Утрата дочери для матери и матери для дочери – главная женская трагедия.
Моя мама умерла в середине лета, когда все деревья стояли в цвету. Прошло 16 месяцев с того дня, как она вернулась от врача, узнав о злокачественной опухоли в груди. 16 месяцев химиотерапии, томографии и отчаянных попыток сохранить маленькие ритуалы, из которых складывался наш обычный день. Мы по-прежнему вместе пили апельсиновый сок и витамины по утрам, но теперь мама принимала белые таблетки овальной формы, которые должны были остановить рак. После уроков я отвозила ее к врачу, и на обратном пути мама обещала, что будет жить. Мне так хотелось верить в это, и я верила, даже видя, как она теряет волосы, затем гордость, а потом надежду. Конец наступил так быстро, что мы оказались совершенно к нему не готовы. Первого июля мама загорала на заднем дворе дома. А ранним утром двенадцатого июля ее не стало.
Моя мать умерла, когда ей было 42 года. Казалось, она прожила половину жизни. Мне только исполнилось 17 лет, сестре было 14, брату – 9. Наш отец не знал, как справиться с тремя детьми и собственным горем. Пока рак не уменьшил семью на одного человека, я считала нас обычной семьей из пригорода Нью-Йорка: отец ездил на работу на Манхэттен, мама воспитывала детей. У нас был аккуратный дом, собака, кошка, две машины, три телевизора.
Трагедия должна была пройти мимо, а не ворваться, распахнув двери настежь.
Как и многие семьи, лишившиеся матери, мы боролись со своими чувствами изо всех сил. В первую очередь это означало, что мы не обсуждали смерть матери и притворялись, будто жизнь продолжается, Моя семья никогда не была слишком эмоциональной, и мы понятия не имели, как нужно горевать. У нас не было друзей или родственников, переживших подобную трагедию. Никакого руководства к действию, никакой поддержки. В течение первого года мы ходили в школу, папа работал, изредка прерываясь на отпуска. Два раза в месяц он возил нас к парикмахеру. Казалось, главный член семьи был настолько незначительным, что его исчезновение требовало минимальных изменений в домашних обязанностях. Гнев, чувство вины, печаль, скорбь – мы подавляли все эмоции, позволяя им вырваться на свободу в самый неожиданный момент, лишь когда их не удавалось сдержать.
Осенью 1982 года я поступила в университет и уехала из дома, мечтала стать журналистом и собиралась прожить жизнь на полную катушку, чего не сделала моя мама. Она окончила университет в 1960 году, получив диплом в сфере музыки и кольцо с бриллиантом от моего папы. Вскоре ее жизнь ограничилась двухэтажным домом в пригороде. Я же решила, что моим домом станет мир. В первые годы после смерти матери я объездила на своей машине всю страну, изучала творчество Кафки и де Бовуар, встречалась с мужчинами разной этнической принадлежности и исколесила Европу в одиночку с рюкзаком за плечами. Но куда бы я ни направлялась, как бы ни старалась, меня не покидала печаль. Кто-то умирает – ты плачешь, а затем жизнь продолжается. Я знала об этом, но не представляла, что последствия утраты будут давать о себе знать на протяжении всей жизни.
Лишь через семь лет я осознала главную истину о горе: чем больше ты его избегаешь, тем сильнее оно становится. Единственный способ отпустить его – стиснуть зубы и прочувствовать боль.
К тому времени я уже несколько лет как окончила университет и работала в журнале в Ноксвилле, штат Теннесси. Офисы компании располагались в 12-этажном здании из красного кирпича. Когда-то здесь находился отель, где, по слухам, провели последние ночи Хэнк Уильямс и знаменитый удав Элиса Купера. Здание располагалось на центральной улице города, рядом с полупустым стеклянным небоскребом, который построил знаменитый Джейк Бутчер, позднее севший в тюрьму. Я делюсь этими подробностями, потому что расположение очень важно. Перед небоскребом находились светофор и пешеходный переход, по которому я ежедневно пересекала Гей-стрит.
У этого квартала была странная история, и она, возможно, имела отношение к чувствам, которые я испытывала той осенью, когда мне исполнилось 24 года. Год выдался непростым. В мае я резко разорвала помолвку с любимым человеком, и мой мир разлетелся на тысячи осколков. Я попыталась все исправить, переспав с другим мужчиной, но он оказался достаточно мудрым, чтобы бросить меня к концу лета. Спустя две недели я была втянута в драку в баре, из-за чего оказалась в больнице с разбитой губой и огромной шишкой на голове. Наверное, вы поняли, что моя жизнь вышла из-под контроля. Я жила одна в маленьком доме, мне едва хватало денег на жизнь, и той осенью я подумывала о побеге. Рассматривала такие варианты, как магистратура в Айове, волонтерство в «Корпусе мира» и жизнь в вегетарианской коммуне в Орегоне. Особых предпочтений у меня не было. Казалось, друзья испугаются, узнав о моих неприятностях, поэтому я проводила много времени в одиночестве, нередко обращаясь за советом к местному котенку. По вечерам, когда накатывало одиночество, я выходила на улицу, собирала полевые цветы и играла с соседскими козами и овцами. Уверена, это покажется вам идиллией, но, честно говоря, я была напугана. Никто не мог позаботиться обо мне, кроме меня самой, и я не справлялась.
К середине октября я много спала и постоянно опаздывала на работу, уходила на обед на два часа и по несколько раз на дню гуляла по Гей-стрит. Однажды я возвращалась из почтового отделения и на середине пешеходного перехода подняла голову. По небу плыло облако, и я увидела, как лучи полуденного солнца резко отскочили от одной из стеклянных панелей небоскреба. Или я почувствовала это? В тот момент меня словно ударили под дых. Я замерла, не в силах вдохнуть. Светофор загорелся красным, и машины начали сигналить. Несколько автомобилей проехало мимо. Кто-то открыл окно и крикнул: «Эй! Ты в порядке?»
Разумеется, я была не в порядке. Стоя там, думала об одном: «Я хочу к маме. Я хочу к маме. Я хочу к маме, сейчас же».
Откуда появились эти мысли? За семь лет после смерти мамы я ни разу не позволила себе скучать по ней. Все это время убеждала себя, что не нуждаюсь в том, чего нет, и что моя свобода и независимость хоть и выстраданы, но являются ценным последствием ранней утраты. С такой дерзкой уверенностью, которой отличаются очень молодые или наивные люди, я решила, что прошла все пять этапов переживания горя. Они были прописаны в брошюре, которую мне дала социальная работница в больнице, когда моя мать умирала.
Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Тогда это казалось мне чем-то простым. Всего пять ступенек к нормальной жизни. В ночь перед смертью мамы я была подавлена и молила Бога об обмене. Хотя я никогда раньше не задумывалась об этом всерьез, в ту ночь просила его забрать меня вместо мамы. Я знала, что семья нуждалась в ней больше. Я пропустила все промежуточные шаги – молитвы вроде «Господи, прошу тебя, пусть моя мама выздоровеет» или «Я обещаю, что больше никогда не буду ей грубить». Я не знала, что она действительно умрет, и теперь, в последние часы, верила, что ее может спасти акт огромного самопожертвования. Рассвет напомнил мне о том, что подобные чудеса происходят редко, но позже я нашла небольшое утешение, зная, что та молитва переместила меня на стадию торга, то есть на средний этап эмоциональной линейки переживания горя.
Спустя семь лет я достигла точки, когда не плакала, начиная говорить о маме. Если кто-то говорил «Мне жаль», узнав о ее смерти, я уже могла ответить сдержанной улыбкой и кивком головы. Время сотворило обещанное целительное чудо. Я поверила, что мне не нужна мать, чтобы выжить. Я думала, что все сделала правильно. Казалось, так или иначе я победила – до того момента на пешеходном переходе, когда я стояла и думала: когда все успело пойти под откос?
Вот что я узнала о горе после того случая: оно нелинейно и непредсказуемо. Его нельзя назвать ровным и сдержанным. Кто-то оказал нам всем медвежью услугу, решив, что процесс переживания горя имеет четкое начало, середину и конец. Это хорошо только на бумаге, а в жизни все иначе.
Переживание горя происходит циклами, как времена года. Это может понять лишь женщина, чье физическое существование следует месячному ритму более чем половину жизни. Веками писатели, знающие о естественных циклах переживания горя, использовали метафоры времен года, описывая процесс, уводящий нас от глубочайшей печали к пику восстановления и обратно.
Переживание горя работает как любой цикл. Один этап заканчивается и начинается новый, немного отличающийся от предыдущего, но идущий в том же направлении. Дочь, потерявшая мать, проходит этапы отрицания, гнева, растерянности и перестройки, но эти реакции повторяются, когда очередная задача, связанная с развитием, пробуждает потребность в родителе. Представьте, что у 13-летней девочки от сердечного приступа умирает мама. Испытывая первоначальный шок и оцепенение, она скорбит как может. А спустя пять лет, на выпускном балу, опять с болью ощущает нехватку матери, и процесс переживания горя запускается снова. Еще через несколько лет девочка опять начинает горевать, планируя свадьбу; рожает первого ребенка, узнает о серьезной болезни или достигает возраста, в котором умерла ее мать. На каждом этапе она сталкивается с новыми сложностями, которые заставляют ее тосковать по материнской поддержке, и с осознанием, что мамы больше нет. Прежние чувства утраты и одиночества возвращаются, цикл начинается заново.
Как я узнала, семь лет – не такой большой срок. Я получила множество писем от женщин, которые поставили свое горе на паузу на 20, 30 лет и даже больше. «Некоторые люди осознают последствия утраты, прожив половину жизни, – поясняет израильский психолог Теймар Гранот, автор книги “Без тебя” (Without You). – Иногда запоздалое осознание возникает из-за перемен в жизни, особенно при наступлении кризиса среднего возраста». По мнению Гранот, женщина может неожиданно осознать связь между своим поведением и детской травмой из-за неуверенности в карьерном выборе, сложностей в отношениях или проблем с собственными детьми.
Наше общество крайне нетерпеливо, мы привыкли быстро удовлетворять свои потребности. Но процесс переживания горя занимает время. Элизабет Кюблер-Росс выделила пять этапов переживания горя, ставшие популярной моделью в 1980-х – 1990-х годах. Они предназначались для смертельно больных пациентов, которые ждали новостей о печальном диагнозе, а не для членов семьи, которых они оставят (на одном сайте, посвященном психологии, эта модель была переименована в «Пять этапов принятия катастрофических новостей». Психологи осуждают ее как модель переживания горя, считая, что она принесла скорбящим скорее вред, чем пользу). Мне больше нравится теория четырех задач по переживанию горя Дж. Уильяма Уордена: принять утрату (задача № 1), осмыслить реальность утраты (задача № 2), привыкнуть к новой жизни (задача № 3) и переселить в эмоциональном плане умершего человека (задача № 4). Но, по правде говоря, я считаю, что процесс переживания горя состоит лишь из двух этапов, и только они имеют значение для большинства скорбящих: на первом вам очень плохо, на втором становится лучше. Переход от первого этапа ко второму – процесс неизбежно медленный, нестабильный и эмоциональный, и у обоих этапов нет жестких правил.
Многие думают, что переживание горя пройдет быстро и предсказуемо. Это приводит к тому, что процесс кажется болезнью, требующей лечения. Мы начинаем относиться к горю так, словно можем и обязаны его «вылечить». В результате нормальная реакция выглядит симптомом серьезного заболевания. Представьте женщину, которая плачет каждое Рождество, думая о матери. Она не может отпустить прошлое или продолжает скучать по материнскому теплу во время праздников? Сколько ваших друзей и коллег думали, что переживание горя ограничится волшебными шестью месяцами или годом? Кто из нас ждал этого от себя? Эта идея часто прослеживалась в словах других людей, но лето, в которое моей матери не стало, перетекло в осень, потом – в зиму. Я начала критиковать себя: Прошло уже полгода. Возвращайся к нормальной жизни. Смирись с произошедшим.
Я пыталась. Действительно пыталась. Но невозможно отменить 15–20 лет жизни с мамой за несколько месяцев. Чтобы появиться на свет, нужно девять месяцев. Кто сказал, что мы отпустим кого-то быстрее?
Психологи десятилетиями спорили, могут ли дети и подростки оплакивать смерть близкого человека. Взрослые вымещают эмоции на разных людях – супругах, любовниках, детях, близких друзьях и самих себе. А дети обычно направляют их на одного или обоих родителей. Когда девушка говорит: «Моя мать умерла, когда мне было 12 лет, и мой мир разрушился», – она не преувеличивает.
Сегодня многие специалисты в области переживания горя соглашаются, что полная адаптация к потере родителя требует элементов, которых часто нет у детей. Это зрелое понимание смерти, речевое развитие и храбрость говорить о своих чувствах. Это осознание, что интенсивная боль не вечна, и способность переместить эмоциональную зависимость от умершего родителя на себя, прежде чем привязываться к кому-то другому. Подобные качества развиваются по мере взросления: ребенок, словно поезд, подбирает новых пассажиров – навыки – на каждом этапе. В момент смерти родителя таких качеств у ребенка обычно мало.
Это не значит, что дети не могут горевать, просто они делают это по-своему. Процесс переживания детского горя более длительный, происходит по мере развития когнитивных и эмоциональных способностей. Пятилетний ребенок, думающий, что смерть – долгий сон, может понять через шесть лет, что его мать не вернется. Ему придется пережить печаль и гнев, которые возникнут с новым осознанием, хоть с момента смерти и прошло уже шесть лет.
На мой взгляд, лучший пример этого процесса – история 20-летней Дженнифер. Ей было четыре года, когда ее мать покончила с собой. Будучи ребенком, Дженнифер знала лишь основные факты о смерти матери. При этом она смогла понять правду, лишь когда сформировались ее когнитивные и эмоциональные способности.
«Моя мать отравилась угарным газом в гараже, – поясняет она. – Долгое время я думала, что с машины упала крышка топливного бака, и она умерла от этого. Звучит нелепо, но я была уверена в этом. Спустя многие годы, в одиннадцатом классе школы, я наконец поняла, что мама сделала все специально. Я рассказывала об этом кому-то и внезапно подумала: “Это глупо. Как можно умереть от крышки топливного бака”?» Спустя многие годы после смерти матери Дженнифер начала новый цикл переживания горя. Она до сих пор пытается принять правду.
Взрослые обычно начинают процесс переживания горя сразу после утраты, но дети делают это урывками. Они скорбят на протяжении жизни, погружаясь и выныривая из своей скорби, испытывая интенсивные вспышки гнева и печали, которые чередуются с долгими периодами игнорирования. «Дети знают, сколько боли могут вынести в определенный момент, и когда достигают лимита, они просто закрываются от нее, переключаются на что-то другое», – поясняют Мэри Энн и Джеймс Эмсвайлер, авторы книги «Помогите своему ребенку пережить горе» (Guiding Your Child Through Grief).
Взрослые часто путают этот процесс с блокировкой горя, думая, что их ребенок не понимает, что произошло, или отрицает утрату. На самом деле он хорошо понимает, что мамы больше нет. Но вместо того чтобы открыто скорбеть, ребенок часто говорит со взрослыми через игры. Например, девочка, потерявшая маму во время террористических атак 11 сентября 2001 года, могла вернуться с похорон и отправиться к своему ящику для игрушек, на который не обращала внимание перед похоронами. Игра отражает ее чувства. Если девочка несколько раз построит высокую башню из кубиков и разрушит ее, вероятно, так она выразит свое ощущение утраты.
Психологи из Центра детского горя Барра-Харриса в Чикаго давно заметили, что реакция ребенка на смерть родителя прямо зависит от поведения оставшегося родителя. «Утрата воспринимается тяжелее, когда оставшийся родитель восстанавливается медленнее, впадает в серьезную депрессию, ведет себя так, будто ничего не произошло, или настолько истощен, что ситуация выходит из-под контроля, – утверждает Нан Бернбаум, работавшая в Центре в 1990-х годах. – Мы заметили, что дети ощущают утрату через шесть-девять месяцев после смерти родителя, когда оставшийся родитель немного приходит в себя. Дети нуждаются в психологической поддержке, чтобы пережить интенсивный стресс. Оставшиеся родители вынуждены собирать воедино осколки своей жизни и возвращаться к привычным делам, прежде чем дети почувствуют себя в безопасности и смогут проявить свое горе. Иногда оставшийся родитель приходит в себя через год. В таком случае ребенок начнет скорбеть и проявит интенсивные реакции через полтора года после утраты». Дети не могут преодолеть этап переживания горя, на котором остановился оставшийся родитель. Если он застрял на конкретном этапе, скорее всего, там же застрянет и ребенок.
Исследователи обнаружили, что дети, потерявшие родителя, для восстановления нуждаются в двух условиях – уравновешенном оставшемся родителе, который удовлетворит их физические и эмоциональные потребности, и открытом и честном обсуждении смерти и ее влиянии на семью. Физической заботы недостаточно. Ребенок, который может поделиться печалью и будет чувствовать себя в безопасности дома, с большей вероятностью справится с болью и избежит серьезного продолжительного стресса. Но если он сталкивается с постоянными трудностями – например, отец не может прийти в себя после утраты, мачеха отвергает его, дома сложилась нестабильная обстановка, – ему предстоит проделать долгий путь.
Подростки очень привязаны к группам ровесников и обладают способностью к абстрактному мышлению, которое позволяет перескочить с мысли «Моей мамы больше нет» на мысль «Моя жизнь никогда не будет прежней». Их процесс переживания горя близок к аналогичному процессу у взрослых людей, но ощущения по-прежнему ограничены уровнем развития. Некоторые психологи считают подростковый период своеобразной формой оплакивания ушедшего детства и рассеявшегося образа всемогущих заботливых родителей. По их мнению, пока мы не завершим этот процесс переживания горя в подростковом возрасте, не сможем горевать по ушедшему близкому человеку. Такой неустойчивый и непостоянный период, как подростковый, может готовить нас к необходимости отпускать людей.
Женщины, потерявшие матерей в подростковые годы, часто говорят о том, что не могли плакать в момент утраты или даже спустя месяцы и годы. Повзрослев, они нередко винят и упрекают себя в этом, задаются вопросами: что со мной не так? почему я не могла плакать? в чем моя проблема?
34-летняя Сэнди, чья мать умерла от рака 20 лет назад, до сих пор помнит свою растерянность. «Я никогда не плакала на похоронах, – признается она. – Не хотела, чтобы кто-то знал, что чувствует 14-летняя девочка. Я помню, как сидела в похоронном бюро и весело болтала с друзьями, потому что не знала, как держаться. Знаете, мне не хотелось вести себя так, словно утрата расстроила меня. Я не знала, как себя вести. Но моя семья владела большой территорией, засаженной лесами. Я уходила туда, садилась на упавшее дерево и много плакала, хотя на похоронах не проронила ни слезинки».
После серьезной утраты дети постарше и подростки плачут не так свободно, как взрослые. Подростки нередко боятся своих глубоких эмоций. Если маленький ребенок может разрыдаться, не думая об истерике, подросток, который чувствует, что может «расклеиться» на глазах у всех, боится показывать свое горе.
Если родитель умирает, когда девочка пытается доказать свою независимость от семьи, она может связывать слезы и другие эмоциональные вспышки с откатом в детство. Она приравнивает плач к проявлению ребячливости и избегает публичных истерик. Одиночество, испытываемое девочкой после смерти мамы, обостряется отдалением, которое является нормальным этапом подросткового периода. В итоге она чувствует себя вдвойне одинокой, боясь выразить горе.
Мне хотелось бы написать, что в моей семье каждый мог публично проявлять чувства, что мы обсуждали смерть мамы и ее жизнь и что все дети получили от отца важную эмоциональную поддержку. Но это не так. Мой отец не мог одновременно нести ношу собственного горя и неожиданно свалившуюся на его плечи ответственность за троих детей. К тому же он не привык просить о помощи. Вряд ли в то время он обсуждал с кем-то смерть жены. Отец никогда не говорил об этом с нами. Когда за ужином кто-то случайно произносил имя мамы, в его глазах появлялись слезы. Он уходил в свою комнату, оставив меня, сестру и брата молча смотреть в тарелки с едой. Когда единственный родитель находится на грани срыва, это очень страшно. Мы старались предотвратить катастрофу по мере возможности. Кроме отца у нас никого не было, мы не могли потерять и его. Когда мы поняли, какие слова выводят отца из себя, на нас, словно густой туман, опустилась тишина. Через два месяца после смерти мамы мы вообще перестали говорить о ней.
Молчание и подавление чувств превратило меня в эмоциональную куклу, искусственную и оцепеневшую, с идеальными пропорциями, которых в жизни не существует. В ту ночь, когда умерла моя мать, я перешла в зону фальшивых эмоций: никаких слез, никакого горя, никакой реакции, кроме сдержанности и огромного желания сохранить статус-кво. Если я не могла контролировать внешний хаос, по крайней мере, старалась уравновесить его внутренней сдержанностью. Как поддаться интенсивным эмоциям, бурлившим внутри меня? На похоронах и после них мой отец сказал родственникам, что я была опорой семьи. «Без Хоуп наша семья развалилась бы», – заявил он, и все дружно закивали.
Разумеется, такая похвала убедила меня в необходимости поддерживать бесчувственную маску. В первые годы я ни разу не сломалась. Моя мать всегда позволяла детям плакать, а отец скорее выступал за подавление эмоций. Кто-то должен был сказать мне, что в гневе и отчаянии нет ничего плохого, но меня лишь хвалили за псевдо-зрелую ответственность. Возможно, это звучит глупо по отношению к 17-летней девочке – что она нуждалась в разрешении на открытое проявление эмоций. Я бы тоже так думала, если бы не пережила это лично.
Семьи вроде моей – не редкость. Многие считают даже безобидное проявление горя напоминанием об утрате и не позволяют себе признать боль семьи. Девочки, лишившиеся матерей и оставшиеся жить с отцами, оказываются в особенно невыгодном положении. В нашем обществе по-прежнему принято, что женщины выражают эмоции, а мужчины их подавляют. Отцы могут ощущать горе так же интенсивно, как и остальные члены семьи, но мужчины, привыкшие подавлять свои чувства, держать все под контролем и решать проблемы, часто не умеют проявлять эмоции на людях и не выносят этого. 20-летняя Лесли потеряла мать в 17 лет. «Мой отец посылал мне явный сигнал: “Не начинай плакать, иначе мы развалимся”, – вспоминает она. – Он действительно так думал. В моем доме горе, скорбь и плач считались чем-то опасным. Нам не разрешали плакать и горевать. Я жалею, что не сказала тогда отцу: “Это неправда, пап”. Жалею, что не плакала. Затем я сказала бы ему: “Видишь? Ничего не произошло. На нас не обрушились молнии”. Он бы тоже плакал, ну и что? Что в этом опасного? Я много плакала, когда проходила психотерапию. Тогда я злилась на психолога. Ничего плохого не произошло. Думаю, в моей семье все считали, что мои эмоции таили в себе огромную негативную силу. Тогда я считала себя всемогущей. Конечно, это было не так».
Горе не исчезает, когда мы пытаемся запереть его на замок в отдаленном месте, но именно это советуют делать многим из нас: не говори о боли, и она исчезнет. Любой, кто опробовал такой подход, знает, насколько он ошибочен. «В итоге тебя выводит из себя не смерть матери, – говорит 29-летняя Рэйчел, потерявшая мать в 14 лет, – а то, что ты не можешь говорить и думать об этом». Порой тишина, в которой нет места ни звуку, навязчивее слов. Если держать рот на замке, рано или поздно горе выйдет наружу – через глаза, уши и поры.
Неприятный факт, которого мы все хотели бы избежать, но не можем, заключается в том, что переживание горя приносит боль. «Мелочи – например, когда ты смотришь на свою руку и видишь руку матери – вызывают такую боль, что хочется убежать, – признается 26-летняя Донна, чья мать совершила самоубийство три года назад. – Но ты не знаешь, куда бежать, потому что бежать некуда. Ты звонишь папе и пытаешься объяснить ему это, а он отвечает: “Давай мы купим тебе билет, и ты приедешь к нам”. Но как это поможет? Ты по-прежнему борешься с болью в своей голове».
Клэр Бидвелл Смит написала «Правила наследия» – мемуары о том, как она привыкала к смерти матери в первые годы студенческой жизни, а затем, через десять лет, к смерти отца. Она вспоминает, как жила в состоянии оцепенения в течение трех лет после смерти матери. В 20 лет она бросила университет и начала работать официанткой в Нью-Йорке. Но чувство горя захлестнуло ее гораздо сильнее, чем она могла представить. Смит пишет:
Мое горе заполняет комнаты. Оно занимает пространство и выкачивает воздух. Оно не оставляет места нам.
Мы с горем проводим много времени вдвоем. Мы курим и плачем. Мы смотрим в окно на Крайслер-билдинг, мерцающий вдалеке, и бродим по комнатам квартиры, словно шахтеры, ищущие выход наружу…
Горе очень властно и не разрешает мне уходить куда-то без него.
Я тащу свое горе в рестораны и бары, где мы угрюмо садимся в уголок, наблюдая за остальными. Я беру горе на шопинг, и мы вместе ходим по супермаркету. Мы оба слишком опустошены, чтобы покупать много вещей. Горе принимает со мной душ, и наши слезы смешиваются с мыльной водой. Горе спит рядом со мной. Его теплые объятья, как снотворное, заставляют меня бессмысленно проводить в постели долгие часы.
Горе интенсивно, и оно сбило меня с ног.
Активно переживать горе – значит идти на риск. Нужно перестать себя контролировать и отпустить эмоции. Контроль создает иллюзию нормальности, но какой ценой? И как долго продержится эта иллюзия? 43-летняя Рита, которой было 16 лет, когда ее мать умерла от рака, говорит, что намеренное избегание горя помогло ей притворяться сильной, но не избавило от глубоких эмоций.
Я боюсь, что, если отпущу свою необъятную боль, просто сойду с ума. Я не смогу жить. Умом понимаю, что это не так, но не хочу пытаться. Я перепробовала все психотерапии и всегда иду к психологу с твердым намерением полностью прочувствовать свое горе. Я знаю, что должна проработать эту боль, но у меня не получалось. Я никогда не могла показать свою уязвимость незнакомцу.
Мне не хочется признаваться в этом, но фальшивость и избегание глубоких эмоций – моя сила. Да, звучит странно. Но на каком-то уровне это помогло мне выжить. Я – отличный сотрудник. Когда-то я была секретаршей, как и моя мать, но теперь окончила магистратуру. Я делаю успехи на работе и общаюсь с самыми разными людьми. Мне кажется, все потому, что я остаюсь очень сильной. Я должна держаться, потому что в глубине меня живет маленькая девочка, потерявшая маму. Она сломается от всей этой боли.
Рита готовится взглянуть в лицо своей печали, но это лишь полпути в процессе переживания горя. Нужно еще принять свою боль. Могла ли я признать до того, семилетнего периода жизни в Теннесси, что смерть матери оказала огромное влияние на меня или что я должна была ее переоценить? Нет. Я не собиралась погружаться в свои чувства, даже если бы меня заперли в клетке. Мне пришлось ждать своеобразного взрыва до тех пор, пока боль от игнорирования горя не стала невыносимой.
Эвелин Уильямс – сертифицированный работник и психолог, которая 13 лет вела встречи для студентов Университета Дьюка, лишившихся членов семьи. Она считает, что в глубине души мы знаем, когда наступит момент прочувствовать горе. Студенты, лишившиеся родителей в детстве или подростковом возрасте, вступали в ее группы, готовясь впервые обсудить утрату. Как только они отделялись от своих семей на физическом уровне и достигали психологической и эмоциональной стабильности, без которой нельзя пережить горе без страха одиночества или безумия, им удавалось взглянуть в лицо своему горю. Очевидно, психика защищает нас до тех пор, пока мы не сможем принять боль. Потом звенит внутренний будильник, сообщая нам, что пришло время очнуться и приступить к сложной работе.
Именно интенсивные эмоции помогают признать, что нашей мамы больше нет. Ограждение от них бережет нас от боли в краткосрочном периоде, но это плохая стратегия, если говорить о будущем. «Способность понять и осознать утрату матери возникнет, лишь когда мы много раз столкнемся с реальностью – мамы больше нет, мамы больше нет, мамы больше нет, – поясняет Тереза Рандо, доктор философии и специалист в области переживания горя в Уорике, штат Род-Айленд, которая потеряла отца в 17 лет, а мать в 18. – На протяжении жизни вы будете скучать по ней, хотеть увидеть ее, взять за руку, но мамы больше нет. Каждый раз, когда вы будете осознавать это, вам будет больно, но человек, который избегает этой боли, никогда не справится с утратой. Именно боль учит нас».
Некоторые женщины, как и Рита, осознанно избегают боли. Другие цепляются за нее, чтобы сохранить ощущение утраты – и своих матерей. «Боль может долгое время связывать нас с близкими, – утверждает доктор Рандо. – Возможно, это единственное, что связывает вас с умершим человеком. Иногда отталкивание боли – способ держать себя в руках. Я сохраняла связь с умершими родителями, погрузившись в свое горе. Я с трудом отпустила его, но мне пришлось сделать это и найти другие способы поддерживать связь с родителями».
Позволяя себе горевать, мы выпускаем поток эмоций: страх, возмущение, одиночество, чувство вины. И гнев, даже ярость. Ярость является самой распространенной реакцией ребенка или подростка на смерть родителя. Для девочки, потерявшей мать, это становится дилеммой: ее с детства учили, что «хорошие девочки» не показывают сильные негативные эмоции – хотя бы на людях. В фильмах разгневанные женщины, в отличие от героев-мужчин, десятилетиями изображались жестокими и безумными. Рэмбо выбирался из джунглей, паля по солдатам, под оглушительные аплодисменты зрителей, а боевая поездка Тельмы и Луизы шокировала страну. У женщин мало образцов для подражания, выпускающих на свободу ярость, и мы нередко притворяемся, что ее нет.
И это печально, потому что гнев может стать союзником хотя бы на некоторое время. Наша первоочередная эмоция в ответ на событие может защищать от огромной печали, пока мы не пройдем стадию приспособления. Но зацикливание на гневе не позволит разобраться с глубокими эмоциями – возмущением, одиночеством, растерянностью, чувством вины, любовью. Именно они лежат в основе настоящего процесса переживания горя.
Семь долгих лет после смерти матери я несла свой гнев, будто тяжелый крест. Мне хотелось, чтобы он подтвердил мои страдания, но в глубине души я не знала, как избавиться от этой ноши. Я не могла скинуть его посреди лекции по психологии и беззаботно уйти домой. Уверена, соседки по комнате в студенческом общежитии помнят мои вспышки гнева. В те годы я старалась занять себя – разные предметы, студенческая газета, женский клуб, волонтерство, работа на неполный рабочий день. Я занималась чем угодно, лишь бы не оставаться наедине с собой. Но в редкие свободные минуты шла в свою комнату, хлопала дверью, раскидывала вещи, выкрикивая бессмыслицу, пока не начинало саднить горло. Я срывала одежду с вешалок, бросала книги на пол, швыряла мягкие игрушки в стены. Физическое облегчение немного освобождало, но эта мания пугала меня. И все же иного способа выпустить ярость, накопившуюся внутри, я не знала.