Дневники: 1920–1924 - читать онлайн

1920

В декабре 1919 года сначала Леонард, а затем и Вирджиния заболели и поехали в Монкс-хаус только 29-го числа. Они вернулись в Хогарт-хаус 8 января 1920 года. Запись от 7 января, как указывает сама Вирджиния, сделана в конце дневника за 1919 год (Дневник VIII), но четыре страницы, которые занимает текст, были вырваны и вставлены в начало ее новой книги за 1920 год (Дневник IX). Титульный лист подписан:

Монкс-хаус

Родмелл

7 января, среда.

Начинать год на последних страницах моей старой тетради, на тех немногих листах, которые я не вырвала под письма, значит, конечно, перевернуть все с ног на голову, но это отчасти соответствует характеру дела.

Наш последний вечер. Мы сидим у камина в ожидании почты – лучшая часть дня, на мой взгляд. Тем не менее любое время суток имеет здесь свои достоинства, даже утро с завтраком без тостов. Как бы ни начался день, он заканчивается Пепином [сорт яблок]; почти каждое утро выглядывает солнце; мы завтракаем в хорошем настроении, и я иду в свою романтическую комнату1 по траве, покрытой инеем, по твердой как кирпич земле. Потом появляется миссис Дедман2 и берет заказ, вернее, отдает прошлый, поскольку она спланировала наш рацион так, чтобы еды хватало на несколько дней до следующего прихода. Мы пользуемся ее духовкой. Результат всегда аппетитный: тушеное мясо, пюре и объемные цветастые блюда с густым соусом, морковью и луком. Всегда можно поговорить с 18-летней Элси3, у которой, кажется, есть голова на плечах. Дом пустеет к половине одиннадцатого – пустой он и сейчас, в пять часов вечера; мы растапливаем камин, варим кофе и читаем, как по мне, с наслаждением, умиротворенно, подолгу.

Но я не хочу тратить время на бытовую хронику, если только не устану описывать зимние холмы и луга – то, от чего у меня постоянно захватывает дух. Вот, например, выглянуло солнце и кроны деревьев словно полыхают огнем; стволы изумрудно-зеленые; даже кора здесь ярко окрашенная и изменчивая, будто кожа ящерицы. Эшемский холм в дымке тумана; окна длинного поезда сверкают на солнце; дым ложится на вагоны, словно кроличьи вислые уши4. Каменоломня светится розовым, а мои заливные луга пышные как в июне, пока не обнаруживаешь, что трава короткая и жесткая, точно рыбья чешуя. Все это я могу описывать еще много страниц подряд. Каждый или почти каждый день я гуляла по разным местам и возвращалась с целой охапкой подобных сравнений и чудесных образов. Одно из таких мест – открытое пространство с прекрасным видом на Эшем – всего в пяти минутах ходьбы от дома, и, повторюсь, каждое направление, куда ни глянь, по-своему удивительно. Однажды мы прошли через пшеничное поле и поднялись на холм; пасмурным воскресным днем на дороге была грязь, но наверху сухо. Высокая трава на холме побледнела, и, когда мы пробирались через нее, у наших ног пролетел ястреб, который, казалось, волочился у самой земли, будто притянутый тяжелым грузом. Он отпустил ношу и высоко взлетел, стоило нам подойти. Мы нашли крылья куропатки, прикрепленные к небольшому кровоточащему обрубку, – ястреб уже почти закончил трапезу. Мы видели, как он потом вернулся, чтобы доесть. Дальше по склону холма большая белая сова, «волнистая» (ибо это описывает ее способ петлять между деревьями, а мягкий и пушистый вид в сумерках добавляет точности слову), «волнистая в сумерках»5, пролетела за живой изгородью, когда мы проходили мимо. Деревенские девушки возвращались и окликали друзей в дверях. Так мы пересекли поле и церковный двор, обнаружили красные головешки угля в камине, поджарили хлеб. Наступает вечер.

Л.6 большую часть времени подрезал яблони и подвязывал сливы к стене. Для этого он надевает две куртки, две пары носков и перчаток, но даже тогда холод пробирает насквозь. Последние дни были похожи на замерзшую воду, которую ветер бросает в лицо мельчайшими частичками льда, а затем в укрытии она превращается в небольшую лужицу под ногами. Вчера я отправилась к дому с белым дымоходом7, обнаружив ведущую к нему травянистую дорожку; справа били ручьи – синие, будто с морской водой. С одного ручейка взлетел бекас8, двигаясь зигзагами туда-сюда, резко и молниеносно. По мере того как я продвигалась вперед, вверх взлетали чибисы9; одна из птиц отстала, издав характерный крик. Затем высоко в воздухе над лугом парила (принесли почту – только письмо от Маттай10) полукругом стая – не знаю, что это были за птицы. Сегодня днем на холмах я увидела перед собой обычную стаю, половина которой пронеслась прямо передо мной. Звон колокольчиков, когда я шла по долине, исходил от стада, пристроившегося на зеленой стороне, и там же, на вершине, были три ломовые лошади11, неподвижные, как в летний день, привязанные у амбара для пшеницы. Насколько я вижу, у меня осталась еще одна страница, поэтому придется все же перейти к бытовой хронике. Люди интересовали меня куда меньше, чем красные ягоды, восходы солнца и луны. Как обычно, приходили письма – на этот раз о «Дне и ночи» от Шеппарда12 и Роджера [Фрая, см. Приложение 1]; оба такие, как мне нравится. А вот старушка Китти Макс13 обращает внимание лишь на безобидные глупости, но мне стыдно начинать год со сплетен. Читаю «Империю и торговлю»14 с искренним удовольствием, беспристрастным восхищением плотностью, страстью и логикой текста; полезно время от времени читать работы мужа. Помимо этого – «Воспитание Генри Адамса15» и… Я написала статью об «Английской прозе» для Марри16, а теперь заканчиваю с Россетти17, отделываясь от «Times»18.

10 января, суббота.

Ах! Все прекрасно, вот только судьба настроена против торжественной церемонии начала дневника. Я, конечно, взяла новое перо и взгромоздилась на странный высокий стул, но никак не могу устроиться в нем (неудобно ни читать, ни писать), поэтому сижу и жду, пока Лотти19 принесет маленькие гвозди, чтобы починить мое старое сломанное ушастое кресло. Его потроха много лет назад прорвали обшивку, и последние шесть месяцев я практически сидела на жесткой деревяшке. Леонард вдруг взялся подлатать кресло мешковиной, но мы все равно ждем Лотти. Пять минут ходьбы у нее превращаются в сорок пять; она у мисс Стэнфорд20.

Вот и наступил новый год, десять дней которого уже прошли. Заслуга клуба «1917»21 в том, что он собирает мой конкретный набор людей в одном месте по будням около 16:30. В четверг я обнаружила там Клайва (услышала его еще на лестнице), Моргана22, Фредегонду23 и несколько размытых фигур второго плана, заслуживающих только кивка, – это были самые разные Оливье24. Нынче Клайв как газовая лампа, зажженная в ясный день Моргана – не солнечный и не бурный, а день чистого света, способный подчеркнуть румяна и пудру, пыль и морщины, трещины и изгибы моего бедного старого попугая25. При нем я чувствую себя в свете софитов. Сочетание этих двух людей было неприятным или, вернее, неудачным. На Лестер-сквер26 Моргана ждала замужняя дама. Клайв, нашутившись над именем Литтона Стрэйчи, отвез меня на такси на Риджент-сквер27. Я забежала первой и обнаружила, что в комнате светло и оживленно; ребенок полз в угол; Несса была в пятнистой шляпе с розовым пером. Думаю, она таким образом избавляется от остатков домотканого сукна, причем весьма успешно. Я также думаю (Лотти все никак не идет, и вечер тратится впустую, а мне еще читать Линдси [неизвестная] – о боже!), что моя привлекательность уже села за горизонт; Мэри [Хатчинсон] все время на виду, а Несса восходит, сияя как полная луна. Зачем иначе Клайву так долго и восторженно рассказывать мне о ее платье на вечеринке, о ее красоте и величии? Бог его знает – возможно, чтобы самому казаться ярче. Длинная желтая прядь свисала под ухом. «Я должна тебя подстричь», – сказала ему Ванесса. После этого он быстро снял шляпу, нащупал длинную прядь и понял: ее предназначение – прикрывать лысину. Но прядь опять повисла сзади (немного отталкивающее зрелище) – явно не хватало воска, чтобы она держалась. Были и комплименты мне, но сказанные так, словно Клайв больше не является моим привилегированным поставщиком их. Домой я ехала с вокзала Виктория28 и заметила там смотрителя в будке.

14 января, среда.

В воскресенье у нас ужинали Шоувы; в понедельник ничего особенного; во вторник Клуб и практически интимная беседа с Гамбо29; Боб Т.30, Фредегонда и Аликс31 где-то на фоне; в среду, сегодня, я вернулась с короткой прогулки в Кью32, жду Леонарда и предвкушаю большую вечеринку33 с Доггартом34, мисс Джошуа35 и другими в 19:30. Поэтому я пишу так, словно жду поезд. Я могла бы заполнить несколько страниц сплетнями Шоувов, но до сих пор не решила, как далеко мне стоит заходить здесь в своей нескромности. Пришлось бы долго и подробно писать, чтобы правильно все объяснить, – убедительная причина не делать этого. Но в целом речь идет о трех днях откровений в Гарсингтоне36; похоже, в уши Фредегонды там излился целый поток признаний. Это показывает, как мало человек на самом деле знает о себе подобных. Я и подумать не могла, что долговязый Филипп37, глупый в своих кожаных гетрах и двубортном жилете с пуговицами, украшенными драгоценными камнями, решится на такое. По словам Джеральда38, все жалели этого очень одинокого и в каком-то смысле несчастного человека. Я не могу не улыбнуться при мысли о том, что эти полугерцогские (в лучшем случае, я бы сказала) недоросли играются в пригородах Илинга39 или Стретэма40 и живут, чтобы стать страховыми агентами или кем-то подобным, тогда как у Гарсингтона нет наследника. Ну вот! Проболталась.

Моя близость с Гамбо случилась на волне ее высокой оценки «Дня и ночи»: «Такое солидное, большое, величественное, крепкое построение… Оно принадлежит литературе, оно часть жизни». Подобные сантименты греют душу. К тому же, полагаю, в моем дневнике найдутся записи о том, что я стала теплее относиться к Гамбо в последние годы, догадываясь о ее сильном унынии и полагая, что прежний свет в ней больше не вспыхнет. Сейчас он начал мерцать, и это является источником для ее романа. (Интересно, так же ли очевидно я выдаю автобиографию за вымысел?!) Сюжет книги – это история М.С. и Д.В., а финал таков: она вновь обретает счастье, хотя и теряет заветный объект41. Мои шестеренки в голове немедленно закрутились, пытаясь облечь в слова эту историю за нее и придумывая, как именно счастье можно было бы отобразить зеленым в одном месте, желтым в другом и так далее. (Романистка я или нет, но инстинкт сочинительства срабатывает очень быстро.) Она пришлет мне несколько глав.

Сегодня выходит книга Леонарда. Он настолько спокоен, что вы бы ни за что не догадались. Погода принесла сильные штормы; французское судно затонуло в Бискайском заливе42 через два дня после того, как Белла43 проплыла там; корнуолльский пароход потерпел крушение у Свонеджа44; ночью наши окна тряслись так, что мы дважды просыпались. Неистовые порывы ветра, вдруг нарушающие спокойствие, наводят на мысли о животной дикости, о человеческом безумии. Но за стеклом и кирпичом мы, люди, в относительной безопасности. Иногда я с удивлением думаю, что скоро огромная прочность и устойчивость Хогарт-хауса45 будут моими, и я смогу увековечить их перочинным ножом, если захочу. И вот, к счастью, пришел Л.

17 января, суббота.

Затем была упомянутая выше вечеринка. Мисс Джошуа пришла в бледно-розовом платье и сандалиях Артемиды46 с серебряной шнуровкой вокруг лодыжек. Доггарт – щеголеватый невинный молодой человек с глазами цвета коричневой форели. Шеппард нервно танцевал, а Сесил Тейлор47, на мой взгляд, вполне соответствовал роли просвещенного школьного учителя. Ужин пролетел очень быстро, на волне тем Кембриджа и христианства; после трапезы, как мне кажется, все пошло легко и живо, а потом появился Боб [Тревельян]. Атмосфера в миг переменилась. Фантазии вдребезги разбились. В итоге – кембриджский вечер 1890-х; вечер Сэнгера48; падение качества; резкий здравый смысл; серьезные литературные разговоры, и, что меня особенно раздражало, любая попытка сменить курс немедленно пресекалась Бобом – неугомонным гасильником49. Он как будто в шорах: зрение отличное, но кругозор узкий. Шеппард перестал танцевать; мы спорили, мы горланили. Приехала Аликс, бледная как глина и ненамного ярче внутри. Я потеряла равновесие; мое тщеславие было язвлено. Короче говоря, я считаю, что Боб все испортил, но увидеть и осознать это он вообще не способен. Подкрались сомнения в моей симпатии к Ш. и Сесилу Тейлору; молодые люди не могут просто нравиться или не нравиться. Так закончилась вечеринка. Боб остался. Я была польщена похвалой моего романа. По этой причине, полагаю, утро показалось мне приятнее вечера, ведь накануне мы вернулись в атмосферу Кембриджа.

Потом с ночевкой приехала Кэ50, а теперь Дезмонд [Маккарти, см. Приложение 1]; завтра я ночую у Роджера. Все это довольно тяжело и разбивает неделю на маленькие кусочки. Пришлось отложить визит к миссис Клиффорд51; я пишу от скуки и мечтаю, несмотря на всю любовь к Дезмонду, провести вечер в уединении. Он стал преемником Орла52 в «New Statesman»53.

20 января, вторник.

Много лет назад, будучи ребенком, я на основе собственных наблюдений придумала мудрую поговорку: не возлагай больших надежд на вечер, и он их с лихвой оправдает. Именно поэтому визит Дезмонда был легким и освежающим и прошел без сучка без задоринки, ибо тем для разговоров скопилось предостаточно. История его путешествия, она о капитане Диксе и капитане Хейнсе [неизвестные]; их тошнотворной непристойности; о шторме на море и прибытии в Кейптаун; об удивлении миссис Пейли и приветствии самого Пейли54: «Мы вас совсем не ждали». Телеграмма Дезмонда «Дезмонд отплыл» затерялась, и ему, похоже, не стоило приезжать. Все это он весело рассказывал мне прекрасным мягким голосом и с большим, чем обычно, количеством деталей. Что касается загнивания или упадничества – от них ни следа; Дезмонд свеж, решителен и дружелюбен. Потом было много разговоров о «New Statesman», о бесчисленных проектах в списке его дел и письмах, которые нужно написать. Думаю, втайне он очень взволнован и рад. £500 в год ему гарантированы; половина из них зависит от еженедельных статей, подписанных псевдонимом «Affable Hawk» [Приветливый Ястреб], – это строжайший секрет. После чая мы отправились к Роджеру на другой конец света – в «Brecknock Arms»55. Автобусы проезжают мимо, следуя в Барнет [лондонский боро]. Поскольку нам обоим важен наряд, приехали мы, конечно, не сразу. Дом очень высокий и узкий, со множеством больших комнат и яркой подборкой картин. Роджер показался мне слегка усохшим и, пожалуй, постаревшим. Можно ли так говорить о нем? Не знаю, насколько образ Роджера окрасился в цвет моей печали, ведь я догадалась, что ему не очень понравился роман «День и ночь». Поэтому я продолжала представлять его своенравным и выискивала следы иррационального предубеждения. На фоне доброжелательного Дезмонда он показался чудаковатым; старые морские капитаны с похабными историями не в его вкусе, да и романы тоже. Тем не менее Роджер признался, что «День и ночь», на его взгляд, намного лучше, чем «По морю прочь».

21 января, среда.

Легко взять и заявить, что похвала Роджера не стоит того, поскольку она нейтрализована иррациональным предубеждением. Хорошо, если оно на вашей стороне, но ведь человека тоже порой заносит и сохранять холодную голову не выходит. Иногда мне кажется, будто успешное выполнение работы – единственный признак здорового состояния. Это главная функция души. Работа Р. никогда не получает должной оценки, и он постоянно испытывает некоторое раздражение. В основном оно проявляется, когда Р. недоволен Англией, но мне кажется, что я могу проследить его и в других вещах. Р. раздражителен без всякой причины и слишком часто жалуется, что арт-критики его ненавидят и только французы интересуются его картинами. Да что там – он ведь обвинял Клайва в краже идей и продаже их в Америку за £200, но в этом я с Роджером согласна56. Если честно, я вижу, что все мои выводы обусловлены собственным расположением духа. Во-первых, мне трудно писать. Сегодня утром я просидела с ручкой в руках часа два и не сделала почти ни одной заметки. А те, что сделала, казались скорее кляксами, нежели стремлением к жизни и теплу, как это бывает в хорошие дни. Главная причина моего омраченного состояния, вероятно, все-таки в Роджере, но Дезмонд тоже внес свой вклад; и потом – сколько же глупостей я вчера натворила, включая звонок Ричмондам57, прервавший их ужин и навлекший на меня болезненный упрек от Елены58. Хотела бы я все это проанализировать здесь, но мне нужно помыться, одеться, пообедать в Клубе, а потом отправиться к Молли Гамильтон59 на вечеринку, которая, предсказываю, будет скучной и только добьет меня, и тогда я, замерзшая, приползу в свою кровать.

24 января, суббота.

Однако я не ползла замерзшей в кровать, а напротив, вечеринка позабавила меня своей зрелищностью, вернее, поразила столпотворением. Молли горланила на весь Адельфи, а затем, когда хозяйка задала уровень, около сотни человек пытались ее перекричать. Я заняла свое место в углу между Клайвом и Нортоном60 и наслаждалась чувством безответственного веселья. Совсем не человеческий праздник. Все улыбались. А что еще остается, когда не можешь выразить удовольствие словами?! Там была Марго61, ужасно изуродованная длинным платьем. Я пыталась обратить ее пафосные речи в смех. Юмор разбавлял ее поэзию лучше, чем критика. Затем молодой мистер Эванс62 признался мне, что его восхищение романом «День и ночь» носит личный характер: «По правде говоря, я сам переживаю то же самое». Бедняжка! И все-таки мне приятно думать, что моя психология, «интенсивная и современная», освещает глубины личного существования мистера Эванса.

Но боже мой, как все эти разговоры о романах стали кислить и горчить во время визита к миссис Клиффорд63! С тех пор как мы встречались 20 лет назад, она, похоже, обзавелась вставными зубами и, несомненно, подкрасила свои локоны, но в остальном осталась прежней: большие глаза цвета трески и фигура из 1890-х; черный бархат; болезненность, напористость, живость, вульгарность, напряженность до кончиков пальцев. И все это в сцене с такими вот фразами: «Дорогой… Мой дорогой мальчик… Знаете ли вы, Леонард, что я была замужем всего три года, а потом мой муж умер и оставил меня с двумя детьми без гроша… Пришлось работать… О да, я работала и часто распродавала мебель, но никогда не брала в долг». Хотя пафос не в ее стиле. Она говорит так, чтобы заполнить пространство, но если бы я могла воспроизвести ее речи о деньгах, гонорарах, изданиях и рецензиях, то точно считала бы себя настоящей романисткой, а получившийся образ служил бы мне потом предупреждением. Думаю, она скорее продукт 1890-х, чем нашей эпохи. Опять же, добившись успеха много лет назад, она с тех пор пытается изо всех сил его повторить, но в процессе этого стала черствой. Ее надутые губки жаждут кусочек масла, но радуются и маргарину. На одном из маленьких столиков, которыми заставлены ее унылые комнаты (деревянный черный кот на часах и маленькие резные зверушки под ним), она хранит свои личные и ужасно прогорклые запасы: рецензию на себя в «Bookman»64, свой портрет и подборку цитат о «Мисс Фингал». Уверяю вас, мне трудно такое описывать. Более того, меня не покидало ощущение, что в этих кругах принято оказывать друг другу услуги, и, когда она предложила помочь мне сколотить состояние в Америке, я испугалась, что придется писать на нее рецензию в «Times». Полагаю, она смелая женщина, обладающая жизненной силой и мужеством, но, боже мой, этот вид грязных перьев и старой промокательной бумаги, не очень чистых пальцев и ногтей, эти разговоры о деньгах, рецензиях, гранках65, помощниках и суровых критиках невыносимы. Атмосфера прогорклой капусты и старой одежды, кипящей в грязной воде! Мы ушли с двумя дешевыми безвкусными книжонками. «Вы собираетесь взять мои паршивые работы?.. По правде говоря, я вся в долгах…». Да, но не для этого ли нас и позвали на чай? Не совсем, я полагаю, но отчасти, подсознательно. И вот теперь, как вы можете заметить, красок на собственное хвастовство не осталось; требуется второе издание «По морю прочь», а скоро оно понадобится и для «Дня и ночи»; «Nisbet»66 предлагает мне £100 за книгу. О боже, надо положить этому конец! Никогда больше не буду писать для издателей.

У меня нет ни времени, ни сил, чтобы описать Дезмонда в его офисе; мой улов биографий; обед на Гордон-сквер и сидение потом в больших креслах перед камином Клайва; появление Адриана [Стивена, см. Приложение 1]; привязанность Мэри и сравнительную покорность Клайва67.

Вечером я пила чай с Лилиан68; мы молча чмокнули друг друга на прощание, ведь моя задача заключалась в том, чтобы помочь ей скоротать час времени, пока она ждет вердикта по поводу своего зрения. Она может ослепнуть, я полагаю. О боже! И ведь даже не поговоришь об этом. Какое мужество может заставить человека в 50 лет смотреть на оставшиеся годы, когда их омрачает такое несчастье!

26 января, понедельник.

Вчера был день моего рождения; мне исполнилось 38 лет. Что ж, я, несомненно, чувствую себя намного счастливее, чем в 28 лет и чем вчера, поскольку сегодня днем мне в голову пришла идея новой формы для следующего романа. Я представляю, что одно будет раскрываться через другое, как в «Ненаписанном романе»69, только не на десяти, а на двухстах страницах или около того. Разве это не придаст тексту как раз ту свободу и легкость, которых я добиваюсь? Разве это не позволит мне приблизиться при сохранении формы и темпа к тому, чтобы вместить в книгу все-все? Сомневаюсь только, удастся ли мне передать человеческую душу; достаточно ли я владею мастерством диалога, чтобы уловить и передать ее? Ведь в этот раз подход представляется мне совершенно иным: никаких строительных лесов; почти ни одного кирпичика; все в полумраке, зато сердце, страсть и юмор будут мерцать, как огонь в тумане. Только так я найду место для всего: для радости, непоследовательности, для беспечных переходов от одного к другому по своему усмотрению. Достаточно ли я владею образами – вот в чем я сомневаюсь, но все равно представляю, как «Пятно на стене», «Сады Кью» и «Ненаписанный роман» берутся за руки и водят хоровод70. Что из этого выйдет – мне только предстоит узнать; темы пока нет, но я вижу огромные потенциальные возможности формы, которую более или менее случайно открыла для себя две недели назад. Полагаю, опасность заключается в проклятом эгоистическом «Я», разрушающем, на мой взгляд, Джойса71 и Ричардсон72. Вопрос в том, достаточно ли автор силен и гибок, чтобы отгородить свою книгу от самого себя, но при этом не ограничивать ее и не сдерживать, как это случилось у Джойса и Ричардсон. Надеюсь, я достаточно хорошо владею своим делом, чтобы справиться с помощью разнообразных приемов. В любом случае путь мой, несомненно, лежит куда-то туда; придется идти на ощупь, экспериментировать, но сегодня меня озарило. Судя по легкости, с которой развивается мой «Ненаписанный роман», я и правда нащупала в нем свой путь.

Вчера, в день моего рождения и вдобавок ясный солнечный день, когда на деревьях вспыхивало множество зеленых и желтых пятен, я отправилась в Южный Кенсингтон, чтобы послушать Моцарта и Бетховена73. Думаю, большая часть музыки пролетела мимо ушей, поскольку я сидела между Кэти74 и Еленой [Ричмонд], с головой погрузившись в возмутительную шутливую болтовню с графиней. Несмотря на подтрунивания, она была очень приветлива и весела, пригласила меня на чай и даже настояла на том, чтобы я пришла. Мы выложили свои деньги [членский взнос], когда уже стемнело. Графиня засияла от удовольствия, услышав комплимент в свой адрес: «В присутствии леди Кромер всегда чувствуешь себя…», – что-то о ее красоте и т.д. Комната была переполнена представителями Южного Кенсингтона, и все они очень шумели. Особенно это касается Эйли Дарвин75 – толстой, благопристойной и приятной, но тоскливой женщины, которая по старинке возмущается перед тем, как выступить против критики. Она сказала мне, что я однажды поступила жестоко. Не помню уже, что я ответила – что-то дикое и случайное, полагаю, как и всегда в подобных обстоятельствах. Джордж Бут взять меня за руку и похвалил мою книгу76.

31 января, суббота.

Вот мое расписание на этой неделе: вторник – ужин со Сквайрами77, Уилкинсоном78 и Эдгаром79; среда – чай с Еленой; четверг – обед с Нессой, чай на Гордон-сквер; пятница – визит Клайва и Мэри; суббота – сидение у камина с болезненным и, надеюсь, необоснованным страхом, что некие существа, захватившие Лотти и Нелли, вселятся и в меня. Это похоже на мглу, которая накрывала волны в заливе и заставляла мое сердце замирать, когда я сидела за столом в гостиной в Сент-Айвсе80 и делала уроки. Дешево и убого – вот мое впечатление от посещения Патни81. Пригородные улицы наводят на меня еще больший ужас, чем трущобы. На каждой из них есть подстриженное дерево, растущее из квадрата земли на тротуаре. На интерьере я даже останавливаться не стану. Как сказал Леонард, это душа Сильвии [жена брата ЛВ] в виде лепнины. Они сидели в столовой за большим столом и читали романы… Отчасти я, конечно, сноб, но представители среднего класса внешне очень грубые и звучат грубо, когда смеются или высказывают свои мысли. Низшие классы и этого не делают.

Говорят, мистер Уилкинсон был пьян, но для миссис Сквайр это точно не оправдание. Она стала еще шире, еще больше превратилась в какой-то белесый осадок; мне кажется неприличным ее пассивное злорадство в кресле напротив – для нее это, похоже, естественное, автоматическое состояние; она как безвольная, но потенциально опасная медуза. Она срывается на молодых по счету раз; Сквайр, по крайней мере, прямолинеен и честен. С одной стороны, мне не нравятся его рассуждения о любви, патриотизме и отцовстве, но, с другой, я же могла высказать свое мнение. Любовь стала предметом дискуссии из-за «Athenaeum»82. По словам Сквайра, журнал все отрицает. Это смертельный холод для любого творчества. А вот «London Mercury», наоборот, создает очень комфортные условия. Сквайр настаивал на том, чтобы я писала для них. «Athenaeum» снискал дурную славу из-за своего жесткого скепсиса. Я попыталась объяснить Сквайру, что есть такие понятия, как честность и высокие стандарты, но он ответил, что поэзия и энтузиазм важнее. В настоящее время в наших кругах идет битва между Джеймсом83 и Дезмондом. Джеймс хочет «полностью уничтожить притворство». Мы же с Дезмондом, напротив, хотим возродить его, как феникс из пепла. Фундаментальное противоречие, но я в равной степени могу писать для Марри, Сквайра или Дезмонда – широта взглядов или безнравственность, это как вам больше нравится.

На повестке дня канализация. У нас полоса невезения, и мы вынуждены потратить £200 на трубы, которые еще полгода назад были бы проблемой миссис Брюэр84. Но мы боялись, что это обойдется в тысячу.

За чаем с Еленой в отсутствие Брюса [Ричмонда] мы деликатно затронули тему ЛПТ. Она сообщила, что авторы любезничали с ней, пытаясь повлиять на рецензии. Я вкратце рассказала о своем интервью с миссис Клиффорд. Елена все поняла: она знакома с ее методами. Елена часто обедает с леди Дильк85 и слышит, как миссис Клиффорд шутит со Стивеном Маккенной86. Мне нравится, что Елена разделяет мое чувство отвращения; она и правда более благоразумная и бесхитростная, нежели я, и смотрит на все простыми карими глазами самой милой и доброй собаки-колли. Елена понравилась мне даже больше, чем раньше, особенно когда села на табурет и рассказала, как она делает то-то и то-то для больных и страждущих, а я подумала: «Как пациентам, должно быть, приятно видеть ее у своих постелей». Люди, не обладающие ни гениальностью, ни хитростью, похоже, воспринимают все просто и здраво, поэтому меня, причисляющей себя к выдающимся, это смущает. Нет в них, кажется, ни напряжения, ни самовосхваления, и блеском их тоже не обмануть. Остальное мне придется опустить, так как нужно еще прочесть шесть биографий для Дезмонда. Письмо от мистера Аскью [неизвестный] из Стаффордшира о романе «День и ночь» приятное, но как-то это странно – нравиться низшим классам.

4 февраля, среда.

Лучше бы я, а не Лотти, заразилась чесоткой от Леонарда; это единственное мое предложение касательно проблемы вшей, которая не покидает наши мысли, портит утро и отравляет спокойствие после чая. По словам Фергюссона87, вши начинают двигаться в своих логовах, когда им тепло. Пока улучшений нет, но, насколько я поняла, инфекции тоже. Какова, однако, сила воображения! Я могу представить и почувствовать зуд в любой точке своей огромной поверхности кожи и начать чесаться. Этим и занимаюсь сейчас.

Каждое утро с полудня до часу я читаю «По морю прочь». Не бралась за него с июля 1913 года. Спроси мое мнение о романе сейчас, я бы ответила, что не знаю – какое-то шутовство в нем и сплошные заплатки на скорую руку; то простота и суровость, то легкомысленная банальность, то божественное откровение, то сила и свобода, о которых можно только мечтать. Бог знает, что с этим делать. Недостатки настолько ужасны, что мои щеки горят от стыда; потом вдруг какой-то поворот предложения, взгляд вперед, и щеки горят уже по другой причине. В целом мне нравится ум молодой женщины. Как доблестно она преодолевает препятствия! Боже мой, какой писательский талант! Я мало чем могу ей помочь и, очевидно, предстану перед потомками автором дешевых острот, умной сатиры и даже довольно грубых вульгаризмов, которые будут мучить меня и на том свете. И все же я понимаю, почему люди предпочитают его роману «День и ночь»; не скажу, что им сильнее восхищаются, но его находят более галантным и вдохновляющим произведением.

Сегодня днем была у мадам Гравэ88 и увидела ее большой новый дом. Маман, бедняжка, с трудом держится. Сажаешь ее на табурет, а она слезает, потом снова хочет сесть; «вы ведь только сидели, маман, но слезли!». Потом она назвала меня жестокой – очень обидно. А во сне ее челюсть отвисает вниз, как у мертвеца. Старческий маразм. С ней говорят просто и даже нежно, пока мы бродим по дому, рассматривая мебель. Мне нравится ее ребячество и неутолимое желание сшить для меня еще одно платье, которое якобы будет готово через неделю, хотя она не может закончить то, когда-то начала.

13 февраля, пятница.

Опять много пропусков и опять оправдания. В течение некоторого времени наше спокойствие заметно нарушалось людьми. Возраст, слава или возвращение к мирной жизни – не знаю, что именно влияет, но я в любом случае устаю от походов на чай и все-таки не могу удержаться от них. Сидеть взаперти, если можно этого не делать, – своего рода кощунство для меня. Возможно, так оно и есть; я же тем временем не пишу дневник и не читаю на греческом. В день частного показа Дункана89 был устроен званый обед в кафе «Royal»90: 12 гостей; все красиво оформлено; я в приподнятом настроении и одурманенная вином; причудливый ассортимент обычного и необычного. Пришла миссис Грант91 – женщина, все еще плывущая, словно якхта92, на волне зрелого очарования; были также Пиппа93, Адриан, Банни, Литтон94. Последний выложил £70 за одну из картин. Мейнард встал и сказал: «За нашу глубокую привязанность к Дункану». Полагаю, Дункан предпочел бы обойтись без суеты, и после обеда он ускользнул, оставив нас одних на выставке. Моя способность наполнять сцены своим иррациональным возбуждением абсурдна, и в таком состоянии я говорю больше, чем имею виду, вернее, говорю то, что думаю. Осматривая выставку вместе с Адрианом, я решила, что он подавлен, как человек, который сравнивает себя с современниками и осознает, наконец, свою неудачу. «Какие мы все выдающиеся!» – воскликнула я. И тут выяснилось (или мне это показалось?), что они с Карин чувствуют себя оторванными людьми, которых подвергли суровому экзамену, а ведь результаты, когда тебе больше тридцати пяти лет, вывешиваются на всеобщее обозрение. Повинуясь импульсу, я пригласила их на ужин и – предсказываю – почувствую себя ужасно виноватой, когда они придут. Тем временем я молчу, ибо мне нечего сказать о картинах Дункана. Они кружились в моей голове, как белое вино, которое я пила; такие прекрасные и восхитительные; их очень легко обожать. Однако я видела выставку лишь мельком, поскольку тут и там сновали хорошо одетые люди. Потом был чай с Роджером в «Burlington», прогулка с Мейнардом и слух о том, что продано уже 15 тысяч экземпляров его книги, но, к чести Кембриджа, он остается невозмутимым и более, а не менее скромен, чем раньше95.

На следующий день я купила одну из картин Дункана, пожертвовав платьем гранатового цвета, которое мне очень понравилось. Платье ассоциируется с чаепитием у Эйли. Сплошное разочарование. Неряшливая, компромиссная, сутулая по жизни, довольствующаяся тем, что есть, и внешне все равно недовольная, Эйли поразила меня; такой почтенный и благопристойный, аккуратный и чопорный дом, но такие заурядные дети. Искренний Бернард96, честный и с сильным дарвиновским характером, понравился мне гораздо больше. Он говорил о гольфе и споре по поводу леса Уоддон-Чейз97. Однако больше я с Эйли видеться не намерена.

Теперь я перескочу через несколько дней, события которых уже не помню, и расскажу о прошлом вечере с Оттолин98 (пропущу чай с ней, Бирреллом99 и имбецилом100 Тони Бирреллом). И все же я не уверена, что смогу описать вечеринку, поскольку мы с Филиппом сидели вместе и наблюдали за тем, как открывается дверь и входят люди. Загадочных умников было больше, чем обычно; так, по крайней мере, мне показалось, ведь я их не знала. Были Элиоты, Хаксли, Форстеры и другие. Моим единственным развлечением стал диалог с У.Д. Тернером101 – немногословным красноносым и бесконечно скромным человеком с выпученными карими глазами и милым рассеянным взглядом; он будто бы хотел говорить правду, но оказался слишком застенчив и не готов к ней. Прошлой ночью Сквайр почувствовал, что я постигла его душу, – так он сказал. Сквайр меня безмерно уважает, но, боюсь, это отчасти повлияло на мою симпатию к Тернеру. На вечеринках я теперь чувствую себя немного знаменитой – есть шанс, что люди вроде Тернера, чьи имена я знаю, знают и меня. Более того, они очень рады, когда их хвалят. Элиоты с удовольствием поужинали с нами. Марри был нежный и шутливый. В моем черном-белом эскизе все-таки должна быть одна цветная деталь: я хочу отметить платье Оттолин цвета зеленого сургуча. Этот яркий шелк особенно выделялся с настоящим кринолином. Благодаря ему она действительно контролировала всю комнату. Однако мне весь вечер казалось, что Оттолин разочарована, а ее бледный насупленный вид выдавал внутреннее недовольство. Если кто и был разочарован, так это, как говорится, она. Я и правда не могу не считать ее несчастной!

Я совсем упустила, что провела прошлые выходные у Арнольд-Форстеров.

15 февраля, воскресенье.

Отчасти чтобы забыть о Веббах102, отчасти чтобы отложить на несколько минут «По морю прочь», просто скажу, что мы обедали с ними, а вчера ужинали с Адрианом, Сэнгером и Хасси103. Ох уж эти Веббы! Я считаю, что холодный ветреный день в 13:30 как раз подходит им. Когда мы идем по Гросвенор-роуд, старые газеты разлетаются, а средний класс гуляет в своих воскресных нарядах. Красные дома выглядят ободранными. Фабричные окна выходят на реку. В воскресенье все баржи пришвартованы. Ни солнца, ни тепла. Но куда все идут? Почему правильные вещи так отвратительны? Потом баранина, капуста и яблочный пирог – все съедобное, но невкусное. Плохие сигареты. Немного виски. Гостиная у них теперь ледниково-белая, а акварели висят где-то в стороне. Миссис Вебб демонстрирует свой акулий оскал. Вебб вырядился в красное и выглядел толще, чем есть. Окно в задней комнате из матового стекла – для маскировки. Я больше не боюсь, а лишь тоскую и печалюсь, и меня всю трясет от столь отвратительной перспективы. Мистер Кросс104 из Министерства иностранных дел принес шесть портфелей с бумагами, которые нужно было просмотреть. Миссис Вебб сказала мне, что неправильно препятствовать Л. баллотироваться в парламент; якобы мы нуждаемся в людях тонкого ума и т.д. Но что такое «правильно» и кто такие «мы»?! Холодно-дружелюбно она попрощалась с нами. Относиться к ним можно и проще, но ужас нарастает по мере знакомства с Веббами. Неужели и мы станем такими? Я хожу взад-вперед по платформе, чтобы согреться; опускаю руки в горячую воду, приседаю у камина, но все равно я обостренно раздражена.

3 марта, среда.

Итак, в конце прошлой недели мы поехали в Родмелл и вернулись обратно два дня назад105. Однако в корзине для грязного белья у меня много вещей – сцен, я имею в виду, которые свалены как попало в мое вместилище разума и не извлекаются, пока совсем не потеряют форму и цвет. «Походы на чай», я полагаю, продолжались; о, был один ужин на Гордон-сквер, когда Мэри, раскапризничавшись в своей спальне, отказалась расставаться с заколками для волос. Я записала эту сцену и назвала ее «глупой». Можно ли сказать «вульгарной»? Думаю, нет. Наряжаться для джентльменов – нервное занятие, которое не одну женщину заставит побледнеть. Там был Дезмонд – сердечный, ласковый, самый давний друг, как мне иногда кажется, и, возможно, самый лучший. Меня тронуло то, как он пробежал по платформе, чтобы пожелать мне спокойной ночи. Потом мы продали дядю Тоби106 за £150 мистеру Принцепу, и, получив чек, я тут же пожалела – о боже! – в который раз. Я учусь этого не делать и каждый раз делаю.

Речь Роджера в Клубе и моя первая попытка выступления в течение пяти минут подряд107 – все это было невероятно блестяще и открыло перспективы такой формы волнения, о которой раньше и не подозревали. Обедала с Нессой и Дунканом в Сохо. Видела, как женщина уронила перчатку108. Счастливый вечер.

Ужин с Элиотом и Сидни. Последний приходит в себя от нас и Саффилда; не обошлось без ахов и вздохов109. Потом мы поехали в Монкс. Тут мне бы стоило много и ярко написать о ВЕСНЕ. Она пришла. Она была с нами больше двух недель. Никогда еще зима не спала как младенец, сосущий большой палец. Нарциссы все распустились; сад усыпан густыми золотистыми крокусами; подснежники почти отошли; грушевые деревья подают надежды; птицы поют; дни похожи на июньские, и солнце уже не просто украшает небо, а греет. Вернувшись, мы сходили в Кью. Уверяю вас, на моей памяти это самая ранняя, самая прекрасная и самая продолжительная весна. Зацветают миндальные деревья.

6 марта, суббота.

Не успела я написать сегодняшнюю дату, как явилась мадам Гравэ, которая оставила после себя лишь руины вечера. И все же, если не заполню страницу сейчас, Бог его знает, когда я вообще смогу это сделать; бесконечная череда неописанных событий простирается передо мной и позади тоже. Говорила ли я, что мы с Дезмондом радовались возвращению мистера Асквита110 в парламент? Я видела его гладкую и белую, шелковистую на вид лысую голову. А Марго111 стояла, слегка покачиваясь, и махала рукой у лица, в то время как полицейский вертелся на крыше повозки – эти действия всегда немного гротескны, хотя эмоции нахлынули, будто весенний прилив, и сбили с ног, вернее, невольно подняли меня на парапет, откуда я и увидела вышеупомянутую лысую белую голову. Чай с Молли112 и старой миссис Маккарти [мать Дезмонда]; их эмоции по поводу смерти друга; сплетни о судебном процессе Блантов; у Молли за ушами небольшие коровьи рожки113.

Что дальше? Во вторник и среду здесь, в Ричмонде, мы печатали Хоуп114; во вторник у нас ужинала Елена [Ричмонд]; она выступила с речью перед Гильдией115 и попутно задала мне одну из тех загадок, которые я всегда понимаю неправильно. Насколько Елену можно разговорить? Ее дистанцирование – это шок или глупость? Тогда к чему ее любезность? Елена заставляет меня на мгновение почувствовать себя грубой и провинциальной, а затем, как я уже сказала, замолкает, и одному Богу известно, что будет дальше. Словно механизм замирает. Что касается ее симпатий и антипатий, я ничего об этом не знаю. Ее присутствие, такое милое, величественное и материнское, всегда принижает меня, пока я не разбиваюсь о скалы, как мне кажется, ее безразличия к моему энтузиазму. Я склонна верить, что милые люди ведут себя более сдержанно и универсально, чем мы, и не имеют нашей страсти.

Затем, в четверг, был ужин с Маккарти и первое заседание Мемуарного клуба116. Очень интересное событие. Семь человек читали, и одному Богу известно, чего я только не увидела в их текстах. Сидни [Уотерлоу] продемонстрировал значимость для него этого мероприятия, зачитав нам сон, в действительности притчу, чтобы объяснить кажущуюся тупость бодрствующего Сидни силой воображения спящего. В общем, странный и неловкий, но интересный для меня самоанализ. Клайв – сама объективность; Несса начинает с фактов, затем ее одолевают глубокие эмоции, которые нужно пересилить, и она никак не может прочесть вслух то, что написала. Дункан фантастичен, а его бессвязное повествование завораживает. Молли пишет об устремленности и Уильяме Моррисе117 сначала последовательно и даже формально, а потом вдруг говорит: «О, это абсурд – я не могу продолжать», – перетасовывает все свои листы, продолжает не с той страницы строгим, но дрожащим голосом и доводит рассказ до конца. «Эти тощие валлийцы, эти твердолобые шотландцы – я их ненавижу… Я хотела быть дочерью французского маркиза от мезальянса с…» И все в таком духе, а потом еще было про «этих кротких и слабых жителей Корнуолла»118. У Роджера прекрасная композиция – история о кучере, который украл герань и попал в тюрьму. Вышло хорошо, но слишком объективно. Я сомневалась, будут ли интересные истории, но они сами рвутся наружу и удержать их невозможно. До собрания я, кстати, видела новый дом Нессы (№ 50); оценила хаос Пиппы в доме № 51 и заглянула к Адриану с Карин, которые занимались биологией в своей столовой. Выйдя на улицу, мы столкнулись с Джеймсом – такова природа кроличьих нор этого места119.

Бедняга Миллс Уитэм120 вчера хотел похвастаться своей книгой, а я ее не читала. Сильвия121 немного подавлена, но с мужем в коричневых вельветовых брюках, пишущим нечитабельные деревенские романы, это неудивительно.

9 марта, вторник.

Несмотря на некоторое волнение, я, пожалуй, продолжу вести дневник. Иногда мне кажется, будто я исчерпала подходящий (для этого приятного светлого часа после чая) стиль; тот, к которому я пришла сейчас, не настолько податлив. Неважно. Представляю, как старушка Вирджиния, надев очки, чтобы прочесть мартовские записи 1920 года, непременно потребует продолжения. Приветствую тебя, мой милый призрак! И учти, что я уже не считаю 50 лет глубокой старостью. Можно еще успеть написать несколько хороших книг, и вот возьми прекрасные кирпичики для одной из них.

Вернемся ко мне сегодняшней. В воскресенье я отправилась в Кампден-Хилл послушать квинтет Шуберта122, посмотреть дом Джорджа Бута123, сделать заметки для своего рассказа, почесать языком с респектабельными людьми – эти желания привели меня туда и были удовлетворены всего за 7 шиллингов и 6 пенсов.

Сомневаюсь, что люди видят комнаты своего дома с той же невероятной ясностью, с какой вижу их я, пущенная внутрь всего на час. Холодная внешняя привлекательность тонка как мартовский лед на луже. Чувствуется этакое торгашеское самодовольство. Его основа – конский волос и красное дерево, а белые панели, репродукции Вермеера124, стол из «Omega» и пестрые шторы – это, скорее, снобистская мишура125. Мы были в самой неинтересной комнате, хотя, конечно, тоже неплохо. Я выступала против семейных традиций. Старая миссис Бут [Мэри] во вдовьем платье восседала на своеобразном троне; по бокам – преданные дочери, а внуки – символические херувимы. Такие опрятные заскучавшие мальчики и девочки126. Мы все были в мехах и белых перчатках. Елена пригласила нас поужинать, поэтому, возможно, я и не критикую их с Брюсом.

Понедельник прошел в Клубе, который я, по-видимому, перестала описывать. Были Аликс, Банни, Биррелл127, Джеймс [Стрэйчи] и наконец-то Морган [Форстер]. Аликс сказала мне, что Флоренс Дарвин128 – я по-прежнему называю ее Мейтланд – умерла. На мгновение я опешила, потом подумала, что наибольшее счастье она обрела с Фредом129, и тогда пожалела старого Фрэнка130, который в третий раз остался один. Затем я попыталась вспомнить Флоренс и смогла довольно четко представить ее красивые карие глаза и дерзкий взгляд, каштановые волосы, здоровый цвет лица, решительный характер, тягу к преувеличению в речи. Она немного напоминала мне мать: ее манеры и правда во многом были материнскими. Кажется, она всегда ходила в простом черном платье и держала себя превосходно, то есть величественно и напряженно; нервы были на пределе. Все это открывалось нам лишь в ее драматических манерах, резких движениях, красивых поворотах и взглядах, когда она протестовала. Фред относился к ней со своего рода шутливой учтивостью и весельем, что, как мне казалось, означало глубокое, но так до конца и не раскрывшееся нам взаимопонимание между ними. Однажды вечером я пришла к его кабинету, хотела поговорить, открыла дверь и секунду стояла молча; он поднял глаза и на мгновение принял меня за Флоренс, после чего выглядел таким нежным и близким, каким я его никогда не видела, но этот взгляд, конечно, исчез, как только он узнал меня. Окажись теперь письмо Фредегонды неправдой, я бы попыталась снова встретиться с Флоренс. Что же мешает людям видеться, когда проходят годы, случаются смерти, рождаются дети, заключаются браки?

18 марта, четверг.

Странно читать свои последние размышления, поскольку, сама того не помня, я сказала Ирен Ноэль-Бейкер131, что с ужасом думаю о встрече с ней через 6 или 7 лет. Она ответила то же самое, но это, как мне кажется, было наигранно. Так или иначе, мы встретились у Сесилов в прошлое воскресенье, и я понимаю, почему она боится встречи со мной. Это из-за моего взгляда. Ах ты, маленькая авантюристка, думала я про себя, теперь ты стала матроной и пробиваешь себе с Филиппом132 дорогу в политические круги, а доказательство тому – яркая осмысленная трескотня с лордом Робертом133 и Ормсби-Гором134. А еще у вас есть сын, и вы гордитесь тем, что сами его нянчите; вы располнели и выглядите уже не так романтично, хотя оптимистичный поиск очевидных истин осуществляется с тем же упорством, что и всегда. Леди Беатриса135, дочь лорда Солсбери136, – откровенно лихая безмозглая юная богиня, которая ощутимо теряет божественность, когда на нее смотришь. Ее глаза – яркий, твердый и бесчувственный серо-голубой мрамор.

Леонард отправился поговорить с Уоллером137 о том самом семейном кризисе, который я предвидела еще несколько лет назад. Будь это дневник души, я бы подробно описала 2-е заседание Мемуарного клуба. Леонард был триумфально объективен, а я субъективна и крайне сильно расстроена. Не помню, когда я в последний раз чувствовала себя настолько отрезвленной и недовольной самой собой – партнером, которого я обычно уважаю и которым восхищаюсь. «О, зачем я только прочла этот эгоистический сентиментальный бред!» – таков был мой крик и результат того, насколько остро я ощутила тишину, наступившую после прочтения своей главы. Сначала последовал громкий смех, который вскоре утих, а затем я не могла не почувствовать неловкость и скуку мужчин, для чьей добродушной жизнерадостности мои откровения оказались приторными и неприятными. Зачем я вообще обнажила душу?! Сейчас уже чувство отвращения отступило. Вчера мы виделись с Нессой, и она ничего подобного не заметила, а Леонард твердо заверил меня, что я так расчувствовалась из-за усталости, поздних вечеров и т.д.138

Еще одни посиделки допоздна вчера – ужин с Литтоном, Клайвом и Нессой в «Эйфелевой башне»139. Задушевный и сердечный, возможно, немного сожалеющий Литтон погряз в викторианской эпохе. «Как редко мы встречаемся!» – сказала Несса. Это правда; мы хотим встречаться, но не можем. Все они мчатся на юг: Несса, Дункан и Мейнард в Италию, а Литтон, Кэррингтон [см. Приложение 1] и Партридж140 в Испанию.

10 апреля, суббота.

Мы умчались в Родмелл, что привело к еще одному серьезному перерыву в записях141. Кстати, Морган ведет дневник, где он, когда его охватывает веселье, слово в слово записывает разговоры142. Я не уверена, что мне хватит юмора описать нашу Пасху в Монкс-хаусе. Всю первую неделю я провела будто с закрытыми глазами: они были настолько сосредоточены на Генри Джеймсе143, что не видели ничего другого. Расправившись с ним, я получила такое удовольствие от всего окружающего, что на фоне Монкс-хауса дома, улицы и люди до сих пор сейчас кажутся мне плоскими и блеклыми. Клайв и Мэри вчера вечером принесли с собой шумную свежую атмосферу брайтонской набережной. Мы достигли среднего возраста. Я вижу его солидным, добрым и очень приветливым, но таким циничным, что он почти неинтересен. В бедняжке Мэри мало от духового оркестра, зато много от безмолвной распутной fille de joie144. Я сказала так ради красного словца, но есть в этом и доля правды. Неловко признавать, но потом я все время обнаруживала в ней что-то мягкое и беззащитное, детское и почти трогательное. У нее ведь есть дети145. Смею заметить, что из-за череды комплиментов я в последнее время стала довольно наглой. (Ох, Морган пишет, что мои мемуары «великолепны», и он даже осмелился попросить меня написать рецензию для «Daily Herald»146; Дезмонд прислал билеты на завтрашних пионеров; еще и [Брюс] Ричмонд…, но хватит примеров147.) Более того, я возмущенно морщусь, читая похвалы КМ [Кэтрин Мэнсфилд, см. Приложение 1] в «Athenaeum». Прославляют четырех поэтов, и она одна из них. Выбирал, конечно, Марри, но ведь и Салливан148 назвал ее рассказ гениальным149. Видите, как хорошо я все помню и как рьяно обесцениваю это?!

Описывать Монкс-хаус – значит отнимать время у литературы, чего я не могу себе позволить, так как прошлой ночью мы спали урывками, а в 4 утра выгоняли мышь из-под кровати Л. Мыши ползали и шуршали всю ночь. Потом поднялся ветер. Шпингалет на окне сломан, и бедняга Л. вылез из постели в 5-й раз, чтобы запереть его при помощи зубной щетки. Итак, я ничего не говорю о наших делах в Монксе, хотя перед глазами сейчас и вид на луг, простирающийся до горы Каберн150, и цветущие гиацинты, и садовая аллея. Быть одной там, завтракать на солнце, ходить на почту, никаких слуг – как все это прекрасно!

На следующей неделе, если повезет, я планирую начать «Комнату Джейкоба». (Впервые пишу о ней.) Хочу зафиксировать нынешнюю весну и отметить, что в этом году никто не замечает листьев на деревьях, ведь они, кажется, никуда не исчезали (не было суровой черноты каштановых стволов) и все они нежных оттенков – не помню такого в своей жизни. По правде говоря, мы пропустили зиму, как будто постоянно была ночь, а теперь снова полноценный солнечный день. В итоге я едва не проглядела, как на каштане за окном появились маленькие зонтики, а трава на церковном кладбище струится по старым надгробиям, словно зеленая вода.

Миссис Уорд мертва. Бедная миссис Хамфри Уорд151. Похоже, она была всего лишь соломенным чучелом – закопана в могилу и уже забыта. Самое небрежное засыпание землей даже для ортодоксов.

15 апреля, четверг.

Мой почерк, кажется, полетел ко всем чертям. Возможно, он испортился от качества текстов. Я ведь говорила, что Брюс Ричмонд в восторге от моей статьи о Джеймсе? Ну так вот, два дня назад мелкий престарелый Уокли152 набросился на нее в «Times», заявив, что я впала в маньеризм Г.Д. [Генри Джеймса] в худшем его варианте – «избитые образы», – и еще намекнул, будто я ему близкая подруга. Перси Лаббоку153 тоже досталось, но я, правильно это или нет, краснея, выкидываю эту статью из головы и вижу теперь все огрехи своей писанины154. Полагаю, дело опять в «витиеватом потоке» – несомненно, справедливая критика, хотя эта болезнь моя собственная, а не подхваченная от Г.Д.; слабое утешение. Впрочем, буду следить за собой. В «Times» другие порядки: там я должна писать более формально, особенно в случае с Г.Д., и тщательней продумывать композицию статьи, в которой украшательство будет уместным. Дезмонд, однако, выразил свое восхищение. Жаль, нет никаких правил похвалы и критики. Предсказываю, что бесконечное порицание – моя судьба. Мои тексты бросаются в глаза и особенно раздражают пожилых джентльменов. «Ненаписанный роман», конечно, раскритикуют, но я не знаю наперед, с какой именно стороны. Отчасти людей отталкивает и всегда, полагаю, отталкивало «хорошее письмо». «Претенциозно», – говорят они. К тому же я женщина, которая не просто хорошо пишет, а пишет в «Times», – вот и весь их аргумент. Это немного мешает мне начать «Комнату Джейкоба». Но я ценю критику: она подстегивает меня даже в случае Уокли, 65-летнего (как я выяснила) дешевого мелкого сплетника – мне нравится так думать, – над которым смеются все, включая Дезмонда. Однако не стоит забывать, что в словах Уокли есть доля правды, и немаленькая. Я действительно чертовски перемудрила в «Times», но была изысканна и душевна. Вряд ли это можно легко исправить, ведь перед тем, как взяться за статью о Г.Д., я дала клятву говорить, что думаю и как думаю. Ладно, я уже исписала целую страницу, но так и не придумала, как держать себя в руках после выхода в свет «Ненаписанного романа».

Прошел дождь, но гораздо больше меня беспокоит черное небо – оно так уродливо. Вчера я была несчастна весь день напролет. Сначала Уокли, потом два вырванных зуба, потом боль на протяжении всего вечера; Л. уехал выступать в Ричмонде, а я не могла читать из-за пульсации в десне. Накануне я ходила на негров в Челси155; впечатляющие и очень печальные фигуры, непристойные и в чем-то даже монументальные; фигуры французов, подумала я, пропитаны цивилизацией и цинизмом, но они были вырезаны в Конго, возможно, лет сто назад. Подошел Хэнни156.

– Миссис Вулф?

– Да, а вы…?

– Мы встречались много лет назад у Сквайров.

– Ах. А вы теперь арт-критик? Скажите, что мне думать о резьбе? А эти перуанские чаши…

– Все дело в их форме. Я слишком долго жил с этой резьбой.

(Не думаю, однако, что эти слова хоть как-то его характеризуют, хотя мне сказали, что человек, который перемежает свои фразы долгими паузами, – плохой критик. Чего еще ожидать от того, кто работает в книжном магазине.) Потом я услышала, как Дезмонд сказал «эй, наверху» и вошел с высоким худощавым смуглым пожилым человеком в пальто и шляпе, но он не представился мне, как будто между нами была пропасть. Я проскользнула в церковь Челси, где увидела табличку с надписью «Генри Джеймс» – витиеватые и, если хотите, утонченные буквы, – и с джеймсианскими фразами157. Вероятно, творение Госса158. Потом я отправилась к мадам Гравэ, в клуб «1917» и домой. И тут у меня разболелся зуб.

Какую бы книгу я хотела? Такую, которая не будет влиять на мое настроение по утрам, возможно, немного суровую. Моя идея в том, чтобы писать главами и не начинать ни одну, пока у меня не будет достаточно свободных дней подряд для ее завершения.

17 апреля, суббота.

Досада от Уокли утихает, поскольку я начала «Комнату Джейкоба». Моя подавленность может перекинуться и на беднягу Л. «Твоя особенность – это подражание», – сказала я, и тут его перо заело, как какой-то механизм. Вчера вечером я была на фестивале Баха159 и по стечению обстоятельств столкнулась сразу с двумя людьми, с которыми не виделась уже целую вечность, например с Ноэль160, а потом, когда я заняла свое место, голос рядом сказал: «Вирджиния!». Это был Уолтер Лэмб161. Человек-яйцо или человек-бильярдный шар, он сидел рядом и много рассказывал мне о Бахе. Музыка была прекрасна, хотя человеческий фактор в виде хора всегда отвлекает. Вот певцы не прекрасны: все они в зеленом, сером, розовом и черном, только что с чаепития в пригороде, и зрительный зал, кажется, подходит им куда больше, чем сцена. Уолтер меня провожал. «Прошлой ночью мне приснился невероятно яркий сон о Тоби162, – сказал он, – который вернулся с охоты и сказал что-то очень важное, но я точно не помню. Очень странно, ведь я о нем редко думаю». Он был рад поделиться этим. Я заставила Уолтера рассказать мне о своих контактах с королевскими особами. Вот, кстати, секрет, который нельзя раскрывать: Уолтер пишет речь для принца Альберта163. У Уолтера острый ум, и он в своей нише чувствует себя как дома; Уолтер и правда один из тех, для кого мир был создан таким, какой он есть. Интересно, является ли восхищение собственной семьей снобизмом или своеобразным проявлением любви, ведь он, похоже, любит Дороти164 и Генри165 именно так.

20 апреля, вторник.

Прочла сегодня утром в «Times», что у Кэ Кокс родился сын166, и весь день испытывала легкую зависть. Вчера вечером ходила на «Хор Баха»167 – одна из наших неудач. Может, это из-за погоды? Проснувшись, я предвкушала чудесный день, но мои дела не удались одно за другим. Планировала занять это прекрасное утро написанием романа, а в итоге потратила всю свежесть мыслей на телефонные разговоры. Потом погода испортилась; сильные порывы ветра с проливным дождем; переполненные автобусы и оставленная на сиденье писчая бумага; долгое ожидание в Клубе. Нелегко слушать Баха без аккомпанемента, хотя после того, как Л. ушел домой, песня вознесла меня до небес – песня Анны Магдалены168. Я шла позади Герберта Фишера169, проследовала за ним по пустынной и освещенной фонарями улочке Вестминстера и увидела, как он, столь выдающийся, но, на мой взгляд, невероятно пустой, пересекает площадь перед Вестминстерским дворцом, направляясь принимать участие в управлении Империей. Наклоненная голова, слегка дрожащие ноги, а маленькие ступни… Я пыталась поставить себя на его место, но смогла лишь вообразить возвышенные мысли, которые мне бы наверняка показались полной чушью. Каждый раз я чувствую это все сильней, погружаясь в их головы и выныривая обратно.

Я забыла рассказать, как в воскресенье Хасси пришла без приглашения, и мы повели ее к Маргарет170, и она говорила так по-стрэйчевски, что я мало чего поняла. Сейчас переплетаем стихи Хоуп [Миррлиз]. Я выбрала книги Беркли171 и Мейнарда [Кейнса], а они прислали письма Чехова172 и Барбеллиона173. Никогда еще не было так мало книг для рецензирования; ни одной из «Times» (может, это вина Уокли?), ни одной из «Athenaeum», но мне все равно есть чем заняться174.

24 апреля, суббота.

Я почти ослепла от корректуры ста шестидесяти экземпляров поэмы Хоуп Миррлиз «Париж». Затем я немного почитала Беркли, которым восхищаюсь, и хотела бы уловить стилистические фокусы автора, вот только боюсь его мышления. Читаю также книгу Мейнарда, которая влияет на мир, не будучи ни в малейшей степени произведением искусства. Полагаю, это произведение морали. Морган приезжал с ночевкой. С ним легко и спокойно, он трепетный как голубянка [бабочка]. Мне было приятно сделать запись в поздравительной книге175 – одно из его проявлений доброты, а он, во многом пуританин, настойчив в этом. Морган всегда правдив – жаль, что я не могу передать его слова.

Сейчас мне нужно будет подписать открытку. Да, я должна успеть на почту, если получится. Отнесу ее сама… Если есть еще время, я расскажу, о чем был разговор. О покраске кресла. Мальчик настолько глуп, что может начать красить его сразу после дождя, и тогда оно будет испорчено.

– Глупости, – сказал Л. – Ничего не случится.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Хорошо, раз ты точно уверен. Моя мама хочет зеленый цвет. Она не позволила бы мне красить после дождя. Мальчик ужасно глуп! Я обнаружил, что он наносит краску, не соскоблив старую.

И так далее…

Это очень похоже на Моргана, включая его доверие мнению Леонарда: «Где ты достал эти ботинки? Ручки “Waterman176” самые лучшие?».

5 мая, среда.

Мы были в Родмелле с четверга по вторник, что, повторюсь, оправдывает пропуски в дневнике. Когда мы сели ужинать в субботу, на пороге возник Дезмонд. Чтобы все объяснить, мне пришлось бы рассказывать об ужине [у Клайва Белла] на Гордон-сквер 46 с Дезмондом, Литтоном и Мэри, а я не очень люблю это описывать. «Дезмонд, – это слова Л., а не мои, и я цитирую его, чтобы самой не злословить, – создает в комнате атмосферу духоты». Шел дождь. Он откинулся в кресле, курил сигареты, ел сладости и открывал романы, которые никогда не читал. Работа редактором заглушила в нем остатки честолюбия, и теперь он самодоволен. Самодовольство разочаровывает. Чем гордиться-то? С Дезмондом кажется, будто за окном все время день.

Мы работали над книгой Котелянского177. Неужели и его я обошла стороной? От рукопожатий К. хрустят косточки: ладонь, хотя и маленькая, тверда как камень и вполне соответствует этому плотному солидному сосредоточенному человеку. Котелянский всегда говорит правду и ищет ее в психологии – довольно странное занятие, от которого завянет даже пышно цветущий сад. Его слова звучат так убедительно. Мы печатаем Горького178, и, возможно, это шаг в пропасть, но я не уверена. Котелянский страшно раскритиковал Марри. Полагаю, КМ вернулась179, и теперь я развлекаю себя глупой игрой «кто сделает первый шаг?». Думаю, это будет Марри, но если нет, то мы не встретимся еще год или два.

Но поспешим к кульминации: Массингем180 предложил Леонарду пост Брэйлсфорда181 в «Nation», чтобы он занимался иностранными статьями за £400 в год. Проблема в том, что придется ездить на работу по понедельникам и, возможно, средам, а это связывает нас по рукам и ногам. Если утрясти график, Леонарда все устроит. Он смог бы бросить рецензирование, заниматься более интересной работой, получать зарплату получше, и, вероятно, я бы тоже оставила рецензии – такова моя цель. Но это не столь важно. Признаюсь, мне нравится делать Л. комплименты – я не хвастаюсь, хотя это кажется правильным. Итак, наши дела снова пошли в гору. Литтон ужинал здесь вчера вечером и выглядел уверенным в себе, счастливым и готовым всерьез взяться книгу о королеве Виктории182. Нужно сразу уведомить «Chatto & Windus»183, чтобы в нужный момент им хватило бумаги.

8 мая, суббота.

Массингем отложил встречу с Л., что, вероятно, свидетельствует о неких препятствиях. Хорошенько поразмыслив, я поняла, что не буду сожалеть, если сделка сорвется, поскольку такого рода работу не компенсируют никакие деньги, включая все золото Перу, положенное к моим ногам, как говорит мисс Митфорд184. Кроме того, зачем мне надевать ошейник на Леонарда, чтобы освободиться самой? Отчасти из-за Литтона, отчасти из-за ужаса написания одной, двух, трех, четырех рецензий, три из которых о Митфорд, я стенала, ворчала и чувствовала себя запертой в клетке, а все мои желанные цели, особенно «Комната Джейкоба», исчезали за горизонтом. Один обзор в неделю, однако, мне не повредит.

Уолтер [Лэмб], Адриан с Карин и Молли Гамильтон ужинали у нас в среду. Беспорядочная оживленная болтовня – не могу вспомнить ни одного диалога. Возможно, с Молли и Карин это неизбежно: Карин глуховата, а Молли туповата на эмоции. Как я заметила, она всегда заводит разговор, лишь бы заполнить паузу, даже если нечего сказать. Как странно, что миру вообще нужны женщины с профессией. Она читает 500 романов по 5 шиллингов каждый ради приза в соревновании; в поезде по дороге домой ей пришлось перекусить порцией какой-то отвратительной дряни. Все обсуждали политику, а мы с Адрианом пытались заставить Молли определиться с ее якобы дальновидной позицией. Ей скучны средства, но она верит в цель. Полагаю, в один прекрасный день она станет членом парламента185, но женщинам на выборах не везет, а лейбористы и вовсе избегают дам.

Вчера я пила чай с Саксоном в Клубе и, вспомнив былые одинокие вечера своей жизни, когда супружеская жизнь казалась такой яркой и безопасной, пригласила его на ужин. Интересно, пугает ли его одиночество, как оно когда-то пугало меня? Осмелюсь сказать, что офисная работа – отличный предохранитель от этого186.

11 мая, вторник.

Стоит отметить на будущее, что творческая энергия, которая так приятно бурлит, когда только начинаешь писать новую книгу, через некоторое время утихает, и работа идет более стабильно. Возникают сомнения. Потом смирение. Решимость не сдаваться и предвкушение новой формы держат тебя крепче, чем что-либо еще. Я немного обеспокоена. Как мне осуществить свою задумку? Когда приступаешь к работе, чувствуешь себя путешественником, который уже бывал в распростертой перед ним стране. Я не хочу писать в этой книге ничего, что не доставляет мне удовольствие. Но писать вообще трудно.

Л. уехал в Лондон на встречу с избирателями187. Целых восемь джентльменов хотят узнать его взгляды. Потом он будет пить чай с Котелянским. Думаю, встреча уже началась и домой Л. вернется поздно. После обеда я набирала текст и занималась рассказом Моргана188. Вышла купить булочку, позвонила мисс Милан189 по поводу чехлов для кресел и, когда я закончу писать здесь, собираюсь почитать Беркли. В 14:15 Синтия Керзон190 вышла замуж за капитана Мосли191. Хотя до 15:30 было лето, сейчас уже набежали черные тучи, поэтому мне надо закрыть окно и надеть кофту. Несса возвращается в пятницу192. Клайв с Мэри в Париже. В воскресенье я пила чай с Адрианом и Карин и видела всех детей; Джудит – большой ребенок, Энн – вылитая мать с рисунка Уоттса193, но обе – типичные Костелло194. Мне нравится возвращаться с Гордон-сквер в Ричмонд, к нашей личной, незаметной для остальных жизни. Марри попросил написать несколько рассказов для «Athenaeum». Никаких упоминаний о желании Кэтрин увидеться со мной.

13 мая, четверг.

Открыла дневник, чтобы рассказать о том, как я пила чай с Дорой195 в Клубе и познакомилась с мистером Гарольдом Бэнксом [неизвестный]. Кто он такой? Ну все голоса мира громогласно ответят: «Бэнкс!». Во всяком случае, так он заявляет. Представьте себе рыжеволосого румяного широколицего мужчину с американским (в действительности австралийским) акцентом. Рубашка в черную полоску. Приятная улыбка. Постоянно ест. Дора принесла хлеб и масло.

– Нет, спасибо, я не курю…

– В чем конкретно заключается ваш план, мистер Бэнкс?

– Переломить ход революции с помощью среднего класса…

– Понятно, только это звучит немного расплывчато. Многие хотят, но…

– Поэтому я и здесь, миссис Сэнгер… Я не хочу говорить о своем русском опыте. Лучше посмотрю, смогу ли я привлечь к себе средний класс. Если нет, я поеду в Шотландию и буду выступать на улицах.

– Прекрасная идея, я уверена, но что вы собираетесь говорить?

– Мы требуем смены правительства, миссис Сэнгер.

– Многие из нас хотят того же.

– Но вы, англичане, ничего не делаете. Вы, англичане и французы, тормозите все европейское движение. Когда придет революция…

– А когда, говорите, она придет?

– В течение пяти лет.

– Вы серьезно?

– Но почему бы вам не написать об этом?

– Я не верю в письменную речь. Лучше говорить с людьми… Организация. Сотрудничество. Средний класс. Народ… Я сделаю это, по крайней мере собираюсь… На улицах не должно остаться ни одной лошади… Посмотрите на ваши доки… А вот эти здания надо превратить в жилье… Что мы можем без… Средние классы должны объединиться… У меня есть готовая программа… И революция, несомненно, грядет.

Почему я не верю в революцию? Отчасти, возможно, из-за мистера Бэнкса.

15 мая, суббота.

Если говорить точно, сегодня прекрасный весенний, а не жаркий летний день, поэтому мы с Л. прогулялись в приятной тени деревьев парка после обеда. В погожие субботы Ричмонд напоминает цветущую липу. Представьте себе, что на цветке сидит насекомое, а все остальные вокруг роятся, жужжат и стрекочут. Будучи местными, мы, разумеется, так себя не ведем.

Сегодня утром пришли письма от Мадж196 с просьбой отрецензировать ее роман и от Фишера Анвина197 с предложением прислать экземпляр. Такой вот нравственный облик у женщины, которая не желает оставаться в Чарльстоне и тем самым осквернять своих сыновей. Я собиралась рассказать, как мы сидели под кедрами и наблюдали за оленями; как я заметила полупрозрачную красоту зонтика в солнечном свете; как нежен воздух сейчас и как сверкают цветастые платья. Длинный лестный отзыв обо мне в «Nation» смыл горечь Массингема и впервые дал мне почувствовать вкус разумной критики, так что я пришла в себя и даже подумываю поблагодарить автора198.

Флора199 и Джордж200 ужинали здесь вчера вечером якобы для того, чтобы обсудить Клару201, а на самом деле, чтобы сообщить нам всего одну вещь: она едет в Америку и может остаться там навсегда. Можно ли представить себе что-то менее завидное, чем быть человеком, который останется в Америке навсегда? Надеюсь, она может. Ничтожность человеческих отношений часто приводит меня в ужас. Никого ни капельки не волнует, исчезнет ли Клара навсегда. Моих друзей это не касается. Я немного волнуюсь, потому что Несса не позвонила. Возможно, она вернулась поздно ночью. Джордж превзошел мои ожидания. Это рыжеватый, пикантный на вид молодой человек, неамбициозный, худощавый, с чувством юмора, решительный и довольствующийся тем, что сможет работать учителем хоть до конца жизни, если не станет директором. Джордж рассказывал о Сассексе, о сычах и ушастых совах, о войне, которую он прошел без единой раны, и о том, что видел Дамаск. По его мнению, мужчины совершенно бескорыстны, но скучны, ибо очень мало тем, на которые они могут поговорить. Как же хорошо, часто думаю я, что есть нормальные люди!

18 мая, вторник.

Гордон-сквер опять начинается и, как змея, обновляется – написать еще ближе к цитате202 я просто не способна. Дом 46 по Гордон-сквер сейчас совсем другой, как в Зазеркалье. Вас впускает незнакомый слуга, вы поднимаетесь по голым ступеням и слышите детский плач на разных этажах, взбираетесь все выше и выше, пока не оказываетесь в комнатах, которые в настоящем мире были спальнями слуг. Однако сначала нужно войти в открытую дверь, миновать Софи203 и того, кто под всей кожей и плотью оказывается Энни Чарт204. Несса живет на самом верху. Мы проговорили все время, пока я не ушла в восемь вечера, хотя нас прерывали Литтон, Анжелика205 и Джулиан206. Когда Стелла207 вернулась из Италии, она привезла много подарков. Вот и сейчас мне подарили шляпу, брошь и бумагу. Литтон сообщил, что Джеймс с Аликс поженятся через три недели. Что ж, выходит, она выиграла208. Это, конечно, прекрасно, но я не чувствую восторга. Они слишком хорошо знают друг друга, чтобы будоражить воображение мыслями об их будущем, как это происходит при большинстве помолвок. Разговоры разговорами, но, когда мы отбросили поверхностное и добрались до простого интимного, мне пришлось рвануть под дождем в Уигмор-холл209. Сидела между Оливером210 и Саксоном – эти музыкальные люди слушают не так, как я, а критически, высокомерно и без программок.

Сегодня на обеде был Кэмпбелл211. Рассказывал истории о Палестине. Мне нравится думать, что именно так мужчины разговаривают наедине. Генерал учил его ездить верхом: «Не надо прицыкивать – это же не канарейка». Несмотря на джентльменский образ Кэмпбелла, Леонард не стесняется говорить ему в лицо, что тот ни во что не верит и даже не отрицает этого. Немного церковной романтики в разговорах, но я не понимаю, как они это делают. Как они выдерживают службу? Ведь нельзя же высмеивать Бога, как редактора, например… Хуже всего, наверное, то, что о Боге нет никаких сведений. По крайней мере, я так думаю. В воскресенье приходил Логан212 и развлекал меня целый час, рассказывая о Христе и своих путешествиях, но если он вас не забавляет, то будет раздражать. Увы, так оно и вышло, поскольку его книга не удалась и мы рискуем потерять на ней деньги. Плохая рецензия в «Times», еще одна в «Athenaeum»; заказов не прибавилось. Хоуп продается, но ничтожно мало213.

20 мая, четверг.

Я заполняю свободное время как только могу, но в последнее время почему-то подолгу ленюсь после чая, не занимаюсь греческим, а еще меня отвергли в «Times», но, к слову, не в «Woman’s Times»214. Им нужна небольшая статья о психологии вдов войны. Бремя и слава рецензирования легли на плечи Л., а я занимаюсь «Комнатой Джейкоба» – самым забавным моим романом в смысле процесса. Вчера пришла с пионами к Нессе, услышала о таинственных письмах из могилы (эта история о катастрофе ее горничной, однако, не зафиксирована215) и о денежных трудностях, которые угрожают Мейнарду, а следовательно, и ей. Формальная причина – азартная игра на бирже, и стоит делам наладиться, как Мейнард опять все проигрывает216. Вопрос в том, как долго он продержится, ведь финал, то есть крах, неизбежен. Война запустила свои костлявые пальцы даже в наши карманы.

Потом мы с Л. отправились в Челси на ужин к Коулам. Они – это Веббы в зачаточном состоянии, но не без отличий, разумеется. С умными молодыми людьми я привыкла вести себя непринужденно, и мне неприятно на каждом шагу попадаться в ловушки, оказываться в тупике или видеть, как перед моим носом захлопывают дверь. Никогда еще не встречала такого быстрого, жесткого, решительного молодого человека, как Коул217, прикрывающего сарказмом и оксфордским презрением свои лейбористские наклонности, которые, полагаю, носят интеллектуальный характер. У них есть бюст У. Морриса в серванте, слишком много еды, шторы Морриса, все произведения всех классиков, а Коул с женой218 скачут как парочка воробушков-кокни219, поверхностных и неспособных на что-то большее, чем клевать и глотать, что они, на мой взгляд, делают очень ловко. Возникает эффект бьющего в глаза света прожектора – неприлично в моем возрасте. Думаю, раздражение отчасти вызвано чувством, что интеллект Коула оказался недоступен. К тому же они называют друг друга «дорогушами». Еще там были мистер220 и миссис Мэйр221 из правительства; шутки о Беверидже222 и Шоу223; Мэйр погрузился в полное молчание в углу, пока его не забрала домой широколобая словоохотливая жена в поношенной юбке. Видно, что миссис Коул стремительно превращается в умную пожилую интеллигентную женщину, напоминающую фокстерьера, – нет в ее сознании ни теней, ни долин. Коул, ухмыляясь как демон из водосточной трубы, проводил нас до двери; такой он бойкий, добрый, мужественный и зловещий.

Я написала Кэтрин [Мэнсфилд]. Мистер Линд224 высказался обо мне в «Nation».

24 мая, понедельник.

Настоящий Банковский выходной225: жаркая погода, непрекращающийся шум автобусов, толпы людей на улице, словно очереди, – и мы этот выходной день провели как следует, отправившись в Херлингем на игру в поло, о которой я и хочу сейчас коротко рассказать226. Создается впечатление, будто газон сделан из индийского каучука – так легко пружинят лошади, подпрыгивая на нем снова и снова, – а капитан Локетт227 скачет со своей клюшкой, словно персидский всадник с копьем. Затем в середину бросают большой белый мяч. Лошади кружатся и прыгают, гарцуют, крутят хвостами, как кошки, и, почти как длинноногие кошки, скачут за мячом; лишь когда они проносятся мимо, слышно фырканье из ноздрей. Но их прыть и ловкость, когда они все вместе бьют по мячу ногами, просто неописуемы; в мгновение ока лошади переходят от стремительного галопа к изящной рысце, а мяч проносится практически между их ног. Играли офицеры Англии. У каждого было по 8 пони, и один продержался в этом неистово бешеном ритме всего 7 минут. В любом случае было на что посмотреть. Стадион огромен. Избранные – под навесом; остальная публика сидела на траве или стульях. Лошади неожиданно становятся крупными, когда скачут прямо на тебя, а их темп вызывает тревогу. На большом расстоянии их движения невероятно грациозные и контролируемые.

Лето наступило два дня назад. Вчера мы впервые обедали на свежем воздухе. Приезжали шведы228. Приятная беседа. Она художница, приветливая и весьма образованная скандинавка, но я полагаю, что просвещенным расам свойственна нехватка темперамента.

26 мая, среда.

Просматривая записи, я заметила, что упустила парочку важных фрагментов мозаики. Л. получил письмо от Массингема с просьбой выступать второй скрипкой в иностранном отделе во время отпусков, из чего мы сделали вывод, что первой скрипкой стал Голди229. В целом нас это более чем устраивает. К тому же Л. зарегистрировали кандидатом от лейбористов в семи университетах230; возможно, прямо сейчас наверху он пишет письмо с подтверждением своего участия в выборах. В Монкс-хаусе нам за £80 перестраивают кухню. В тот вечер, когда здесь ужинали Морган с Нессой, мы видели пожар. Три минуты волнения при виде огромного пламени, вздымавшегося за детской площадкой; потом сияние красно-желтой дымки с взлетающими и падающими искрами; потом прекрасное зрелище, когда в воздух взмыл, точно ракета, пожарный шланг. Все время раздавался треск, будто от дров в камине. Л. вышел на улицу; к пожару бежала толпа людей в макинтошах; часы пробили полдень. Соседка, жена начальника пожарной бригады, в смятении бежала домой в слезах (так говорят слуги, которые, разумеется, не отлипали от окон). А еще меня хвалят в «New Republic»231, причем без всяких «но». Закономерно ли, что американцы относятся к англичанам дружелюбней, чем мы к самим себе? Сегодня утром Кэтрин прислала строгую, официальную записку, в которой она благодарит за милую открытку и пишет, что будет рада видеть меня, хотя в последнее время «стала ужасно скучной». Что это значит? Я ее оскорбила? В любом случае я поеду к ней пятницу и все выясню, если только меня не остановят, а это вполне возможно. Я горячо и искренне похвалила ее рассказ232.

31 мая, понедельник.

Час назад вернулись из Монкс-хауса после первых выходных там – идеальных, хотела сказать я, но кто знает, какие еще у нас впереди?! Я, конечно, имею в виду первое чистое наслаждение садом. Снаружи дул ветер, внутри было солнечно и уютно; мы пололи грядки весь день со странным энтузиазмом, который как раз и заставил меня назвать это счастьем. Гладиолусы стоят рядами, распустились чубушники233. Кухонную стену снесли. Гуляли до девяти вечера, хотя к ночи холодает. Сегодня мы оба окоченели и исцарапались; под ногтями земля шоколадного цвета. Потом мы были на станции234, откуда отправились в Льюис235 – впервые после войны. Ганн236 проехал через железнодорожный переезд со своим огромным бобтейлом237. На платформе стояли Томасы – бедные маленькие неряхи-сестрички едва сохраняют свою женственность. Томас238 приветливо и любезно общался с мужчинами, рассказывая им проповедническим тоном о канализации в Луте239. «Это очень се-е-ерьезно: унесло много жизней, а ущерб на четверть миллиона фунтов», – говорил он почти умиротворяющим голосом. У него нет верхних зубов. Ганн скакал на лошади галопом по заливным лугам. Его кобыла, как сказала миссиc Томас, «очень умна на дороге, но на месте ей не стоится», – это их интересует больше, чем канализация.

В пятницу я встретилась с КМ. Поначалу – сбивающая с толку формальность и холодность. Расспросы о доме и прочем. Никакого удовольствия или волнения при виде меня. Мне показалось, что она из рода кошачьих: отчужденная, сдержанная, внимательная и всегда сама по себе. Потом мы заговорили об одиночестве, и я обнаружила, что она выражает мои чувства так, как никто другой на моей памяти. После этого лед растаял, а мы подхватили ритм и разговаривали так легко, будто не виделись всего несколько минут, а не 8 месяцев. В какой-то момент вошел Марри с парой голубых и розовых дрезденских свечей. «Как мило, – сказала она, – но унеси их». «Какой ужас, Вирджиния, нет слов. Он потратил на них £5», – добавила Кэтрин, когда Марри вышел из комнаты. Похоже, они часто ссорятся, например из-за его писанины.

– Тебе понравилась “Корица и Анжелика”?

– Нет, не понравилась.

– Мне тоже. Но я подумала, что “Крах воображения” еще хуже. Это ошибка. Зачастую очень трудно…240

Тут вернулся Марри. Мы болтали как обычно. Мишенью был Олдос241, который выпустил «Леду». Станет ли он кумиром публики? Марри рассуждал об этом слишком долго, и мы с К. вернулись к литературе, в частности к ее рассказам. Последний, «Человек без темперамента», написан в иной манере. Она нащупала нечто новое и теперь может делать что хочет. «Прелюдия» – цветная открытка. Ее рецензии – просто каракули; ни одной серьезной мысли. Похвала Салливана в «Athenaeum» вызывает у нее отвращение242. Кэтрин производит впечатление крайне обособленного человека, совершенно эгоцентричного и полностью сосредоточенного на своем искусстве. Она неистовствовала в этой теме, а я притворялась, будто роман не пишется. «А что еще нам делать? Надо писать. Жизнь…». А еще она придумывает перед сном истории о жителях города. «Весенняя ночь. Я спускаюсь к причалу и слушаю, о чем говорят путешественники…», – сочиняет она в своей обычной манере, импровизируя. Меня попросили написать рассказы для «Athenaeum». «Но я не уверена, что умею», – сказала я достаточно честно, полагая, что после отзыва обо мне она втайне хочет услышать именно это. Потом Кэтрин повернулась и сказала, что никто, кроме меня, не умеет писать рассказы: «доказательство тому “Сады Кью”» – якобы это поворотный момент. «А как же “День и ночь”?» – спросила я, хотя не собиралась о нем говорить.

– Удивительное достижение! – сказала она. – Пожалуй, у нас не было ничего подобного с тех самых пор, как… Даже не могу вспомнить.

– А я думала, что тебе не понравился роман243.

Потом она заявила, что даже готова сдать по нему экзамен, и спросила, не захочу ли я прийти и поговорить о романе за обедом. Выходит, я иду на обед. Что в таком случае КМ хотела сказать своей рецензией? Откровенна ли она со мной? В итоге я снова остро чувствую определенное взаимопонимание между нами – странное ощущение «схожести», причем не только в литературе, – и думаю, что это никак не связано с моим удовлетворенным тщеславием. С Кэтрин я могу быть прямолинейной.

5 июня, суббота.

Вот и наступило самое лучшее время года, о котором я так часто и всегда с удовольствием думала в декабре и январе; даже в плохую погоду июнь лучше других месяцев. Цинично ли так говорить? Лично я считаю, что прелесть любого месяца раскрывается, когда сравниваешь его с остальными. Вот о декабре мне сейчас думать совсем не хочется. Я опять достала зимнюю одежду; на улице сильный ветер; солнце искрится и сверкает, вместо того чтобы греть. Однако оно палило в день Дерби244 [2 июня, среда] – в тот самый, когда я обедала с КМ и провела 2 часа за бесценной беседой – бесценной в том смысле, что ни с кем другим я не могу столь же свободно говорить о писательстве, не цензурируя свои мысли больше, чем я делаю это, когда пишу здесь. (Л., разумеется, не в счет.) Мы, конечно, обсуждали сочинительство и мою книгу. Она сказала, что «День и ночь» – первоклассный роман. Его сдержанность якобы вызывает недоумение, но объясняется обстоятельствами. Потом я сказала: «Ты изменилась. Словно многое пережила». В ней и правда появилась определенная уверенность в себе, будто, овладев чем-то, она больше не нуждается в уловках. КМ рассказала мне о своих ужасных переживаниях прошлой зимой, в основном об одиночестве (с одной лишь Лесли Мур, она же Ида Бейкер245) в каменном доме с пещерами под ним, куда устремлялось море; она целыми днями лежала в кровати одна с пистолетом наготове, а в дверь ломились мужчины. Сидни дважды написал и подчеркнул: «Крепись!»246. Марри прислал ей балансовый отчет своих счетов и приехал на Рождество со сливочным пуддингом, творожным сыром и словами «теперь я здесь, все в порядке». Потом она обратилась к нему за моральной поддержкой, ничего не получила и больше не собирается пробовать. Я с трудом понимаю, о чем речь. Кэтрин нервничает из-за выхода своей книги247 и боится, что сделала недостаточно. Я не знаю, какие именно чувства вызывают у нее слава и критика, но в нашем, возможно, слишком возвышенном разговоре мы об этом почти не говорили. Как бы то ни было, я получила удовольствие, а мое прерывистое общение с ней кажется фундаментальней, чем более стабильное – со многими другими людьми.

Вчера вечером я ужинала с Уолтером Лэмбом и миссис Мадан248 в Хаунслоу. В этом старом особняке (кремового и черного цветов) мисс Арнольд249 обычно лежала пьяная. Комнаты с высоким потолком в основном обшиты панелями или оклеены китайскими обоями. Снаружи разбит квадратный сад; все его стебли развеваются на ветру. Ночь была холодная, и бедная миссис М. сидела в одной из комнат у пылающего камина, облокотившись на толстые фолианты, явно не читая, не занимаясь шитьем и не разговаривая; ее муж уехал, а жители Хаунслоу злобны и враждебны. Повсюду своеобразные элементы роскоши, как и подобает дочери миссис Сакстон-Нобл250. Было много разговоров о королевских особах, ведь миссис М. и Уолтер вращаются в одних кругах. Одна из принцесс, Мария Луиза251, уже несколько месяцев живет в Кент-хаусе, выселив мистера Нобла – владельца. Она держит там королевский персонал, включая фрейлину. Атмосфера нереальности всего этого поразила меня. Еще миссис М. пыталась попасть на закрытый вернисаж для короля в К.А.252 Пахнет XVIII веком – покровители и интриги на задней лестнице. Миссис М. – умная, проницательная, непритязательная молодая женщина, готовящаяся стать матерью, питающаяся исключительно измельченной травой, не раболепная, вот только несчастливая, какой и будет всегда, я полагаю, поскольку видно, что муж не имеет для нее особого значения. Они живут на этой ферме в Хаунслоу уже 10 месяцев.

– Какое же прекрасное место для начала супружеской жизни! – сказала я.

– Совсем нет! – ответила она.

Джеффри253 уехал, забрав ключи от ворот. Дискомфорт от третьесортности, то есть от Уолтера Лэмба, стал невыносимым еще до окончания вечера – будто что-то не на своем месте; нечто грифельно-серое и хитрое посреди зеленой листвы.

8 июня, вторник.

Абсолютно нормально думать об июне в декабре, а сегодня, пожалуй, даже слишком свежо, как будто за углом брайтонский пляж. Вчера был запоминающийся день; Национальная галерея254; встретила там Клайва; мороженое в «Gunter’s»255; очень зрелищно; старая дама в черно-белом наряде с наперсницей, соблюдающие этикет и обычаи, были доброжелательны и забавны. Молодой человек с идеально прямой спиной в сером пиджаке; стройные женщины или девушки с бледными ногами, спотыкающиеся в темных комнатах-пещерах; мороженое посасывают или потягивают в странной тишине; две молодые леди с матерью ели совершенно молча – ни искры жизни; приличная одежда; возможно, они живут за городом. Но разве матери и дочери могут молчать? Оживил ли бы их молодой человек? Я не знаю, что происходило в этих безмолвных умах. Ужин с Нессой. Мне рассказали всю историю Мэри – дело исключительно в истерии служанки; думаю, она просто хотела разыграть сон наяву, а потом, бедняжка, зашла слишком далеко, поверила в него и теперь лепечет в лазарете Святого Панкраса256. Зрелище того, как ее увозили, было зловещим – все слуги прильнули к окнам. Какие они ужасные люди! Благодаря этому образу, моя поездка в Ватерлоо257 на втором этаже автобуса оказалась очень яркой. Ясная ночь, свежий ветерок. Слепая старая нищенка сидела у каменной стены на Кингсуэй258, держа в руках коричневую дворнягу, и громка пела259. Было в ней какое-то безрассудство, вполне в духе Лондона. Дерзкая, чуть ли не веселая женщина, прижимающая к себе собаку, будто чтобы согреться. Сколько июней она просидела в самом центре Лондона? Как она там оказалась и что пережила? Я даже не могу себе представить. «Черт возьми! – говорю я. – Ну почему я не могу все это узнать?». Возможно, именно пение ночью показалось мне странным; она пела пронзительно, но для собственного развлечения, а не ради денег. Потом мимо проехали пожарные машины – тоже пронзительно; их каски бледно-желтые в лунном свете. Иногда все вещи вызывают одно и то же настроение, но, как его описать, я не знаю. Оно было веселым и в то же время ужасным, пугающе ярким. В последнее время Лондон часто угнетает меня – я даже думаю о мертвых, которые ходили по этому городу. Возможно, стоит походить по городским церквям. Вид серо-белых шпилей с моста Хангефорд260 навевает мне эту мысль, и все же я не могу сказать, какую «эту».

17 июня, четверг.

Сегодня день скачек в Аскоте261 – мероприятие, которое, по-моему, означает сильнейший за весь сезон прилив людей высшего общества, но все эти важные шишки ничего для меня не значат. Вот только прекрасный полдень испорчен шумом колес на Пикадилли; я постоянно заглядываю в проезжающие мимо экипажи и вижу напудренные лица, похожие на драгоценности в витринах. Нужно быть моложе, чтобы поддаться всеобщему волнению. Мы на пути в Аскот. Мимо проезжают открытые такси и автомобили, похожие на локомотивы Большой западной железной дороги262. И все же хорошая погода придает нам неожиданный импульс – званые ужины, Мемуарный клуб, поступающие одно за другим приглашения. Не хочу описывать миссис Миррлиз263 и ужин в отеле «Рубенс»264 бок о бок с богатой добросердечной Британской семьей, неизменной на протяжении ста лет. Породившая этот организм цивилизация наделила его стереотипами. Буты из того же вида. Интересно, всем ли семьям свойственно держаться вместе? Однако в тот вечер я не задавалась этим вопросом. У Чихаря [прозвище брата миссис Миррлиз] все карманы набиты серебром.

На следующий день я обедала на Гордон-сквер после выставки Роджера265: забила себе голову разговорами и вином и сидела там, испытывая дискомфорт. Тост за Роджера немного не удался – так же, боюсь, как и его картины, которые аляповато заполнили целых три зала, словно цветастые металлические листы, и ни одна из них еще не продана. Мы с Литтоном стояли у окна и смотрели (по крайней мере я), как женщина расчесывает волосы в доме на соседней улице; повисла тишина. «Есть что рассказать?» – спросил Литтон, намекая на мою беспечную жизнь. Я ответила отрицательно. Она едва ли так уж интересна. Тогда он сообщил мне, что живет ради амбиций; ему нужно влияние, а не слава, но влияние не Мейнарда, а какого-нибудь старого джентльмена, на 80-летие которого люди произносят пышные речи; он хочет короткими емкими фразами уничтожать гигантских монстров лжи. Я заявила, что это недостижимо, но верю, что он хочет именно этого. Пила чай в «Gunter’s», ужинала у Нессы и вернулась домой уставшей молоть языком и мечтавшей о большом глотке одиночества, которого мне не дали. На следующий день мы ужинали с Марри, еще через день – с Роджером, а вчера вечером у нас здесь было заседание Мемуарного клуба, о чем рассказывать нету сил, поскольку я хочу спать. Леонард ужинает с Обществом266, которое, полагаю, нравится больше мне, чем ему; буду лежать в полумраке и ждать его возвращения; потом он войдет и я узнаю все сплетни.

23 июня, среда.

Я, кажется, довольно долго лежала в полумраке, вернее сказать, в темноте, а потом пришел Мур267 и в час ночи принимал холодную ванну, поэтому на следующее утро я была слишком невыспавшейся, чтобы внимать его рассуждениям о Беркли. Он поседел, осунулся и, похоже, теряет зубы. Его глаза маленькие, взгляд настороженный, но, очевидно, не такой пронзительный, как раньше. Да еще недобор веса. Он пошел гулять «со своим ребенком». Я вообще не понимаю, почему именно он был властителем умов молодежи. Возможно, Кембридж слишком замкнут, как пещера. И все же (я не пытаюсь четко сформулировать плюсы и минусы) есть в нем эта невинность и проницательность – ни намека на фальшь.

На сей раз я боролась со своим желанием честно сказать, что не считаю последнюю книгу Конрада268 хорошей. И вот сказала. Мучительно (слегка) находить недостатки у того, кого почти безоговорочно уважаешь. Не могу не думать, что вокруг него нет людей, способных отличить хорошую прозу от плохой, а еще, будучи иностранцем, говорящим на ломаном английском и женатым на какой-то дуре, он все сильнее цепляется за то, что у него когда-то получалось, но только нагромождает одно на другое, а в итоге получается, скажем так, плохая мелодрама. Не хотела бы я увидеть свое имя на книге «На отмелях». Но согласится ли со мной хоть кто-нибудь? И все же ничто – совсем ничто – не изменит мое о ней мнение. Возможно, будь это роман начинающего автора или друга… Нет, даже тогда я бы не уступила. Не я ли недавно раскритиковала пьесу Марри, похвалила рассказ КМ и подвела итоги Олдосу Хаксли269? И разве Роджер не попирает мой профессионализм, когда во всеуслышание перевирает мои ценности? Бедняга Роджер продал всего три или четыре наброска. Эти бесчисленные висящие картины, они как дурнушки на танцах, и никто не даст за них ни пенса. По словам Нессы, Роджер ни о чем другом и думать не может, а они не знают, что сказать. Да и что тут скажешь, если плохие картины просто не продаются?!

В воскресенье я в последний раз пила чай на Виндмилл-Хилл 5 – последний, но не очень приятный. (Это явно не то, что я хотела сказать, но круговорот событий вокруг постоянно меня отвлекает.) Да и Эмфи отвлекала нас раз десять. Джанет270 вернулась к обсуждению продажи мебели и переезда в деревню, как будто это ее тяготит и она пытается убедить себя, что решение звучит разумно. Постоянно входила Эмфи, чтобы показать мне то чайную чашку, то позолоченную урну. «Мы точно решили насчет Челлини271 и Библии?» – спрашивала она, в очередной раз отвлекая и заставляя отвечать. Я не знаю, о чем мне хотелось поговорить – о чем угодно, я полагаю, лишь бы не об этой ерунде. Еще и сильный ливень действовал угнетающе, а потом я вернулась домой и обнаружила, что Нелли объявила себя умирающей, послала за другим врачом и совершенно испортила вечер бедняге Л. Нелли до сих пор в постели и, похоже, болеет тем же, чем мы болели на Рождество, но сейчас она бодра и благоразумна, а завтра, возможно, поедет домой, когда мы отправимся в Монкс-хаус. С каждым разом ждешь этого все сильнее; ужасно жарко; даже здесь каждый цветок с красными или белыми оборками; можно будет увидеть новую кухню, но это я опишу позже.

29 июня, вторник.

Возвращение из Родмелла разочаровало, словно поднесенную к губам чашу удовольствия вырвали из рук. Сначала мы с энтузиазмом вырубили лавровую изгородь, расчистив вид на холмы. На следующее утро у Л. снова заболела рука – она опухла, ныла и портила каждое мгновение, которое должно было приносить счастье. Погода тоже не давала покоя. Один из дней мы полностью потратили на Саксона и Барбару272. У бедняжки Барбара выдающийся нос и четкие признаки преждевременной зрелости. Ее жизнь – сплошная каторжная рутина, и меня охватывает жалость, когда я вижу, что человеческая жизнь – это вещь, которую по необходимости приносят в жертву. Похоже, у нее не было выбора. Сначала Ник273, потом ребенок – все ее планы и пути в жизни начертаны рукой судьбы, поэтому их не избежать. Вот она и идет своей дорогой. Наше поколение ежедневно страдает от кровопролитной войны. Даже я пишу рецензии вместо романов из-за тупиц в Вестминстере и Берлине. Саксон был изящным и энергичным. Новая кухня, по-моему, удалась, хотя я и не повар. Вчера мы вернулись домой и застали Лотти с ее зловещими предчувствиями, потому что Нелли стало хуже и т.д. Все мы были в тревожном напряжении, пока Лотти, добившись необходимого эффекта, не снизошла до подробностей, которые оказались не такими уж страшными. Эти бедные и несчастные прибегают к многочисленным уловкам, чтобы к ним лишний раз не придирались, но правда всегда оказывается приземленной.

Вчера я ужинала с Нессой. Мой рассказ о слугах померк на фоне ее действительно удивительной новости: на танцах миссис Рассел274 погиб человек. Они сидели на крыше в окружении свечных ламп и стульев. Мужчина, вставший, возможно, чтобы прикурить, перешагнул через край и упал с высоты 30 футов [≈ 9 м] на тротуар. Только Адриан видел, как это произошло. Он позвал врача, который был среди присутствующих, и очень спокойно и храбро – так показалось Нессе – перелез через стену в сад, куда упал мужчина, и помог врачу. Но надежды не было, и человек умер в машине скорой помощи. Мероприятие остановили. Несса говорит, что молодое поколение бессердечно. Никто не расстроился, а некоторые даже звонили по телефону, чтобы узнать, где еще есть танцы. Тетя Лу все испортила своей американской жизнерадостностью. Странно, что чувствуешь себя падающим, когда сидишь на высоте. Мужчину звали [Генри Бриджес] Райт, ему был 21 год – он зачем-то носил с собой свидетельство о рождении. Его знала только девушка, с которой он пришел. Приехали родители Райта, богатые сельские жители; им показали место и сказали только, что «вот здесь он упал». Ну а что еще скажешь?! Тетя Лу изложила свою версию произошедшего: «Не трагедия – ни в малейшей степени не трагедия… Одна только мачеха и семеро детей, а для него – бедного мальчика – все закончилось». Как это странно – умереть на танцах с незнакомцами; прийти в вечернем наряде, и вдруг все закончилось – мгновенно и так бессмысленно. Пиппа их предупреждала. Ни в одном из трех домов нельзя было пить бренди.

6 июля, вторник.

Как обычно, слишком много всего хочется написать, но мы работаем как вол над книгой Моргана275, и у нас нет времени на ерунду. Отдыхаем по мере возможности. Все это из-за выбранной бумаги, которую нужно скреплять с корешком. Похоже, Морган произведет фурор, хотя я, как критик, не до конца понимаю, в чем причина. Да и критик ли я? Взять хотя бы книгу Конрада. Мы были на первом обеде в редакции «Athenaeum» – длинная вереница незначительных работников умственного труда, поедающих плохие блюда276. Кэтрин сидела напротив, и я слышала, как она восторженно расхваливает эту самую книгу. Обратившись к ней, я, наконец, призналась в том, что мое мнение совершенно противоположно, после чего она замялась, как и я. Но кто же прав? Я до сих считаю себя истинным провидцем – единственным независимым голосом в хоре послушно блеющих овец, единодушно хвалящих книгу. Они всегда берутся за это, когда заканчиваются пьесы; таково мое мнение. Обед был немного мрачным и профессиональным – я будто бы заглянула в прачечную и увидела, как голые Салливаны, Паунды277, Марри и Хаксли стирают свое грязное белье в тазах. Я понимаю, что этому легко возразить, но не могу избавиться от ощущения, что если бы там присутствовали Литтон, Роджер, Дезмонд, Морган, Несса и Дункан, то атмосфера была бы менее душной. Однако я довольно язвительна в отношении Марри, думаю, из-за его писательского таланта, и, видит Бог, рассказы Кэтрин всегда меня напрягают. Мой рассказ278 отметили Сидни и миссис Шифф279 – странно, что мои друзья перестали обращать на это внимание, а похвала и критика теперь исходят от публики. На выходные к нам приехал Джулиан; погода на редкость дождливая, временами так льет, что бегут ручьи.

13 июля, вторник.

О слуги! О рецензии! О погода! Так я пытаюсь уйти от написания надлежащего отчета о происходящем. Последние 10 дней Нелли мечется между слезами и смехом, жизнью и смертью; чуть только чувствует боль – сразу зовет меня или Л., дабы заверить, что она не смертельна. Потом рыдает и говорит, что никогда и ни за что это не переживет. Приходит врач. Бесчисленные таблетки и микстуры. Пот, бессонные ночи, рецидивы. Меня, как обычно, удивляет, что им удается прожить неделю и не умереть от грома, словно мухи. Нет в них подлинной сущности, а что касается разума, то, когда они в настроении, их можно уговорить, как уговаривают вернуться сбежавшую лошадь. И нет у Нелли ничего особенного – один из нас назвал бы это внутренним расстройством и выпил таблетку. Поэтому мы вынуждены принимать приглашения, ведь если кто-то придет к нам, то атмосфера в доме станет еще хуже. Но где же мы были? Лично я постоянно режу обложки. Не думаю, однако, что шумиха вокруг Моргана такая уж неожиданность. Мы даем рекламу в «Nation».

Теперь о рецензиях! Прошло, кажется, три недели, а я не написала ни строчки «Джейкоба». Как вообще с такой скоростью можно довести дело до конца? И все же это моя вина – зачем было браться за «Вишневый сад» и «Толстого» для Дезмонда280; зачем делать «Билль о перьях» для Рэй281? Больше я на такое не подпишусь. Что касается погоды, то в данный момент солнце светит как-то иначе, поэтому буду заканчивать писать. Правда, вряд ли это продлится долго. Скорее всего, солнце высушит только верхний слой земли, который сейчас больше похож на болото. И все же, о чем я думаю? О том, что Кэ захватила Орлиное гнездо и что лучше бы оно было моим282.

Родмелл

2 августа, понедельник.

Банковский выходной. Я как раз пеку пирог и спешила к этой странице в поисках убежища, дабы заполнить время между выпечкой пирога и хлеба. Бедный несчастный дневник! Вот как я с тобой обращаюсь! Какой же ты труженик! Утешайся хотя бы тем, что я привезла тебя из Лондона, чтобы не писать на всяких обрывках, которые вечно теряются. Наш сезон закончился неожиданно; шторы задернуты засветло. Не стыдись я своего эгоизма, я бы могла придать своей метафоре буквальный смысл, учитывая, что мне пришлось уйти с грандиозной вечеринки Нессы в 11 вечера, дабы не волновать Л. и быть готовой к сбору вещей и отъезду на следующее утро283. (Теперь к пирогу.) Да, именно из-за пирога и хлеба я ничего не писала два дня – сейчас уже среда, 4 августа. Итак, мы собирали грибы в Эшеме, и так много всего нужно написать (а еще поглядывать в окно, чтобы миссис Дедман, когда придет, не увидела Л., принимающего ванну на кухне), что я никак не могу начать.

Что ж, начнем с грандиозной вечеринки: для меня время прошло в пируэтах на цыпочках; каждая минута была на счету, и несколько из них, увы, оказались потрачены впустую. Я сидела в углу с леди Стрэйчи284; мы говорили о двух моих дедах285 и индийском восстании286. Она рассекает по комнате словно громоздкий трехпалубник, добродушная, но легко впадающая в уныние, хранящая какие-то обиды на свою семью, как и большинство стариков, за то, что они не читают ей вслух, но при этом легко общающаяся с незнакомцами. Потом я говорила с мистером Паркером [неизвестный], американцем; увы, когда знакомишься с источником похвалы, она уже не кажется приятной – так было и в его случае. Правда, он знает меня только из «Халтурщиков»287. Однако мой главный пируэт был с Мэри, чью руку я взяла, держала и целовала, а с другой стороны от меня на диване сидел Клайв. Она сказала, что ненавидит и боится меня. Я обхаживала ее, словно капризного ребенка. Говорят ли правду в таких случаях или ходят на цыпочках вокруг да около в ожидании подходящего момента? Еще была Нина Тертон288, раскрасневшаяся, распутная, имбецильная, с тяжелым идиотским голосом, как в старые времена, и тем не менее интересная, как и все нечистые женщины для чистых… Она мне представляется человеком посреди океана, борющимся и ныряющим, пока я прогуливаюсь на берегу. Впрочем, можно утешить себя тем, что это идиотское занятие. Достаточно одного погружения. Мейнард сказал, что ее сексуальная жизнь насыщенней, чем у всех нас вместе взятых, – это было написано у нее на лице (пришла миссис Томсетт289, а Л. на кухне голый!).

Бедняга Л., совершенный измученный в прошлом месяце Толстым и Морганом, наконец-то признался, что чувствует усталость и находится на грани срыва. Как хобби, деятельность в «Hogarth Press» слишком кипучая и страстная, чтобы продолжать заниматься ею в частном порядке. Более того, я не могу взять на себя коммерческую часть из-за своей некомпетентности, поэтому нам нужно подумать о будущем. В связи с этим мы уехали на неделю раньше, чем планировали, отправив Нелли выздоравливать, и взяли Лотти с собой. В понедельник я отправилась попрощаться с КМ, была завлечена на Гордон-сквер 46 с ночевкой и могла бы заполнить много страниц размышлениями о том, каково это снова спать в Лондоне, к тому же в постели Мейнарда. Я ломала голову, пытаясь вспомнить, кто занимал его комнату, когда мы жили там. Сколько же лет назад это было? Легкость и скорость жизни в Лондоне произвели на меня большое впечатление: все под рукой, а между обедом и чаем без особых усилий и приготовлений можно успеть куда угодно. Роджер, Дункан, Несса, Клайв и так далее – благодаря моему взгляду стороннего наблюдателя, я вижу их всех целостно и в перспективе. КМ попросила отрецензировать ее книгу – я отказалась, сославшись на то, что рецензирование мешает чтению. Она, как обычно, быстро меня поняла. Марри едут в Истборн290, поэтому прощание откладывается. Это отвратительно, но мне нравится слышать, как Клайв с Ванессой ее принижают, причем я, как писательница, протестую. Однако и у меня внутри затаились некоторые сомнения в качестве ее рассказов, ведь те два, что были недавно напечатаны в «Athenaeum», не очень хороши.

И вот теперь я не могу написать свое мнение о «Дон Кихоте»291, как задумывала, поскольку сливки сняты и мыслей не осталось.

5 августа, четверг.

Позвольте попытаться рассказать, о чем я думала, читая «Дон Кихота» после ужина: прежде всего о том, что в те времена истории сочиняли, дабы развлечь людей, собравшихся у камина и не имевших современных развлечений. Вот они сидят вместе, женщины прядут, мужчины размышляют, а в это время им, будто великовозрастным детям, рассказывают веселую, причудливую, восхитительную сказку. Это заставляет меня думать, что цель «Дон Кихота» – развлечь любой ценой. Насколько я могу судить, красота и мысль книги застают врасплох; едва ли Сервантес осознавал глубокий смысл и видел «Дон Кихота» таким, каким его видим мы. Вот в чем моя трудность на самом деле: печаль и сатира – насколько они наши собственные, а не надуманные, или же эти великие персонажи имеют свойство меняться в зависимости от поколения, которое на них смотрит? Признаюсь, большая часть повествования скучна, и лишь самый конец первого тома приносит читателю удовольствие. Так мало сказано, так много упущено, словно автору не хотелось развивать эту сторону вопроса – я имею в виду сцену с галерными рабами. Чувствовал ли Сервантес всю красоту и печаль момента, как чувствую их я? Я уже дважды упомянула печаль. Неужели это сейчас главное? Но как же здорово мчаться вперед на всех парах в порыве великого повествования, как это происходит на протяжении первой части. Я подозреваю, что история Фернандо-Карденьо-Лусинды – придворный эпизод по моде того времени, но мне он наскучил. Я также читаю «Гоха простодушного»292 – яркий, эффектный, интересный, но в то же время сухой и прилизанный текст. У Сервантеса есть все, пускай и в растворенном виде, если хотите, но его глубокие, атмосферные, живые персонажи отбрасывают тени совсем как настоящие люди. Египтяне, подобно большинству французских писателей, вместо этого дают щепотку пыльного экстракта, гораздо более пикантного и насыщенного, но не такого объемного и просторного. Боже мой! Что за чушь я несу! Вечно эти образы.

Каждое утро я сажусь работать над «Джейкобом» и каждый раз чувствую, что должна преодолеть очередное препятствие – душа уходит в пятки, – расчистить себе путь, взять новую планку и оставить ее позади. (Еще один недоделанный образ. Надо как-нибудь раздобыть себе «Эссе» Юма293 и прочистить мозги.)

10 августа, вторник.

Я потратила весь день на отмывание засыпного туалета желтой суспензией294. Могу перечислить результаты своих трудов: столовая вычищена до блеска, перила выкрашены в голубой цвет, лестница побелена, а теперь еще и туалет отмыт. Время чая наступает быстро; почта (если повезет) приходит в середине чаепития; затем отдых в саду; потом приходит миссис Томсетт с тарелками; зажигается лампа с зеленым абажуром, и мы сидим якобы за чтением под ней до 22:30, когда приносят свечи, и мы, зевая, поднимаемся наверх. Из наших продавленных матрасов местами торчат пружины, но мы спим до тех пор, пока нас не поднимет миссис Томсетт. Она одна из самых пунктуальных людей. Да и мистер Томсетт идет пасти скот в пять утра. Возможно, это стук его ботинок порой будит меня. Скот спускается к ручьям. Под окном проезжает машина мистера Арбластера295.

Возвращаясь домой с Крысиной фермы296 в воскресенье, в жаркий погожий день, Леонард начал разрабатывать план будущего издательства. Мы собираемся предложить Партриджу297 долю в нем, приманив этот, возможно, незначительный лакомый кусочек более жирным куском в виде должности секретаря Л. Примерно в середине ужина Л. развил эту мысль дальше: почему бы не поселить Партриджа в Саффилде и не создать полноценную типографию? Почему бы и нет? Быть может, даже открыть магазин. Этот ствол мысли непрерывно ветвится. Однако все зависит от Партриджа, которого мы уже пригласили в гости. Приятно строить планы осенью. Нелли все еще таинственно больна, и поэтому мы заклинаем ее держаться подальше…

Я до сих пор читаю «Дон Кихота» и, признаюсь, будто тону в песке – идет довольно мягко, пока речь не о главном герое, – но все же есть в книге свободная рассеянная жизненная сила великих книг, которая и заставляет меня не бросать…

«Поттеризм» Р. Маколей298 – книга учителя, твердолобая, маскулинная, создающая атмосферу лекционной аудитории, неинтересная для меня…

До Кэтрин Уилмот299, которая отправилась в путешествие в 1802 году и вела дневник, я еще не добралась, но обязательно сделаю это. А теперь пора собирать душистый горошек.

17 августа, вторник.

Впервые на моей памяти я сажусь писать дневник, а не подсчитывать доходы и расходы в начале одиннадцатого утра. Черт бы побрал этих аристократов! Проклинаю себя за снобизм и неспособность заняться «Комнатой Джейкоба», потому что «около полудня» на своей машине приедет Нелли Сесил300. «Только отвезу Боба в Ньюхейвен301. Привезти тебе хлеба и сыра?» К тому же утро выдалось вялое; в доме немного тесновато; под акацией, возможно, прохладно; ни искры света. Мои приготовления к приему аристократии – хотя кого я обманываю, приезд Молли Гамильтон, или Молли Маккарти, или любой другой Молли вызвал бы не меньший переполох, – сводятся к тому, чтобы поправить чехлы на стульях и наполнить вазы душистым горошком или розами. Не нравятся мне эти городские вмешательства в сельскую жизнь. И Клаттон-Броки302 в Чарльстоне мне тоже не понравились. Вчера я ненавидела Лондон. Вернее, не Лондон, а определенный участок линии между Ричмондом и Мортлейком303, где мы остановились на полтора часа; мне нужно было зайти к дантисту, а потом прогуляться по любимым улицам. Я хотела купить какой-нибудь яркий фарфор для каминной полки. Как бы то ни было, я объездила весь город на такси, щедро потратилась, набрала пакетов с покупками, наспех выпила чай, столкнулась с Котелянским, а потом провела 20 минут на вокзале Виктория304 – впрочем, со мной был Л., и мы смогли поболтать. Но когда поезд выехал на открытую местность, жизнь показалась свежее, приятнее, разумнее. Однажды я отдам дань уважения гуманности стоматологов. Для души это безопаснее, чем журналистика, как я сказала Л., хотя у меня кровная вражда с Массингемом, в которого была пущена моя стрела305. Но я действительно все больше и больше теряю благосклонность к журналистике. С тех пор как мы приехали сюда три недели назад, я написала всего полстраницы, отказалась от трех статей (обобщение творчества Джейн306, Шарлотты307 и Теккерея308) и чувствую себя пьяницей, который успешно воспротивился трем предложениям выпить.

Прогуливаясь с Клайвом на холме Фирл-Бикон как-то вечером на днях, мы говорили обо всем этом, и он – как я обычно говорю, восхитительный деловой и преуспевающий человек, – всерьез посоветовал для моего же блага уехать в Америку. Мы обсудили будущее издательства и романа; у него практичный взгляд на оба вопроса, хотя, возможно, я обнаружу, что мое собственное мнение принесет хорошие деньги от его имени в Америке. Мы прошли мимо бобовых и пшеничных полей, и я придумала фразу о желтой глазури, способной передать глубокие насыщенные теплые цвета полей и земли, блестящих, будто покрытых лаком, но не выглядящих сырыми. Там были Мейнард, Дункан и Несса; мы заглянули в их новую студию309, где я просидела с художниками все следующее утро, болтая без умолку до тех пор, пока, повторюсь, не пришли Броки и мы снова не превратились в интеллигентно-культурных людей. Я поехала домой через поля – это был один из тех немногих дней, которые я называю настоящими; обычная ветреная дождливая погода. Все было готово вплоть до курицы и языка, но Молли Гамильтон, разумеется, не пришла. Ее мать случайно упала с лестницы.

Открывая садовую дверь, я расширяю наш сад до самой горы Каберн. Там я гуляю до заката, а деревня, поднимающаяся на холм, имеет торжественный, защищающий вид, трогательный, в чем-то символичный, в любом случае очень мирный и человечный, будто люди искали общества друг друга и селились рядом друг с другом на холме. Старые седовласые женщины сидят на пороге до девяти вечера или около того, потом уходят в дом; в верхнем окне зажигается свет, и к десяти часам окончательно темнеет. Прошлым вечером у меня был повод понаблюдать за ночными привычками, поскольку после моей восстановительной прогулки Лотти все еще не было дома, и, когда пробило десять, Л. решил отправиться на поиски. В темноте она вполне могла свалиться с велосипеда или что-то в этом роде. Я пошла пешком к перекрестку, разминулась с мужчинами, которые возвращались из трактира, и пожелала «спокойной ночи» больше раз, чем за всю неделю, что подтверждает мои слова об общительности с наступлением ночи. К тому же они с фонарями шли из пивной мистера Малтхауса310. По-видимому, каждый мужчина здесь проводит свои вечера в пабе, и хотела бы я хоть раз послушать их разговоры. (Джордж Стерджен, приезжавший с Флорой в воскресенье, разочаровал меня своими разговорами: все они о крикете и теннисе; это грубые очертания человечества, проступающие сквозь дымку, – все они соответствуют их положению в обществе Льюиса… Не думаю, что стоит бояться интеллигенции – ни на земле, ни на небесах – или конкуренции с этими простыми натурами, ведь глупцы, опирающиеся на всевозможные условности и предрассудки, не так гуманны, как мы, свободомыслящие.) На перекрестке сладко запахло клевером; Льюис сверкал, честно говоря, каким-то бриллиантовым блеском, а небо, усыпанное звездами, было серым, так как луна еще не взошла. Л. нашел Лотти на железнодорожном переезде с проколотой велосипедной шиной и погасшей лампой, однако она была весела и разговорчива, как сойка в лучах солнца.

19 августа, четверг.

Я оторвалась от шитья лоскутного одеяла. Это можно назвать днем месяца, ведь я откладываю в сторону штопку и другие виды рукоделия, чтобы взяться, скажем честно, за более полезные дела, чем в дни, когда ум ничем не занят. Как изменчив и непостоянен мозг! Вчера он весь день был задумчивым и сонным – писалось легко, но не очень осознанно и слишком быстро, будто под действием таблеток; сегодня у меня, по-видимому, ясная голова, но я не в состоянии сочинять предложение за предложением – просидела целый час, вычеркивая, вписывая и снова вычеркивая, а потом сравнительно легко (опять сравнительно!) читала «Трахинянок» [трагедия Софокла].

Нелли Сесил была у нас с полудня до 16:30. Каким же неопрятным и даже неприличным казалось в ее присутствии наше жилище! Комнаты съеживаются, серебро темнеет, курица сохнет, а фарфор тускнеет. Это тяжкий труд: один из нас всегда был у ее уха, а она, бедняжка, постоянно прислушивалась то к одному, то к другому собеседнику. Начав с окраин близости, мы продвигались к центру. Начнем с того, что она застенчива и постоянно извиняется за причиненные неудобства: «Я останусь на час… О, я помешала… Как, должно быть, ты меня проклинаешь за вторжение!». Но это прошло, и ее ум, натренированный справляться с политическими ситуациями, показал себя. Мы много сплетничали, в основном о миссис Асквит и ее ошибках, о том, как Теннанты разрушили старый аристократический мир311. Потом перешли к религии. «Я не думаю об этом так много, как раньше. В молодости хочется бессмертия. А война все усложнила… О да, я по-прежнему хожу в церковь. Боб ведет хорошую, честную жизнь и продолжает верить». Боб на месяц уехал в Довиль312 к Мосли313. Нетрудно догадаться, насколько невыносима изоляция; ни на одном лице я не видела такого выражения одиночества, как у нее, будто она всегда вдали от жизни, вечно одинокая, вынужденная терпеть и быть благодарной за любую помощь. Ее тело невероятно уменьшилось и съежилось; глаза слегка потускнели, щеки впали…

20 августа, пятница.

Миссис Дедман уговорила нас пойти на похороны в Сассексе, пообещав, что носильщики будут одеты в смок-фроки314. Но в деревне нашлось только 6 штук, поэтому от них отказались; мистера Стейси315 хоронили чернокожие фермерские рабочие, двое из которых умудрились свалиться в могилу, когда опускали его. Однако смок-фроки до сих пор существуют, и в качестве доказательства миссис Дедман продемонстрировала нам тот, что принадлежал ее деду, – это прекрасное изделие ручной работы с типичным для Родмелла узором, отличающим его от костюмов других деревень. Ее дед, сидевший с нами на скамейке в церковном дворе, носил смок-фрок по воскресеньям. Все мужское население деревни Кингстон вышло из церкви вслед за гробом; смуглые лица, седые волосы, видневшиеся поверх угольно-черных пальто. Четыре или пять тощих девушек с белыми носовыми платками, которыми они постоянно пользовались, шли первыми; у одной бедной старушки вокруг шеи была повязана черная бархатная лента. Священник выступал с таким зловещим унынием, что даже сейчас, смею предположить, люди вряд ли уже пришли в себя. Один из них с видом мрачной горгульи сидел в своем такси, ожидая возвращения в Льюис. Было холодно; в багровом от молний небе громыхал гром. Служба, как обычно, казалось бесчувственной, неловкой, неуправляемой; каждый подавлял свои естественные эмоции и, казалось, играл роль, поскольку это делали остальные. Гроб был бледно-серого цвета; венки прикреплены веревочками. Не знаю, душевнее ли похороны у католиков, но это странный ритуал. Я видела, как один человек в нужный момент размельчил в руке кусок земли. Мы стояли под тисовым деревом у большой могилы. Никакого ощущения церемонии. Мы ни разу не вовлеклись. Затем неловкость старых воскресных пальто и шляп. Кингстон – прекрасная деревня из старых домов с эркерными окнами и тропинкой, ведущей к сердцу холма. Я чувствую, что воскресенье впиталось в мою одежду, словно запах камфоры; не могу больше писать, так как чувствую смесь стыда и удовольствия от этого.

25 августа, среда.

В третий раз за это лето, хотя других таких не было, я ездила в Лондон (в понедельник), где заплатила 5 шиллингов за тарелку ветчины и попрощалась с КМ. Напоследок я сказала какую-то свою фразочку о том, чтобы встретиться еще раз перед ее отъездом, но бесполезно затягивать с этими прощальными визитами. Есть в них какая-то стесненность и неестественное спокойствие; в конце концов, никакие встречи не изменят того факта, что она уезжает на два года, и бог его знает, когда мы увидимся снова. Подобные расставания заставляют как бы ущипнуть себя, чтобы убедиться в своих чувствах. Так ли они сильны, как должны быть? Не бессердечна ли я? Возражала бы она против моего отъезда? А потом, после того как я отметила собственную черствость, у меня вдруг появилось ощущение пустоты, ведь мы не сможем общаться. Выходит, мои чувства искренние. Редко встречаются такие же, как я, женщины, неравнодушные к сочинительству и чувствующие странное эхо, доносящееся до меня из ее сознания через секунду после начала разговора. И есть в ее словах какой-то намек на то, что в данный момент мы – единственные женщины (я должна скромно ограничить свое утверждение нашим кругом), обладающие достаточным даром, чтобы сделать разговор о писательстве интересным. Как же много я приписываю другим людям! Как часто я молчу, считая, что говорить бесполезно. Я сказала, что мой собственный характер как бы отбрасывает впереди меня тень. Она поняла (пример нашего взаимопонимания) и согласилась, сказав, что это плохо, потому что человек должен сливаться с вещами. Ее чувства удивительно остры – она долго описывала, как поливает растения из шланга: сначала деревья, потом кусты и наконец резеду316. А Марри медленно произнес: «Ты все неправильно поняла, Кэтрин. В молодости было не так. По крайней мере, в моей уж точно». Марри целыми днями играет в теннис; странная отстраненная пара. Она хочет жить в итальянском городке и пить чай с доктором. Пока я пишу, меня вдруг осенило, что я хотела спросить, насколько она уверена в достоинствах своей работы. Но мы решили переписываться, и она пришлет мне свой дневник. Будем писать? Пришлет? На ее месте я бы так и сделала; из нас двоих я проще и непосредственней. Я не могу общаться с людьми, неспособными на такие очевидные вещи. Я отреклась от своего мнения по поводу книги Кэтрин и буду ее рецензировать, но, бог его знает, действительно ли она этого хотела. Странно, как плохо мы понимаем своих друзей317.

В итоге я опоздала на поезд, хотя больше всего на свете мне хотелось успеть и ехать домой вместе Л.

Нелли сейчас лечит зубы. О ее возвращении пока речь не идет. Я совсем перестала рецензировать книги – полагаю, в «Times» считают, что это всерьез, – и продолжаю работу над «Джейкобом», которого, я уверена, закончу к Рождеству.

31 августа, вторник.

Последний день августа – зато какой! Ноябрь в городе без огней. Да еще школьники поют, а Лотти болтает без умолку, пока я пишу, поэтому я не в настроении. Отвратительное серое небо. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее вот так. Мне стоит выплеснуть свой гнев и прогуляться по холмам. Но сначала надо разобраться с Партриджем и Кэррингтон. Еще одно решение принято: теперь у нас есть партнер и секретарь за £100 в год. Безрассудство, я полагаю, но зачем тогда жить, если не быть безрассудным? Так или иначе, мы смело шагаем вперед, и если хотим сохранить издательство, то пару раз можно и рискнуть. Партридж – молодой человек двадцати шести лет, только что окончивший Оксфорд, с превосходным телосложением, крепкими как дуб плечами, так и пышущий здоровьем. Задорный проницательный взгляд. Со времен Джорджа Стерджена я сторонюсь глупых молодых людей, но у П. нет этой глупости. Он был религиозен, а теперь стал социалистом; полагаю, литература ему не особо интересна; он написал эссе о Мильтоне318, но Кэррингтон это не впечатлило. К счастью, погода была хорошая; мы сидели на лугу и смотрели, как Сквайр и Сассун319 играют в крикет – последние люди, которых я бы хотела видеть… Каким-то образом то, что на холмы нужно смотреть культурным, сознательным взглядом, портит их для меня. Я бы хотела, чтобы в мире не было никого, кроме Дедманов, Боттенов320 и Стэйси, ведь только они населяют кладбища321. Кэррингтон – пылкая, энергичная, рассеянная, благодарная, очень скромная ученица, но ее характера достаточно, чтобы не допустить безвкусицы. Мне показалось, что ей немного стыдно за П. Зато какие плечи! Какая кость! Он поклонник Леонарда. Что из этого выйдет? Что мы будем публиковать?

Уэллс322 пригласил нас в гости. Какие еще новости? Дни, разбитые надвое почтой, пролетают быстро, а у меня так много книг для чтения, но ни одной на рецензию. Холодное разочаровывающее лето. Сегодня утром закончила Софокла323; читала в основном в Эшеме.

8 сентября, среда.

Пожалуй, можно позволить себе немного авторского эгоизма – просто я приняла решение отказаться от рецензий для «Times» и выставила им условие на будущее: только статьи на передовице или книги по моему выбору. Ответа от [Брюса] Ричмонда нет, так что я не знаю его мнения на этот счет. Разумеется, он не отверг меня, а с уважением отнесся к моему отпуску и предложил список жертв, среди которых были Марри и Лоуренс324, при мысли об этом я вздрогнула и поежилась, но в конце концов решила рискнуть. В данный момент я чувствую, что это более рискованно, чем позавчера, поскольку Литтон, Мэри и Клайв, приехавшие сюда вчера вечером, обсуждали бессмертие, и я вдруг поняла, что мой единственный шанс на это – письма. А как же бедный «Джейкоб»? И не лучше ли тогда, в перерывах между письмами, водить пером по бумаге, за которую платят? О тщеславие, тщеславие! Как оно растет во мне! Как отвратительно! Клянусь раздавить его. Выучить французский – единственное, что я могу сейчас придумать. Потом мне не понравилась Мэри, надушенная, накрашенная, с распутными губами и затуманенным взором; не понравилось осознание подлости, которая вынуждает меня общаться со всякими отбросами, и обиды на нее за то, что она заставляет меня довольствоваться этим. Мэри говорит резкие и даже жесткие вещи, а я не могу сказать вслух: «Зачем тогда приходить и сидеть на моей лужайке?». Зачем она приходит? Еще я всегда перебиваю «бедняжку» – в ее случае я не вполне великодушна. За чаем Л. поправил меня, когда я сказала, что Мэри Хатчинсон – одна из немногих, которых я недолюбливаю. «Нет, – ответил он, – одна из тех, кто тебе то нравится, то не нравится…». Хлеб не поднялся; сегодня утром меня беспокоил шум школьников, но я ненавижу, когда люди сравнивают недостатки этого дома с Эшемом – опять-таки М.Х. Литтон учит меня быть проще. Если кто и имеет право говорить о бессмертии, так это он со своими девятью переизданиями и т.д. И все же, когда Л. сурово сказал Литтону, что у него нет никаких шансов войти в историю, он не прищурился, не развел руками и вообще ничего не сделал, оставаясь спокойным и воодушевленным. Забавный был разговор. Насколько наши решения оправдывают себя? Литтон утверждает, что мы сами по себе столь же замечательны, как и современники Джонсона325, хотя наши произведения могут погибнуть, но ведь мы еще в начале пути. Потом речь зашла о мадам де Севинье326; затем о шансах Дункана; я сравнила «Именитых викторианцев» с Маколеем327, и мне показалось, что Литтон сомневается по поводу книги о Виктории. Мейнард, однако, считает, что она будет иметь даже больший успех. Мы много говорили о журнале «Athenaeum», о леди Блессингтон328, о перспективах нашего издательства, а потом они ушли. Литтон приедет в пятницу. В конце концов, не он ли лучший из нас? А теперь я могу выйти и полюбоваться холмами… Куда?

15 сентября, среда.

Кстати говоря, у Нелли уже обследовали, кажется, все органы, и она полностью здорова, за исключением зубов. Выходит, я была права и, признаюсь, нет у меня особых надежд на зиму. Дело в том, что низшие классы отвратительны.

Кое-чем из этих размышлений я обязана Литтону, который был у нас с пятницы по вторник, а теперь, когда пошел дождь – злорадствую, – он с Хатчинсонами в Уиттеринге329. (Никогда больше Мэри не осквернит мою дверь и лужайку.) И это тоже от Литтона – результат одной нашей с ним вечерней прогулки по равнине и мимо фермы Нортхиз вверх на холмы. Его восхищение этим местом компенсировало мое пренебрежение. Но посмотрите, сколько мелких фактов, высказываний, точек зрения он мне дал: Мэри «чисто по-женски» не любит меня; Клайв – шут; низшие классы вульгарны и глупы; Селби-Бигджи330 бесполезны и претенциозны; нам мало что остается; мир очень забавный и приятный, да и общество в целом тоже; «без женщин никуда». А еще у него, кажется, есть некоторые сомнения в ценности своих биографий, по сравнению с созданием собственного мира.

«Жизнь очень сложна», – пробормотал он в порыве близости, как бы имея в виду собственные трудности, о которых я узнала на римской дороге331. История Ника и Барбары [Багеналь] повторяется332: Кэррингтон будет жить с Партриджем до Рождества, а затем примет решение. Мы разговаривали всю дорогу до Кингстона и на обратном пути тоже. За исключением моментов, когда тени накрывают Литтона, делая его раздраженным, он теперь неизменно приветлив и старается поддерживать беседу за столом, так что не соскучишься. Вечером мы прочли две или три главы «Виктории»; стыдно признаться, но я дважды засыпала у нашего дровяного камина, однако живость повествования такова, что забываешь о его качестве. Я не знаю, как охарактеризовать книгу. Подозреваю, что она слишком сильно зависит от забавных цитат, а сам автор ужасно боится показаться занудным и сказать что-нибудь необычное. Совсем не медитативная или глубокая, но при этом удивительно составленная и однородная книга. Сомневаюсь, правдивы ли образы Литтона – не слишком ли банальный способ изложения истории? Но, вероятно, это я плену собственных желаний и настроения поэкспериментировать. Думаю, насыщенность и композиция текста удивительны, но нам еще предстоит читать его в готовом виде. В хорошую погоду я сидела у окна и видела сквозь виноградные листья, как Литтон в шезлонге читает Альфьери333 – прекрасный экземпляр на пергаментной бумаге, – старательно выискивая интересные выражения. На Литтоне была белая фетровая шляпа и обычный серый наряд; он, как обычно, выглядел длинным и заостренным, очень кротким и ироничным; его борода коротко подстрижена. А у меня, как всегда, были противоречивые впечатления о нем: ощущение доброты, мягкости, но непреклонной честности; молниеносной скорости; какой-то раздраженности и требовательности; какой-то непрерывной живости и страданий, отражающих настроение. И все же Литтон может отстраниться в своей высокомерной манере, которая раньше меня раздражала; он до сих пор демонстрирует свое превосходство, презирая меня, то есть мою мораль, а не ум. Порадую себя и отмечу, что Литтон добровольно похвалил «По морю прочь»; при перечитывании роман показался ему «чрезвычайно хорошим», особенно сатира на Дэллоуэев. В целом он считает, что «День и ночь» лучше. Что ж, я могу гулять и беседовать с ним часами.

Мне следовало лучше распорядиться своей свободой от рецензирования. Отправив письмо Ричмонду, я почувствовала себя так, словно вышла на свежий воздух. В том же настрое я написала и Марри, возвращая ему Мэллока334, и думаю, это последняя книга от какого бы то ни было редактора. То, что я вырвалась на свободу в 38 лет, кажется большой удачей, случившейся как нельзя вовремя и, конечно, благодаря Л., без которого я бы не смогла бросить свои рецензии. Успокаиваю, однако, совесть убеждением, будто иностранная статья раз в неделю имеет большую ценность, требует меньше сил и оплачивается лучше, чем моя работа, а если повезет и я смогу закончить роман, то мы в конце концов начнем зарабатывать деньги. Посмотрим правде в глаза: книжная публика гораздо суровей газетной, так что я не избегаю ответственности. Сейчас уже с трудом верится, что я когда-то писала рецензии еженедельно, да и литературные журналы потеряли для меня всякий интерес. Слава богу, мне удалось выбраться из мира «Athenaeum» с его рецензиями, выпусками, обедами и болтовней; хотела бы я никогда больше не встречаться с писателями. Мне достаточно соседства с мистером Эллисоном335 – известным редактором журнала «Field»336. Я бы предпочла познакомиться с массой чувствительных, обладающих богатым воображением, неосознанных людей, не читавших ни одной книги… Сейчас пойду под дождем к Дину337, чтобы обсудить дверь для угольного погреба.

17 сентября, пятница.

Ох, все еще идет дождь, и зелень, которую я вижу через окно, имеет сернистый оттенок; возможно, в Фалмере338 виден закат, но здесь льет так, что астры прибиты к земле, а Л. промок насквозь, пока ходил туда-обратно в туалет. Несмотря на погоду, мы поехали в Льюис на поезде, а домой шли пешком с рюкзаками. Я купила две пары чулок, а Л. – щетку для волос. Встретили мистера Томаса на полустанке.

– Суровая погода! – сказал Л.

– Да! Так и есть. Но вы же понимаете, что пришла осень, а море всего в трех с половиной милях.

Мистер Томас произнес это нервно и нетерпеливо, как ребенок, а потом сказал о своих замерах, слава о которых дошла уже до Родмелла: якобы прошлой ночью выпало 250 тонн осадков. Но урожай-то собран. Какие еще новости? Л. поймал летучую мышь в нашей спальне и убил ее полотенцем. Прошлой ночью мне показалось, что рухнула липа. Нас разбудил раскат грома. Лотти провела ночь в Чарльстоне. Я пишу как в последний раз. Завтра приедет Элиот. Не сказать, что мы в предвкушении, но он интересный, а это всегда важно. Я добралась до вечеринки в «Джейкобе» и пишу с большим удовольствием339.

19 сентября, воскресенье.

Элиот сейчас на нижнем этаже, прямо подо мной. Ничто в мужском или женском облике не способно больше меня расстроить. Самое странное в Элиоте то, что его глаза живые и юные, а черты лица и построение предложений формальны и даже тяжеловесны. Лицо похоже на скульптурное, только без верхней губы; грозное, мощное, бледное. И тут эти ореховые глаза, выбивающиеся из общей картины. Мы говорили об Америке, Оттолин, аристократии, книгопечатании, Сквайре, Марри, критике. «И я вел себя как напыщенный маленький осел», – так Элиот прокомментировал свою манеру поведения в Гарсингтоне. Он явно принадлежит к следующему поколению, осмелюсь сказать, превосходящему нас, хотя и более молодому.

20 сентября, понедельник.

Продолжу рассказывать об Элиоте, как будто это объект научного наблюдения, и скажу, что он уехал вчера, сразу после ужина. В течение дня он становился приятней, смеялся более открыто и казался милее. Л., чье мнение по этому вопросу я уважаю, разочарован в уме Элиота и считает, что его интеллект слабее, чем казалось. Я успешно держалась на плаву, хотя чувствовала, что воды грозили сомкнуться над головой раз или два. Я имею в виду, что Элиот полностью пренебрег моими притязаниями на роль писателя, и будь я безропотной, то, полагаю, сразу бы ушла на дно под тяжестью его доминирующих и разрушительных взглядов. Он образцовый представитель своего типа, который противоположен нашему. К сожалению, из ныне живущих писателей Элиот восхищается только Уиндемом Льюисом340 и Паундом… А еще Джойсом, но об этом позже. После чая мы немного поговорили (я отложила визит Мэйров341) о том, что он пишет. Я заподозрила его в скрытом тщеславии и даже беспокойстве на этот счет. Я обвинила Элиота в умышленном сокрытии связующих переходов в его текстах. Он сказал, что объяснения излишни и когда вставляешь их, то размываешь факты. Переходы надо чувствовать без объяснений. Вторая моя претензия заключалась в том, что для восприятия подобной психологической литературы и понимания ее ценности необходимо свободное и оригинальное мышление. Он сказал, что люди интересуют его больше, чем что-либо еще. Он не может читать Вордсворта342, когда тот пишет о природе. Он предпочитает карикатуру. Пытаясь понять, что Элиот хочет сказать, говоря «я не имею в виду сатиру», мы потерпели поражение. Он собирается написать пьесу в стихах, в которой роли исполнят четыре персонажа Суини343. «Пруфрок»344 что-то изменил в Элиоте и отвратил его от стремления развиваться в манере Генри Джеймса. Теперь он хочет описывать внешнее. Джойс дает внутреннее. Его «Улисс» представляет собой жизнь человека в шестнадцати эпизодах, которые происходят, кажется, в один день. По словам Элиота, это якобы гениально. Возможно, мы попытаемся опубликовать книгу345. Согласно Джойсу, Улисс – величайший персонаж в истории. Сам Джойс – ничтожный человек в очках с очень толстыми стеклами, немного похожий на Шоу, скучный, эгоцентричный и абсолютно уверенный в себе. Об Элиоте много чего можно сказать, например о его трудностях установления контакта с умными людьми, об анемии, осознанности и т.д., но его ум уж точно не притуплен и не затуманен. Элиот хочет писать на идеальном английском, но ловит себя на промахах, и если кто-то спросит, имел ли он в виду то, что сказал, ему довольно часто придется отвечать «нет». Так вот, на протяжении всей встречи Л. держался гораздо лучше, чем я, но меня это не очень беспокоило.

26 сентября, воскресенье.

Похоже, я запрещала себе больше, чем позволяла, ведь «Джейкоб» каким-то образом застопорился, да еще в середине вечеринки, которая мне так нравилась. Элиот, наступивший мне на пятки после длительной творческой работы над книгой (2 месяца без перерывов), нагнал тоску, навел тень, а ум, когда он занят художественной литературой, нуждается в максимальной смелости и уверенности в себе. Он ничего подобного не говорил, но дал понять, что мистер Джойс, вероятно, справился бы с задумкой лучше меня. Тогда я задалась вопросом, а что же, в сущности, я делаю, и пришла к выводу, как это обычно бывает в подобных случаях, что план работы недостаточно продуман; в итоге я сбиваюсь, чертыхаюсь, колеблюсь, а значит, заблудилась. Однако, полагаю, виной тому два месяца работы, и вот теперь я обращаюсь к Ивлину346, а еще продумываю статью о Женщинах, способную нанести контрудар по враждебным взглядам мистера Беннетта347, о которых писали в газетах. Две недели назад я непрерывно сочиняла «Джейкоба» во время прогулок. Странная это штука – человеческий мозг! Такой капризный, неверный, бесконечно робеющий перед тенями. Возможно, в глубине души я чувствую, что Л. отдалился от меня во всех отношениях.

Ездила с ночевкой в Чарльстон348 и увидела Мейнарда, похожего в свете лампы на откормленного тюленя с двойным подбородком, выступающими красными губами и маленькими глазками; чувственного, грубого, лишенного воображения, – один из тех образов, которые возникают, когда бросаешь случайный взгляд, и пропадают, как только человек поворачивает голову. Полагаю, эти слова иллюстрируют то, что я чувствую по отношению к Мейнарду. Он не прочел ни одной моей книги, но я все равно получила удовольствие от встречи, поэтому Л., приехавший на следующий день, не нашел меня ни убийцей, ни самоубийцей. Домой мы отправились после их неудобного раннего чаепития – Чарльстонское время, которое придумал Мейнард, на час раньше летнего349. Летнее время, кстати, продлили на месяц из-за угрозы забастовки, но я утверждаю, что ее не будет. Хотя откуда мне знать – я ведь даже не могу дочитать передовицы350. Элиот прислал свои стихи и надеется поддерживать контакт в течение зимы. Это было предметом многочисленных дискуссий в Чарльстоне; в приватной беседе с Нессой и Дунканом я раскрыла свое намерение больше не иметь дел с М.Х. [Мэри Хатчинсон]. Думаю, они согласны. Несса привела дополнительные причины, по которым мне следует держаться подальше.

Жаркий летний день – слишком жаркий, чтобы полоть под солнцем. Л. занимается большой грядкой. Лотти завтра уезжает. Нелли, говорят, выздоровела. Ричмонд, несомненно, имеет к этому какое-то отношение.

1 октября, пятница.

Вот и наш последний день здесь; рядом стоят открытые ящики с яблоками, а дневник по ошибке остался без внимания, так что я пользуюсь случаем. Да, это явно лучшее за все время лето, несмотря на ужасную погоду, отсутствие ванны, нехватку слуг и туалет на улице. Мы оба пришли к данному выводу. Место очаровательное, и, хотя из ревностных побуждений я обошла и тщательно осмотрела все остальные дома в округе, в целом могу сказать, что наш – лучший. Даже голоса школьников, если представлять их стрижами и ласточками, кружащими над крышей, не раздражают, а бодрят. Теперь мы угощаем их яблоками и не берем ни пенса, чтобы они уважали наш сад. Они успели ободрать несколько деревьев. Время, повторюсь, пролетело незаметно, не успели мы и глазом моргнуть. Нелли, кстати, возвращается. Я постараюсь не быть резкой с ней, хотя это трудно. В конце концов, у необразованных людей одни отговорки.

Я ничего не писала и не читала из-за предчувствия ужасной головной боли. Именно это, я полагаю, а не Элиот, прервало мою работу над «Джейкобом». Похоже, колодец, пересохший на прошлой неделе, медленно, но верно вновь наполняется водой. Я вновь могу сочинять, хотя сначала нужно заняться Ивлином, а потом, возможно, «Женщинами». Думаю, [Брюс] Ричмонд возьмет у меня столько статей, сколько нужно, а вот Марри, как я заметила, ничего не ответил, не напечатал и не вернул мой рассказ351. Эти ли манеры людей из «преисподней»352 я называю «показухой»? Неважно. Сегодня утром я получила отчет от Джеральда353 – честно говоря, я немного разочарована, ведь с января мы продали 500 экземпляров, то есть за 8 месяцев – всего 1600 штук. Скорость продаж сейчас упадет, и цифра будет медленно ползти к двум тысячам. Меня это мало волнует, но я все больше и больше сомневаюсь, что смогу достаточно заработать таким способом. Раунтри354 поссорился с «Contemporary Review» и тем самым положил конец работе Л. Мы потеряем £250 в год355, и это самое неприятное, поскольку его приложение к изданию едва стоило того. Однако мы вырвались на свободу и даже размышляем о путешествии – Италия, Греция, Франция… Ну мы полны энергии и не знаем, что выбрать… Почему бы не оставить Партриджа за главного в «Hogarth Press» и не удрать со всех ног? Не помню, упоминала ли я, что Несса нашла применение майору Гранту356 с его оборудованием в подвале и таким образом избавилась от кухарок. Через несколько лет подобное будет во всех домах. А вот и проясняется; небо голубое, с облаками будто бы ледяными айсбергами. Мне нужно пойти и поговорить с мистером Боттеном насчет доставки масла. Одна из прелестей Родмелла – это жизнь людей. Все занимаются одним и тем же в одно и то же время. Когда старый викарий357, проводив женщин со службы, беспорядочно бьет в колокола, все его слышат и знают, чем он занят. Каждый в своем саду; зажигаются лампы, хотя людям нравится предзакатный свет, который вчера вечером был коричнево-фиолетовым из-за туч и тяжелым от всего этого дождя. В общем, я хочу сказать, что мы – община.

Ричмонд

18 октября, понедельник.

Долгий был перерыв, да и сейчас я бы не стала писать, если бы не вернулась из Клуба и могла на чем-то сосредоточиться. Что ж, мы вернулись 17 дней назад, виделись со множеством людей и вынашивали больше идей, чем есть слов в моей голове. Тут пришел Л. и сказал мне, что Раунтри хочет пересмотреть вопрос о ликвидации его Приложения – возможно, он продолжит делать его, но в меньшем формате. Боюсь, меня это не обрадовало, ведь мы снова связаны: Л. согласился на £200 вместо £250, и шансы поехать в Италию испарились. Мы спорили, и он назвал мои опасения глупыми; осмелюсь сказать, что это правда. И все же меня порой пугает мысль о том, насколько легко Л. решает посвятить себя какому-нибудь делу. А я, похоже, прикладываю все усилия, чтобы разрушить его карьеру.

С кем мы виделись? С обычными для нас людьми: с Нессой и Дунканом, Клайвом и Мэри, со Стрэйчи, Стивенами, Кэ и Арнольд-Форстером, – а еще с Котелянским, который привез нам Чехова и был так взволнован им и другими проектами, что бренчал как скрипка, вместо того чтобы привычно звучать как полная бочка пива. Мы хорошенько взялись за работу в типографии. Партридж – надо называть его Ральфом – взваливает все на свои бычьи плечи и намерен сделать «ураганный» бизнес. Мы выпускаем «Три истории» Л.; мою книгу, напечатанную ради эксперимента Макдермоттом358; планируем Чехова, Элиота, Роджера и, возможно, эссе Литтона359. А теперь еще маленький самодовольный Мервин360 хочет нанять нас для печати своих «рифм», что ужасно, но это забавно – торговать нашим мастерством.

25 октября, понедельник (первый день зимнего времени).

Почему жизнь так трагична и очень похожа на узкий тротуар над пропастью?! Я смотрю вниз; кружится голова; спрашиваю себя, сумею ли вообще дойти до конца. Но откуда эти чувства? Теперь же, озвучив их, я больше ничего не чувствую. Горит камин; мы собираемся на «Оперу нищего»361. Все дело во мне; не могу сомкнуть глаз. Чувство бессилия; лед не растопить. Вот я сижу в Ричмонде, и, словно фонарь посреди поля, мой свет горит во тьме. Меланхолия отступает по мере того, как я пишу. Почему же я не пишу чаще? Ну тщеславие не позволяет. Хочу казаться успешной даже самой себе. Но я и близко не преуспела. Детей нет, живу вдали от друзей, пишу плохо, слишком много трачу на еду, старею, слишком много думаю о причинах и следствиях, слишком много думаю о себе. Мне не нравится, когда жизнь проходит мимо. Что ж, тогда надо браться за работу. Да, но я так быстро устаю от нее; читаю понемногу, пишу не больше часа. Сюда никто не приходит просто приятно провести время, а если и приходит, то я сержусь. Поездки в Лондон отнимают слишком много сил. У Нессы растут дети, а я не могу пригласить их на чай или сходить в зоопарк. На мои карманные деньги не разгуляешься. И все же я считаю это ерундой; сама жизнь, как мне кажется, трагична для нашего поколения – ни одна передовица не обходится без чьего-нибудь предсмертного крика. Сегодня, например, МакСуини362 и насилие в Ирландии, а потом будет забастовка. Несчастье повсюду, прямо за дверью, и глупость, что еще хуже. И все же я не рву не себе рубашку, но чувствую, что если вернусь к работе над «Комнатой Джейкоба», то приду в себя. С Ивлином покончено, но мне не нравится, как я пишу сейчас. При всем при этом я очень счастлива – если бы только не чувство, что я иду по тротуару над пропастью.

10 ноября, среда.

Я прошла еще некоторое расстояние по тротуару, но не упала. Дела подгоняли меня вперед, а потом, сделав над собой усилие, я купила пальто с юбкой и открыла сезон светской зимы у миссис Сэмюэл Брюс, где сидела между Кэти [леди Кромер] и Еленой [Ричмонд], снова слушая и говоря одни и те же вещи363. Нелли Сесил – честная, скромная, потрепанная, выдающаяся женщина – провела у нас ночь364. Ей нравятся только писатели, а своих собственных друзей она немного презирает. Нелли уважает Де Ла Мара365 и Мэри Кольридж366. Комната Нессы на Гордон-сквер превращается в гостиную, которая была у нас в доме 46 пять-шесть лет назад. Я прихожу туда и обнаруживаю ту же удивительную яркость в сердце тьмы. Входит Джулиан со своим заданием по французскому языку; Анжелика, увешанная бусами, сидит верхом на ноге Роджера; Клайв бордовой-желтый, будто канарейка; Дункан сидит где-то на заднем фоне с отсутствующим взглядом. Потом мы ужинали с Роджером и Стердженами367; в целом я иногда чувствую, что было бы ужасно не иметь своего убежища здесь. Ральф намекает на совместное проживание с нами в лондонском доме – бывают дни, когда эта идея кажется заманчивой. Сегодня днем мы все трое набирали рассказ Л. Я говорила, что хочу закончить книгу, но не написала ни строчки «Джейкоба», а ведь мне еще нужно подготовить главу для Мемуарного клуба, и поэтому, несмотря на отсутствие книг для рецензий, я не делаю задуманного. Домашнее хозяйство теперь ведется плавно, почти мелодично. Не я ли пила чай с маслом Нелли? Дни летят как обычно, а я пишу рассказ, чтобы спросить, почему…

Л. работает над книгой для Сноудена368 и бесконечно рецензирует; от Раунтри пока нет новостей о рубрике Л., и это напоминает мне, в какую передрягу я попала из-за Ивлина в ЛПТ на прошлой неделе. Четыре ошибки в четырех колонках369.

13 ноября, суббота.

Опять я плохо обращаюсь с этим дневником и забываю свои оправдания – полагаю, главное из них в том, что нет желания писать. Теперь, закончив «Пир»370, я, возможно, смягчусь. Вчера у нас ужинали Уотерлоу; Доукс371 – точь-в-точь крякающая утка; без талии, в черном, на сносях. Она упорная настойчивая женщина, всего добивающаяся силой воли. Красотой не одарена. После ужина она жаловалось мне на то, что чувствует себя маленькой, незначительной, бесцельной. Я вкратце описала ее жизнь, и факты все опровергли. Сидни на заднем фоне пробурчал, что он тоже несчастлив: «Конечно, я несчастлив – разве мы не все такие? Разве это не закономерно, ведь ни у кого из нас нет нормального плана действий?!». Эти поиски смыслов и планов – они от жизни с Марри, который усердно ищет их, в том числе в своих статьях в «Athenaeum», из-за чего Роджеру пришлось порвать с ним. Мы обсуждали и это, и то, как он выгнал Доукс из дома. Я много смеялась и подбадривала себя их недовольством. Молли с Дезмондом, похоже, влезли в более серьезные долги, чем я думала; они каким-то образом отбились от кредиторов, заложив жизнь старой миссис Маккарти372. Бедняжка Доукс, имеющая около £1600 в год, жалуется на поведение Джона, которое портит ей весь день. Поэтому по воскресеньям они водят детей в зоопарк… Странная парочка… Неромантичная, ужасно неромантичная.

Л. переводит Чехова, и, полагаю, мне тоже пора приступать к работе373. Ральф приходит примерно дважды в неделю – неукротимый и, вероятно, довольно властный молодой человек; любит танцы; в расцвете сил; здоровый мозг. На днях он рассказывал о борделе, о том, как после всего они с девушкой сидели у камина и обсуждали забастовку угольщиков. Девушки обхаживают его. Вот что доставляет ему удовольствие – ощущение власти.

23 ноября, вторник.

Мы видимся со слишком многими людьми, чтобы я могла описать их, даже будь у меня время. Последние две недели я жила методично: печатала до темноты, позволяла себе выходной, успешно планировала дела, – так что узкий тротуар над пропастью (я использую эту метафору для «Джейкоба») становится шире. Ох, я поссорилась с Нессой и Дунканом! Сохраняю достоинство. Они предпочитают лгать мне – что ж, прекрасно, но я не пойду к ним, пока не попросят374. Заметят ли? Уж точно не во всей этой суматохе с детьми и т.д., но я весела, сдержанна и осознаю огромную ценность своих визитов. На выходные приезжала Хоуп, слишком нарядная, изысканная, надушенная, экстравагантная, но с широким носом и толстыми лодыжками – немного неотесанная, я имею в виду. То есть она мне, конечно, очень нравится, и я считаю ее умной, но не люблю тщеславных и одновременно лишенных уверенности в себе женщин. Причины этого просты: богатый бескультурный отец, образцовый офицер-брат, богатство, здоровье, а еще вдобавок Джейн375 и пристрастие к славе, как к миндальной пасте. Мы все равно отлично провели время за беседой, а я, кстати, опять занялась рецензиями (на меня свалился Лоуренс376). Почему мне так не нравится неуравновешенная критика – глупости от Эдит Ситуэлл377 и Фредегонды? Не нравится, как Оттолин заваливает свою каминную полку безделушками. Старушка Гамбо в коричневом пальто, спонтанная и решительная, отлично смотрелась рядом с Оттолин. Но я преувеличиваю ее недостатки. Она умна, изящна, и если ей не хватает великодушия, то лишь потому, как мне кажется, что умные люди не всегда им обладают.

Вчера к чаю пришел Боб [Тревельян], беспокойный – будто собака, которой устроили серьезную взбучку за кражу из мясной лавки, – из-за того, что он явился без приглашения, и каждые 10 минут предлагавший уйти и оставить нас работать. Потом мы перешли к обсуждению стихотворной драмы, и он признался, что три дня назад начал новую. Похоже, он давно сформулировал свои аргументы в пользу классической, а не современной драмы, и я необдуманно попросила его написать прозу. «С таким же успехом я мог бы предложить вам писать стихи!» – сказал он. Это и правда было грубо. И все же он казался менее угловатым, более внимательным и мягким, чем обычно, хотя Л. заметил в его глазах боль – возможно, это из-за Глэдис Дикон378. Мне нравится, что Боб так бездумно хвалит других писателей, без оглядки на собственную позицию. Боб хвалил критику Элиота, которая, как он сказал, лишила его уверенности в своей стихотворной драме379. Однако я не сомневаюсь, что под лиственницами Лейт-Хилла она вновь расцветет380. Самым забавным был его дифирамб Нортону. Когда Боб охает и осторожничает, словно бегемот, затаивший дыхание, можно подумать, что Нортон381 – самоубийца и буйнопомешанный. Истина, похоже, такова: «Не надо придавать такое значение моим словам; очень трудно понять, какое впечатление я произвожу; все же нужно что-то рассказывать своим друзьям; думаю, все будет в порядке, если мы переживем следующие несколько недель…». Правда в том, что он бросил математику якобы по совету Крейга382, чувствует себя униженным и, бедняга, не смеет показаться на глаза своим друзьям, то есть на Гордон-сквер. Мне кажется, я могу проследить истоки этого кризиса; его способности оказались не совсем такими, как он думал; беспокойство, напряжение, уныние, предвкушение неудачи, мысли о хвастовстве, страх показаться смешным – вот причины, а еще внешность, отталкивающая молодых женщин, болезненное отношение к сексу, что явно не в его пользу; кульминация кризиса – своего рода срыв на глазах у заботливой горничной доброй Бесси383. Теперь он торчит дома, боится выйти на улицу, не имеет перспектив – человек, поставивший все на свой интеллект и полностью доверившийся ему, презирающий, отвергающий, молчаливо претендующий на высокие достижения в области математики, которых он не может и никогда не мог достичь, я полагаю. Цитирую Мейнарда: «Такой он эгоист; никогда не замечал никого, кроме себя, и всегда переживал из-за сложных взаимоотношений с другими людьми». А теперь он – бедняжка, ведь я жалею его, так как эти проблемы знакомы мне не понаслышке, – переводит с французского рассказы и книгу, которой хотел заняться Понсонби384. Представляю, каким смирением он, должно быть, обладает и как будет блуждать этой зимой, пытаясь нащупать новый метод на будущее. А вот и Л., так что я не успеваю рассказать о Мемуарном клубе!

5 декабря, воскресенье.

Заседание Мемуарного клуба прошло блестяще – я имею в виду себя; и Леонард впечатлил сильнее обычного, причем с гораздо меньшими усилиями; и Морган очень профессионален; а Мэри ни разу не посмеялась над моими шутками. Что ж, с целью примирения буду громко смеяться над ее шутками в следующую среду385. Не успела оглянуться – уже декабрь, и, боюсь, я пишу сейчас только потому, что мозг устал от Кольриджа386. Зачем я его читаю? Не из-за того ли, что я не читала Элиота, а Л. читал, рецензировал и хвалил387?! Элиот и Голди ужинали у нас на днях [1 декабря] – удачный вечер. Холодный рассудок приводил меня в отчаяние, как вино, и все казалось бессмысленным. Я рассмеялась в мрачное мраморное лицо и получила ответный смех. Какое же у него большое бледное лицо, особенно на фоне живой и смуглой физиономии обезьянки-Голди! Рот искривлен и закрыт; ни одной свободной и легкой фразы; весь зажатый и заторможенный, однако есть где-то внутри огромная движущая сила, и боже мой – какая концентрация взгляда, когда он спорит! Мы обсуждали критику, и я обнаружила, что он считает себя поэтом. Полагаю, ему очень нравится обычный человеческий смех, и думаю, что он охотно отказался бы от своей чопорности. Рассказ об аппендиците его тестя был весьма подробным. Думаю, он хочет сбежать от своих дел и использует нас как убежище. Какие еще новости? Джеральд Дакворт обручился с мисс Чад388 – это считается? Еще мы ужинали с Тойнби389, но не хочу вдаваться в подробности. О чем тогда рассказать? О том, как усердно мы работаем – вот что впечатляет меня этой зимой; все помещения забиты до отказа, в основном благодаря печатному станку. Не знаю, сможем ли мы продолжать в том же духе. И потом мы оба очень популярны, известны, уважаемы; Леонарду сорок, а я близка к этому, так что хвастаться особо нечем. В глубине души я тоскую по невзрачности и безвестности молодых лет. Мне нравятся молодые умы и ощущение, что все еще впереди. Это относится и к ужасному разгильдяйству, но что поделаешь. Я не могу скрупулезно писать по 2000 слов в час. Ходила на чай с мисс Хасси в Клиффордс-Инн390. Не знаю, почему именно там я вспомнила свою молодость. Она журналистка, независимая, бедная, неопрятная, полная энтузиазма, а ее брат, пришедший на чай, не такой умный, но и не такой запущенный, немного неловкий, зато молодой! Оба они идут на спектакль, совсем как мы с Адрианом много лет назад, но, возможно, она счастливее, чем была тогда я. Представьте себе нищенскую комнату в мрачный ноябрьский день: сломанный газовый камин; маргарин; один стол; книги, в основном дешевые; письменный стол; никаких украшений или мягкого кресла (кажется, у меня оно было), – несколько лестничных пролетов, ванну, кухню за грязной занавеской и еще одну женщину, делящую с ней помещение. Мы обсуждали необходимость образования. «Конечно, у образования должна быть цель», – пробормотал ее брат. Она не хочет учиться – умная, парадоксальная, взбалмошная и продвинутая женщина, – но молодым я все прощаю.

12 декабря, воскресенье.

Близится конец года. Все припорошено снегом и хрустит от мороза; улицы бугристые и скользкие; руки грязные, как почему-то всегда бывает при холоде. Вот мы сидим у камина в ожидании Роджера, у которого вышла книга; у всех они выходят: у Кэтрин, Марри и Элиота. Я до сих пор не прочла ни одной391. Я была счастлива услышать на днях критику в адрес Кэтрин. Знаете почему? Отчасти из-за смутного ощущения, что она рекламирует себя, или же Марри делает это за нее, а также из-за плохих рассказов в «Athenaeum», но в душе я, должно быть, считаю ее хорошим автором, раз мне приятно слушать, как ее ругают.

Теперь в памяти всплывают сцены. Например, чай на Гордон-сквер… Все эти ветви, плавно извивающиеся и напоминающие Лаокоона392, – такими я видела их из окон комнаты Ральфа наверху393. А еще Литтон заходит туда на чай. И мы сразу, чуть ли не с порога, погружаемся в литературу. Книга Элиота «серьезная» и гораздо лучше, чем говорят журналисты – Линд, например, в своей позорной рецензии394.

– Все равно он банален, несвеж, еще и Мильтон ему не нравится.

Может, Литтону стоит написать в «Nation»?

– А как у тебя с «Викторией»?

Тут мы подходим к двери Нессы.

– А с Ральфом? Вот я бы за него замуж не пошла, ведь он деспот.

– Точно.

– Но что будет с Кэррингтон?

– Она не может бесконечно жить со мной.

– Может, получится с ним.

Дверь открывается, я вхожу и поднимаюсь; дети; сижу у плиты; Несса рисует картинки для Анжелики. Возвращаюсь домой.

Теперь о Молли Гамильтон. Я расширяю свои горизонты, но не очень сильно, хотя стараюсь принимать то, что мне предлагают. Делая это, я чувствую, что обязана извлечь максимум пользы. Не зря же я хожу на чай. И вот мы сидим, чиркая спичками о коробок. «Я помощница редактора в “Review of Reviews” с зарплатой в £570!» – воскликнула она395. Благодаря этому ее мать может жить в Лондоне; она рвется в бой; бедняжка Молли готова даже приковать себя к письменному столу. Там был письменный стол и книги, разложенные как в магазине. Вспыхнула ли спичка? Полагаю, что да – в разговоре о счастье и людях. Я волнуюсь не о том, нравятся ли мне мои слова и какое впечатление они производят, а о том, действительно ли я думаю то, что говорю. Однако с другими людьми это очень трудно – настолько я восприимчива и тщеславна. Вошла поэтесса – бедное вареное яйцо, утиное яйцо; собиралась поужинать в Клубе; ушла.

Я забыла свое первое впечатление о Молли, шедшей по Стрэнду [центральная улица Лондона] в ночь открытия Кенотафа396, – такая яркая сцена, как в Аду397. Безмолвная улица; никакого движения, только марширующие люди. Ясно, холодно и безветренно. Яркий свет Стрэнда; женщины кричат «Помянем славных воинов!» и протягивают хризантемы. Постоянный стук шагов по тротуару. Лица яркие и зловещие – бедняжку Молли порядком измучило это освещение. Я коснулась ее руки, и она дернулась, как будто ее разбудили. Ужасная процессия оцепеневших людей.

19 декабря, воскресенье.

Видимо, это последняя страница года, поскольку завтра я еду на ночь к Джанет [Кейс], во вторник вечером ужинаю в Лондоне на праздничной вечеринке, а в среду уезжаю в Родмелл. Я не беру дневник с собой, хотя, если будет настроение, могу набросать страничку и привезти ее с собой. Хочу отметить, насколько же я счастлива, ведь на одной из этих страниц написано, что я несчастна. Не вижу объективных причин, но могу предположить, что это как-то связано с постоянной работой, сочинительством и неиссякаемым источником идей в голове. Но бывают и праздные моменты. Я смотрю на огонь. Я строю фразы – само собой. Не могу не думать о том, что слава мистера и миссис Вулф постепенно растет. Это способствует ощущению наполненности. Несомненно, мне нравится получать письма от издателей – даже просьба отрецензировать мистера Бересфорда398 немного греет душу. В следующем году я буду выше всего этого. Я вытравила из себя зависть к успехам Кэтрин, написав ей неискренне-искреннее письмо. Ее книги хвалят в ЛПТ – прелюдия к грядущему успеху399. Я предвижу переиздания, а следующим летом – Готорнденскую премию400. Именно поэтому во мне росла зависть, от которой, повторюсь, я избавилась. Моя привязанность к Кэтрин каким-то образом воскресла, но я не возражаю и даже радуюсь. Однако ее книгу я так и не прочла.

Мой роман кажется мне довольно хорошим. Л. тоже считает (моя интерпретация) свою книгу довольно хорошей. Меня просят писать для ЛПТ, чего не скажешь о «Dial»401. А вот Литтона просят. Он ужинал у нас на днях; он измучен, устал, я подозреваю, от Кэррингтон с Партриджем, каждый вечер ходит на Гордон-сквер и притворяется, что сомневается в своей «Виктории». Мы обсудили случай Нортона. Л. очень предан «апостолам» в беде и отвергает мои непочтительные выводы. Мы говорили о совместной поездке в Италию. А еще там [на Гордон-сквер] был Роджер; вечером стоял холод, но мы хорошенько поужинали, и он подарил мне свою книгу [«Видение и замысел»] – роскошная вещь – в обмен на похвалу в 200 слов. Думаю, по сравнению с Кольриджем, она кажется примитивной. Представьте себе новый вид научной поэзии о технике использования света.

Потом, что характерно, он разместил кровать, книжные шкафы и витражи в нашем старом зале; стекла, конечно, разбились. Я заметила, что вскоре мне заткнули рот, а мои бесчинства в нашей стае были немедленно пресечены. Несса, безусловно, ни за что бы не согласилась соседствовать со мной. Но и я, безусловно, не стала бы там жить. Теперь я вижу, что у меня свой собственный путь, отличный от их. В один прекрасный день я не узнаю Клайва при встрече. Думаю, я хочу знакомиться с самыми разными людьми, а поддерживать отношения только с Нессой и Дунканом.

У нас ужинали Оливеры402; Рэй сидела в кресле невозмутимая, полная, массивная, немного угрюмая, напоминающая вдову Крейтон403. Оливер говорил о музыке. Она не одобряет абстрактные разговоры, когда в мире так много конкретных вещей. Поев, она расслабилась. Странная штука – верить в разделение на конкретное и абстрактное. Итак, мы подошли к концу году и оба, думаю, этому рады. Во-первых, мы хотим поехать в Родмелл и посмотреть, что там с садом. Буду наслаждаться тихой прогулкой в серых тонах; забирать почту; читать; сидеть у камина; гулять по равнинам. Мы берем слуг и обеспечиваем тем самым себе комфорт; придумав это, мы наладили с ними отношения. Предоставленная сама себе, я бы пригласила кучу людей, а потом, возможно, пожалела об этом. Бредни от безделья – неважно – эта бедная книга должна довольствоваться тем, что есть, и быть благодарной. (Я использую новую промокательную бумагу, которую мне только что подарил Л.)

21 декабря, вторник.

Добавлю постскриптум и скажу, что сегодня самый короткий день в году, а также, по словам Л., первый день зимы. Но я хочу отметить несколько вещей. Вчера я ездила в Фарнем404. Сельское общество в автобусе. Молодой человек возвращался из города. Девушка с покупками.

– Хорошо провели день? Помочь вам с коробками?

– Нет! Вы можете убежать с ними.

Старые шутки. Ох уж эта деревня! Будто гигантский курятник. Повсюду полуразрушенные дома. Разбитые дороги. Грязная песчаная пустошь. Ужин с Кейсами. Красная лампа в виде собаки побуждает меня сказать: «Как романтична жизнь других людей!». Внезапно подают еду. Сцена, конечно, странная: Джанет не ест свои макароны, пока другие не закончат. После ужина мы сидим у огня; дверь, как обычно, приоткрыта. Выскочила мышь.

– Милая джентльменская мышь, – сказала я.

Эмфи в замешательстве.

– И что нам делать? Я только и думаю об этой мыши. Есть ловушки для крыс, но не для мышей же. Она кажется хитрой.

– Ну тогда заведи кошку.

– Да, звучит разумно – такова природа, в конце концов.

– Или оставь ее в покое.

– О нет. Мыши едят книги и разводят грязь. Боже, Джанет, лучше бы у нас не было мыши!

Встал вопрос, почему КМ неприлична. «Думаю, это так глупо, – сказала Эмфи. – С тем же успехом можно поговорить о мытье рук». Печенье и шоколад у моей кровати, на маленькой белой салфетке и т.д. Что еще? Ах да – соседи. Звонила мисс Леонард [неизвестная]. «Нечасто услышишь это имя. Но в Оксфорде есть сапожник по имени Леонард. Моему брату там сшили пару сапог. Его жене они не очень понравились, а-ха-ха-ха!» (смешок, похожий на звуки флейты). «Мистер Минчин405 пишет рецензии для “Spectator406”» – это было сказано с большим трепетом. Пэррот [возможно, строитель] – красавчик… Пэррот – бездельник. Ох уж этот Пэррот… Пэррот установил раковину в передней кухне… Все обижают Пэррота. Эмфи обнаружила мед в «Bat’s Corner» – малоизвестное место.

Мы собирались поужинать с Нессой и остальными, но отложили; о боже – как я рада сидеть у камина. А была бы я еще больше рада, если бы жила в Лондоне?