, как измена родине или убийство члена партии. Хуже была только кража сменной обуви в школе. Поэтому визг в кустарнике, сопровождающийся треском материи и гортанным бурятским рычанием, вызывал у него желание немедленно привлечь внимание общественности.
Он собирался на футбол, но отец сказал ему:
«Ты скоро одуреешь окончательно. Вот тебе сто рублей, иди в «Металлист», там дают «Европейскую историю»».
Расчувствовавшись, он спросил у папы, что ему потом делать с оставшимися пятьюдесятью рублями. Отец отторг двусмысленный сарказм сына и сказал, что пиво не открывает его лучшие черты. Оно, мол, отупляет человека и заставляет его совершать поступки, которые потом вызывают стыд.
«И вообще, если еще раз запах услышу – убью», – ненавязчиво предупредил он.
Кроме Сашки кино смотрели несколько женщин, старик и две девушки со спутниками. В этом коллективе он выглядел как ребенок, потерявший память. Мальчишка сидел на самом последнем ряду, девушки со спутниками устроились чуть ниже. Барышни сначала целовались каждая со своим спутником, потом поменялись местами и принялись за чужих. В этой связи Пермяков на некоторое время потерял связь с экраном. Тут киножурнал закончился, стало светло, девушки умиротворенно вытянулись и застыли. Но он уже тогда знал, что это ненадолго. Во время перерыва они опять пересели. Когда стало темно и заиграла трагическая музыка, они целовались с теми парнями, с которыми пришли.
Это кино Пермяков уже видел, оно ему нравилось, поэтому он переключился на фильм. Тем более что убили Хайнца Ренке, и мальчишке стало очень интересно, как прикончат убийцу. Одновременно с этим он не терял надежды на то, что девушки начнут целоваться друг с другом или, на худой конец, этим займутся их спутники. Но тут сын Лоссера стал бить наци, и Пермяков отвлекся. Потом включили свет, он вытащил из-за ремня бутылку пива и направился к выходу.
Обратно Сашка шел через парк. Мальчишка старался двигаться неосвещенными участками между кустарниками, чтобы никто его не заметил, и на то была причина – он пил «Жигулевское». Время было смутное, семиклассник, пьющий пиво, вызывал у прохожих непреодолимое желание выяснить место жительства его родителей. Беспокоить по таким пустякам папу он не хотел, поэтому ходил козьими тропами.
Сашка выбросил в кусты пустую бутылку, а потом услышал женский визг, треск материи и хриплый голос. В четырнадцать лет он уже имел репутацию мальчика, подтягивать которого на дому по математике девочкам небезопасно, поэтому ситуацию понял правильно. Сашка тут же стал искать взглядом будущего сообщника в убийстве гнусного насильника, то есть человека, в карму которого заложена привычка вечно появляться в ненужном месте в ненужное время. Ему на глаза попался пузатенький гражданин малого роста, блиставший безупречной лысиной и пересекавший аллею с «Вечерним Екатеринбургом» в руке. Они как-то сразу поняли друг друга, прониклись взаимным доверием. Сашка обязательно пошел бы в разведку с таким человеком. Несмотря на разницу лет в тридцать, мужик оказался своим парнем.
Они вошли в темные заросли волчьей ягоды, а там, значит, вот что происходило. Тетя в очках лежала на спине, ею пытался овладеть дядя, пахнущий вермутом.
– Беги за дружинниками! – приказал мужик Пермякову. – А этого я сейчас возьму!
Это были смутные времена. Пермяков еще не рассматривал слово «возьму» с позиций Зигмунда Фрейда. Это сейчас он никуда бы не побежал. Пермяков сначала записал бы в карманный блокнот фразу целиком, а после сходил бы за своей бутылкой, вернулся и разбил бы ее о череп насильника. Но тогда он бросился сломя голову искать дружинников, хотя ненавидел их люто и презирал глубоко. Они были его врагом номер один, если не считать участкового Гасымова и ракет «Томагавк».
Пермяков вернулся с двумя щуплыми фрезеровщиками и тетей, контролером ОТК, о которую можно было бить годовалых поросят. Он вломился в заросли, и увиденное бескрайне поразило его.
Тетя по-прежнему лежала на спине. Она была та же самая, но вот дядя на ней пыхтел уже другой. Это было не единственное отличие. Из кармана пиджака предыдущего дяди торчало горлышко сосуда емкостью ноль семь, а нового – газета. Трусы этого дяди белели в темноте, а старого – чернели. От того дяди тетя отбивалась, а этого обнимала руками и ногами. Так крепко, что встать он смог только вместе с нею. В общем, папа Пермякова был прав насчет пива. Оно не открывало лучших черт его сына.
– Товарищи! Подонку удалось скрыться! – убедительно произнес бывший друг Сашки, разглядел сомнение в глазах заводчан, окруживших его, и счел нужным добавить: – Мы любим друг друга!
Тетя, висящая рюкзаком на его груди, охотно подтвердила это.
– Грязные животные! – отреагировала на это светлое чувство тетя с повязкой дружинника и могучими руками разорвала преступный союз пополам. – Вызывайте наряд, товарищи!
Пока дядя с газетой натягивал брюки на трусы, а пьяная тетя склеивала пальцами разорванное платье, один фрезеровщик побежал к телефону, чтобы позвонить куда следует. Тут другой фрезеровщик вспомнил, что совсем рядом находится опорный пункт участкового Гасымова, при упоминании о котором у Пермякова волосы на голове встали дыбом. Пленных решено было гнать в застенок своим ходом.
В опорном пункте милиции Пермяков узнал, что дядям разрешается лежать на тетях, если только совпадают фамилии в их паспортах. Но даже при таких обстоятельствах дядям и тетям нельзя заниматься этим вдоль дорог, по которым возвращаются из кино советские люди.
Закончив семинар, участковый Гасымов посмотрел на Пермякова как голубь. Чтобы понять их высокие отношения, нужно прочитать пять-шесть сказок дядюшки Римуса. Половину своего служебного времени братец Гасымов тратил на нерезультативные погони за братцем Пермяковым, а тот не выходил из дома, пока не убеждался в отсутствии поблизости участкового милиционера. Не было худшей приметы, если он перебегал ему дорогу. Это были смутные времена. Гастарбайтеры работали в Екатеринбурге участковыми и штрафовали коренных уральцев за отсутствие прописки.
– Понимаете, товарищи, мы с молодым человеком поспешили на помощь этой женщине, – затравленно объяснял дядя с «Вечерним Новосибирском». – Он по моей просьбе побежал за помощью, а то, что вы потом увидели, была любовь с первого взгляда. Завтра мы идем в загс. Честное слово. Подтверди, Таня.
Тетя в очках и платье, заправленном в колготки, работала, как уже выяснилось, в библиотеке имени Гайдара.
Она решительно кивнула и добавила:
– Только не обмани.
– Да ты что, Таня! – возмутился дядя. – Ты мне не веришь?!
– Не Таня я, – мимоходом бросила тетя, показала Гасымову на Пермякова, качнулась на стуле и произнесла фразу, которая выдавила из спины будущего следователя пивную пену: – Это он во всем виноват.
Сашка почувствовал себя жертвой демонической интриги.
– Достаточно, – заключил Гасымов. – Я вот что сделаю. Вам я дам штраф, вам – благодарственное письмо на завод. – Он посмотрел на Пермякова. – А тебе я выпишу почетную грамоту и отправлю ее в школу. С описанием подвига советского комсомольца, который прекратил брачную ночь жениха и невесты, начатую ими до свадьбы.
– Да нету уж комсомола! – взревел Пермяков, но было поздно.
Так мстить может только азиат. Он отправил всех по домам, а Пермякову предложил задержаться.
– Кто продел веревку через дверные ручки на лестничной площадке и позвонил всем? – не глядя на Сашку и перебирая бумаги, спросил участковый. – Кто бросил вечером кота в кухню на первом этаже? Люди, женщины, дети сидят за столом, кушают, уроки делают. Твой папа-мама кушать сели, им кота кто-то бросил – хорошо? – Он по традиции не добился от Пермякова ни звука и закончил мысль свою так: – Ты хотел Гасымову настроение испортить? Чтобы Гасымов не спал, не кушал всю жизнь? Ты зачем их сюда привел? – Участковый знал, что Пермяков не умеет разговаривать в его присутствии.
Он пожелал ему поскорее закончить школу, сесть в тюрьму и не выходить оттуда до тех пор, пока Гасымов не уйдет на пенсия.
«Вот уж хер-то там, – думал Пермяков, идя домой. – Никакой тюрьмы. Я тебе до конца месяца сделаю штук десять протоколов о мелком хулиганстве, учиненном неустановленными лицами, разумеется».
Дома он сказал, что кино было так себе, убили только одного, и пошел спать. Грамота в школу, несмотря на месяц пребывания Сашки в состоянии ужаса, так и не пришла. Так он стал приучаться к мысли о том, что честные поступки не вознаграждаемы.
С тех пор Пермяков сильно изменился. Спасибо Гасымову. Теперь Сашка знал, что если у заявительницы на трусах сперма, то святой дух тут ни при чем, и она – не дева Мария.
Пример тому Анка-прошмандовка с вокзала. Она совала заявы в следственный комитет с той самой стабильностью, с которой нормальная дочь должна переписываться с матерью, живущей в деревне. В роли насильника каждый раз выступал очередной командированный лох, которого Анка сначала тащила к себе, а потом бежала в комитет.
Ладно, все это лирика. Итак, кто-то очень хочет, чтобы Кусков сел за убийство Эфиопа. Только почему Кусков? Нельзя пониже рангом «торпеду» найти? Лоха зачморенного, который за подогрев на зоне хоть две пятилетки оттянет? Нет, в качестве подставной фигуры должен выступить обязательно Кусков! Виталька Штука, конечно, не почетный гражданин Екатеринбурга, однако к расстрелу Ефикова он непричастен. Это очевидно.
Может, и Пермякову, как той рассеянной проститутке Анке, плохо разбирающейся в отличиях между насилием и обоюдным согласием, тоже что-то приснилось? Например, про Рожина, который принес в кабинет конверт, да там его и позабыл. Едва спина этого типа скрылась за дверью, из-за нее показались лица оперов, понятых и типа с видеокамерой, такие же возбужденные, как при наблюдении за чужим сексом.
Но в последнее время снов он вообще не видел. Проваливался после ужина в беспамятство как в яму, а в семь утра выползал из нее. Да и то благодаря будильнику, поставленному рядом с кроватью на металлическую ванну и накрытому металлическим же тазом. От этого звонка Пермяков просыпался последним в подъезде. Он умывался, поедал с вечера купленную булочку с кофе «Пеле» и садился в собственные «Жигули» пятнадцатой модели, чтобы доехать до следственного комитета.
В какой же все-таки момент Сашка проморгал опасность? Наверное, в тот, когда ему сообщили, что приказ о его назначении замом начальника комитета уже подписан. Он потерял концентрацию, не почувствовал рядом врага.
И вот они, нары.
Дичь какая!..
Первый час неволи Пермяков помнил плохо. Расспросы сокамерников, отчаяние, близкое к шоку. Ко второму часу его начали одолевать мысли о том, что произошло чудовищное недоразумение. Они испарились через десять минут. Это что же нужно напутать, чтобы родилось такое недоразумение?!
К третьему часу в голове Сашки сформировалась глупая идея, именуемая синдромом побега. Убежать, а потом доказать, что ты прав. Позже ему вдруг пришло в голову, что сценаристы фильмов, где арестованный чудесным образом сбегает из-под усиленной охраны, находят самое простое объяснение тому, почему их истории заканчиваются, не успев начаться. Надели наручники – логично. А вот сам снял – это уже фантастика, не имеющая к реальной жизни никакого отношения.
Покой пришел сам собой. Вспомнились Вадим Пащенко и Антон Копаев. Сашка бы их не бросил.
События в камере, как и в остальной жизни, происходят независимо от того, желает человек в них участвовать или нет. К окончанию четвертого часа Пермякову надоело смотреть, как гаишник, лежащий на верхнем шконаре, катал из хлебного мякиша шарики и движениями Шакила О’Нила забрасывал их в очко, расположенное в углу. Собственно, Шакила в этом ленивом фраере напоминала лишь нижняя губа, отвисшая к подбородку, но сути это не меняло. Король ночных дорог на протяжении получаса стремился во что бы то ни стало попасть хлебом в парашу.
Когда Сашке исполнилось пятнадцать, у него умер отец. Отчим со своей «восьмеркой», а потом – с «пятнашкой» и трехкомнатной квартирой, в которой следователь теперь просыпался по утрам, появился позже. Что такое машина в семье, Санька понял в семнадцать. А вот как можно завтракать по утрам хлебом с чаем, без масла и варенья, он узнал с того самого момента, когда стал себя осознавать.
Мать работала на Капчагайском кирпичном заводе. Ей на спину упал поддон с кирпичами, оторвавшийся от стропил. Ходить потом она могла, но с тех пор они вдвоем, пока Сашка в четырнадцать лет – раньше не принимали – не устроился на хлебозавод помощником пекаря, жили на ее пенсию по инвалидности. Что-то уходило на лекарства, что-то на еду, казалось, жить можно. Но теперь еще ему приходилось учиться непринужденно вести себя в школе в аккуратно зашитых брюках, когда одноклассники приходят на уроки в джинсах и батниках.
До тринадцати лет Сашка жил в Казахстане, то есть на Востоке, поэтому знал цену хлебу и всему, что связано с едой. Даже теперь, когда в его жизни появился достаток, он ничего не мог с собой поделать. Привычка вычищать кусочком хлеба тарелку в столовой выглядела не комильфо, однако сам он этого не замечал. Это для него было так же естественно, как вытрясти в рот ягоды, выпив стакан компота. Он помнил те дни, когда ему в восемь лет приходилось ложиться спать голодным и плакать от непонимания того, почему так получается. Кому-то такое поведение в столовых могло показаться банальной скупостью или перебором в демонстрации педантичности, но только не Копаеву с Пащенко. Они знали, кто есть Сашка, из какой жизни он прибыл в их мир.
А этот парнишка со второго этажа бросал и бросал хлеб в парашу. Он мешал Пермякову думать. Даже если бы этот человек на его глазах спас целый мир, то в Сашкином отношении к нему уже ничего не изменилось бы.
– Это же хлеб.
– Я знаю. Скорей бы на допрос вывели, что ли.
На этот раз он попал точно в дырку, что подтвердило липкое хлюпанье, донесшееся из угла камеры.
– Способ, которым он тебе доставался, по всей видимости, и является основной причиной твоего присутствия здесь?
Больная тема задета, вопросов нет. Разве Пермяков хотел добиться не этого? Так оно и вышло. Его взору предстало лицо отставного служителя безопасности дорожного движения, подернутое ненавистью.
– Ты тут-то не гонорись по-правильному! – На верхних нарах раздался звук, имитирующий плевок, который мог бы упасть под ноги Пермякову. – Не в комитете. Понятно, что не за рвение в службе тебя сюда определили.
– Не за рвение, – согласился Пермяков и посмотрел под ноги, туда, куда, по его прикидкам, должен был бы упасть плевок, если бы он имел место. – Понятно тебе… Быстро ты к понятиям приучился. Только к странным. С ними долго здесь не проживешь.
Беседа увлекла гаишника. По его скудным представлениям о камерной жизни выходило, что собеседника, открывшего такую тему, нельзя оставить со своим мнением.
Посему он и выдал остроту, напрашивающуюся на язык:
– Чувствуется опыт. Не первая ходка, что ли?
Пермяков лениво моргнул.
– Люди в доме на пол не плюют и хлеб в унитаз не выбрасывают. Если, конечно, речь о людях идет, а не о скотах.
Дальнейшее произошло быстро. Тучный тип, читающий затертый тюремный роман без половины страниц, успел лишь положить книгу на живот, но уже через пять секунд, когда все закончилось, снова углубился в текст. Цыплячий следователь предпочитал вообще не участвовать в каких-либо склоках. Потом Сашка заметил, что по ночам он беззвучно плакал, сдавливая лицо, чтобы его не было слышно, а днем безучастным взглядом рассматривал потолок и большей частью молчал.
Гаишник соскочил с нар в тот момент, когда Пермяков поднялся и вышел на оперативный простор. Едва в его сторону качнулся торс противника, он без злобы, но сильно пробил ему с правой в скулу. Точнее, хотел в скулу, но любитель баскетбола отшатнулся и зачем-то привстал на носки.
Потом Сашка добавил. Опять без злобы.
Потом врезал еще раз, чтобы закрепить воспитательный эффект.
И вот уже семь часов хлебом никто не бросался, не матерился, спокойствия не нарушал, не в тему не острил. Остатки хлеба вернулись к харчам арестантов, и напряженность бывшего носителя полосатого жезла исчезла вместе с его двумя верхними зубами. Они были последним, что гаишник утопил в параше. Вот уже семь часов он использовал ее по прямому предназначению. Только теперь все чаще.
– У тебя почки больные, – сказал гаишнику тучный тип. – Сообщи адвокату. Иногда помогает.
– Не думаю, что мой адвокат силен в урологии.
Толстяк опять опустил роман на живот и посмотрел на жертву прокурорского произвола поверх очков.
– Я об изменении меры пресечения говорю.
Никто не знал, кто такой этот тип и по какому случаю здесь находится. Ясно было одно: костюм «адидас», что на нем, – настоящий. Он брился каждый день, и конвоиры на него никогда не обращали внимания. Не потому, что презирали, а словно тот был прозрачным. Даже тогда, когда все вставали, толстяк продолжал лежать и читать засаленный роман.
А вот Пермякову один раз даже досталось палкой. Удовольствие от этого получил лишь гаишник, но не конвоир. Он встретился взглядом со следователем и решил никогда более так не поступать. От крепкого мужика, получившего удар, почему-то не пахло камерой, словно не прижился здесь. Аромат крытки впитывается в арестанта с первой минуты. С этого момента он становится неотъемлемым признаком, позволяющим конвою распознавать своих и чужих.
От этого парня из следственного комитета пахло свободой и мылом «Фa», позаимствованным у тучного типа. Нет, не прижился он тут.
«Но где же Пащенко?»
Уже девять утра. В этой камере Пермяков находился уже семнадцать часов. В шестнадцать пятнадцать прошлого дня судья Марин подписался под своим решением лишить следователя свободы на десять суток. Пермяков знал, что будет происходить в течение этого времени. Допросы, допросы, допросы, чередующиеся с шантажом, уговорами и угрозами. Ему ли этого не знать?
Он с усмешкой подумал о том, что студентам-медикам не просто так устраивают частые экскурсии в морг. Если бы выпускников юрфака запирали на десять суток в СИЗО, то, может быть, в их воззрениях что-то и изменилось бы. Они вели бы себя по-другому, лучше понимали чувства подследственных, знали наверняка, что делают.
Но где же Копаев и Пащенко? Не может быть, чтобы до них не донеслась весть о задержании.
Конспиративная квартира УСБ, которую могли посещать только Быков и Копаев, располагалась в спальном районе города и имела ряд преимуществ. Она не относилась к числу элитных, не бросалась в глаза. Хотя бы раз в день Антон должен был появляться в ней, чтобы столкнуться с соседями, поздороваться, помочь донести сумку. Люди должны знать, что на шестом этаже типовой девятиэтажки живет обходительный молодой мужчина, не замеченный пьяным и не устраивающий гулянок по ночам. Между тем никто понятия не имел, где этот человек работает и есть ли у него девушка. Все это создавало вокруг Антона прозрачный пузырь, бесцветный, безвкусный, обыденный. Лезть в его жизнь соседям было неинтересно.
Однако внутри этой квартиры размещалось все необходимое для сотрудника УСБ. Мощный компьютер с выходом на информационный центр ГУВД, вместительный шкаф, в углу – неприметный сейф, в котором находились все документы, необходимые Антону для работы.
– Первый рубеж обороны этих людей – коррумпированный суд, – сказал Быков, покуривая у окна. – Организованная преступность, в отличие от государственной правоохранительной системы, выстроена четко и слаженно. Все подается под видом судебных решений. На судей жаловаться бессмысленно – у них особый статус, они вольны в принятии решений. Свои судьи, адвокаты, прокурорские работники, люди в мэрии – это главный признак организованной преступности.
– Мы это уже проходили, – отозвался Антон.
– Каждый раз мы проходим это по-новому. Итак, если в ГУВД орудует банда, то она тут же подопрется решением суда, причем сделает это как можно скорее. Пермякова закрыл судья. Теперь освободить его может только другой судья. Но он сделает это лишь тогда, когда перед ним появятся неопровержимые доказательства невиновности Пермякова.
– Я их добуду.
– Не спеши, – Быков вернулся к столу. – Чтобы разговаривать с судьями, тебе тоже нужен особый статус. Это не дело о казино, где можно было просто прийти с удостоверением важняка из генпрокуратуры. Судьям плевать на нее.
– Может, использовать документы помощника уполномоченного по правам человека?
Быков улыбнулся.
– Посмотри на меня.
Копаев удивленно поднял голову.
– Можешь заставить меня испугаться?
Антон поднялся и сел на край стола.
– Могу. Только зачем мне тебя пугать? Я не дракон. Сделаем так. На вечернем у тебя дочь учится. Не будешь против, если я ее завтра домой привезу?
Быков прошелся по кабинету.
– Да, это неприятно. Но не страшно. Потому что я могу вынуть сейчас пистолет и тебя пристрелить. А еще хуже – записать разговор на диктофон, который у меня в кармане, и завтра сдать его в ФСБ. Больше никто меня пугать дочерью не захочет. Так что мимо.
– Это потому, что я не сильно пугал. – Копаев беззвучно рассмеялся.
– Кого судья не прогонит из кабинета сразу? – пробурчал Быков, снова направляясь к окну.
На подоконнике стояла пепельница, двор был тих и тенист. Быкову давно было пора в отпуск, он сегодня же упаковал бы чемодан, но дело Штуки заставило его отказаться от приятных намерений.
– Кого он выслушает?
– Судью.
– Это так. Но они стараются не вмешиваться в дела друг друга. Это раз. Второе: эту легенду легко вскрыть.
– А если я приду без статуса? Просто так.
Быков задумался.
– Рискованно. Одна проговорка – и тебя скрутят приставы. А нам нужен испуганный судья. Вот что мы сделаем. – Быков решительно подошел к столу и оперся на него. – Я сейчас свяжусь с мэром. Документы заместителя начальника правового управления городской администрации получишь через пару часов. Нужные люди там будут знать о тебе к вечеру. С мэрией судьи пытаются разговаривать прилично. Квартиры, земельные участки…
– Я понял.
Быков подсел к Копаеву и тихо проговорил:
– Постарайся напугать судью, арестовавшего Пермякова. Через минуту после твоего ухода он выйдет на свои контакты. Я буду к этому готов. Но не стращай его дочерью и близкими. От этого люди дуреют и теряют страх. Запомни на всю жизнь.
Копаев улыбнулся и спросил:
– Когда можно забрать документы?
– Через три часа в почтовом ящике.