С 21 декабря 1925 года по 19 января 1926 года Вирджиния Вулф не вела дневник; все сохранившиеся письма этого периода, кроме одного, адресованы Вите Сэквилл-Уэст, что ярко свидетельствует о ее увлеченности этими отношениями. По возвращении из Чарльстона на Тависток-сквер 28 декабря Вирджинии снова стало плохо, и 8 января доктор Элинор Рендел диагностировала краснуху, однако 13 января писательнице позволили гулять. Клайв Белл пригласил и Вулфов, и Виту на ужин в свой любимый ресторан “Ivy” на Вест-стрит 18 января, прямо перед его вечеринкой, на которую Вирджиния не пошла.
Следующая запись – последняя в Дневнике XIV, но после нее есть две страницы черновика лекции, которую Вирджиния планировала прочесть в частной школе для девочек в Кенте 30 января 1926 года; позже текст был опубликован под названием “Как читать книги?”.
19 января, вторник.
Вита только что (20 минут назад – сейчас 19:00) покинула меня; каковы мои чувства? Мрачный ноябрьский туман; огни потускнели и затухли. Я шла на звуки шарманки на Марчмонт-стрит260. Но это пройдет, и тогда я захочу ее – ясно и отчетливо. Потом и это пройдет. И так далее. Думаю, это нормальное человеческое чувство. Все хотят определенности. Хотят окунуться в ту же атмосферу, для меня очень светлую и спокойную. Свой покой и многогранность Вита черпает из самых разных источников жизни – именно так она сказала сама, сидя сегодня вечером здесь на полу при газовом освещении. Вчера вечером мы ужинали в «Ivy» с Клайвом, а потом у них был званый вечер, от приглашения на который я отказалась. Ох, ко всему еще примешивается воодушевление от того, что сегодня утром я в своей студии приступила к новому роману. Все эти фонтаны эмоций играют с моим разумом и смешиваются. Я чувствую недостаток мотивации, упущенные дни (Вита уже уехала) и некоторый пафос во всех этих расставаниях; ей предстоит 4 дня пути сквозь снег.
Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XV). Титульный лист подписан:
Тависток-сквер 52
1926
8 февраля, понедельник.
Только что вернулась из Родмелла, чтобы воспользоваться очередным приливом сил. Думаю, я должна объяснить, почему пропустила почти целый месяц. Во-первых, грипп или краснуха; во-вторых, Вита; потом нежелание чем-либо заниматься, в том числе переплетом нового дневника, вплоть до прошлой недели. Но вот дело сделано, а я поглядываю на свой дневник и думаю о том, какая же, черт возьми, его ждет судьба. Он послужит основой для моих мемуаров. В 60 лет я должна буду сесть и написать их. В качестве набросков для будущего шедевра – я ведь ужасно капризный читатель дневников и никогда не знаю, что именно мне понадобится или взбредет в голову, – напишу о полученных по приезде письмах. 1) Оттолин пишет о том, какое замечательное у меня эссе «О болезни»261. Она как раз лечится. 2) Длинное письмо с истерической лестью от миссис Кейлер, которая переводит «Комнату Джейкоба»262. 3) Открытка, выставляющая отправительницу в невыгодном свете, от мисс Этель Пай263, которая однажды встретила меня в омнибусе и теперь хочет сорвать маску с моего лица. 4) Письмо от «Harcourt Brace» с чеком от «Forum» за эссе «О болезни»264. 5) Письмо с предложением вступить в комитет Английской ассоциации265. 6) Вырезка из «Dial266» о серии «Hogarth Essays». 7) Записка от Клайва с приглашением на ужин ради знакомства с его братом267. Чувствую, я становлюсь важной. Это почта за три дня. Я немного устала от того, что слишком много думала о романе «На маяк». Никогда еще не писала так легко и не воображала так много. Марри268 говорит, что через 10 лет никто не будет читать мои произведения… Ну да, сегодня вечером я получила новое издание «По морю прочь» от «Harcourt Brace», а эта книга вышла 11 лет назад.
23 февраля, вторник.
Вот прозвучал обычный звонок в дверь, и вошла Гвен [Равера], а я была довольно сонной и никчемной, чувствуя, что мне нечего ей дать, тогда как она может попросить что угодно. Я была права: она действительно запуталась в огненной сети, сети любовной, сети того – как там ее звали? – кто получил смертельные ожоги; у нее они более глубокие и болезненные, чем у него269. Но как же плохо мы знаем других людей! Сеть Гвен лежит на мне, но не жжется. И я делаю ей небольшие бессмысленные одолжения, от которых никому не легче, а если не делаю, то чувствую угрызения совести. Из-за всего этого у меня нет особого желания писать, а мое состояние усугубляется тем, что 1) Нелли не хочет делать мармелад; 2) близится какое-то мероприятие; 3) из уважения к желанию Л. я не могу пойти на прощальную вечеринку Мортимера270; 4) Дэди пригласил меня на чай, а я не пошла; 5) я забыла последний пункт – суть в общем дискомфорте; весна и похороны; желтые огни и белые цветы; красивые черно-желтые указательные знаки и т.д. Вита пишет плоские письма, а я скучаю по ней. Я скучаю по сиянию, лести и празднику. Я скучаю по ней, хотя, как мне кажется, не очень сильно. Но все равно скучаю и хочу, чтобы поскорее наступило 10 мая, а потом не хочу – такая вот у меня противоречивая натура, и, встречаясь лицом к лицу, я часто испытываю к людям отвращение.
Новая книга, словно ветер, расправила мои паруса. Речь о романе «На маяк». Думаю, в моих интересах подчеркнуть, что наконец, наконец-то, после борьбы с «Комнатой Джейкоба», после всей той агонии, сопровождавшей написание «Миссис Дэллоуэй», кроме концовки, я сейчас пишу так быстро и свободно, как никогда прежде за всю свою жизнь; пишу раз в двадцать быстрее, чем любой другой роман. Думаю, это и есть доказательство того, что я на правильном пути и что все, долгое время зревшее в моей голове, скоро принесет свои плоды. Забавно, что я теперь изобретаю теории о плодовитости и свободе, тогда как раньше ратовала за некую краткость, немногословность и старание. Как бы то ни было, утром всегда так, и я прикладываю чертовски много усилий, чтобы не забивать себе голову этим еще и после обеда. Я с головой погружена в роман и выныриваю наружу сама не своя, и не знаю, о чем говорить, когда мы гуляем по площади, что, разумеется, плохо. Хотя на книге это, возможно, скажется, положительно. Конечно, со мной такое не впервые: все мои романы были написаны подобным образом. Я чувствую, что могу теперь все отпустить, а под «всем» я имею в виду людей, тяжесть и путаницу в голове.
Еще я виделась с Литтоном, с Эдди и Мэри; забыла сказать, что я теперь сдержанна в общении и наслаждаюсь этим. Хотя после апатии ко мне, похоже, возвращается бодрость. Вот-вот начнется сезон книгопечатания. Несса спрашивает: «Почему бы тебе не бросить это?». Я отвечаю, что мне нравится. Но теперь сомневаюсь. А как же Рим и Сицилия? Вот Мэннинг-Сандерс271 точно не стоит усилий. Неужели я такой же фанатичный трудоголик, как мой отец? Отчасти, наверное, да, но мне это не нравится. Сегодня вечером у нас ужинают Фрэнсис Биррелл и Роза Маколей272. Ради этого я даже купила подставку для тостов и новое покрывало, чтобы прикрыть этот ужасный комод, который раздражает меня вот уже два года. Теперь я так довольна видом, что выхожу на улицу поглядеть, как он смотрится снаружи из окна.
24 февраля, среда.
Пишу второй день подряд, что большая редкость; Фрэнсис и Роза Маколей действительно приезжали вчера вечером – думаю, скоро я начну называть ее просто Розой. Фрэнсис не очень-то обрадовался встрече с ней; мои переживания, словно мелкие мошки, не дают мне покоя; звонила Гвен; я не слишком отзывчива, и ее это настораживает; я раскаиваюсь и перезваниваю. Теперь о Розе: поначалу она слишком болтливая, потом успокаивается; тощая как палка, воздушная и потрепанная. В ней была какая-то напускная интеллектуальность и налет показной литературности, но я думаю, что она просто переволновалась, а еще, несомненно, воспринимала нас любопытствующими чужаками. Как бы то ни было, в середине ужина погас свет; мы зажгли несколько свечей для стола, и я оставила их с Фрэнсисом поговорить с глазу на глаз в полумраке. В общем-то нет в ней ни капли глупости; я представляю Розу выступающей на каких-нибудь съездах; только она покрыта глазурью и довольно дешевой позолотой, но при всем при этом ее просят произносить речи на ужинах, высказываться в газетах и т.д.; она была на обеде в Лиге Наций, ужинала с Иоло Уильямсом273, встречалась с Джеком Сквайром274, который отрастил усы и напоминает жезлоносца.
«Дайте-ка подумать: между Блумсбери и Чизиком275 есть, по-моему, некоторое противостояние», – сказала она. Потом мы дали определение группе «Блумсбери». Она заявила, что ее цель – отстаивать здравый смысл. Она пишет статью о послевоенном Лондоне для американской газеты. Я уточнила, из Кембриджа ли она276. Именно такие вещи заставляют в ней сомневаться. Зачем ей так нарочито и без нужды лезть на рожон? Рискну предположить, что все наши «ведущие леди-романистки» делают то, о чем их попросят, вот только я не совсем одна из них. Мне показалось, что мое самомнение сильно упало, а важность уменьшилась; это часть платы за встречи с новыми людьми, и она еще выше, когда ходишь к ним в гости. Во всяком случае, этих расходов удалось избежать; здесь, в незыблемом Блумсбери, люди, сами того не осознавая, склонны преувеличивать свою важность. Потом пришла Гвен. Мне нравится Фрэнсис, его смех и шальная энергия. Он викторианец. По правде говоря, мы много говорили, пока Л. был в подвале с электриком, о моем отце, который, по словам Фрэнсиса, оказал огромное влияние на XX век. «Он дал мне возможность вести достойную жизнь, – сказал Фрэнсис. – Он, сам того не осознавая, снес старую систему взглядов. Он так и не понял, что если Бога нет, то нет и морали. Выдающийся человек, который, хотя и не верил в Бога, был строже тех, кто верил».
«Он любил причитать», – заявил Л. по возвращении. Р.М. сказала, что ее родители всегда называли его «беднягой Лесли Стивеном», ведь он потерял веру. К тому же они считали его очень благородным и обаятельным. Гвен сказала, что ее отец и дяди испытывали к нему огромное уважение. А к моей матери у них были сильные романтические чувства277.
«Потому что она была очень красивой», – сказала я, гордясь тем, что дала это понять Р.М., и почувствовала себя довольно странно, осознав, как много от моих родителей в романе «На маяк» и что люди при прочтении наверняка узнают в героях «беднягу Лесли Стивена» и миссис Стивен278. Потом мы говорили о том, как разбираться в людях. Р.М. заявила, что она всегда понимает, чем ей нравится тот или иной человек. Гвен, вероятно, устала и говорила путанно, но, быть может, у нее просто изменились взгляды, и их пока трудно сформулировать. Как бы то ни было, Леонард назвал ее «почти слабоумной». Они выясняли, кто лучше разбирается в живописи и литературе. Р.М. довольно хорошо показала себя в споре, утверждая, что книга – вещь субъективная; она нападает на авторитетных литераторов. Но в живописи люди якобы разбираются лучше, поскольку это искусство ближе к ремеслу. Затем она рассказала (что наводит меня на мысль, будто она не против стать для нас просто Розой) свой сон о том, как она живет с нами в коттедже в Суррее, в доме XV века из старого дерева и со свечным освещением. В каком-то смысле у нее самые прекрасные глаза из всех нас, выдающихся писательниц; утонченность, ясность ума, терпение и скромность. Ее голос и манера поведения заставляют нервничать.
27 февраля, суббота.
Думаю, я положу начало новой традиции в этом дневнике и буду начинать каждый день с новой страницы – так я пишу серьезную литературу. Конечно, у меня есть возможность не экономить здесь листы. Что же касается души – почему я решила оставить ее в стороне? Не помню. А правда в том, что о душе нельзя писать прямо. Если на нее смотреть, она исчезает, но стоит взглянуть на потолок, на Гризель [собаку], на зверей в зоопарке, выставленных задешево на обозрение гуляющим в Риджентс-парке279, и душа возвращается на свое место. Вот и сегодня днем тоже. Уставившись на зубра и отвечая Л. невпопад, я сказала, что буду писать, но что я собиралась написать?
Книга миссис Вебб280 заставила меня призадуматься о том, что бы я могла рассказать о своей жизни. Сегодня утром у меня опять немного разболелась голова, и я читала фрагменты из 1923 года281, наслаждаясь глотком восхитительной тишины. Но в ее жизни были цели, молитвы, принципы. В моей их нет. Сплошная возбудимость и вечные поиски. Огромное удовлетворение; почти всегда наслаждение от процесса, но постоянные перепады настроения. Думаю, мне почти никогда не бывает скучно. Иногда я немного выдыхаюсь, но у меня есть проверенная способность к восстановлению, которую я сейчас наблюдаю раз в пятидесятый. Мне по-прежнему приходится внимательно следить за своим состоянием, но я, по словам Л., наслаждаюсь эпикурейским282 образом жизни: пробую по чуть-чуть и закрываю глаза, чтобы прочувствовать вкус. Я наслаждаюсь почти всем. Однако есть во мне какой-то неугомонный исследователь. Почему в жизни нет открытий? Чего-то, что можно добыть своими руками и сказать: «Вот оно!». Моя депрессия – это истощение сил; я ищу, ищу, ищу, но все не то. А что – то? Неужели я умру, так и не найдя то самое? Идя вчера вечером по Рассел-сквер [площадь в Блумсбери], я увидела в небе горы, большие облака, и луну, взошедшую над Персией, и у меня возникло невероятно сильное чувство, будто это и есть «то самое», и дело не только в красоте. Я говорю о самодостаточности, удовлетворении, достижении. Ощущение собственной странности, пока я брожу по земле, тоже есть; бесконечная странность положения человека; бежишь себе в спешке по Рассел-сквер, а над головой – луна и горы-облака. Кто я? Что я? И так далее. Все эти вопросы постоянно крутятся у меня в голове, а потом я натыкаюсь на что-нибудь конкретное, на письмо или человека, и возвращаюсь к людям посвежевшая, обновленная. Так и живу. Но я, как мне кажется, довольно часто натыкаюсь на «то самое» и тогда чувствую себя совершенно спокойной.
Это ли то, что я собиралась написать? Ни в малейшей степени. Я думала о своем характере, а не о Вселенной. И еще об обществе – о нем меня заставил задуматься ужин с лордом Бернерсом у Клайва283. Я хотела рассказать о том, как в определенные моменты вижу свои слова насквозь; как презираю себя и мечтаю оказаться на обратной стороне Луны, то есть за чтением в одиночестве. Сколько же всего происходит с человеком между супом и десертом! Я хочу, отчасти как писатель, найти для своих впечатлений какую-то незыблемую основу. Лорду Б. я заявила: «В писательстве нужно делать лишь одно: выплескивать содержимое своего разума». Клайв с Рэймондом рассмеялись и сказали: «Именно этим ты и занимаешься». Но я не хочу ограничивать себя. Отнюдь. В моих книгах очень много структуры и сочинительства. Однако основная цель именно такова, и мне это не нравится.
Лорд Б., коренастый решительный сообразительный человек, проанализировал свою нестабильность. Его отец был морским капитаном и ни в коем случае не хотел, чтобы сын стал длинноволосым художником. А его мать говорила: «Мой маленький мальчик так хорошо играет… Вы бы слышали, как он играет», – но все равно заставляла сына заниматься охотой и верховой ездой. Таким образом, его музыкальность, как он сам говорит, притеснялась. Его талант цеплялся (кажется, так он выразился) как ползучее растение за край обрыва. Однажды лорд Б. просто ради развлечения написал два марша. Стравинский284 увидел их и счел хорошими, и тогда они были опубликованы. Именно так его признали серьезным музыкантом, хотя у него было лишь 4 урока контрапункта285 с Тови286. Лорд Б. обладал выдающимися способностями. Он мог писать неплохие вещи. И вдруг, в прошлом году, он потерял всякое удовольствие от процесса. Он познакомился с художником и поинтересовался, как тот пишет картины; купил кисти из свиной щетины и холст, скопировал итальянскую картину, и, по словам Клайва, получилось просто блестяще, мастерски. Он сказал, что у него есть художественные способности, но они, как и все остальные, ни к чему не приведут.
О чем мы говорили? О Томе [Элиоте] и Ситуэллах, об Эдди Марше287 и леди Коулфакс, и я чувствовала, что мы можем бесконечно обсуждать их, но все это не имеет особого значения. Разумеется, он пригласил меня на ужин, но я из-за головной боли теперь отказываюсь.
3 марта, среда.
У меня тогда немного разболелась голова; эти постоянные боли выматывают. Закреплять флаг на мачте в шторм – именно так я описала работу над романом в письме Вите288. Впечатления от моего визита к Герберту289 и Фреде290 в Кукхем сильны; очень запоминающийся день. Из их окон видно лысую макушку старого мистера Уоткинса291, склонившегося над Темзой; два переплетенных деревянных сваи в реке, которые я приняла за журавлей; и какие-то холмы за Марлоу292. Они отвезли нас на холмы, и там было странно тихо, светло, пусто и много нераспустившихся цветов. Мы видели дом времен королевы Анны293 под названием – забыла; такой высокий и отдаленный, с газоном у переднего входа, с широкими аллеями, просторными окнами и женщиной. Что ж, никто не получает большего удовольствия от этих достопримечательностей, чем я; вот только волна удовольствия проходит и оставляет после себя какую-то печаль; красота постепенно стирается из памяти и исчезает, а на Тависток-сквер я ничего подобного не вижу. Да и в духовном плане это было очень интересно. Мне показалось, будто я обнаружила во Фреде настоящего человека, настолько простого и приспособленного к окружающей среде, что почти несклонного к рефлексии. Она ближе к людям, чем я; она находит путь в их сердца, а я не умею. Ее бедра манят мужчин. Но одни впечатления, как обычно, сменяются другими: потерей маленькой перламутровой броши, покупкой за 16 шиллингов шляпки, которая мне совсем не нравится и завтрашним походом на чай к Этель [Сэндс]. Но в чем же я пойду? Недостаток собственной красоты меня сегодня угнетает. Как долго просуществуют старые представления о красоте? Я думаю о людях, которых когда-то знала. Красивы ли они по сегодняшним меркам? Этот вопрос остается без ответа.
В воскресенье вечером Рэймонд устроил костюмированную вечеринку. Меня немного сморило от снотворного, и я задремала, когда к дому № 6 как раз подъезжали экипажи294. Но я позавидовала им и поняла, что в общем-то пропустила величайшее зрелище сезона, особенно когда Рэймонд позвонил по поводу моего подарка, экземпляра «Старого Кенсингтона295», и рассказал, как прекрасно выглядела Нэнси [Кунард]. К счастью, на чай приходил Лукас, который заявил, что, по его сведениям, вечеринка оказалась ужасно скучной и там было не протолкнуться; это меня утешило. Лукас – Питер, как я должна называть его, – пришел по дружбе, которую, полагаю, немного стимулировала моя похвала в адрес его романа296. Он костлявый розовощекий маленький аскетичный священник, такой цельный, здравомыслящий и простой, что его невозможно не уважать, хотя в вопросах литературы мы расходимся во мнениях. Он говорит, что Том и прочие выбросили интеллект на ветер и отказались от души, а настоящими поэтами считает Хаусмана и Де Ла Мара297. Я говорю, что поэзия умерла, а Том и прочие пытаются ее воскресить. Ситуэллы, по его словам, просто хотят славы. Они аристократы, отвечаю я, и считают критику дерзостью выскочек из челяди. Он говорит, что в их произведениях в любом случае нет ничего хорошего. А что насчет этого любителя Де Ла Мара, спрашиваю я. Самый очаровательный из мужчин. Ну допустим. С учетом того, что у Питера нет никакой связности, он вечно гоняется за странными существами – золотыми рыбками в мисках, как я их называю. Да, но мы ведь не можем все быть великими поэтами-философами, отвечает он. Во всяком случае, Том не любитель, говорю я. Том читал лекции, и, как мне кажется, не произвел хорошего впечатления в Кембридже298. Наедине он рассказывает молодым людям, как в Париже готовят рыбу; опять эта его застенчивость, я полагаю. Однако Питер, на мой взгляд, слишком категоричен в суждениях; в их основе – начитанность и еще тяга к эстетике. У него невыдающийся ум; он не был и никогда не будет личностью, а это, на мой взгляд, самое главное в критике и в любом другом виде писательства, ведь все мы субъективны настолько, насколько это вообще возможно. Но главное – личность.
9 марта, вторник.
Потом я была на двух вечеринках: чай у Этель и ужин у Мэри.
У Этель была ужасная жуткая духота. Я болтала в ярком свете, словно на сцене.
– Ну что, – спросила Оттолин, – как поживаешь? Выглядишь просто замечательно, как будто никогда и не болела.
(Зачем она это говорит? Чтобы вызвать жалость к себе, конечно.)
– Не могу сказать, что мне лучше.
Сама же она была одета как 18-летняя девушка; платье из жоржета томатного цвета, отороченное мехом.
Этель говорит, хихикая:
– Какая милая шляпка.
А я в своей старой фетровой шляпе вся продрогла, пока шла вместе с Дэди сквозь снег.
«Что ж, – говорю я себе, – все равно доведу дело до конца: займу свое место, сяду будто на трон и сперва заговорю о самодовольном юнце Ли Эштоне299: “Гляньте, что сегодня написали в “Times” на передовице”» (они цитируют меня и Джойса300, чтобы продемонстрировать хорошую прозу в сравнении с «Королевой Викторией»301).
– Мне бы очень хотелось узнать, действительно ли вы считаете, что этот очаровательный человек так уж хорошо пишет.
Потом Этель нас отвлекла; в разговоре о Перси Лаббоке302 Оттолин спросила:
– А русские более страстные, чем мы?
– Нет, – ответила я, – уж точно не по сравнению со мной. Меня попросили привести пример. Когда я принимаю приглашения Оттолин, Леонард постоянно говорит: «Я думаю о тебе хуже некуда». Внезапно вспоминаю, что меня пригласила именно Оттолин. «Будь у мистера Лаббока дочь, он бы нашел, о чем писать», – ужасно эгоистичная жестокость со стороны Оттолин, так что я отправилась домой, держа Дэди за руку; обсуждая с ним стипендиатов, которых объявят в субботу (Питер считает, что Дэди ничего не получит303); оскорбляя Челси и Оттолин; причитая, как же низко я пала.
Что касается вечеринки у Мэри, то там, если не считать обычного стеснения по поводу пудры и румян, туфель и чулок, я была счастлива благодаря главенству темы литературы. Она помогает нам оставаться милыми и здравомыслящими – я имею в виду Джорджа Мура304 и себя.
У него розовое глуповатое лицо; голубые глаза, похожие на твердые камешки; копна белоснежных волос; худые слабые руки; покатые плечи; большой живот; хорошо подогнанный и выглаженный фиолетовый костюм; и, на мой взгляд, идеальные манеры. То есть он говорит без заискивания или давления на собеседника и принимает меня такой, какая я есть; да и ко всем остальным у него тот же подход. Несмотря на свой возраст, он по-прежнему непоколебим, непобедим, бодр и проницателен. А что насчет Харди и Генри Джеймса305?
– Я довольно скромный человек, но, признаться, считаю, что “Эстер Уотерс306” лучше “Тэсс307”. Но что тут скажешь об этом человеке? Он не умеет писать. Он не может рассказать историю. Вся суть художественной литературы в том, чтобы рассказывать. Потом он заставляет женщину признаваться. Но как именно? От третьего лица! А ведь эта сцена должна быть трогательной и сильной. Представьте, как бы ее написал Толстой308!
– Но “Война и мир”, – сказал Джек [Хатчинсон], – это величайший роман. Я сразу вспоминаю сцену, в которой Наташа приклеивает усы, а Ростов, впервые обратив на Соню внимание, влюбляется.
– Нет, мой добрый друг, нет в этом ничего особенного. Самое обыкновенное наблюдение. Ну, мой добрый друг, – сказал он мне, замешкавшись на мгновение, прежде чем так обратиться, – а вы что думаете о Харди? Вам нечего добавить. Художественная – худшая часть английской литературы. Сравните ее с французской, с русской. Генри Джеймс написал несколько прелестных рассказов, прежде чем изобрел свой жаргон. Но они о богатых людях. Нельзя писать о богачах, потому что, – вроде бы сказал он, – у них нет инстинктов. Но Генри Джеймса, похоже, вообще интересовали только описания мраморных балюстрад. Ни в одном из его персонажей нет страсти. А вот Энн Бронте309 была величайшей из всех Бронте; Конрад310 не умел писать и т.д.
Но все уже в прошлом.
20 марта, суббота.
Вчера я спрашивала себя, что будет со всеми этими дневниками. Если я умру, что с ними сделает Лео? Сжигать он не захочет, но и опубликовать не сможет. Думаю, ему надо составить из них одну книгу, а остальное сжечь. Рискну предположить, что на небольшой сборник хватит, особенно если разобрать все каракули и собрать фрагменты воедино. Бог с ними.
Это все из-за легкой меланхолии, которая иногда наваливается на меня и заставляет думать, будто я уродливая старуха. Повторяю одно и то же. И все-таки мне кажется, что только сейчас я начала излагать свои мысли как настоящая писательница.
Вчера вечером ужинала с Клайвом, чтобы познакомиться с лордом Айвором Спенсером-Черчиллем311 – элегантным, утонченным юношей, похожим на комара; очень гладким и гибким; с полупрозрачным лицом-бутоном и ногами газели; в белом жилете с модными бриллиантовыми пуговицами; и с типичным для всех американцев желанием понять психоанализ. Именно он и заставил меня задуматься о своем возрасте. Я допустила ужасную оплошность еще в начале вечера, сказав, будто мне нравится картина, которая мне не нравится, а потом поняла, что ошиблась и имела в виду совсем другую. Если бы я чаще слушала интуицию, ничего подобного бы не произошло. По какой-то необъяснимой причине эта ситуация немного испортила мне вечер. Лорд очень оригинально все подмечал и анализировал – умный мальчик. Меня впечатлила сообразительность мужчин и их способность быстро и уверенно переходить с темы на тему туда-обратно; никаких осечек, все четко. Пришел Адриан Бишоп312, румяный лягушонок; потом я начала собираться домой, и Клайв с присущей ему проницательностью и лаской, но не вполне уместно извинился за то, что мне не удалось вдоволь наговориться; я ответила какую-то ерунду и была немного расстроена из-за этого. В остальном вечер меня позабавил, и я, как ребенок, хотела остаться и подискутировать. Правда, тема спора вышла за пределы моей компетентности: как, если Эйнштейн313 прав, мы сможем предсказывать жизнь наперед?! Гадалки теперь умеют точно читать мысли людей, по словам лорда Айвора, который, кстати, не читал ни Генри Джеймса, ни ВВ; ему примерно 23 года, и сегодня утром он послушно явился в типографию, чтобы купить полное собрание моих сочинений. Ни один интеллектуал так бы не поступил. Они слишком озабочены спасением своих душ, эти аристократы; вот, например, лорд Бернерс на днях посылал за Пикоком314 по моей рекомендации.
Кроме этого, у нас ужинала Би Хоу, а в один из теплых прелестных дней мы ездили к Филиппу315, увидев и дом, и лошадей, и башни-перечницы в Уоддесдоне, и мне понравилась Бэбс316, но, как говорит Эдди, который приезжал на чай в воскресенье, это, «уверяю вас», все мое воображение. Если узнать ее поближе, она наверняка окажется очень скучной. Он знает десятки таких, как она. Но кто не скучен? По словам Эдди, только «блумсберийцы».
Потом была Сивилла Коулфакс, которая быстро смирилась с тем, что я к ней больше ни ногой; дешевого чая можно выпить и здесь, что она с благодарностью и делает. Она в привычной ей манере, безрадостно сухо, описывала свою поездку в Америку; никакого анализа – просто отчет. Чарли Чаплин317 – этакая смесь утонченности и обыденности. Но почему? Примеров нет, из чего я делаю вывод, что она лишь за кем-то повторяет, возможно, за Эсме Говардом318, Кулиджем319, Дугласом Фэрбенксом320 или итальянским мальчишкой-водителем. Как хорошая домохозяйка, которой она, собственно, и является, леди Коулфакс готовит Питера321 к тяжелой жизни, стряпая ему завтрак к девяти утра на Уолл-стрит322. В ней есть нотка жесткого профессионализма, совершенно не смягченная великолепием Аргайл-хауса.
24 марта, среда.
– Сегодня я напишу заявление на увольнение, – сказал Л., готовя кофе.
– Где именно? – спросила я.
– В «Nation».
Дело сделано, и впереди еще только шесть месяцев работы. Я чувствую себя на 10 лет моложе; опять гора с плеч и абсолютная свобода. В любом случае я не могу притворяться, будто потери существенны. То была временная работа, подработка, сначала забавная, потом надоевшая, а вчера вечером, после обычного спора о литературных статьях, верстке и т.д. с Мейнардом и Хьюбертом323, Л. принял решение уволиться. Никаких разногласий у нас не возникло. Как ни странно, когда мы пили чай с Нессой, она натолкнула меня на ту же мысль. Фил Ноэль-Бейкер сказал ей, будто считает Л. лучшим из ныне живущих писателей и ему жаль, что подобные люди тратят так много времени на «Nation» и издательство. Я уже начала было спрашивать, не думает ли она, что мы может бросить все это, когда вошел Л. и внес свою лепту в данный вопрос. Он ужинал с Клайвом, так что обсуждение отложили до сегодняшнего утра; решение было принято в десять и озвучено Шефу к одиннадцати; теперь, слава богу, нет больше никаких начальников и, надеюсь, не будет до конца наших дней324.
Ситуация, по-видимому, такова: Л. будет зарабатывать £300, а я – £200, но мне, честно говоря, кажется, что нам хватит; кстати, заниматься правками и гранками, поиском авторов и налаживанием связей можно и в другом месте, если понадобится. Я ужасно рада чувству освобождения. Перестраивать жизнь раз в три-четыре года – вот мой рецепт счастья. Нужно постоянно менять курс, чтобы ветер был попутным. Но благоразумная жизнь, как отметил Л., прямо противоположна этому. Нужно держаться за свое место. Но зачем, если гарантированы £400 и нет детей, подражать чиновникам или наслаждаться безопасной жизнью моллюска в раковине. Полагаю, теперь мы будем обсуждать издательство. Стоит ли нам отказаться и от него тоже – бросить все? Не такой уж простой вопрос, но и не такой насущный. Иногда мне хочется бросить. Ведь это, если рассуждать эгоистично, пошло бы мне на пользу и дало бы шанс писать самостоятельно, и я уже сомневаюсь, что «Heinemann325» или «Cape326» меня запугают. Это может быть весело, и даже очень. С такими темпами настанет время, когда нам не от чего будет отказываться, и тогда, чтобы добиться эффекта перемен, придется смириться. Мы мечтаем путешествовать по миру. В любом случае мой очередной прогноз таков: в следующем году мы будем богаче без «Nation», чем с ней.
Мне, пожалуй, нравится чувствовать, что я должна зарабатывать деньги, но категорически не нравится работать в офисе и занимать какой-либо руководящий пост. Мне не нравится быть на зарплате у других людей. Это, конечно, одна из причин, по которой я люблю писать для нашего издательства. Но свобода, полагаю, становится очередным фетишем. Эти бессвязные размышления я нацарапала в божественный, хотя и ветреный день; собираюсь почитать «Анну Каренину» [Толстого], а потом поужинать в трактире с Розой Маколей – не самое веселое развлечение, но, пожалуй, неплохой опыт.
Сегодня утром, когда Л. разговаривал с Мейнардом, в комнату вошла Лидия, чтобы показать мужу свои туфли-зебры, которые стоили 5 фунтов и 8,5 шиллингов; по словам Л., они были из кожи ящерицы. Любопытно, как подобные моменты разрушают формальность обстановки и меняют атмосферу.
27 марта, суббота.
Продолжение: не знаю, зачем мне рассказывать историю «Nation», ведь она не играет большой роли в нашей жизни. Однако Леонард встретил Фила Бейкера, который сказал, что он легко заработает £300, если захочет, на должности лектора в школе экономики327. Тем же вечером Л. рассказал мне об этой возможности, а затем мы, несмотря на ветер, отправились ужинать с Розой Маколей в «пивную», как я ошибочно назвала заведение. Там был десяток второсортных писателей во второсортной одежде: Линды328, Гоулды329, О’Донован330 – нет, не стану я в порыве лицемерной гуманности причислять к ним и Вулфов. Л., кстати, надел свой красно-коричневый твидовый костюм. Потом началась болтовня-трескотня, словно ощипанные куры кудахтали на старом дворе. Дело в том, что у нас не было общих интересов, за исключением литературы, и, хотя я люблю часами говорить о ней с Дезмондом или Литтоном, когда дело доходит до клевания зерен с этими активными жилистыми птицами, у меня встает ком в горле. Что вы думаете о Готорнденской премии331? Почему Мейсфилд332 не так хорош, как Чосер333? Или почему Джерхарди334 не так хорош, как Чехов335? Как мне обсуждать подобные темы с Джеральдом Гоулдом? Он запоем читает одни только романы, а три года назад взял отпуск и гордился тем, что не открывал ничего, кроме Чехова; чтобы все понять о романе, ему якобы достаточно первой главы. Сильвии, Джеральды, Роберты и Розы – все они звонко переговаривались за столом. Дородная женщина по фамилии Гоулд в течение вечера становилась все более и более пунцовой. Не расслышав, я переспросила: «Боже правый?», – когда мистер О’Донован сказал «побережье справа». Расположившись на низком диванчике в прохладной, подземной, наполненной весельем и здравомыслием комнате Розы, я беседовала с культурным молодым человеком, который оказался Роджером Хинксом336, сотрудником Британского музея, умеренным эстетом, этакой разновидностью Ли Эштона, но, слава богу, не второсортным журналистом. Весь вечер я твердила себе: «Слава богу, что я выбралась из этого, из “Nation”, и что я больше не в одной обойме с Розой, Робертом и Сильвией». Эти тонкокожие люди такие «милые», «добрые», респектабельные, умные и осведомленные.
Наш вчерашний вечер у Нессы едва ли можно считать одним из лучших. Л. и Адриан были молчаливы и саркастичны; старик Сикерт337 довольно беззуб и неподвижен; мне пришлось болтать, но вышло не очень хорошо; да и Несса с Дунканом не объединяют и не организовывают своих гостей; так что я вернулась домой в приступе ущемленного тщеславия, но не сильном, ведь я хотя бы старалась, пускай и недостаточно, а Л. нет. На следующий день он уехал рано утром в Родмелл, где у работников «Philcox338» самый разгар ремонта и прокладки канализации, так что мне некогда было расправлять крылья, а пришлось напрячься и закончить довольно затянувшуюся сцену ужина [«На маяк»]; я как раз поймала вдохновение, когда вошел Ангус и сообщил, что звонит Эдди и спрашивает, не пойду ли я с ним на Римского-Корсакова339 во вторник. Я согласилась и, более того, пригласила его на ужин. Потом меня охватили сомнения; я пожалела о своем обещании; не могла успокоиться; внезапно встряхнулась как ретривер; взглянула фактам в лицо; отправила Эдди телеграмму и письмо со словами «не могу приехать – отменяю договоренность» и задумалась о том, где провести день. Выбрала Гринвич, добралась туда в час дня; все прошло гладко; выкурила сигарету на набережной; смотрела, как из дымки выплывают корабли: один, второй, третий; обожала все это, даже собачонку смотрителей; увидела серые здания Рена340, выходящие окнами на реку; потом был еще один корабль, серо-оранжевый, с женщиной на палубе; потом в госпиталь; сначала в музей, где я увидела перо и посуду сэра Джона Франклина341 (чтобы распознать в экспонате ложку, требуется богатое воображение). Я играла со своим воображением, наблюдала за ним и чуть не разрыдалась при виде пальто, в котором Нельсон342 был у Трафальгара, с медалями, которые он прикрывал рукой (чтобы матросы не узнали), когда его, умирающего, несли вниз. Там была и его маленькая пушистая косичка из золотисто-седых волос, перевязанная черной лентой, и длинные белые чулки, один из которых очень грязный, и белые бриджи с золотыми пряжками, и его шарф – все это, я полагаю, они сняли, пока он лежал при смерти. «Поцелуй меня, Харди343», «Якорь, якорь», – прочла я, когда только пришла, и, клянусь, будто перенеслась туда, в день Победы, так что в моем случае чары, похоже, сработали. Потом начался мелкий дождь, но я все равно отправилась в парк, который был весь неровный, пересеченный многочисленными дорожками; затем поехала домой на двухэтажном автобусе и вернулась к чаю. Пришла Молли [Маккарти] (теплый верный медвежонок), которую я очень люблю, если судить по неуклонному росту на протяжении трех-четырех недель желания увидеть ее, кульминацией чего стало мое приглашение, а ведь я редко кого-то зову. Саксон принес дневник своего прадеда344, который, как он считает, понравится мне так же, как и ему; почитаю перед сном и лягу. Нельзя сказать, что я воспряла духом, но стало лучше. Конечно, я буду вспоминать выплывающие из дымки корабли (тут позвонил Томлин345, но мы не увидимся; одиночество – моя невеста, и сегодня вечером ее обесчестят Клайв с Мэри) и пальто Нельсона еще долго после того, как забуду, насколько глупо и неловко я чувствовала себя у Нессы в пятницу.
9 апреля, пятница.
Жизнь была очень добра к Лифам346. Я бы даже сказала, что она у них идеальна. Зачем тогда вся эта суета вокруг жизни? Она может породить старика Уолтера, болтуна и пухляка; старушку Лотту, статную и приятную; маленькую Китти, настолько хорошенькую и милую, насколько это вообще возможно; и красавчика Чарльза, такого любящего и нежного. Окунитесь с головой в жизнь Уолтера, и вы увидите лишь достаток и благополучие. Сын целует его и говорит: «Благослови тебя господь, отец». Посмеиваясь, он откидывается на подушки. Берет миндальное печенье. Рассказывает истории. Лотта мурлычет в своем черном бархатном платье. И только я лишена этого глубокого естественного счастья. Именно так я всегда себя чувствую, по крайней мере в последнее время, – и именно этого мне ужасно не хватает. Конечно, у меня случаются приступы счастья, но это не то. Вот почему я больше всего завидую добродушию, семейной жизни и вовлеченности в поток жизни. Действительно, если отбросить преувеличения, это прекрасная форма существования. И тысячи людей живут именно так – без падений. Но почему же не все мы? Старики и молодежь соглашаются жить вместе и остаются адекватными, и не тупеют, и не скупятся, и даже не стесняются своих эмоций. Возможно, это поверхностное впечатление о мнимой гармоничности незнакомых людей. Возможно, я бы поменяла свою точку зрения, если бы виделась с ними чаще. Возможно, писатели так не живут. Но бесполезно оспаривать свое впечатление, которое к тому же очень сильно. А еще я все время думаю: «Они жалеют меня. Им интересно, ради чего я живу». Потом я отбрасываю эти мысли и заставляю себя заговорить с Китти. А еще я знаю, что все наши с Леонардом достижения: издательство и книги, – ничего не значат для Лотты, Уолтера и Чарльза и почти ничего не значат для Китти. У ворот стоит автомобиль Чарльза. Совершенно счастливые, они едут в Беркхамстед347; это занимает час, так что они уже там. Весенняя ночь и т.д.
11 апреля, воскресенье.
Не могу читать миссис Вебб, поскольку вот-вот придет С. Томлин. Еще я хотела продолжить рассказ о Лифах, но уже почти забыла свое впечатление о них. Я снова погрузилась в собственную личность. Как это происходит? Я имею в виду внезапные смены перспективы. Возможно, моя жизнь, когда я пишу сочиняя, необычайно осознанна и очень ярка для меня, а чай с Лифами разрушает ее быстрее, чем встречи с другими людьми, ведь внутри себя я слышу: «Вот это – жизнь, и только это». Но когда я попадаю в совершенно отдельный мир, где Уолтер шутит, то понимаю, что все это существует независимо от того, существую ли я, и поражаюсь. Какими бы сильными они ни были, эти впечатления быстро проходят, оставляя после себя осадок идей, которые я обсужу с Л., возможно, по пути в Юэрн-Минстер348. Идеи о естественном счастье: как его разрушает наш образ жизни.
Жизнь миссис Вебб заставляет меня сравнивать ее с моей собственной. Разница в том, что она пытается соотнести весь свой опыт с историей. Она очень рациональна и последовательна. Она всегда думала о своей жизни и смысле мироздания; это началось у нее в четыре года. Она изучает себя как феномен. Поэтому ее автобиография кажется частью истории XIX века. Она – продукт науки и отсутствия веры в Бога; она – явление Духа Времени349. Во всяком случае, она так считает и старается этому соответствовать, что весьма любопытно. У нее необузданный поток мыслей. В отличие от позера Уолтера Рэлея350, ее гораздо больше интересуют факты и правда, чем то, что шокирует людей и что не должен говорить профессор. Похоже, Томлин не придет, а Л. в Стейнсе351, так что я попробую немного почитать.
Во вторник 13 апреля Вулфы отправились на поезде в город Бландфорд в Дорсете и на автомобиле добрались до гостиницы Тальбот-Инн в Юэрн-Минстере, где провели пять ночей. На обратном пути 18 апреля они доехали на автобусе до Борнмута352, а оттуда на поезде вернулись домой через вокзал Ватерлоо.
18 апреля, воскресенье.
(Это написано)
Это написано, но, очевидно, не всерьез, а для того, чтобы опробовать перо, я полагаю. А сегодня уже 30 апреля [пятница], последний день дождливого ветреного месяца, если не считать внезапной летней жары на Пасху, когда мы открыли все двери и впустили тепло внутрь; солнце, я полагаю, светит всегда, но часто за облаками. Я ничего не рассказала об Юэрн-Минстере. А мне теперь интересно, что я запомнила. Крэнборн-Чейз353: низкорослые вековые деревья, редкие, не сгруппированные дополнительными посадками; анемоны, синие колокольчики, фиалки – все бледные, разрозненные, блеклые, безжизненные, ибо солнца почти нет. Затем долина Блэкмор: огромный воздушный купол над распростертыми внизу полями; солнце то светит, то исчезает; короткие проливные дожди, словно струящаяся с неба вуаль; возвышающиеся холмы, очень сильно изрезанные (если так можно сказать) выступами, так что они кажутся ребристыми и шершавыми; потом надпись в церкви «искал покой и нашел его» и вопрос «кто же писал такие высокопарные эпитафии?»; удивительная чистота деревни Юэрн, ее счастье и благополучие заставляли меня задавать вопросы, вместо того чтобы отпускать колкости, как нам того хотелось. Но это нормально, так и должно быть; потом чай со сливками, а еще я помню горячие ванны; мое новое кожаное пальто; Шафтсбери354, такой низкий и куда менее величественный, чем я себе представляла; поездку в Борнмут, и собаку, и даму за скалой, и вид на Свонедж355, и возвращение домой.
А потом наступил кошмар: Нелли решила уйти; я была тверда и в то же время опустошена. Во вторник она остановила меня на лестнице и сказала: «Мэм, пожалуйста, позвольте извиниться?». В этот раз мы были настолько решительны и убеждены в ее намерениях, что я написала целых 6 писем. Однако, поварихи не явились, а я так погрузилась в «вопрос прислуги», что была ужасно рада, когда Нелли решила остаться. Отныне я клянусь больше никогда и ни за что ей не верить. «Я слишком люблю вас, чтобы быть счастливой с кем-то еще», – сказала она. Это, пожалуй, лучший комплимент, который я когда-либо получала. Но мысли мои беспорядочны. Все дело в одежде. Кстати, вот что унизительно для меня – идти по Риджент-стрит, Бонд-стрит и т.д. и быть одетой явно хуже, чем другие люди.
Вчера я закончила первую часть романа «На маяк», а сегодня начала вторую. Пока не могу разобраться – это самый трудный и абстрактный кусок, – мне надо показать пустой дом, отсутствие персонажей, течение времени, все обезличенное и невыразительное, не за что зацепиться; что ж, я с наскока написала две страницы. Глупость это или гениальность? Почему я так легко управляюсь со словами и чувствую себя способной делать все что хочется? Понемногу перечитывая текст, я чувствую в нем одухотворенность, правда, хочется его сократить, но немного. Сравниваю свою нынешнюю лихую скорость с мучительно долгими и тяжелыми сражениями, которые я вела с «Миссис Дэллоуэй» (кроме концовки). И это не выдумка, а самый что ни на есть факт. К тому же я обрела некоторую славу. Мы много времени тратим на обсуждение «Nation». Вернулся Мейнард, одетый в легкое пальто; он говорит, что собирается баллотироваться на должность провоста356 Кингс-колледжа. Мы отвечаем, что Лидия одобрит. Он называет это средним возрастом и респектабельностью. Я испытываю к нему некоторую симпатию. «Из-за его седины», – поясняю я Клайву. Клайв вернулся; Несса уезжает357, а я беспокоюсь о своей одежде и о том, как Роджер вчера вечером расстроил меня, сказав, что Несса за спиной обсуждает недостатки моего характера. Затем (в доме Ральфа с его новой пассией358) Инес359, весьма похожая на Вивьен [Элиот], встречается со мной взглядом, у нее зеленоватые глаза и очки в розовой оправе, и говорит: «Мне надо сказать вам две вещи», – а потом сообщает, что восхищается мной. Проглотив это (с сомнением), я слышу: «У вас когда-нибудь был роман с Оливером?». Смысл таков: она невзлюбила меня из-за ревности. Я отрицала, что когда-либо целовалась с ним, да и сам он никогда не смотрел в мою сторону. Она не верит. И это длится уже много лет – странная сцена, срежиссированная Оливером*, и вот наконец-то она осмелилась спросить. Я призвала на помощь Л. и, кажется, убедила ее.
* Оливер отрицал, что приложил к этому руку, и назвал все выдумкой с ее стороны, предлогом для интимной беседы со мной. «Таких женщин очень много», – сказала Роза Маколей, сидя в своем кресле, изящная и тощая, словно мумифицированная кошка (это написано 12 августа).
5 мая, среда.
Было бы интересно вести подробный отчет о Забастовке360. Сейчас, например, без четверти два; бурый туман; никто ничего не строит; моросит дождь. Первым делом с утра мы подходим к окну и наблюдаем за движением на Саутгемптон-роу361. Оно безостановочно. Все на велосипедах; машины набиты людьми до отказа. Автобусов нет. Ни плакатов, ни газет. Мужчины работают на дороге; вода, газ и электричество разрешены, но в 11 часов отключили свет. Я сидела в типографии, вглядываясь в бурый туман, пока Л. писал статью для «Daily Herald362». Из «British Gazette363» на велосипеде приехал весьма революционный на вид молодой человек. Л. собирался дать им комментарий. Все было по-военному и держалось в строжайшей тайне. Потом вошел Клайв – дверь оказалась не заперта. Он предлагает себя в помощь правительству. Мейнард взволнован и хочет, чтобы издательство «Hogarth Press» выпустило листовку «Nation»364. Все это утомительно, уныло и очень напоминает ожидание поезда на платформе. Ходят слухи, что в час отключат газ, – вранье, разумеется. Не знаешь, что делать. Да и погода сегодня соответствующая: туман, дождь, холод. Голос, довольно заурядный и официальный, хотя никакого другого нет, желает нам доброго утра в 10 часов. Это голос Британии, на которой мы не может ответить. Голос банален и сообщает нам лишь о том, что принц Уэльский365 возвращается [из Франции] и что происходящее на улицах Лондона беспрецедентно.
6 мая, четверг.
(Любопытная особенность Забастовки в том, что трудно помнить день недели.) Все без изменений, но мы по какой-то причине, из-за погоды или по привычке, веселее обычного, меньше обращаем внимание на ситуацию и периодически думаем о других вещах. Такси сегодня не работает. Продаются различные газеты-листовки366. Никто ничему не верит. Клайв ужинает в Мэйфэйре367, и все поддерживают бастующих; я иду к Харрисону [дантисту], и он кричит мне: «Это красная тряпка368 против британского флага, миссис Вулф!» – а потом рассказывает, как Томас369 получил £100 000. Фрэнки ужинает в ресторане и говорит, что у всех проправительственное настроение. Приходит Боб [Тревельян] и рассказывает, что Черчилль370 за мир, но Болдуин371 и с места не сдвинется. Клайв утверждает, что Черчилль выступает за бомбы со слезоточивым газом, борьбу не на жизнь, а на смерть, и что именно он стоит за всем в происходящем. Так мы и живем, запертые в своих клетках. Я замечаю, как часто наши разговоры заканчиваются словами «ну, я не знаю». По словам Л., это подвешенное состояние ума вызвано отсутствием газет. Похоже, обе стороны в тупике и ситуация может оставаться такой неделями. О чем сейчас все молятся, так это о чуде, о Короле, божестве или каком-нибудь беспристрастном человеке, который скажет «миритесь и не деритесь», чего мы все, собственно, и хотим.
Только что вернулась с прогулки по Стрэнду [центральная улица Лондона]. Разумеется, всюду грузовики, полные пожилых мужчин и девушек, которые едут стоя как пассажиры в старых вагонах третьего класса. Дети копошатся. Они собирают куски старой деревянной брусчатки. Кажется, что жизнь кипит и все заняты делом. Магазины открыты, но пусты. Над всем царит какая-то странная бледная неестественная атмосфера – большая активность, но никакой нормальной жизни. Думаю, со временем мы станем более независимыми и стойкими. Я участвую в покупке платья вместе с Тодд и в ужасе вздрагиваю при мысли о непомерной задаче, которую я на себя взвалила, – пойти к рекомендованной портнихе, но не одной, а с той самой Тодд, из-за чего у меня в жилах стынет кровь. Хотя, возможно, это подстегивает меня сильнее, чем Забастовка. Это (положение дел) немного похоже на ранее утро, когда ты не спал всю ночь. Дела сегодня лучше. Мы продали несколько книг. Боб встал в пять утра, чтобы избежать толпы, и ехал на велосипеде от холма Лейт-Хилл. Час спустя он проколол шину, встретил своего портного, который помог ему с починкой, продолжил путь, чуть не погиб в толпе на подъезде к Лондону и с тех пор бродит по городу, из Челси в Блумсбери, собирая сплетни и бессвязно бормоча об эссе Дезмонда и собственной поэзии. У него в заначке есть еще два произведения, которые «должны быть опубликованы». Он ненасытен и похож на обезьяну, но обладает каким-то грубоватым сельским шармом и напоминает собаку, которую дразнят. Он жаловался на то, как его дразнил Логан. Клайв заходит обсудить сводки – да, больше всего это похоже на дом, в котором кто-то смертельно болен; друзья проведывают; ждешь новостей от врача. Приходил поэт Кеннелл372, худощавый парень, нервный, заунывный, довольно симпатичный; он ищет работу и решил податься к Вулфам, которые, полагаю, считаются авторитетами в данном вопросе. Мы посоветовали обратиться к Дезмонду. Через час он ушел… Тут меня прервал Клайв. Он ходил с Мэри по магазинам Вест-Энда [западная часть центра Лондона]. Ему нечего было рассказать об этом. В семь часов они с Л. включили радио, но ничего особенного не услышали. Рассказ о ситуации на улицах, о том, как люди «добираются на работу» – стандартная фраза; о том, что завтра будет холодно и ветрено (сегодня промозгло) и что в Палате общин идут жаркие дебаты…
Среди толпы людей на Кингсуэй373 были старик Притчард374, беззубый, с возрастом отощавший, доброжелательный, потрепавший Л. по плечу и сказавший, что «готовился пристрелить его», а также старая мисс Притчард, столь же хрупкая, розовощекая, потрепанная.
– Как долго это продлится, миссис Вулф?
– Недели четыре.
– О боже!
И они пошли дальше, через мост в Кеннингтон375, я полагаю; потом был старый потрепанный клерк, которому предстояло пройти пешком еще 5 миль. Мисс Талбот шла несколько часов, миссис Браун – два часа376. Но все они приходят и суетятся как обычно. Притчард не берет денег с бедняков, как мне кажется, и называет себя тори377.
Еще мы боремся за то, чтобы выгуливать собак на площади. Нам говорят, что нельзя, а в теннис играть можно. Л. готов воевать и выводит пекинеса на площадь. Мы не получаем новостей из-за границы, и отправить туда ничего не можем. Посылок нет. Молоко, овощи и т.д. подорожали на несколько пенсов. Карин купила четыре огромных куска мяса.
Сейчас прохладный светлый вечер; очень тихо, только мелодия шарманки вдалеке. Кирпичи как лежали у стройки, так и лежат. Виола Три378 собирается помочь нам сколотить состояние. Она ужинала здесь в понедельник вечером, накануне забастовки.
7 мая, пятница.
Никаких изменений. «Лондон вызывает Британские острова. Всем доброе утро». И так каждый день в 10 часов. Единственная новость в том, что архиепископы ведут переговоры и просят всех молиться за благоприятный исход дела. Идет ли речь о действиях, мы не знаем. Мы вообще ничего не знаем. Миссис Картрайт пришла пешком из Хампстеда. У них с Л. был жаркий спор: она против рабочих, ибо не понимает, зачем их поддерживать, и видит, как мужчины на улицах бездельничают, вместо того чтобы работать. Сегодня все мы почти ничего не делали. Холодный и сырой день с мимолетными мгновениями солнечного света. Все договоренности остаются без изменений. Девушка пришла из Шордича379, чтобы сшить чехлы для стульев, но пешая прогулка ей даже понравилась. Из «Times380» поступил запрос на 25 книг Виолы. Вопрос в том, выпускать ли «Nation». Леонард ходил в офис, а я – в Британский музей, где царили спокойствие, благородство и строгость. Там везде начертаны имена великих людей, а мы все будто крохотные мыши, тихонько и скрупулезно грызущие свои крохи. Мне нравится эта пыльная книжная атмосфера. Большинство читателей, похоже, воротят носы и взгляды. Но все же они любят свою жизнь и, полагаю, верят в важность книг; они проверяют, сравнивают и читают другие книги, и так будет всегда. Последний раз я читала там лет пятнадцать назад. Пришла домой и обнаружила Л., вернувшегося из офиса с Хьюбертом [Хендерсоном], который, что называется, «остался на чашечку чая», а в действительности задержался на час-полтора ради обсуждения Забастовки. Вот его прогноз: если дело не решится к понедельнику, то затянется на 5 недель. Зарплату сегодня не выплатили. Леонард говорит, что это его волнует больше, чем война, а Хьюберт рассказывал нам о своем путешествии по Германии и о том, какими животными были немцы в 1912 году381. Он считает, что скоро могут отключить газ и электричество; он был на собрании журналистов, где все выступали против трудящихся (то есть против всеобщей забастовки) и пророчили победу правительства. Л. говорит, что если государство победит и разгромит профсоюзы, то он посвятит свою жизнь труду, а если архиепископ добьется успеха, то примет крещение. А теперь – на ужин с Клайвом в «Commercio».
9 мая, воскресенье.
Новостей о забастовке нет. Диктор только что велел нам сегодня молиться. Вчера вечером мы с Л. поссорились. Мне в нем не нравится буйнопомешанный, а ему во мне – иррациональный христианин. Я напишу об этом позже – о чувствах по поводу Забастовки, – а сейчас хочу проверить свою теорию о том, что если вылить чувства на бумагу, то можно обрести успокоение. Я опрометчиво отказалась пообедать с Ноэль-Бейкерами, которые увезли Л. на своей машине. Минут десять назад я внезапно пожалела об этом. Как бы мне хотелось поболтать, посмотреть их дом и помериться умами. Сейчас разумнее всего было бы сделать что-то себе в удовольствие – то, чем я бы не смогла заняться, если бы поехала с ними. На ум пришло только сделать запись в дневнике и прогуляться по площади. Непонятно почему, но у меня есть комплекс по поводу моей одежды. Когда меня куда-то зовут, я первым делом думаю: «Но у меня же нет подходящего наряда». Тодд так и не прислала мне адрес ателье, а я, возможно, разозлила ее своим отказом вместе пообедать. Однако Вирджиния, которая отказывается, – очень инстинктивная и потому сильная личность. Рефлексия и общительность проявляются позже. Тогда возникает конфликт.
Вчера вечером в эфире был Болдуин; он спекулирует на религиозности и пытается вложить в свои слова все, будто говорит в последний раз. «Верьте в меня. Вы избрали меня 18 месяцев назад. Чем я подорвал к себе ваше доверие? Неужели вы не верите, что я смогу добиться справедливости для обеих сторон?» Как ни поразительно слышать голос премьер-министра, потомка Питта382 и Чатама383, я все же не могу найти в себе должное количество благоговения. Я представляю сгорбленного атланта, несущего на плечах весь мир. И вдруг его самоуверенность становится нелепой. Она превращается в манию величия. Я не доверяю ни одному человеку, как бы громко он ни вопил о своей религиозности.
10 мая, понедельник.
Ссора с Л. разрешилась в типографии. О, как же все спорят и перебивают друг друга! Пока я пишу, Л. разговаривает по телефону с Хьюбертом. Мы готовим петицию384. Вчера вечером, как нам показалось, ситуация явно улучшилась. Архиепископ385 и Грей386 оба были настроены на примирение, так что мы легли спать счастливыми. Сегодня опять тупик, но есть всевозможные глубинные изменения, о которых мы получаем самые противоречивые сведения. Дорогой старина Фрэнки рассказал (у камина в книжном магазине) о переговорах между Асквитом и Редингом387, настроивших второго враждебным по отношению к мужчинам [рабочим?]. Позже через Клайва и Дезмонда пришла информация, что Асквит был в Уорфе388, в 60 милях от лорда Рединга. Леди Уимборн389 устроила вечеринку, на которой встретились Томас и Болдуин. Сегодняшняя встреча таинственным образом отменена. Иначе проблема с забастовкой была бы урегулирована. Сегодня утром я отнесла в Палату общин статью Л., чтобы уже днем она легла в основу выступления Хью Далтона390. Вся эта шумиха с полицией и мраморными статуями вызывает смутное недовольство. Но правительство обеспечило меня автобусами в оба конца и даже не закидало камнями. Серебристо-малиновый караул на Уайтхолл391; Кенотаф; мужчины снимают возле него шляпы. Дома я обнаружила заговорщиков, Тома Маршалла и Л. После обеда – в книжный магазин [«Birrell & Garnett»], где слушала сплетни «не для телефонного разговора»; в Лондонскую библиотеку, где встретила Гуча392 – высокого бледного упрямца, приветливого и долговязого, – и Молли, всю в пыли, прилежно изучавшую «Dublin Review393» за 1840 год; прогулялась до дома; Клайв опроверг сплетни; Джеймс пытается заставить Сент-Лоу394 подписать [петицию]; потом звонит Мейнард и дает указания печатать «Nation» по образцу «New Statesman»; я согласилась, а Л. нет; затем обед; автомобильная авария; сейчас полдесятого, а телефон не перестает звонить.
11 мая, вторник.
Я могу писать – этот дневник привык к вопиющим издевательствам, – пока жду… Тут меня несколько раз прерывали (с 12:30 до 15:00); мы с Джеральдом Бренаном мучительно долго сочиняли письмо мистеру Голсуорси395. Спорить об архиепископе Кентерберийском с Джеком Сквайром в полночь кажется теперь нормальным, но не таким интересным, часто повторяю я, как писать «На маяк» или статью о де Квинси396. Думаю, это самообман – думать, что годы спустя подробности происходящего будут кому-то интересны. В конце концов, от войны остались бесплодные воспоминания. Но никогда не знаешь наверняка, а ожидание и писательство снижают тревогу посредством выплескивания на бумагу всех этих бесчисленных деталей и мыслей о них. Сквайр не хочет «вставать на колени». Коленопреклонению место в церкви. Церковь не имеет никакой связи с народом. События складываются так, что работники типографии «Nation» отказываются от статьи Л., в которой он говорит, что забастовка законна и конституционна. Полагаю, это происки загнанного правительства397. Мистер Болдуин посетил зоопарк398. В середине обеда приехала очаровательная миссис Булли399, безуспешно посетившая Конуэя400. Сент-Лоу подписал петицию, а еще Роза Маколей и Литтон. Сегодня вечером назовут имена, и тогда, возможно, на нас снизойдет тишина. Ральф и Джеральд – наши разведчики. Но телефон разрывается; звонят самые неожиданные люди, например, Брейс и Кан401; женщина привезла новый чехол для дивана. Вчера Ральф и Фрэнсис Маршалл попали в аварию402. Ей чуть не выбило зубы. Один человек погиб, у другого сломана нога – результат управления поездами без сигналов, усилиями пылких оптимистов-старшекурсников. Приходил Биллинг403 – он готов напечатать что угодно, ибо все его люди вернулись и нуждаются в работе. Таким образом, поскольку бедняга Макдермотт404 умер еще в январе, возможно, именно они будут печатать «Nation». Если подумать, почти весь наш шрифт занят, так что делать это у нас точно не вариант. Позвонить ли мне Джеймсу? На мальчика из библиотеки «Days405» напали задиры и сбросили его с велосипеда; к счастью, шесть книг [Виолы] Три, за которыми он заезжал, не пострадали. Они продаются вяло. Их редко заказывают. Миссис Картрайт приехала на ржавом велосипеде Фейт406.
12 мая, среда.
Забастовка окончена (звонят в колокола).
Проблема была улажена примерно в 13:15 – вернее, в это время в радиоэфире прозвучало сообщение. В час дня я была на Тоттенхэм-Корт-роуд и услышала, как в мегафон «Bartholomew & Fletcher407» объявили, что лидеры БКТ408 находятся на Даунинг-стрит. Придя домой, я обнаружила, что ни Л., ни Нелли этого не слышали; через 5 минут то же самое объявили по радио. Нам велели быть наготове и ждать важных новостей. Потом заиграло фортепиано. Затем диктор невероятно помпезно и мрачно, произнося по слову в минуту, зачитал: «Сообщение с Даунинг-стрит 10. Лидеры БКТ согласились прекратить забастовку». Л. немедленно бросился звонить в офис; Нелли – сообщить клерку Притчарда, а я – миссис Картрайт (однако Нелли меня опередила); потом мы закончили обед; я позвонила Клайву – он предложил нам выпить вечером. Сегодня утром я видела 5–6 бронеавтомобилей, медленно ехавших по Оксфорд-стрит; в каждом сидели по два солдата в жестяных касках, а третий целился из пушки, словно готовясь стрелять. Но в одной из машин я также заметила полицейского, который курил сигарету. Подобных зрелищ, рискну предположить, я больше никогда не увижу, да и не хотелось бы. У отеля уже (сейчас 14:10) появились рабочие с водосточными трубами. Кроме того, Гризель отвоевала себе право выгуливаться на площади.
13 мая, четверг.
Думаю, при перечитывании дневника я буду пропускать все страницы, посвященные Забастовке. «Ох уж эта скучная старая глава», – скажу я. Волнение по поводу того, что важно, а что нет, всегда недолговечно. И все же сегодня тоска – Л. как и я, угрюм, – ведь забастовка продолжается; ни один железнодорожник не вернулся на работу; теперь мстительность овладела нашими рабочими. Правительство молчит. Видимо, БКТ согласился на условия, которые шахтеры сейчас отвергают. В любом случае на то, чтобы запустить механизм Англии, уйдет неделя. Поезда встали по всей стране. Кажется очевидным, что лейбористов опять обведут вокруг пальца и, возможно, лишат права на забастовки в будущем. Типография «Nation» до сих пор не работает. Короче говоря, напряжение спало, мы все ссоримся, спорим и злословим409. Такова человеческая натура, а я не люблю ее, если только она не промаринована искусством. Вчера вечером мы ужинали с бастующими и заглянули к Клайву. Там было много разговоров об искусстве. К нам присоединилась добрая зануда Джанет Воган410, напомнившая мне Эмму411. Я ходила к своей портнихе, мисс Брук, и мне это показалось самых спокойным, дружелюбным и даже приятным занятием. У меня страсть к красивым вещам и предметам, которую я не удовлетворяла с тех пор, как умерла Салли Янг412. Это смелый шаг, но теперь я свободна от беспокойства по поводу одежды, ее стоимости и необходимости выставлять себя напоказ на Оксфорд-стрит.
20 мая, четверг.
Жду, когда Л. вернется после шахмат с Роджером; сейчас 23:25. Думаю, нет нужды говорить о Забастовке. После кризиса разум обычно затуманивается, и я понятия не имею, как именно урегулируют ситуацию, если этого еще не произошло.
Теперь нам надо снова взяться за книги. Виола Три и Фил Бейкер терпят неудачу. Виола приходит после ужина и тактично просит дружеского, по ее словам, совета. Виола – жар-птица и в значительной степени актриса, над которой издеваются всякие Уэйли и Марджори, но мне она нравится. У нее огромный эгоизм, чувство собственного величия, которое, как мне кажется, проявляется и телесно. Она оценивает женщин по их бедрам и лодыжкам, словно лошадей. Быстро возвращается к теме своих достоинств и тому, что ей следовало выйти замуж за герцога Ратленда413. «Лорд… (его дядя) сказал, что я была женщиной, которую Джон действительно любил. Герцогиня советовала мне: “Влюбитесь в Джона и уведите его от… Во всяком случае, ты хотя бы высокая и красивая…”. Иногда я думаю, что если бы вышла замуж, хотя он никогда не предлагал, то папочка414 бы не умер. Я бы предотвратила эту операцию, а как бы он полюбил герцога в качестве зятя! Вся его жизнь была сплошным притворством – ну вы понимаете». И вот она уже бежит дальше, в своей лучшей одежде; непринужденная и фамильярная, но в то же время сдержанная; с лукавством и настороженностью светской женщины; в чем-то неприятная, в чем-то великолепная; не чувствующая себя в своей тарелке с нами, но все же радующаяся месту, где она может делиться своими историями, и новым, незнакомым слушателям. Она говорит без умолку, но очень осторожничает, чтобы не надоесть; хорошая деловая женщина, действительно обладающая недюжинным обаянием. Однако все это, как говорится, не способствует продажам ее книги.
На чай приходил Эдди. Он мне нравится. Из-за его лести? Из-за благородства? Не знаю, мне он кажется энергичным и легким. А завтра на обед приедет Вита, что принесет много радости и удовольствия. Меня забавляют наши с ней отношения; расставание в январе было таким пылким, а теперь что? Влюблена ли я в нее? Но что такое любовь? То, что она «влюблена» (здесь надо бы прошедшее время) в меня, возбуждает, льстит и подогревает интерес. Что это за «любовь»? О, а потом она удовлетворит мое вечное любопытство и расскажет о том, кого видела и чем занималась, ведь я невысокого мнения о ее поэзии415. Как я могу такое говорить – я, которая с таким удовольствием хвалит далеко не самое лучшее творчество даже самых близких своих друзей. Сегодня вечером я собиралась читать ее стихи, но вместо этого закончила Шэрона Тернера416 – прозаичный, простой старик; само воплощение Саксона, безграничный зануда, осмелюсь сказать, с величайшим «рвением к самосовершенствованию», с самыми святыми привязанностями, с тринадцатью детьми и без характера или внутреннего импульса, с любовью к долгим прогулкам и музыке; он скромный, но тщеславный, как муравей. Я имею в виду, что у него есть трудолюбие и упорство муравья, но так мало темперамента, что его трудно назвать тщеславным!
25 мая, вторник.
Наступила жара, принесшая с собой невыразимо неприятные воспоминания о вечеринках и Джордже Дакворте417; страх преследует меня и сейчас, когда я еду на втором этаже автобуса по Парк-лэйн и думаю о леди Артур Рассел418 и т.д. Я все это разлюбила, но влюбляюсь снова, когда автобус подъезжает к Холборну. Любопытный переход от тирании к свободе. К этому примешивается обычное «я думала, что, когда ты умер в мае прошлого года, Чарльз [?], многое умерло вместе с тобой»; смерть прячется среди листьев, а день рождения Нессы – среди маленьких твердых розовых майских бутонов, которые мы обычно нюхали у тротуара в верхней части Гайд-Парк-Гейт, а я спрашивала, почему, если цветы майские, они не распускаются 1-го числа; зато распускаются сейчас, а день рождения Нессы, который будет ее 47-м, через несколько дней. Она в Италии; Дункан, говорят, «совершил проступок», за что был оштрафован на 10 лир.
Л. подхватил жуткую простуду от Нелли, которую заразила Лотти… Это его голос я слышу? Гризель утвердительно виляет хвостом. Она права. Вита тоже заболела, иначе мы бы ужинали…
Сейчас мы на Тависток-сквер. Л. стало лучше. Я счастливее, чем раньше. Завтра едем в Родмелл, чтобы оценить ванну, туалет и просторную гостиную без старой стены. Эта мечта так часто дразнила меня и ускользала, что я с трудом верю в ее осуществление. Замечу, что из-за забастовки мне до сих пор приходится уточнять расписание поездов на вокзале Виктория.
Признаюсь, я закончила черновик второй части романа «На маяк» и, возможно, допишу книгу к концу июля. Если так, то в сумме выйдет семь месяцев – рекорд.
Итак, приходила Вита, и я ощутила шок после разлуки; как же я застенчива; как разочарована собственным телом; как чувствительна к новым оттенкам чувств – я уловила нечто «женственное» и более зрелое; она приехала прямиком с вокзала, не переодевшись, и была изможденной, не такой красивой, как обычно. Мы сидели и разговаривали на диване у окна, вернее, она молчала, а я болтала, отчасти чтобы отвлечь ее внимание от меня, отчасти, чтобы она не подумала: «Ну, и это все?», – как она, должно быть, думала, после того как всецело раскрылась мне в письменном виде. Таким образом, каждый из нас испытал разочарование, но, возможно, и некоторую уверенность… Одной встречей это может не ограничиться. Но я справедливо сравнила ее состояние со стаей птиц, летающих взад-вперед, мечущихся, сбитых с толку, возвращающихся после долгого путешествия обратно в гущу событий. Она была более спокойной, застенчивой и неловкой, чем обычно. Она не готова к разговорам с Нелли или миссис Картрайт и стоит как школьница у доски. Думаю, она вполне может заставить Гарольда уйти с работы. Хотя ей с ее «великой жизнью», как мне кажется, с Дотти419 и всеми остальными, кого я почти не знаю, необязательно быть в центре внимания. А я не могу писать. Хотя до этого могла. Внезапно меня покинуло то, что называют инстинктом. Большинство людей, несомненно, всю жизнь так живут. Мейнард встретил Джорджа и леди Маргарет [Дакворт] у Дарвинов; пишет, что он притворщик, а она исчадие ада. Она теперь ходит с палкой. Что за унылый мир, где эти простачки встречаются раз в 20 лет или около того.
9 июня, среда.
В прошлую субботу я заболела гриппом; сидела под палящим солнцем на стадионе «Lord’s420» и тряслась от озноба; поэтому ни с кем толком не виделась, кроме обитателей типографии, и отменила поход на «Дон Жуана»421; Дэди и Хоуп422 придут сегодня вечером, а Осберт [Ситуэлл] – завтра на ужин. Вся моя кипучая энергия разом покинула меня. Я понемногу, с большим трудом переделываю эту вечную лекцию «Как читать?», поскольку «Yale Review423» купил ее, и не могу понять, о чем вообще «На маяк». В эти выходные я надеюсь проветрить мозги либо у Виты, либо в Родмелле.
Да, я считаю, что Родмелл – это абсолютный триумф, хотя Л. советует мне так не говорить. Особенно хороша наша расширенная гостиная с пятью окнами, балками посередине, цветами и зеленью со всех сторон. Вода для ванны греется быстро, в унитазах сливается вода (правда, недостаточно быстро). Погода опять подвела, и у нас было странное путешествие домой через Ньюхейвен, Писхейвен и Брайтон424. Поезда ходят медленно и редко. В каком-то смысле Забастовка до сих пор продолжается. Потом мы ходили на вечеринку Эдит Ситуэлл (я в новом платье), «чтобы познакомиться с мисс Стайн425» – дамой, очень похожей на Джоан Фрай426, но более крупной, в парче с голубыми разводами, довольно грозной. Там были Морган, Зигфрид427, Тодд (которой я в порыве дикого безумия предложила написать книгу, и она согласилась!428), и Виола [Три] (которую так сильно критиковали строгие авторитеты Хэм-Спрей-хауса), и Эдит в смятении; и горы вишни, и ячменная вода, – как Л. блестяще описал все это Сивилле [Коулфакс] на следующий день. Она пришла одна, больше никого не было, мы сидели и смеялись. «Ну а что плохого в этой глуповатой, добродушной, довольно забавной женщине?» – спрашивала я себя. Потом она выразила желание поужинать с нами. Л. сегодня обедает с Уэллсом429.
[Тот же день] Леонард вернулся от Уэллса, болтавшего до 15:45 о любви к прогулкам по улицам и своем доме во Франции, за которым ухаживает очень умная бразильянка430. Он называет меня «слишком умной, что плохо»; не умеет критиковать; выдвигает социальные теории, поскольку в эпоху, когда общество якобы распадается, социальное государство – это часть личности. Они обедали в «Boulestein431». Леонард спросил о нем в Автомобильном клубе432. «Очень знакомое имя», – ответил мужчина. Пыл и отголоски славы Уэллса, похоже, настигли меня этим прохладным дождливым вечером, и я думаю, что если бы я пошла на обед вместе с ними, как просил Уэллс, то он бы меня покорил. (Кстати, мы очень проголодались; Нелли готовит на ужин жареную курицу и мороженое, которые мне наверняка понравятся. Потом мы включим граммофон). Рада заметить, что я окончательно поправилась, хотя и не знаю теперь, остаться мне с Витой или же поехать в Монкс-хаус.
Л. собирается выпустить сборник своих эссе433. Я подумываю о том, чтобы попросить леди Хорнер434 написать мемуары. Сегодня мы обсуждали даты отпуска Нелли… Так и живем.
После того, как Вирджиния переболела гриппом или “головной болью от нервного истощения” (см. ВВ-П-III, №1646), Вулфы отправились в Родмелл в субботу 11 июня. Леонард вернулся в Лондон в воскресенье днем, оставив жену с Витой, которая приехала на обед и задержалась погостить до вторника. Следующие две недели были полны общения и включали в себя званый ужин у Хатчинсонов, где Вирджиния встретилась с Олдосом Хаксли, как раз вернувшимся из кругосветного путешествия, а также визит в Гарсингтон, где она познакомилась с Робертом Бриджесом, 26–27 июня.
30 июня, среда.
Сегодня последний день июня, а я в полнейшем отчаянии, потому что Клайв посмеялся над моей новой шляпкой; Вита пожалела меня, но я все равно погрузилась в пучину уныния. Это случилось вчера вечером у Клайва, после того как мы с Витой побывали у Ситуэллов. О боже, я надела шляпу, даже не задумавшись, подходит она или нет; все было очень эффектно и непринужденно, но потом я увидела одного мужчину с заплетенными в косу волосами, а другого с длинными красными шипами в петлице; я сидела рядом с Витой и хохотала с ней. Когда мы вышли, было только 22:30 – теплая звездная ночь; я отказалась ехать к Коулфакс, так как для нее было еще слишком рано. Тогда Вита сказала: «Может, поедем к Клайву и заберем его?». И у меня снова стало так беззаботно на душе, когда мы ехали через парк, а люди разбегались перед нами. Кроме того, мы увидели весь Мэйфэйр и наконец добрались на Гордон-сквер, где заметили Нессу, бредущую в темноте в своей неброской черной шляпке. У нас состоялся оживленный разговор. Она сообщила, что Дункан ест сэндвич в пабе; потом он вернулся с яйцом в руке. «Пойдемте все вместе к Клайву», – предложила я, и они согласились. А позже, когда мы все сидели и разговаривали, Клайв вдруг сказал, вернее, прокричал: «Какая на тебе удивительная шляпка!». Потом он спросил, откуда она. Я напустила туману и попыталась сменить тему, но меня загнали в угол; никогда не чувствовала себя такой униженной. Клайв спросил: «Это Мэри выбрала?». Нет. Тодд указала на Виту. «А платье?» Платье, разумеется, выбирала Тодд; после этого мне пришлось вести себя как ни в чем не бывало, хотя на самом деле я чувствовала себя ужасно униженной. Вот почему я много болтала и смеялась. Дункан, как всегда чопорный и колкий, сказал мне, что в такой шляпе совершенно невозможно ничего делать. А я отшучивалась на тему вечеринки у Сквайра. Леонард молчал; я ушла глубоко удрученная и несчастная, какой не была уже лет десять, и прокручивала это во сне всю ночь, и сегодняшний день тоже испорчен.
1 июля, четверг.
По-моему, эти размышления о шляпе довольно забавны. Какой же я чувствительный флюгер! Какое же удовольствие или (поскольку я была ужасно несчастна и унижена), по крайней мере, интерес вызывают у меня эти колебания, особенно если знаешь, что их контролирует сильная рука – Леонард, короче говоря. Пообедав сегодня с Мейнардом, я (в шляпке и платье) вышла на улицу и столкнулась с Клайвом и Мэри; мне пришлось выдержать поток их комментариев: платье превознесли до небес, про шляпку промолчали. Ну и ладно. Можно сказать, что вчера в семь вечера тучи начали рассеиваться.
Но все это затмило собой Гарсингтон, Бриджеса и Уэллса. Эти великие люди так похожи на нас. Уэллс примечателен лишь сочетанием приземистости и резкости; у него острый нос, скулы и подбородок мясника. Насколько я поняла, ему нравится бродить и фантазировать о жизни других людей; он размышлял о Веббах; говорил, что их книги – это великолепные яйца правильной формы, но протухшие. Он описал Беатрису как цыганку и еврейку; яркое создание, ставшее квакершей435, как и все мы по мере взросления. Это не имеет ничего общего с христианством (с Богом). «Вы квакер?» – спросила я. «Конечно, да. Человек верит, что у всего есть причина» (кажется, ответил он). Но Уэллс недолго топтался на одном месте. Обед с ними в жару – утомительное времяпрепровождение. По слезливо-жалобному выражению лица миссис Уэллс436 (у нее большие щели между зубами, и в состоянии покоя она выглядит очень обеспокоенной, но в то же время отстраненной) я поняла, что в личной жизни он высокомерен, похотлив и груб437. Из добродетелей он предпочитает смелость и жизнерадостность. «Какой ужас!» – сказала я. (Это в контексте истории борьбы Дороти Ричардсон438.) «Нет. Нет ничего ужасного там, где есть мужество», – сказал он. Невероятно интересно, хотя и довольно бессвязно он пробежался по ее жизни и рассказал о том, как она вышла замуж за Одла439, человека, который создает символические рисунки – пузыри, выходящие из человеческого рта и превращающиеся в женские ноги, например, и т.д. «Это так похоже на жизнь, – сказал Уэллс, – неоднородность, когда одно перетекает в другое, да и нарисовано просто прекрасно». Но их творчество не продается. И Дакворт440 больше не будет выпускать ее книги.
Что касается Бриджеса, он выскочил из-за куста рододендрона, очень худой высокий старик в изогнутой серой шляпе, с красноватым суровым лицом, свирепыми мутными глазами и затуманенным взглядом; очень активный, с довольно хриплым голосом, болтающий без умолку. Мы сидели в его просторной комнате и любовались холмами, возвышавшимися над голубыми цветами в саду, но все это исчезало, стоило им заговорить, и он, Бриджес, сказал одну поразительную для меня вещь – единственное его поэтическое изречение. Мы говорили о почерке и критике441; о том, как Гаррод442 писал о Китсе443; о том, что они знают сонет Петрарки444, но не понимают, зачем его менять. «Потому что они не пишут сонетов», – предположила я и призвала его писать критику. Он, прямолинейный и шустрый, очень резкий во всех своих движениях, таскал меня по саду, чтобы похвастаться гвоздиками; потом повел в свою библиотеку, где показал книги французских критиков; потом сказал, что Мишле445 – его любимый историк; потом я попросила показать рукописи Хопкинса446 и сидела, разглядывая их с этим гигантским кузнечиком Олдосом447, свернувшимся рядом в кресле. Оттолин рассекала между гостей, словно волна.
Он попросил меня прийти еще раз и сказал, что прочтет мне свои стихи, но не ранние, которые требуют красивого голоса и неинтересны, а поздние, написанные гекзаметром448. Он сорвался с места и придержал для нас ворота. Я сказала, что мне очень понравились его стихи, хоть они и короткие, но в целом я была довольна и рада, что он оказался таким услужливым, непринужденным и интересным. Оттолин польстила мне, назвав это моей заслугой. Но и у нее были свои достоинства, раскрытые ее угасающим очарованием, когда мы сидели на берегу озера, обсуждая жизнь Мэри и Клайва, правду и литературу. Потом все начали собираться, в том числе Олдос, Эдди, Филипп Николс449 и мисс Спендер-Клей450, которая, по словам Джулиан [Моррелл], вполне может зарабатывать £100 в год, если захочет.451
4 июля, воскресенье.
Уэллс приходил к нам еще раз и задержался до четырех452, когда ему нужно было идти на встречу с американцем. Он уже в том возрасте, 60 лет, когда становишься вялым. Он кажется здоровым, но уже не таким бойким, как раньше. Он говорил о своей новой книге и о мыслях, которые возникают у человека в 60 лет. Он использует в тексте все, например, человека по фамилии Любин453, который изобрел институт сельского хозяйства (так, кажется); человека, который умер в нищете и безвестности и был похоронен в Риме в тот самый день, когда приехал Вильсон454 – «этот поверхностный претенциозный пустоголовый профессор»; Любин – настоящий борец за мир. «Какие еще у него были идеи?» – спросил Дезмонд. Отменить воскресенье. Выходные должны быть раз в 10 дней. Его расчет таков: 10 дней работы и 4–5 дней отдыха. Нынешняя система якобы неэффективна. Ощущение выходных появляется в пятницу, а исчезает лишь к полудню понедельника. Уэллс рассказал, что иногда он пишет днями напролет, а иногда вообще не пишет. Он опять поразил меня странным сочетанием дурашливости и солидности, привычкой неожиданно вставлять какую-нибудь фразу. Мы познакомили его с Харди – очень простым и проницательным старым крестьянином, на которого умные и при этом пишущие люди производят большое впечатление; очень скромный, он был в восторге, когда Уэллс навестил его вместе с Ребеккой Уэст455, и прошел с ними полпути до Дорчестера456; Уэллс называл ее «дерзкой молодой журналисткой». Харди слышал о ней. Он гостил у Барри457, чтобы посмотреть на воздушный налет, и писал свои книги по главам, как того хотели печатники. Потом он встал, чтобы уйти, а мы попросили его остаться и рассказать нам о Генри Джеймсе. И он опять сел. «О, я с удовольствием останусь и буду говорить хоть целый день», – ответил Уэллс. Генри Джеймс был формалистом. Он всегда переживал по поводу одежды. Он никогда ни с кем не был близок, даже со своим братом458, и никогда не влюблялся. Однажды его брат захотел поглазеть на Честертона459, взобрался на стремянку и заглянул через забор. Это разозлило Генри; он позвал Уэллса и попросил его высказать свое мнение. «Как будто оно у меня было!» Уэллс ничему не научился у Пруста – «его книга как Британский музей». Люди знают, что в нем есть восхитительно интересные вещи, но не ходят туда. Однажды в непогожий день я тоже скажу «боже, чем мне сегодня заняться?» и буду читать Пруста так, словно оказалась в Британском музее. А вот Ричардсона – мужчину, который знает все о женской психологии (сказано с некоторым презрением), хотя никто не должен знать этого, – Уэллс читать не стал бы. Я сказала, что тот, напротив, знал очень мало, одни лишь условности. Честь, целомудрие и т.д. Уэллс ответил, что мы полностью изменили наши представления. Идея целомудрия исчезла. Женщины были еще более внушаемы, нежели мужчины. Теперь они не думают об этом, а целомудренная пара (он говорил о парах в целом) неотличима от распутной. Он сказал, что мы, возможно, более счастливы – «дети, безусловно, чувствуют себя более непринужденно со своими родителями». Однако он считает, что люди начинают скучать по ограничениям. Раньше они задавались вопросом о предназначении всего вокруг. Они были неугомонны; обсуждали Генри Джеймса и Элиота, их формализм и чрезмерную строгость нравов (он рассказал, как Г.Д. подсовывал письмо, которое он написал, чтобы заговорить с Уэллсом в «Reform460»). Я ответила: «Это что-то американское». Они были чужды нашей цивилизации. Уэллс сказал, что и сам был таким. Его отец работал садовником, а мать – горничной. Ему казалось очень странным знакомиться с людьми, которые ходят на вечеринки и носят парадную одежду. Генри Джеймс не умел описывать любовь – все заканчивалось охами-вздохами и возложением рук461. Это Уэллс умел и сам. «Я журналист. И горжусь этим, – сказал он. – Мне кажется, что все написанное мною должно быть журналистикой (и делаться с этой целью), ведь никто не знает, что понадобится потомкам – возможно, путеводитель. Я говорю Арнольду462, что его будут читать за его резкость».
Во всем этом, как сказал потом Дезмонд, Уэллс проявил себя самодовольным человеком, осознающим свой талант и не имеющим причин для беспокойства, ведь у него великий дар.
22 июля, четверг.
Лето стремительно утекает, словно песок сквозь пальцы. Много ночей подряд я просыпаюсь в ужасе от того, что совершила какое-то злодеяние. Я возвращаюсь домой с мелкими неприятностями, напоминающими мелкие ссадины, которые посреди ночи вдруг превращаются в зияющие раны. Тем не менее, отложив «На маяк» до Родмелла, по утрам я прохожусь своим пером по де Квинси. Это пристанище добродетели и всего хорошего. В остальном одни хлопоты: поход к дантисту и покупка расчески; приглашение Мейнарда и Боба к нам на чай, Ральфа и Фрэнсис [Маршалл] – на ужин, а потом – Эдди и Китчина. Но мы оба вымотаны и не получаем никакого удовольствия от мелькания лиц, хотя сегодня вечером должны поужинать с Осбертом Ситуэллом, а завтра пойти к Харди. Такова человеческая жизнь: это бесценный материал, выданный нам в виде одного небольшого рулона без возможности докупить второй, а мы его еще и растрачиваем вот так. Дни без ярких впечатлений – худшие из всех; дни, когда заставляешь себя терпеть то одно, то другое. Но зачем?
Сейчас нет ничего важного, о чем стоило бы написать, а если и есть – о чрезвычайной важности душевного равновесия, например, – то я и это приберегу для Родмелла. Там я вплотную займусь последней частью своего романа; столько усилий и напряжения, что время от времени я удивляюсь, как вообще позволила себе ввязаться в это. Роза Маколей сказала: «Ну а что еще делать со своими мыслями?!». Больше я не виделась ни с ней, ни с Гвен; не писала Вайолет463; не учила французский и не дочитывала «Клариссу464».
Приходил Дезмонд; говорили о Шекспире465. Теперь мне надо сосредоточиться на «Suspiria466».
25 июля, воскресенье.
Сначала я подумала, что пришел Харди, но это была горничная, маленькая худенькая девушка в специальном чепце. Она принесла серебряные подставки c пирожными. Миссис Харди говорила с нами о своей собаке467. «Долго ли нам ждать?», «в состоянии ли мистер Харди совершать длительные прогулки?» и т.д. – спрашивала я, пытаясь, как и полагается, завязать разговор. У нее большие печальные, лишенные блеска глаза бездетной женщины; невероятная покорность и готовность отвечать на все вопросы, как будто она выучила роль наизусть; она не очень расторопная, зато смиренно принимающая очередных посетителей; на ней легкое платье в цветочек, черные туфли и ожерелье. «Мы теперь не можем далеко ходить, – сообщила она, – хотя гуляем каждый день, но нашего пса нельзя брать далеко. Он кусается». Она стала более естественной и раскрепощенной в разговоре о собаке, которая, очевидно, занимает все ее мысли. Опять явилась горничная. Затем дверь открылась, на этот раз более аккуратно, и вошел маленький пухлощекий жизнерадостный старичок, бодрый и деловитый, обращавшийся к нам скорее как врач или солиситор. Пожимая нам руки, он сказал «ну-с, как поживаете?» или что-то в этом вроде. Он был одет в грубый серый костюм с полосатым галстуком. Нос у него с горбинкой и крючковатый. Круглое бледноватое лицо, глаза уже потускневшие и довольно водянистые, но вид в целом бодрый и жизнерадостный. Он сидел на треугольном стуле (я слишком устала от всех этих гостей и походов в гости, чтобы делать больше, чем просто излагать факты) за круглым столом с подставками для пирожных и другими приборами, шоколадным рулетом и хорошим чаем, но он выпил лишь одну чашку, сидя на своем треугольном стуле. Он был чрезвычайно приветлив и отлично выполнял обязанности хозяина, не допуская пауз и не пренебрегая активным участием в разговоре. Харди говорил об отце и сказал, что видел меня младенцем, и, хотя это могла быть сестра, он уверен, что в колыбели лежала именно я. Он бывал на Гайд-Парк-Плейс, то есть на Гайд-Парк-Гейт. Очень тихая улица. Вот почему она так нравилась моему отцу. Странно думать, что за все эти годы Харди ни разу не приезжал туда снова. Раньше он часто бывал там. «Ваш отец согласился напечатать мой роман – “Вдали от обезумевшей толпы”. Мы стояли плечом к плечу против британской общественности в некоторых вопросах, затронутых в этой книге – вы, наверное, в курсе». Потом он рассказал, что накануне публикации с книгой произошел казус: посылка с рукописью потерялась по пути из Франции – «маловероятная вещь, как сказал ваш отец, а потом он попросил выслать еще раз. Думаю, он нарушил все законы «Cornhill468», когда начал публикацию, не взглянув на роман целиком; я отправлял по одной главе без единой задержки. Как же чудесна молодость!». Я, конечно, задумалась об этом, но ненадолго. Главы романа выходили каждый месяц. Думаю, они нервничали из-за мисс Теккерей469. Она сказала, что ее парализует и что она не может написать ни строчки, чуть только слышит печатный станок. Осмелюсь сказать, что публикация по частям плохо сказывается на романе. Начинаешь думать о том, что хорошо для журнала, а не для книги. «Хочется сделать концовку посильнее», – шутливо добавила миссис Харди. Она облокотилась на чайный столик, но ничего не ела, а просто смотрела в окно.
Потом мы заговорили о рукописях. Во время войны миссис Смит нашла в ящике стола рукопись романа «Вдали от обезумевшей толпы» и продала ее на нужды Красного Креста470. Недавно он получил свою рукопись обратно, но печатник убирает все пометки. А ему хочется оставить их в качестве доказательства подлинности.
Он опускает голову как старый зобатый голубь. У него вытянутая голова и лукавые светлые глаза, которые во время разговора кажутся ярче. Он сказал, что 6 лет назад оказался на Стрэнде и едва понял, где находится, тогда как раньше знал весь район вдоль и поперек. Он рассказал нам, что покупал подержанные книги – ничего ценного – на Уик-стрит. Еще он удивился, почему Грейт-Джеймс-стрит такая узкая, а Бедфорд-Роу такая широкая. Он часто задавался этим вопросом. «Такими темпами Лондон скоро будет неузнаваем. Но я больше туда не поеду». Миссис Харди пыталась убедить его, что поездка туда-обратно проста и занимает всего 6 часов или около того. Я спросила, нравится ли ей Лондон, и она ответила, что Грэнвилл-Баркер471 твердил, будто пребывание в лечебнице было «лучшим временем в ее жизни». В Дорчестере она знала всех, но считала, что в Лондоне есть куда более интересные люди. Часто ли я бывала в квартире Зигфрида [Сассуна]? Я ответила, что нет. Тогда она принялась расспрашивать о нем и о Моргане, которого назвала неуловимым; им, похоже, нравятся его визиты. Я сказала, что слышала от Уэллса, будто мистер Харди ездил в Лондон посмотреть на воздушный налет. «Чего только не придумают! – воскликнул он. – Это все моя жена. Однажды ночью, когда мы гостили у Барри, начался налет. Мы лишь услышали небольшой хлопок вдалеке. Прожекторы были очень красивые. А я подумал, что если бомба сейчас упадет на эту квартиру, то сколько же разом погибнет писателей». И он улыбнулся в своей странной манере, искренней и одновременно немного саркастичной; в любом случае, он хитрец. Действительно, от образа простого сельского мужика, каким я его себе представляла, не осталось и следа. Казалось, он все прекрасно понимает; не испытывает никаких сомнений и колебаний; он все для себя решил и сделал все для того, чтобы не сомневаться в своих решениях. Его мало интересуют и свои, и чужие романы; он ко всему относится легко и непринужденно.
– Я никогда не затягивал с ними, – сказал он. – Дольше всего работа шла над “Династами472”» (так он произнес).
– Но ведь это, по сути, три книги, – сказала миссис Харди.
– Верно, и они заняли у меня 6 лет; правда, я не работал над ними все время.
– А стихи вы пишете регулярно? – спросила я (охваченная желанием услышать хоть что-нибудь о его книгах).
Но в разговоре постоянно всплывал пес: как он кого-то укусил и как приходил инспектор; как он заболел и ему ничем не могли помочь.
– Не возражаете, если я его впущу? – спросила миссис Харди, после чего в комнату вбежал Уэссекс, очень лохматая, невоспитанная коричнево-белая дворняга. – Его взяли, чтобы сторожить дом, поэтому, естественно, он кусается, – объяснила миссис Харди.
– Ну не знаю, – совершенно невозмутимо ответил мне Харди, которому и стихи его, видимо, тоже не интересны.
– А вы писали стихи, когда работали над романами? – спросила я.
– Нет, – ответил он. – Я писал очень много стихотворений и отправлял их куда попало, но они всегда возвращались, – усмехнулся он. – В те времена я верил редакторам. Многое утеряно – все чистовики пропали. Но я нахожу заметки и черновики, переписываю их. Я постоянно что-то нахожу. Вот и вчера тоже, но вряд ли найду еще.
– Зигфрид снял жилье недалеко отсюда и сказал, что будет очень много работать, но вскоре уехал.
– Э.М. Форстеру требуется много времени, чтобы хоть что-то сочинить, лет семь, – усмехнулся он. Создавалось впечатление, будто ему самому все дается очень легко. – Рискну предположить, что роман “Вдали от обезумевшей толпы” был бы намного лучше, работай я по-другому, – сказал он. Но было ощущение, что если ничего нельзя изменить, то это и не важно.
Харди бывал у Лашингтонов473 на Кенсингтон-сквер и встречал там мою мать. «Она входила и выходила, пока я разговаривал с вашим отцом».
Я хотела, чтобы он сказал еще хоть пару слов о своей писательской деятельности, прежде чем мы уедем, но смогла лишь спросить, какую из своих книг он порекомендовал бы мне для чтения в поезде. Я взяла с собой «Мэра Кэстербриджа474». «Из него сейчас делают пьесу», – вмешалась миссис Х. и принесла «Маленькие насмешки жизни475».
– И вам это интересно? – спросил он.
Я пробормотала, что не могу перестать читать его, и это правда, но мои слова прозвучали как-то неправильно. В любом случае он не придал им большого значения и перешел к вопросу о том, что подарить на свадьбу молодой леди.
– Мои книги не подходят для свадебного подарка, – сказал он.
– Ты должен подарить одну из них миссис Вулф, – заявила миссис Харди.
– Конечно, подарю. Но боюсь, у меня остались только брошюры в мягком переплете, – ответил он. Я уверила их, что этого будет достаточно, если он подпишет книгу (и тут же мне стало неловко).
Потом мы заговорили о Де Ла Маре. Его последний сборник рассказов476 показался им очень жалким. Но Харди понравились некоторые стихи. Люди говорят, что он, должно быть, жуткий человек, раз пишет такие истории, но в действительности он очень милый.
Он сказал другу, который умолял его не бросать поэзию: «Боюсь, что поэзия бросает меня». Правда в том, что он очень добрый человек и не отказывает во встрече никому, кто хочет с ним увидеться. Иногда у него бывает по 16 гостей в день.
– Полагаете, невозможно писать стихи, если видишься с большим количеством людей? – спросила я.
– Возможно – почему нет?! Это вопрос физической выносливости, – ответил Харди. Но было очевидно, что сам он предпочитает уединение. И все же Харди постоянно говорил что-то искреннее и разумное, из-за чего обычные комплименты казались абсолютно неуместными. Похоже, он совершенно не зависит от них; предпочитать много думать; любит описывать людей, а не вести абстрактные разговоры; например, полковник Лоуренс477 проехал со сломанной рукой, «держа ее вот так», от Линкольна до дома Харди, а потом стоял у двери и прислушивался, на месте ли хозяева.
– Надеюсь, он не покончит с собой, – задумчиво произнесла миссис Харди, все еще склонившись над чайными чашками и уныло глядя на них. – Он часто говорит подобные вещи, хотя никогда напрямую. Но у него синяки под глазами, и он называет себя “Шоу в армии”. Никто не должен знать, где он находится. Но это попало в газеты.
– Он обещал мне отказаться от полетов, – сказал Харди.
– Мой муж не любит все, что связано с высотой, – сказала миссис Харди.
С этого момента мы начали поглядывать на старинные напольные часы в углу. Мы начали прощаться и признались, что приехали только на день. Я забыла упомянуть, что Харди предложил Л. разбавленный виски, и это поразило меня, ведь он, как хозяин, знает толк в приеме гостей, причем во всех отношениях.
Итак, мы встали и расписались в гостевой книге миссис Харди, а мистер Харди взял мой экземпляр «Маленьких насмешек жизни» и быстро подписал; вместо «Woolf» он написал «Wolff», что, рискну предположить, вызвало у него некоторое беспокойство. Потом снова прибежал Уэссекс. Я спросила, может ли Харди погладить его. Он наклонился и по-хозяйски погладил пса. Уэссекс тяжело дышал.
Я не нашла в Харди ни намека на уважение к редакторам или званиям – лишь предельную простоту; что меня поразило, так это его свобода, легкость и жизненная сила. Он казался невероятно «именитым викторианцем», который все делает одним мановением руки (у него самые обыкновенные маленькие морщинистые руки), не придает большого значения литературе, но в высшей степени интересуется фактами и событиями; и почему-то представляешь себе, как он естественным образом погружается в воображение и творчество, не задумываясь о том, насколько это трудно или важно, но становясь одержимым и живущим в воображении. Миссис Харди сунула ему в руки старую серую шляпу, и он чуть ли не вприпрыжку провожал нас до дороги. «Что это?» – спросила я, указав на покрытую деревьями верхушку холма напротив, ибо их дом находится за городом, на открытой местности (с покатыми массивными холмами, увенчанными маленькими коронами из деревьев, спереди и сзади). И он с интересом ответил: «Это город Уэймут. По вечерам мы видим огни – не сами огни, а их отражение». И вот мы ушли, а он побежал обратно.
Еще я спросила Харди, можно ли посмотреть на портрет Тэсс, который описывал мне Морган. Тогда он подвел меня к ужасающей гравюре c картины Геркомера478, изображающей Тэсс, которая входит в комнату. «Примерно так я ее себе представлял», – сказал он. Я ответила, что, по моим сведениям, у него есть сама картина. «Это выдумка», – ответил Харди. – Раньше я время от времени встречал людей, похожих на нее».
Еще миссис Харди спросила меня: «Вы знакомы с Олдосом Хаксли?». Я ответила, что знакома. Они читали его книгу, которая показалась им «очень умной», но Харди не мог вспомнить название479. Он сказал, что жене пришлось читать вслух, – зрение у него стало совсем плохое. («Это была та книга, в которой…») «У них теперь все по-другому, – сказал он. – Раньше мы думали, что есть начало, середина и конец. Мы верили в теорию Аристотеля480. А теперь один из своих рассказов он заканчивает тем, что женщина вышла из комнаты». Он усмехнулся. Он больше не читает романов.
Все это – литература, романы и т.д. – казалось ему забавой, далекой от него и едва ли стоящей внимания. И все же он с сочувствием и жалостью относится к тем, кто до сих пор этим занимается. Но каковы его тайные увлечения и чем он занялся после нашего ухода, я не знаю.
Маленькие мальчики пишут ему из Новой Зеландии – приходится отвечать им. Еще нам показали «номер Харди», выпущенный японской газетой. Поговорили и о Бландене481. Думаю, миссис Х. держит мужа в курсе творчества молодых поэтов.
Накануне своего 11-недельного летнего отдыха от Лондона Вирджиния провела ночь понедельника 26 июля в Лонг-Барне с Витой Сэквилл-Уэст, которая на следующий день отвезла ее в Родмелл. Они приехали раньше Леонарда, который также был на машине вместе с Клайвом и Джулианом Беллами. Вита подарила Вулфам щенка суки-спаниеля по кличке Фанни, позже переименованного в Пинки (Пинкер).
Приведенные ниже заметки с заголовками написаны в разные дни между концом июля и началом сентября и лишь изредка датированы. Судя по всему, Вирджиния избегала общения, чтобы работать над романом “На маяк”, хотя Рэймонд Мортимер провел у них выходные. В пятницу 20 августа Вулфы ужинали с Кейнсами в Тилтоне, фермерском доме в полумиле от Чарльстона, арендованном вместе с сельскохозяйственными угодьями Мейнардом на 99 лет у виконта Гейджа482. После ужина все они отправились на уже традиционный фейерверк в Чарльстоне в честь дня рождения Квентина Белла.
Родмелл, 1926
Поскольку я не собираюсь доить свой мозг целую неделю, то напишу здесь первые страницы величайшей в мире книги. Именно такой она была бы, если создать ее из одних лишь мыслей. Представим, что их можно уловить до того, как они «пройдут переработку», поймать мысли свежими и внезапными, когда они только возникают в сознании – например, во время прогулки по холму Эшема. Разумеется, это невозможно, поскольку вербализация – медленный и обманчивый процесс. Нужно остановиться и подобрать слова, а ведь есть еще конструкция предложений, требующая соблюдения определенных правил.
Искусство и мысль
Я подумала вот о чем: если искусство основано на мысли, то каков процесс преобразования? Я рассказывала себе историю поездки к Харди и начала формировать ее, то есть акцентировала внимание на миссис Х., облокотившейся на стол и апатично, рассеянно смотревшей в окно, и вскоре факты гармонично выстроились вокруг этой доминирующей темы. Но в действительно все было по-другому. Далее…
Творения живых людей
Я почти не читаю их, но благодаря тому, что он дал мне книги, я сейчас читаю «К» М. Бэринга483. Я удивлена тому, насколько она хороша. Но насколько же она хороша? Легко сказать, что это не великая книга. Но чего ей не хватает? Возможно, того, что она ничего не добавляет к видению жизни. И все же трудно найти в ней серьезный недостаток. Меня удивляет, что у такой совершенно второсортной работы, а в год подобные книги выпускают человек двадцать, есть столько достоинств. Никогда не читая их, я привыкла думать, что они и вовсе не существуют. Если уж совсем честно, так оно и есть. Я имею в виду, что в 2026 году никто о ней и не вспомнит, но сейчас она определенно существует, что меня немного озадачивает. Сейчас «Кларенс» наводит на меня скуку, хотя я чувствую важность этой книги. Но почему?
31 июля, воскресенье.
Мой мозг
Вот короткая история целого нервного срыва. Мы приехали во вторник. Я опустилась в кресло и не могла встать; все казалось пресным, безвкусным, бесцветным. Непреодолимое желание отдыхать. В среду – лишь стремление побыть одной на свежем воздухе. Погода восхитительна; избегала разговоров; не могла читать. С благоговением думала о своей способности писать, как о чем-то невероятном, принадлежащем кому-то еще; никогда мне больше не получить удовольствие. В голове пустота. Спала в кресле. Четверг. Никакого удовольствия, зато, возможно, чуть большая тяга к жизни. Отличительные особенности и характер Вирджинии Вулф полностью исчезли. Непритязательность и смирение. Не могла придумать, что сказать. Читала автоматически, как корова, жующая жвачку. Спала в кресле. Пятница. Чувство физической усталости, зато появилась небольшая активность мозга. Начинаю что-то замечать. Составляю какие-то планы. Нет сил строить фразы. Не могу написать леди Коулфакс. Суббота (сегодня) намного яснее и светлее. Думала, что могу писать, но сопротивлялась или считала это невозможным. В пятницу появилось желание читать стихи. Это вернуло мне ощущение индивидуальности. Немного почитала Данте484 и Бриджеса, не вникая особо в текст, но все равно получила удовольствие. Теперь у меня появилось желание писать заметки, но не роман. Однако сегодня чувства ожили. Нет пока сил сочинять, нет желания придумывать сцены для книги. Возвращается интерес к литературе: хочу прочесть Данте, Хэвлока Эллиса485 и автобиографию Берлиоза486; еще хочу сделать зеркальце в рамке из ракушек. Иногда эти состояния длятся несколько недель.
Изменение пропорций
По вечерам или в серые дни пропорции пейзажа внезапно меняются. Я видела людей, игравших в стулбол487 на лугу; они как будто опустились вниз, стоя на чем-то плоском, а холмы увеличились и окружили их словно горы. Детали были смазаны. Невероятно красивый эффект; цвета женских платьев казались очень яркими и чистыми на почти однотонном фоне. И я понимала, что пропорции ненормальные – будто я наклонилась и смотрела между ног.
Второсортное искусство
То есть роман «К» Мориса Бэринга. В своих пределах он не второсортный, вернее, в нем нет ничего такого, что сразу бросалось бы в глаза. Пределы и есть доказательство его незначительности. Автор может делать только одно – быть самим собой, обаятельным незапятнанным скромным чувствительным англичанином, – но он не способен выйти далеко за свои пределы или рассказать больше; все у него именно такое, каким оно и должно быть: легкое, бесспорное, пропорциональное и даже трогательное; текст гладкий, ничто не преувеличено, все взаимосвязано и пропорционально. Я сказала, что могла бы читать такое хоть всю оставшуюся жизнь. Л. возразил, что очень скоро мне это надоест до смерти.
Wandervögeln488
Из племени воробьев. Две решительные, загорелые, запылившиеся девушки в блузках и коротких юбках, с ранцами на спине, городские клерки или секретарши, бредут по дороге под палящим солнцем в Райп489. Я инстинктивно ставлю между нами ширму и осуждаю девушек, считая их во всех отношениях угловатыми, неуклюжими и самоуверенными. Большая ошибка! Эта ширма заслоняет меня саму. Не надо ширм, ведь они становятся нашей внешней оболочкой, не имеющей ничего общего с внутренней сущностью. Но привычка заслоняться настолько универсальна, что, вероятно, именно она и сохраняет наше здравомыслие. Не будь у нас этого способа не подпускать людей к своим чувствам, мы полностью растворились бы в них. Обособленность была бы невозможна. Но ширм гораздо больше, чем чувств.
Выздоровление
Проявляется в способности создавать образы; невероятно возрастает способность видеть окружающее и владеть словом. Шекспир, должно быть, обладал этим в такой степени, что даже в своем нормальном состоянии я больше похожа на слепо-глухо-немого человека, на каменную статую или рыбу. Бедняжка миссис Бартоломью490 почти такая же в сравнении со мной, как и я в сравнении с Шекспиром.
2 августа, понедельник.
Банковский выходной
Очень толстая женщина, девушка и мужчина проводят банковский выходной – совершенно прекрасный солнечный день, – навещая могилы родственников на церковном кладбище. Двадцать три человека, мужчины и женщины, таскаются с уродливыми черными ящиками и делают фотографии. Высокомерным и немного презрительным тоном мужчина говорит женщине: «Похоже, не все в этих деревнях знают, что сегодня вообще-то выходной».
Супружеские отношения
Арнольд Беннетт говорит, что ужас брака заключается в его «повседневности». Она сводит на нет остроту ощущений. На самом деле все обстоит примерно так. Жизнь – скажем, четыре дня из семи – протекает автоматически, но на пятый день образуется комок ощущений (между мужем и женой), который становится все больше и чувствительнее из-за автоматических привычных бессознательных дней, прожитых обеими сторонами. То есть год отмечен определенным количеством мгновений накала чувств. «Мгновения видения491» Харди. Если этого нет, то о каких отношениях может идти речь?
3 сентября, пятница.
Женщины в чайном саду в Брамбере492; душный знойный день; шпалера с розами; выбеленные столы; низший средний класс; постоянно курсирующие моторные омнибусы493; серые камешки валяются на зеленой траве среди бумажного мусора – все, что осталось от замка.
Облокотившаяся на стол женщина заказывает угощения для двух пожилых дам, за которых она платит, у официантки (толстушки, которой суждено вскоре выйти замуж, хотя ей пока примерно 16 лет, с золотистым цветом кожи и телом, похожим на нежнейшее сало).
Женщина: Что бы вы предложили к чаю?
Девушка (со скучающим видом, руки в боки): кекс, хлеб с маслом, чай. Джем?
Женщина: У вас тут много ос? Они обычно слетаются на джем (она как будто понимала, что джем лучше не брать).
Девушка соглашается.
Женщина: Ах, в этом году столько ос!
Девушка: Это правда.
В итоге женщина не берет джем.
Меня это немного позабавило.
Еще были Чарльстон, Тилтон [дом Кейнсов], «На маяк», Вита, поездки; летом преобладает ощущение купания в безбрежном теплом свежем воздухе – такого августа не было уже много лет; каталась на велосипеде; не засиживалась за работой, зато вдоволь надышалась чистым воздухом, пока ездила к реке или за холмы. Конец романа уже виден, но, как ни странно, ближе не становится. Пишу о Лили на лужайке, но не знаю, последняя ли это сцена с ней. Сомневаюсь я и в качестве текста, а уверена лишь в том, что, проветриваясь по утрам в течение часа под открытым небом, я обычно пишу с жаром и легкостью до 12:30, и выходит по две страницы.
5 сентября, воскресенье.
Итак, я закончу роман, то есть допишу его, по моим прогнозам, через 3 недели, начиная с сегодняшнего дня. Что может помешать? Сейчас я размышляю о концовке. Проблема в том, как свести Лили и мистера Рэмзи вместе и соединить их интересы. Я мечусь между разными идеями. Последняя глава, к которой я приступлю уже завтра, называется «В лодке»; хочу закончить тем, что Р. взбирается на скалу. Если так, то что делать с Лили и ее картиной? Посвятить ли последнюю страницу тому, как они с Кармайклом смотрят на картину и обсуждают характер Р.? Но тогда потеряется острота момента. А если вставить это между Р. и маяком, то получится, по-моему, ни к селу ни к городу. Может, писать в скобках в виде отступлений? Чтобы создать ощущение, будто читаешь две истории одновременно.
Полагаю, я найду какое-нибудь решение. А потом передо мной встанет вопрос качества текста. Думаю, повествование бежит слишком легко и быстро, поэтому роман может показаться довольно коротким. Но в то же время я считаю его более утонченным и человечным, чем «Комнату Джейкоба» и «Миссис Дэллоуэй». Изобилие идей в голове вдохновляет меня писать. Думаю, уже не надо доказывать – то, что я хочу сказать, должно быть сказано именно так и никак иначе. Как обычно, пока я дописываю книгу и доделываю персонажей, прорастает множество побочных сюжетных линий; целый рассказ может вырасти из одного какого-нибудь предложения, из фразы Клары Патер494, например: «Вы не находите, что булавки Баркера никудышные?». Думаю, я бы могла расписать это, но меня останавливает безнадежное отсутствие драмы. Все это oratio obliqua495. Не все, конечно, – есть и прямая речь. Лирическая часть романа «На маяк» выстраивалась 10 лет, и она не сильно мешает тексту, как это обычно бывает. На сей раз мне кажется, будто все соединилось идеально, но я и представить себе не могу, что скажут критики. Сентиментально? По-викториански?
Потом я должна составить план моей книги о литературе для «Hogarth Press». Будет шесть глав. Почему бы не сгруппировать все идеи под какими-нибудь заголовками, например: Символизм; Бог; Природа; Сюжет; Диалог. Берем роман и смотрим, какие у него составные части. Выделяем их, называем и к каждой подбираем примеры книг, в которых соответствующая часть представлена наиболее ярко. Вероятно, получится подобрать примеры из разных эпох. Можно придумать теорию, которая объединит все главы. Но чувствую, что мне будет не очень интересно перечитывать ради этого книги. Скорее я хочу разобраться с накопившимися во мне идеями.
Потом я хочу написать серию статей, чтобы заработать денег (ведь по новому соглашению мы будем делить все мои доходы сверх двухсот фунтов), но это я оставлю на волю случая, в зависимости от того, какие мне попадутся книги. Кстати, последние несколько дней я ужасно довольна. Не совсем понимаю почему. Возможно, причина отчасти в состоянии моего рассудка. Чарльстон и Тилтон на какое-то время выбили меня из колеи; Несса и ее дети; Мейнард и его ковры. Мои подарки и отведенная мне роль казались очень скромными, чего не скажешь о чувстве вины – имей я чуть больше самоконтроля, и к этому времени у нас уже был бы двенадцатилетний мальчик или десятилетняя девочка; такие мысли всегда выбивают меня из колеи по утрам. Тогда я сказала себе, что не ценю и порчу все, что у меня есть. Именно после этого я решила выжать максимум из своих возможностей: я могу зарабатывать деньги и покупать ковры; могу получать массу удовольствия от жизни, если буду осмотрительной. Без сомнения, это рационализация состояния, в котором я на самом деле сейчас не нахожусь. Думаю, я очень везучая. Миссис Эллисон496 говорит, что хотела бы походить на меня. Мэри говорит, что я единственная женщина, которую она любит. Нелли превосходно готовит. Еще я невероятно счастлива, когда гуляю по склонам. В Чарльстоне мне не хочется разговаривать с Эдди. Люблю иметь пространство, где можно разложить свои мысли по полочкам. К удивлению Л., я всегда могу неожиданно поделиться с ним всеми своими мыслями. Мы как-то очень беспристрастно, свободно и гармонично общаемся. Мне совершенно не хочется торопить время и уезжать отсюда. Здесь я никуда не тороплюсь и не спешу возвращаться в Лондон. Хочется съездить в Сифорд497 и вернуться пешком через холмы; посмотреть дом в Восточном Чилтингтоне498; вдохнуть побольше воздуха, впитать побольше света, увидеть побольше серых лощин, золотистых пшеничных полей и сверкающей вспаханной земли, над которой мелькают чайки. И нет, я не хочу, чтобы кто-то приходил и мешал мне. Я очень занята. Здесь я сформулировала для себя мораль: просто наслаждайся тем, что тебе действительно нравится и не дразни себя недостижимым. Ох, но ведь у Нессы есть дети, а у Мейнарда ковры. Я могла бы поехать к Этель и погостить у нее. Мои собственные желания всегда достаточно определенны, чтобы вести меня тем или иным путем, а главная радость в жизни – следовать за этими огоньками; сейчас я окружена одними овцами. Видит бог, я мечтаю о том, чтобы мы купили террасу и разбили вокруг коттеджа сад, но это ничуть не умаляет моего счастья499.
Клайв и Мэри приехали вчера в самый разгар солнечного дня. Мы сидели на жерновах (у одной овцы хвост как колокольная веревка, у остальных коротковаты). Уэллс. Харди. Мейнард. С. Ричардсон. Кристабель едет на месяц в Грецию с Лесли Джоуитт500. Метафоры Мопассана501. «Опросник502». Гарем Литтона; скука у них; Кэррингтон503 – повариха, которая не выходит на работу по воскресеньям. Обсуждали, умен Эдди или нет. Тонкс504, Стэр505 и Мур. Клайв настаивает, что Тонкс влюблен в Мэри; она сдержанна. Вот о чем мы говорили. Потом я поехала с ними в Лэй [?], прогулялась под солнцем по холму за Эшемом и позволила сильному ветру дуть в безумные паруса моей старой ветряной мельницы, которая до сих пор приносит мне массу удовольствия. Я забыла, о чем думала во время прогулки; полагаю, вообще не думала, а вся трепетала от мысли, что нравлюсь Мэри, от своего успеха и т.д. Дома слушали музыку; у меня новый стол за 15 шиллингов; разговор с Л.; ощущение огромного счастья и легкости. Пошла посмотреть на звезды, но не смогла добиться нужного чувства восхищения (иногда это получается легко), потому что Л. сказал: «Иди домой. На улице слишком холодно».
13 сентября, понедельник.
Какое блаженство заканчивать дело, стенаю я. Это похоже на длительный, довольно болезненный и в то же время естественный волнительный процесс, который ужасно хочется оставить позади. О, какое облегчение просыпаться и думать, что все кончено, – облегчение и разочарование, я бы сказала. Речь о романе «На маяк». Меня злит тот факт, что на прошлой неделе пришлось потратить 4 дня на то, чтобы добить статью о де Квинси, которая завалялась с июня; пришлось даже отказаться от £30 за эссе об Уилле Кэсер506; надеюсь, через неделю я завяжу с этой убыточной беллетристикой и успею вникнуть в Уиллу до возвращения в Лондон. Таким образом, к октябрю я планирую заработать £70 из своих годовых двухсот. (Жадность моя безмерна, поскольку мне нужны свободные £50 на персидские ковры, горшки, стулья и т.д.). Будь проклят [Брюс] Ричмонд, будь проклята «Times», будь прокляты моя медлительность и мои нервы. Но я все равно займусь Кобденом-Сандерсоном507 и миссис Хеманс508 и что-нибудь напишу о них. Теперь о книге [«На маяк»]. Закончив «Поездку в Индию» Морган чувствовал, что «это полный провал». Я же чувствую… Что? Немного выдохлась за последнюю неделю или две от постоянного писательства. Но в то же время есть слабое чувство триумфа. Если мои ощущения верны, то это самый большой текст, написанный моим методом, который, я уверена, выдержал проверку. Я имею в виду, что мне удалось докопаться до более глубоких чувств своих персонажей. Одному Богу известно пока, каков результат. У меня лишь разрозненные впечатления от процесса. Странно, что меня до сих преследует проклятая критика Джанет Кейс509, которая сказала, что «это все наносное… техника (про «Миссис Дэллоуэй»), а вот у “Обыкновенного читателя” есть нечто сущностное». Но когда ты весь в напряжении, то тебя легко задевает любая муха – чаще всего какой-нибудь слепень. У Мюир510 умная похвала, но недостаточно сильная, чтобы приободрить, когда я работаю, то есть когда мне не хватает идей. А еще этот последний фрагмент, в лодке, очень трудный, потому что материала не так много, как в сцене с Лили на лужайке; приходится писать прямолинейно и более напористо. Я замечаю, что использую символизм, но прихожу в ужас от сентиментальности. Может, все дело в теме? Но я сомневаюсь, что темы могут быть хорошими или плохими сами по себе. Они лишь дают тебе возможность продемонстрировать мастерство – вот и все. А еще я колеблюсь, ехать ли к Этель Сэндс; покупать платье или нет. К тому же я удивительно счастлива в деревне, и если бы я не испытывала неприязни к дефисам, то написала бы через дефис «состояние души», дабы подчеркнуть, что деревня – это само по себе особое состояние.
Вчера мы прогулялись с Ангусом по холмам в сторону Фалмера511. После стольких лет мы открыли для себя один из самых красивых, уединенных и удивительных районов в этих краях – он даже прекраснее, чем холм Сифорд-Тилтон, по которому мы гуляли под палящим солнцем в прошлый четверг. Лучи били прямо в голову, а бедный щенок пыхтел, высунув язык. Лидия и Мейнард пришли на чай.
15 сентября, среда.
Время от времени я буду снова использовать форму заметок.
Душевное состояние
Проснулась около трех часов ночи. О, опять начинается – ужас – как будто волна боли захлестывает сердце – оно вот-вот выскочит из груди. Я несчастна, ужасно несчастна! Боже, лучше бы я умерла. Пауза. Но чем вызваны эти чувства? Пытаюсь понять, откуда взялась волна. Размышляю. Ванесса. Дети. Неудача. Да, вот в чем дело. Неудача, полный провал. (Волна поднимается.) О, они еще и смеялись над моим выбором зеленой краски! Волна разбивается. Лучше бы я умерла! Надеюсь, мне осталось жить всего несколько лет. Я не могу больше терпеть этот кошмар (волна накрывает меня с головой).
Это повторяется несколько раз, с различными проявлениями ужаса. Затем, на пике кризиса, боль, вместо того чтобы достигнуть максимума, вдруг становится довольно расплывчатой. Я дремлю. Вздрагиваю и просыпаюсь. Следующая волна! Иррациональная боль, чувство неудачи; обычно это связано с чем-то конкретным, например, с моим выбором зеленой краски, или с покупкой нового платья, или с приглашением Дэди на выходные; одно накладывается на другое.
Наконец, наблюдая за своим состоянием так бесстрастно, как только могу, я говорю: «Возьми себя в руки. Хватит!». Я рассуждаю. Перебираю в голове счастливых людей и несчастных. Готовлю себя к тому, что надо собраться с силами, отбиться, вырваться. Я будто ослепла и иду на ощупь. Чувствую, как рушатся преграды. Говорю себе, что это не важно. Ничто не имеет значения. Я деревенею и выпрямляюсь; снова засыпаю и просыпаюсь, чувствуя приближение очередной волны; вижу, как начинает светать, и думаю, спасут ли меня дневной свет и завтрак; затем слышу шаги Л. в коридоре и имитирую как для себя, так и для него абсолютную жизнерадостность, а к концу завтрака становлюсь в целом бодрой. Всем ли знакомо подобное состояние? Почему я так плохо себя контролирую? Это не заслуживает ни похвалы, ни любви. Это причина многих моих потерь и страданий.
28 сентября, вторник.
Я планировала ежедневно описывать свое душевное состояние. Но оно всегда исчезало (типично) и в то же время возвращалось достаточно часто, чтобы считаться важным. Сегодня вечером льет дождь; у нас затишье в связи с отъездом Нелли. Поэтому я попытаюсь, пока пальцы не замерзли, а мысли не устремились к камину, записать здесь все, что смогу вспомнить.
Сильная депрессия. Должна признаться, она одолевала меня несколько раз, начиная с 6 сентября (или около того). Как же странно, что я не могу разобраться в причинах, – то есть она возникает не из-за чего-то определенного, а на ровном месте. «Ничего там нет» – именно эта фраза пришла мне на ум, когда я сидела за столом в гостиной. Очень любопытно; к тому же поймала себе на мысли, что впервые за много лет я бездельничаю, не будучи больной. Мы гуляли, а в хорошую жаркую погоду совершали дальние вылазки. Я писала последние страницы романа «На маяк» (предварительная версия закончена 16 сентября). Как-то так вышло, что я перестала читать. Охоту на зайцев пропустила. Однажды вечером мне в руки попала книга Джеффри Скотта об архитектуре512, и во мне вспыхнула искра движущей силы. Это важный урок: никогда не прекращать использовать свой мозг. Так я и сделала. По причине моей бесхозяйственности я осталась без гостей и почти без писем; изо дня в день стояла жара; нарастало ощущение пустоты, и тогда я начала подозревать, что моя книга тоже пуста; а где-то там, за холмом, жужжала, цвела и пахла Несса; а однажды вечером у нас случился долгий спор. Начала его Вита, которая явилась вместе с Планком513, а Л. (я так считаю) испортил встречу, нахмурившись после моих слов о том, что он недоволен приходом гостей. Л. замолчал и сидел с кислой миной. Он отрицал, что был зол, но признал, что моя привычка приписывать ему и другим людям чувства часто вызывает такой эффект. Я увидела себя со стороны и почувствовала, как мой блеск, гениальность, обаяние, красота (и т.д. – все то, в чем я была уверена столько лет) тают и исчезают. По правде говоря, я всего лишь пожилая неряшливая суетливая уродливая некомпетентная женщина, тщеславная, болтливая и никчемная. Это было отчетливо и доходчиво. Потом он заявил, что в последнее время наши отношения в целом не так уж безоблачны. Проанализировав свое душевное состояние, я призналась, что была раздражена, во-первых, необходимостью уделять много внимания собакам (Гризель страдает от жары514); во-вторых, уверенностью Л., что мы можем позволить себе нанять садовника на полный рабочий день, построить или даже купить ему коттедж и приобрести террасу под сад. Я сказала, что мы в таком случае свяжем себя обязательствами приезжать сюда и не сможем путешествовать, а жизнь только и будет крутиться вокруг Монкс-хауса. Я заявила, что это, конечно, не для меня и что я не хочу тратить такие деньги на сады, когда мы не можем позволить себе ковры, кровати или хорошие стулья. Думаю, Л. обиделся, а я пожалела о своих словах, но все же сказала их не со злостью, а в интересах свободы. Слишком много женщин держат язык за зубами и втайне осуждают свое бескорыстие, а это портит отношения. Потом атмосфера в доме заметно улучшилась, на выходные приехал Томми [Томлин], а меня снова захлестнула работа, но напряжение оказалось настолько сильным, что я, как выяснилось, даже не заметила погружение в пучину уныния.
Если я хочу избежать этого в будущем, то рекомендую, во-первых, непрерывную мозговую деятельность, чтение и планирование; во-вторых, систематическое приглашение в дом гостей (это возможно, если Нелли покорна и в хорошем настроении); в-третьих, повышенную мобильность. В следующем году я, возможно, организую себе поездку к Этель Сэндс. Имея собственную машину, я буду более мобильной.
Но всегда возникает вопрос, а хочу ли я избежать уныния. Отчасти оно является результатом уединения и представляет интерес с точки зрения психологии, чего не хватает обычному состоянию работы и счастья. Прошедшие 9 недель дали возможность погрузиться в глубины сознания, что немного опасно, но очень интересно. Весь остальной год приходится обуздывать и контролировать (рискну сказать, успешно) эту странную непостижимую душу. Когда она берет верх, хотя ты напуган, истощен и мрачен, это, говорю я, ужасно странное ощущение. В нем есть некая острота, которая кажется мне очень важной. Ты как будто спускаешься в колодец, но любая сказанная в лицо правда – и ты падаешь вниз. Там, на дне, я не могу ни писать, ни читать, но продолжаю существовать. Я есть. Тогда я спрашиваю себя: кто я? И получаю более честный, хотя и менее лестный ответ, чем на поверхности, где меня хвалят сильнее, чем следует. Но похвалы пройдут, а я останусь один на один с этим странным состоянием до конца жизни. Я рада, что нахожу его таким интересным, хотя и крайне неприятным. К тому же я могу приложить усилия и быть куда более внимательной к чувствам Л., чтобы лучше поддерживать наш обычный уровень близости и легкости общения – уровень, который, по-моему, ни одна другая пара, так долго состоящая в браке, не достигает и не удерживает.
30 сентября, четверг.
Хотелось бы добавить несколько замечаний о мистической стороне этого одиночества – о том, что остаешься наедине не с самим с собой, а с чем-то вселенским. Именно это пугает и возбуждает, когда оказываешься в глубоком унынии, депрессии или скуке, что бы это ни было. Видишь проплывающий вдалеке плавник. Какой образ поможет мне передать то, что я имею в виду? Думаю, такого не существует. Самое интересное, что в своих мыслях и чувствах я никогда прежде не сталкивалась ни с чем подобным. Если судить трезво, жизнь – очень странная штука; в ней заключена суть реальности. Я часто испытывала это в детстве; помню, как не могла переступить через лужу, потому что думала: как странно – кто я? И все в таком роде. Но писательством я ничего не достигаю. Все, чего мне хочется, – передать свое странное состояние ума. Рискну предположить, что это может послужить толчком к написанию еще одной книги*. В настоящее время мой разум совершенно пуст и свободен от идей. Хочу понаблюдать и понять, как зарождается идея. Хочу проследить весь процесс.
Сегодня я опять была подавлена из-за того, что Вита не приехала (и в то же время испытала облегчение); пришлось держать стремянку для Л. в саду, когда мне хотелось писать или мерить платье Нессы; немного переживала, что оно не очень удачное.
Но я откладываю проблему одежды в долгий ящик по следующим причинам. У меня есть дешевая повседневная одежда и хорошее платье от мисс Брук; к тому же мне легче переносить ограничения, когда нужно писать и быть расторопнее, чтобы зарабатывать; держу пари, что смогу обеспечить себе дополнительные £50 в год на свои причуды. Я больше не позволю пальто за £3 сводить меня с ума по ночам, перестану бояться обедать вне дома из-за того, что «мне нечего надеть». Более широкий и смелый подход – вот что мне нужно. Тут я подхожу к вопросу о порядке и т.д., как запасливая хозяйка. Скоро, уже на следующей неделе, у меня не останется времени на уныние и самоанализ. Только и буду слышать: «Когда я могу прийти и увидеться с вами?». Бетти Поттер515 уже интересуется.
Теперь мне надо поразмыслить над своей книгой критики.
* Возможно, «Волны» или «Мотыльки» (октябрь, 1929)
Вулфы вернулись в Лондон 4 октября; в дневнике Вирджинии нет никаких записей вплоть до 30 октября.
30 октября, суббота.
Только и буду слышать: «Когда я могу прийти и увидеться с вами?» – буквально сбывшееся пророчество, хотя и сделанное в унынии и одиночестве в Родмелле. Понедельник – Оззи Дикинсон516, среда – леди Коулфакс, четверг – Морган, встреча с Абелем Шевалье517, ужин с Уэллсом ради встречи с Арнольдом Беннеттом; с пятницы по понедельник – Лонг-Барн. Неделя пролетает, ускользает как песок сквозь пальцы; гнев, страдание, радость, уныние, эйфория смешиваются друг с другом; я, как обычно, поле битвы эмоций; попеременно думаю о покупке стульев и одежды; отчаянно ищу способ внесения правок в роман «На маяк»; ссорюсь с Нелли (которая сегодня должна была успеть на дневной поезд, потому что я соврала насчет телефона) и так далее. Морис Бэринг и Ситуэллы присылают мне свои книги518; Леонард работает в поте лица и теперь занимается тем, что называет «перепиской»; дела издательства идут, но немного со скрипом; миссис Картрайт ушла с моими очками – «я нахожу содомитов такими же скучными, как и обычных мужчин», – и сейчас, должно быть, готовит мою книгу к печати. Все эти вещи сменяют друг друга в поле моего внимания. Между делом я думаю (отмечаю это, ибо слежу за тем, как рождается новый роман) об одинокой женщине, размышляющей над книгой идей о жизни. Эта весьма расплывчатая мысль приходила мне на ум раз или два – она обыгрывает мое настроение в Родмелле. Это будет попытка найти нечто мистическое или духовное – то, что существует вне нас.
Еще мы ездили в Кембридж на выходные и останавливались в «Bull519»; тема отеля очень интересна. Многие люди из Маклсфилда [город в Чешире] говорили об автомобилях. Матери казались мне жалкими и стыдливо смотрели на своих сыновей, словно стесняясь возраста. Передо мной открылась целая жизнь: отец, мать, сын, дочь. Вино пьет только отец. Огромный мужчина, как бы символизирующий могущество, сидит в кресле. «Папочка, тебе будет в нем ужасно неудобно», – говорит девочка, которая и сама немалых размеров. Мать, сущая тростинка, сидит с закрытыми глазами; я часами представляла себе характеры горничных. Запомню ли я хоть что-нибудь из этого?
Потом Госс520 представил Виту в «Royal521». Я никогда прежде не видела, чтобы вся иерархия литераторов была выставлена на всеобщее обозрение. Эдмунд Госс – главный атрибут этого мероприятия, а уже потом – ряды за рядами старых пышных вдов, чьи мужья были профессорами, специалистами по насекомым и, несомненно, заслуженными преподавателями; все эти люди, попивавшие чай и представлявшие разные слои пригородного общества, пропитанного литературой, были, по словам милой Виты, «полыми людьми»522. Свое обращение она зачитала печальным, угрюмым тоном школьницы; ее живое лицо зажиточной женщины, выделявшееся из-под черной шляпы в конце прокуренной мрачной комнаты, выглядело очень аристократично и напоминало музейную картину за стеклом. Перед ней заискивал маленький щеголеватый бакалейщик Госс, который постоянно поворачивался к ней, чтобы сказать очередной комплимент или критику в адрес большевиков своим ироничным голосом, который, казалось, все сильнее отталкивал от него и сгущал атмосферу респектабельности в зале с роскошными красными портьерами. Там были Вита, слишком невинная, чтобы все это замечать, Гедалла523