Диверсанты (сборник) - читать онлайн

I Дело о загадочном убийстве Вместо предисловия Записки инспектора уголовного розыска

Моя работа совсем не романтична: копаешься в грязи, находишь, отмываешь и смотришь, что же еще осталось пригодного для нашего общества. Некоторые со стороны глядят на мою работу, и в них рождается чувство уважения, потому что они думают, что я очень умный, ловкий, умею логически вычислить преступника. Для многих преступник – это либо убийца, либо грабитель, а для уголовного розыска имеется широкий спектр этого контингента. Растратчик государственных средств – это дело ОБХСС, а похититель – это уже наш. Когда я разыскиваю совершившего преступление, я о нем думаю просто как о человеке: какой он – угрюмый, веселый, аккуратный, неряшливый, хитрый, умный, талантливый. Ломброзо нам в этом не помощник: убийцами бывают и узколобые, и лобастые, кретинообразные и умники. Но знаете, иногда преступления ставят меня в тупик, они бывают так оригинально подготовлены и совершены, что видится за этим такой тип: хитрый, образованный, может быть, даже юрист. Вот и начинаешь копать в этом направлении. А когда найдешь совершившего преступление, то не можешь поверить – узколобый, образование почти нулевое, и преступление он не планировал и не замышлял так хитро, как оно получилось. Не люблю алогичных преступлений – не знаешь, откуда заходить. Будто я люблю логичные преступления. Десять лет в уголовном розыске, а привыкнуть не могу, когда читаю информацию: муж жену топором, жена мужа ножом, зять тещу, и другой расклад. Человеческая грязь – испытываю непроходящее отвращение. Ведь есть же и другая жизнь: с театрами, музеями, выходными днями. Только, наверное, я уже не смогу жить другой жизнью. Почему не смогу? Десантником был, уволили. Думал – все, ничего не смогу делать, а вот же – нашел себе хомут. И шею трет, но снимать не хочу. Кто-то должен. Кто-то же должен! Так пусть буду я.

Пасмурное утро ничего хорошего не сулило, тяжелые серые тучи проносились над городом, скрыв наполовину телевизионную вышку, и каждую минуту могли разверзнуться небесные хляби и обрушить на землю дождь. Он прямо-таки висел в воздухе, и купола лавры в ожидании этой грандиозной мойки тускло поблескивали своим золотом. Старший инспектор уголовного розыска Григорий Романович Рыбалко легко спрыгнул с подножки троллейбуса и заспешил по улице, с опаской поглядывая на лохматые тучи. Ему хотелось до дождя заскочить в здание милиции и провести там, в своем кабинете, весь день. Срочных вопросов не было, так по крайней мере он прикидывал, и намеревался заняться бумажными делами, которые не любил и всегда оттягивал, сколько мог. Однако надежды его рухнули, едва он переступил порог кабинета. Телефонный звонок будто поджидал его появления. Капитан снял трубку. Звонил начальник уголовного розыска подполковник Коваль.

– Ты уже на месте? – спросил он озабоченно, даже не поздоровавшись.

– На месте! – ответил Рыбалко. «Уже что-то стряслось», – подумал он с тоской, сразу представив себе всю массу бумажной работы, которую придется делать ночью.

– Зайди! – коротко бросил Коваль.

Когда Рыбалко вошел в кабинет начальника, там уже сидел эксперт, лейтенант Сальников. Рядом с ним стоял служебный чемоданчик, в руке он держал фотокамеру. Эксперт выполнял временно и обязанности фотографа.

– Ночью ограбили продовольственную палатку, – начал хмуро Коваль. – Заведующая палаткой, разиня, оставила всю выручку – так она говорит. Поезжайте, займитесь этим делом. Там участковый охраняет место преступления.

Палатка стояла на бойком месте, здесь проходили сотни людей утром и вечером, когда шли на работу и с работы. Вся торговля шла главным образом в обеденный перерыв и после работы. Продавщица – рыхлая полная женщина с покрасневшими от слез глазами и натруженными большими руками с толстыми пальцами, которые она то и дело сжимала и разжимала в волнении, тихо и обреченно говорила:

– Пятница, все стараются продуктов накупить на два дня, и я старалась. Было поздно, но я не закрывала магазин, а потом побоялась выручку нести домой. А оно взяло да украло, почти шестьсот рублей. Замок вывернуло, – называя в среднем роде вора, показывала женщина на то место, где раньше был пробой с замком, вывернутый сильными, умелыми руками.

«Ну, эта вряд ли утаит выручку, – подумал Рыбалко, в душе проникаясь доверием к старой продавщице. – А там – кто его знает?» – отбросил он невольно возникшие эмоции.

– Леня, поищи отпечатки пальцев, – попросил Рыбалко эксперта, – может, на наше счастье, завалялись.

Эксперт молча расчехлил камеру и, блеснув вспышкой, сделал несколько снимков двери. Затем достал пульверизатор и стал опылять белым порошком металлическую накладку, большой висячий замок. Смахнув кисточкой порошок, наложил пленку и снял несколько проступивших отпечатков пальцев на замке и накладке.

– Давайте внутрь заглянем. На замке и накладке отпечатки, наверное, оставила женщина, – заметил Сальников лениво.

Участковый, молодой офицер, предупредительно распахнул дверь палатки перед экспертом.

– Надо бы доску положить на пол, – заметил эксперт, – следы ног нам не помешают. Пройду пленкой у порога.

Он постоял несколько секунд, вглядываясь в серый полумрак помещения, затем протянул руку к выключателю и щелкнул им. Яркий свет залил небольшое помещение магазинчика, открыв глазам царивший здесь беспорядок. Видно, вор торопился, когда искал, что ему взять: на полу лежала коробка с рассыпанными пачками сигарет «Прима», всюду валялись палочки макарон, и вермишель буквально усыпала пол.

– Со следами ног ничего не выйдет. То ли случайно, то ли… хитрый, бестия, но ходил он по вермишели и макаронам.

Сальников вошел в палатку и стал фотографировать внутреннюю часть помещения. Пока он опылял отдельные места, где были возможны отпечатки пальцев, Рыбалко тихо беседовал с продавщицей.

– Что, по вашему мнению, он мог бы взять в вашем магазине, если бы там не было выручки?

– Коньяк, водку, конфеты. Можно унести рублей на двести. Но я не стала ничего смотреть, как только увидела, что выручка исчезла.

– Товарищ капитан, – позвал Сальников, – здесь мешок с бутылками коньяка. Возможно, преступник намеревался это взять?

Рыбалко вошел в палатку и увидел посреди помещения до половины наполненный мешок, выпиравшие углы которого по форме напоминали бутылки.

– Доставай и ищи отпечатки на бутылках.

Часа через три следователь и эксперт закончили всю работу, протокол был написан, палатка закрыта и опечатана, участковый остался у палатки, а они под моросящим дождем добежали до крытого «газика» и поехали в управление. Рыбалко сразу же занялся своей бумажной работой, которая не давала ему покоя. Он надеялся, что в лаборатории провозятся с вещественными доказательствами до вечера, сам же он не хотел их торопить, чтобы успеть сделать хоть часть работы. Но не прошло и получаса, как в кабинет инспектора вошел Сальников.

– С вас причитается, – сказал он весело. – Преступник известен. Даже удивительно, что с таким опытом он ходил без перчаток. Наследил, словно нарочно, на замке, на накладке, на каждой бутылке, на ящике. В общем, не вор, а находка, лишь паспорт забыл оставить в палатке.

– Кто?

– Старый знакомый, Александр Лузгин.

– Да он же месяцев шесть как паспорт получил!

– Значит, не терпелось сдать его обратно. Одним словом, езжайте и берите, если он еще в городе. Но думается мне, вам его не видать без розыска.

Рыбалко позвонил по телефону, вызвал машину, взял с собой двух сотрудников и поехал по давно знакомому адресу. Пять лет назад он арестовывал Лузгина за ограбление. Тогда все разыгралось как в детективном фильме: Лузгин закрылся изнутри комнаты, забаррикадировал дверь, сам вылез на карниз, добрался до слухового окна, заполз внутрь, но чердак оказался закрытым. Преступник перебрался на крышу, здесь его и догнал старший лейтенант Рыбалко. Лузгин трижды прицеливался, хотел перепрыгнуть на крышу соседнего дома, но страх сорваться вниз с высоты шести этажей удержал его от безрассудного поступка. Рыбалко наблюдал, как в отчаянии метался загнанный преступник, потом спокойно сказал:

– Александр, неужели то, что ты совершил, стоит твоей жизни? Не делай глупости. Никуда тебе от нас не уйти. Иди сюда!

И Лузгин покорно пошел к Рыбалко, тяжело ступая по скату железной крыши. Так же покорно протянул руки, ожидая, пока инспектор защелкнет на его запястьях наручники.

Что же сейчас выкинет этот уже матерый преступник, прошедший пятигодичную «школу» тюремного общения и воровского братства? Будет, как раньше, карабкаться по карнизу, бегать по крышам или покорно, как проигравший, отдаст себя в руки уголовного розыска? Рыбалко на всякий случай незаметно для сотрудников вытащил пистолет, снял его с предохранителя и сунул в боковой карман плаща.

Но, на удивление, все было значительно проще. Когда капитан поднялся на площадку этажа, где жил Лузгин, то обнаружил, что дверь в его квартиру не заперта. Осторожно ступая, вошел в коридор, движением руки оставил на лестничной площадке сотрудников и, подавляя волнение, подошел к двери, где его мог ожидать любой сюрприз. Сжимая ставшую влажной рубчатую рукоятку пистолета в кармане плаща, он резко толкнул ногой дверь и мгновенно запрыгнул в комнату. Сразу же все волнения и опасения рассеялись как дым. Лузгина он увидел на кровати в одних трусах. Тот крепко спал. На полу рядом стояла недопитая бутылка коньяка и лежали высыпавшиеся из пачки сигареты «Столичные», окурки валялись возле кровати. Здесь был беспорядок холостяка, да еще такого, как Лузгин, бывшего уголовника, с ограниченными заботами и потребностями. Все это Рыбалко охватил одним взглядом и, помедлив секунду, подошел к кровати. Следователь бесцеремонно, не заботясь о том, что Лузгин проснется, приподнял за угол грязную подушку, заглянул под нее и только после этого толкнул его в плечо.

– Вставай, Александр! Хватит валяться. Ну же! – Рыбалко резко дернул его за руку.

Лузгин замычал, открыл глаза и, еще ничего не соображая, уставился на капитана.

– Тебе чего? – прохрипел он, не понимая, кто перед ним.

– Ты арестован! – тихо сказал инспектор. – Встать!

Лузгин вдруг узнал капитана, глаза его расширились, сон как рукой сняло. Поморщившись, он спустил ноги на пол и сдавил ладонями голову.

– Фу, черт! До чего же башка трещит! Перебрал я, гражданин начальник. Что-то вы рано заявились! – Лузгин протянул руку, чтобы взять брюки, но Рыбалко опередил его, ощупал карманы и бросил их ему.

– Давай поживей! Деньги где?

– Какие деньги? – сделал удивленное лицо Лузгин. – У нас никогда не водились башли[1]. Мы всегда спешили от них избавиться.

Вошли двое сотрудников и двое понятых: женщина и мужчина, оба пожилые, оба с непомерным любопытством глядевшие на всю эту сцену и до крайности важные оттого, что являются непосредственными участниками задержания уголовного преступника.

– Гражданин Лузгин, давайте без обыска. Выдайте сами то, что похитили в продуктовой палатке. – Рыбалко стал оглядывать комнату, прикидывая, где могли быть спрятаны деньги. Но Лузгин вдруг удивил капитана, он полез в подушку и вытащил оттуда измятый денежный рулончик.

– Вот они! – бросил он небрежно деньги на стул, где лежали полбатона хлеба и стоял круглый будильник. – Только занесите в протокол: я сам отдал, – не забыл Лузгин напомнить о детали, которая могла бы сыграть свою роль на суде. Уж этому он был хорошо обучен в колонии.

– Не забудем, не забудем! – капитан взял денежный рулончик и, взвесив его на ладони, спросил:

– Сколько здесь?

– А кто же может сказать? Захмелился, сюда прихватил, все остальные – здесь, – весело и, как показалось Рыбалко, даже радостно, словно ждал этого случая и, наконец, дождался, воскликнул Лузгин. Он нагло ухмыльнулся и почесал лохматую голову.

Казалось бы, кража простая, быстро раскрылась, преступник не пытался уклоняться, крутить, выпутываться, напускать на себя независимый вид, чего, конечно, следовало ожидать от такого, как Лузгин, но что-то мешало Рыбалко принять все так, как есть. Он глядел на преступника и не узнавал его – вроде и тот человек, и не тот. Наглая ухмылка, широкий оскал здоровых, белых на зависть зубов. Коренастый, широкоплечий, с лохматой головой – таким был тогда Лузгин. Таким он был и теперь, спустя почти шесть лет, но только не было сейчас в его глазах гордого блеска, он не любовался собой как тогда, совершая свой «геройский» побег по чердакам, по крышам, пытаясь уйти от преследования Рыбалко. Его глаза потускнели, в них затаилась тоска, и лишь едва заметно проглядывал страх, которого Лузгин никак не мог скрыть.

«Чего он боится? – недоумевал капитан. – Колонии?.. Она ему теперь мать родная. Снова пойдет на лесоповал, будет работать, как черт, срок себе сокращать. А он в страхе…»

Уже в отделе, когда Рыбалко готовился к допросу, он снова вспомнил тоскливые, со страхом глаза Лузгина. «Надо пощупать, что там за душой, – подумал капитан. – Что-нибудь личное. Зачем ему понадобилась эта палатка? – переключился на главное старший инспектор. – Вино, конфеты – ерунда это. Риск большой, а прибыль на копейку. А может быть, где-нибудь крупное дело, мокрое[2], и он решил спрятаться в колонии? Поэтому и работал в открытую, наследил, отпечатки пальцев от замка до окна. Как Сальников сказал: «Только что паспорта не оставил».

Лузгин вошел в кабинет тихий, покорный, не отвыкший от тюремной дисциплины – заложив руки за спину, и остановился у порога. Капитан отпустил конвоира, включил магнитофон и вышел из-за стола.

– Садись! В ногах правды нет. Правда в твоей голове. Так в чем дело, Александр? Что за нужда погнала ломать замок в палатке?

Лузгин сел, развязно забросил ногу на ногу и молча указал на пачку сигарет.

– Кури, кури! – разрешил Рыбалко и сел напротив.

– Знаешь, начальник… Если сказать, то ведь не поверишь. Сгорел я? Сгорел. Пиши протокол и – даешь сибирский край, тайга сибирская! – с несколько напускной веселостью выпалил Лузгин, пряча тоскливые глаза от капитана.

– Чего торопишься? Успеется. Дни заключения начинаются с сегодняшнего дня. Парень мы смекалистый, но и мы не лыком шиты, а поэтому давай-ка начистоту. По какой такой причине решил в колонии спрятаться и отсидеться? Ты думал, я тебя не раскусил? «Крыса» не пойдет на какую-то убогую палатку. Ему бы ювелирный взять, это бы он с удовольствием, – будто рассуждал вслух капитан, а сам глядел насмешливыми глазами на Лузгина, который и удивлялся, и хмурился, насильно пытаясь скрыть улыбку, просившуюся на его лицо. – Хватит, Лузгин! – вдруг резко сказал Рыбалко. – Выкладывай, с какой целью лез в палатку и топтал там вермишель и макароны?

– Там выручка… – начал было Лузгин, но Рыбалко не дал ему договорить:

– На выручку ты наткнулся случайно. Или, может, кто навел?

– Нет, один я работал. Выручку, верно, я случайно схватил.

– Так зачем же брал палатку?

Лузгин вдруг решился и махнул рукой – была не была, чего скрывать, капитан уже понял, что кража в палатке – это только возможность скрыться.

– Я же говорю, не поверишь, гражданин начальник. Уж очень хитрое дело.

– Давай, выкладывай. Там разберемся.

– Только уговор баш на баш: я – вам, а вы за меня в суде. Мне ведь тоже неохота на большой срок идти. Но нырнуть со свету во как надо! – Лузгин чиркнул большим пальцем руки по горлу. – Пересидеть надо, пока не потеряюсь.

– Стоит ли того твоя информация, чтобы нам торговаться?

– Стоит, стоит, гражданин капитан. Значит, дело слепилось так. Выскочил я на свободу полгода назад, домой приехал, маму повидать. Все-таки как-никак пять лет не видались.

– Ты не отвлекайся, давай суть.

– Сами понимаете, все что заработал спустил быстро: мамаше кое-что купил, а потом оказалось, что пусто у меня в кармане. Но тут мне подфартило[3]. Прошвырнулся я по проспекту, гляжу – и глазам своим не верю: навстречу мне рулит Митька Шкет. Знаете вы его, Митька Гаврилин. Пять леть не виделись, мы в разных местах с ним трудовую вахту несли. Он везучий: за мокрое дело пятерик имел. Только Шкета не узнать: бобочка, шикарные шкары, блестящие корочки[4]. Не Шкет, а с модной картинки фраер. Он как меня увидел, так весь засиял, прямо-таки заплясал от радости, заскрипел корочками, закрутился.

«Я тебя по всему городу ищу, Саня! – заорал он на весь Крещатик. – Дело есть, ты мне нужен!» – и потащил меня в кафе. Ну, захмелились мы слегка, там у буфетчика всегда есть водяра. Я не дал ему выкладываться, пока мы не заели, а потом говорю: «Что за дело? Ты мое правило знаешь – ни мокрого, ни пустого дела я не беру».

«Не! Дело чистое, иконы будем покупать», – прямо цвел от удовольствия Шкет. – Я поначалу думал, чокнулся он, когда про иконы трекнул. Потом, гляжу, Шкет всерьез наматывает. Одним словом, поволок он меня в один подвал. Двухэтажный особняк, бросовый, сносить его будут. Могу показать где, – он вопросительно поглядел в глаза капитану и сделал паузу.

– Давай, давай дальше. Когда надо – покажешь.

– Влез он в одну дверь, я в коридоре остался. Потом слышу: Шкет зовет, ну я и вошел, а в глаза луч света, как в Гестапо. Я в кино видел, там следователь светил, а сам в темноте сидел.

«Дверь прикрой!» – прошипел кто-то из темноты.

– Ну, я прикрыл, хотел подойти, на него посмотреть. Только шагнул, а он из темноты: «Стоять!»

– Жутко стало, по спине мурашки поползли, думаю, когти рвать[5] надо. Но тут Шкет высунулся, заюлил: «Надежный он, я за него ручаюсь. Я в деле с ним был…» – Это он лапшу навесил на уши, ни в каком деле мы с ним не были.

«Заткнись! – рыкнул тот из темноты, и Шкет к стенке прилип, будто приговоренный к вышке, выстрела ждал. – Проходи, садись у стены на стул».

Я как лунатик иду по каким-то тряпкам, стекло под ногами скрипит, и трещит, а сам думаю: «Рвануть надо, нечисто тут». – Сел на полуживой стул, а этот, сука, в глаза светит, как в Гестапо. Шкет вспотел весь, толстые губы облизывает, видно, дрейфил[6] он перед тем, из темноты.

«Ты ему все объяснил? – спросил он Шкета.

«Все, все! Иконы будем покупать в деревнях, – засуетился Шкет. – Он согласен».

«Вот мои условия. За каждую икону будете получать комиссионные. Девятнадцатый век – сотню. Восемнадцатый век – две. Найдешь семнадцатый – станешь богатым. Особенно смотри те, что на деревянных досках писаны. Понял?»

«Чего же не понять, – отвечаю ему. – Прямо азбука. А иконы в деревнях я должен тырить?[7] Тогда это не по мне. Если лезть в хавиру[8], так надо брать не иконы. Можно на всю косую[9] прихватить».

«Заруби себе на носу, – разозлился тот, – никакого воровства! Иконы будешь покупать. Под любым предлогом входи в дом, смотри, спрашивай, придумай, для чего нужна икона, и покупай».

– Для меня тут было все в темноте – эти иконы, века. Ну, я и спросил его: «Как я узнаю, какой это век?»

«Твое дело покупать все, что попадается, я сам определю».

– Понял я, что нужен ему, а для чего – не ясно. Спрашиваю: «Позвольте один деликатный вопрос. За иконы платить векселями или мне завести чековую книжку?» Тут он швырнул к моим ногам пачку и сказал: «Вот тысяча. За деньги будешь отчитываться. Не вздумай мошенничать. Я этого не терплю. Ездить будешь туда, куда я укажу».

– Высунулась из-за луча рука, и в ней шпалер[10]. Век свободы не видать – видел шпалер, «парабеллум»! Я разбираюсь.

Наступила тишина. Лузгин, видимо, погрузился в воспоминания тех неприятных минут, когда он сидел в заброшенном подвале под дулом пистолета.

Рыбалко тоже молчал, ожидая, когда он продолжит свой рассказ и приведет его к краже в палатке. Но Лузгин не мог сразу оторваться от прошлого, и капитан спросил:

– А как ты должен с ним встретиться?

– Я задал ему этот вопрос. Он ответил, что сам найдет меня, когда я ему понадоблюсь. Я пока должен ездить и покупать иконы.

– Ну а как же с палаткой? Зачем она тебе, ты же на золотую жилу напал? – попытался повернуть Лузгина капитан в нужное следствию русло.

– Когда у меня в кармане зашелестели бумажки – плевал я на всякие иконы. Мы в тот вечер со Шкетом банкет закатили. Пара чувих[11] к нам пристала. В общем, недолго музыка играла. Спустил я всю косую до рубля за неделю. Похмелились мы со Шкетом по утрянке, и он укатил искать иконы.

– Он что же, деньги имел? Пили на твои? – прервал Рыбалко Лузгина.

– Да, я ему сказал, что плевал на этого демона[12] и на его дуру[13] тоже. Шкет перед ним трясся, вот и подался искать иконы. А я сел на мель. В карманах – зола[14].

Рыбалко внимательно следил за лицом Лузгина, и было трудно понять, как он воспринимает его рассказ: верит или сомневается. Но один вопрос интересовал капитана. Что же заставило Лузгина совершить преступление и спокойно ждать ареста? В принципе Рыбалко догадывался, куда он клонит. «Сейчас он мне выдаст вариант, что хотел сесть в тюрьму ненадолго, так как боялся типа с пистолетом», – подумал капитан и тут же подтолкнул Лузгина.

– Про палатку давай, долго рассказываешь.

– Два дня назад демон взял меня на мушку. Он все обо мне знал – как я кутил на его косую, что делал. Знал, что никуда я не ездил, ни за какими иконами. Честно, хотел я скоробчить[15] в церквушке пару святых. Решку на окне попилил, но попы нынче хитрые, сволочи, сигнализацию насобачили на окнах. Оперативники чуть не забарабанили, едва завился[16].

«Вот, оказывается, кто нарушил сигнализацию в церкви, – подумал капитан. – А я грешил на Скрипника. Хотя тот тоже свободно мог это сделать».

– Ты мне вот что, Александр, опиши того демона. Рост, цвет волос, глаза, особые приметы. – Рыбалко взял лист чистой бумаги и положил перед собой. Но Лузгин ударил себя в грудь кулаком и горячо воскликнул:

– Гражданин начальник, не могу сделать! Не видел я его! В подъезде он меня сцапал и шпалер в бок воткнул. Темно там было. «Сейчас щелкну и будешь корчиться, пока не сдохнешь!» – вот что он мне прошипел. – Такой щелкнет и глазом не моргнет. Тоскливо мне стало. Что я видел на свете? А мне уже двадцать шесть. Прямо-таки чуть не заплакал, так не хотелось подыхать. А он вдруг отпустил меня, подтолкнул к лестнице и сказал: «На днях встретимся, я с тобой посчитаюсь как положено». Выскочил он за дверь, зарычал стартер, и машина уехала.

– Номер машины, марка, цвет? – быстро спросил капитан.

– Не видел я машины, – как-то неуверенно ответил Лузгин и сам почувствовал, как нелепо выглядит его рассказ.

– Что-то ты ничего не знаешь, ничего не помнишь, – с недоверием произнес Рыбалко. – Липу даешь, Лузгин! Как же я могу поверить в то, что с тобой произошло, если ты ничего сказать об этом человеке не можешь? Так не пойдет. Если уж хочешь со мной без дураков – давай конкретно. Я и так потратил на твои байки массу времени. Ты парень умный и пытаешься меня заинтересовать в своей истории упоминанием пистолета. Мол, инспектор клюнет и не будет ночи спать, думать, как изловить того мифического владельца подпольного парабеллума. Слабо, Лузгин, слабо!

Рыбалко встал, подошел к своему месту и хотел выключить магнитофон, который все это время наматывал на пленку рассказ Лузгина. Но тот вдруг сложил молитвенно на груди руки и плаксивым тоном, который не вязался с его крепкой фигурой, заскулил:

– Верь мне, начальник. Было это. Так оно было. Я и в палатку полез, чтобы спрятаться от него. Шлепнет он меня, такой у него расчет со мной за ту косую. А я жить еще хочу! Жить хочу!

Рыбалко внимательно поглядел на Лузгина и снова увидел в его глазах страх. «Может, правду говорит», – подумал он с долей сомнения и сразу же отбросил эту мысль. Слишком неправдоподобно выглядела вся эта история. – «Шкета бы послушать» – эта мысль не задержалась и так же, как появилась, погасла. Лузгин словно угадал, о чем подумал капитан, он с надеждой впился глазами в Рыбалко и заспешил:

– Шкет подтвердит, он его знает, он его видел! У него шпалер, брать его надо. Я не люблю мокрого дела.

– Послушай, Александр. Ты вот, как любишь говорить, вор в законе[17], хотя таких у нас уже негусто, нет такой профессии, и вдруг стал выдавать другого преступника. Вроде, вашу воровскую этику нарушаешь, а?

– Не кучер[18] он, гражданин начальник. Он – демон, хоть шпалер имеет. Только я сразу учуял: не наш он. Оттого и боюсь, что пришьет. Чего мне его беречь? Шкет говорил, в Москве он живет, вроде на пяти языках может разговаривать. Среди нас таких нет. Не кучер он, – категорично заявил Лузгин.

Капитан больше не хотел тратить время на пустые разговоры. Он выключил магнитофон, молча написал протокол допроса по краже в палатке и признанию Лузгина и дал ему подписать. Тот долго читал небольшой текст, шевелил губами, потом старательно вывел свою фамилию и с надеждой поглядел на капитана.

– Перед судом вашего слова не будет?

– Нет, не будет. В этом учреждении дураков нема, не держим. Под сказку авансы не выдаются. Тебе итак срок небольшой светит. «Иконник» твой про тебя забудет. Ты ведь этого хотел?

– Эх, начальник! Ты это напрасно! Правду я говорил!

Рыбалко вызвал конвоира и отправил Лузгина в камеру. Дело с палаткой было закончено, требовалось лишь оформить материалы в суд. Но он остался недоволен собой, что-то ему было непонятно. Чутье подсказывало, что Лузгин не сочинил всю эту историю, которая выглядела не совсем правдоподобной. Капитан не относился к числу людей, которые, закончив расследование, успокаивались и могли заниматься другим делом. Он еще несколько дней возвращался к этому вопросу. Рыбалко допускал мысль, что Лузгин мог сочинить эту историю про Иконника, как он стал теперь называть неизвестного, но он был убежден, что Лузгин способен придумать более правдоподобную легенду, которая не вызывала бы особых сомнений. В то же время капитан проникся уверенностью, что Лузгин неспроста оставил в палатке отпечатки пальцев, словно приглашал: «Берите меня поскорее, я для этого сделал все, что мог».

Трудно было предположить капитану, что не пройдет и полгода после этого мелкого дела, как ему придется снова заниматься Лузгиным, прослушивать магнитофонную запись его рассказа. В тот день, когда он закончил дело по палатке, он высказал свои сомнения Ковалю, и подполковник посоветовал ему не ломать себе голову, а скорее написать отчет, который висит на нем уже месяц.

– Ты склонен верить в эти байки? – прямо спросил он капитана.

– Не совсем, но это не дает мне покоя. Что-то у Лузгина стряслось, и он избрал такой путь. Где-то я не доработал.

– Надо ждать, другого выхода нет. А пока занимайся справками, один ты не завершил отчет, – приказал он и на этом поставил точку.

Золотистое поле пшеницы словно море колыхалось под порывами ветра. Комбайн шел по краю поля и ручьем сыпал из рукава пшеницу в кузов автомашины, прижавшейся к его боку. У скирды прошлогодней соломы машина отошла и комбайн остановился. Механизатор, кирпичнозагорелый, коренастый, здоровый мужчина, вылез из кабины, снял с головы фуражку, ударил ею несколько раз о колено, выбивая пыль, и пошел к скирде. Ему хотелось отдохнуть минут пятнадцать и, выбрав себе место в тени, он растянулся на соломе, глядя в безоблачное голубое небо. Что-то упиралось ему в бок, и он передвинулся. Из соломы показался ботинок. Комбайнер потянул его и, к своему удивлению, увидел ногу человека. Точнее, это была не нога, а грязно-серая кость с обрывком темной ткани, когда-то бывшей брюками. Он быстро раскидал солому и пришел в ужас. Перед ним лежал скелет. Череп, усыпанный соломой, выглядывал из остатков полуистлевшей одежды и будто смеялся оскалом раскрытых зубов…

С информацией о найденном на юге трупе капитан Рыбалко внимательно ознакомился, хотя она и не имела к нему прямого отношения, так как уголовный розыск никого не разыскивал, исчезнувших без вести на данный период по городу не значилось. Тем не менее капитан вдумчиво и обстоятельно вчитывался в данные бюллетеня оперативной информации. Здесь было заключение научно-технической лаборатории и судебно-медицинской экспертизы. Из этих данных Рыбалко выделил главное: труп пролежал под соломой более трех месяцев, на этот период пришлись обильные весенние дожди и жаркое летнее солнце. Если не сбрасывать со счетов полевых грызунов и насекомых, то, естественно, природа по существу превратила труп в голый скелет, а одежду – в истлевшие лохмотья. Документов никаких не оказалось. «Жаль, что нет где-нибудь за подкладкой старого автобусного или троллейбусного билета. В фильмах или книжках билеты находят, – подумал с иронией капитан. – А тут голый скелет в лохмотьях и без документов».

Далее капитан бегло прочитал причину, вызвавшую смерть: «выстрелом в затылок…». «…Выстрелом в затылок…, – повторил он. – Если бы ножом в сердце, то поди докажи, что это убийство: сердца-то уже нет и вообще ничего нет из внутренних органов», – продолжал комментировать капитан лаконичные строки информации. Но вдруг одна деталь насторожила его. Научно-техническая лаборатория давала заключение, что одежда, остатки которой сохранились на трупе, была выпущена одной из киевских швейных фабрик. Это могло быть простой случайностью, но туфли также были изготовлены в Киеве.

«Выходит, наш человек, – подумал Рыбалко. – А где же заявление об исчезновении? Я что-то не видел?»

В конце сообщения шло описание скелета: зубов, где не хватало нижнего левого коренника, а верхний пломбирован; суставов рук, которые не имели дефектов, и только сустав большого пальца правой ноги был деформирован, о чем свидетельствовала неправильно сросшаяся кость.

Рыбалко еще раз вернулся к началу справки, где давался предполагаемый возраст неизвестного.

– Двадцать пять – двадцать шесть лет, – прочитал он вслух. – Молодой парень, роста небольшого, совсем шкет – сто шестьдесят два сантиметра.

Капитан закрыл папку, передал ее дежурному и пошел в свой кабинет, все еще размышляя о молодом человеке, который был убит выстрелом в затылок. Когда он уже сидел за столом и разбирал бумаги, то вдруг почувствовал, что какая-то важная мысль не дает ему работать, сосредоточиться на текущих делах. Рыбалко оставил бумаги и подошел к окну. Там, за ним, жизнь текла своим заведенным порядком. Сотни людей двигались по тротуарам, поток машин мчался мимо и вдруг вздыбливался как норовистый конь и замирал перед красным сигналом светофора. Едва вспыхивал зеленый свет, и добрых полтора десятка машин, газанув почти одновременно, поднимали сизое облако дыма. Оно медленно плыло вверх, расползалось, растворялось и полностью исчезало, а в это время красный свет светофора останавливал новую партию машин. «Этот паренек, вероятно, тоже прохаживался по этим улицам», – подумал капитан и неожиданно понял, что его беспокоило. Подсознательное подозрение требовало проверки. Он снял телефонную трубку и набрал номер.

– Старший инспектор Рыбалко. Вам что-нибудь известно о Дмитрии Гаврилине в настоящее время? Меня интересует, где он сейчас. Хорошо, я подожду. Давайте его.

Через несколько секунд Рыбалко услышал хрипловатый немолодой голос:

– Участковый, старший лейтенант Горностай. Слушаю вас!

– Когда последний раз вы видели Дмитрия Гаврилина? Он на вашем участке проживает? По кличке Шкет.

– На моем. Шоб нэ сбрэхать, месяцив пьять нэ бачив Митьку. Сестра говорить, куда-сь уехал. Вин и раньше уезжал. Иконы привозил и куда-то их сплавлял. Я могу поинтересоваться, – полувопросительно сказал участковый, имея в виду то ли иконы, то ли то, надо ли узнать, где Митька.

– Просьба у меня к вам. Повидайтесь с его сестрой. Узнайте, не было ли у него травмы большого пальца правой ноги. Эта информация мне очень нужна.

Закончив разговор с участковым, капитан тут же позвонил в регистратуру районной поликлиники и попросил посмотреть стоматологическую карточку Гаврилина. Пока Рыбалко ждал ответа, прижимая плечом к уху телефонную трубку, он набросал текст телефонограммы в колонию, где отбывал наказание Гаврилин. Его интересовали только стоматологические данные Шкета.

Из поликлиники он получил подтверждение, что шесть лет назад у Гаврилина был удален нижний левый коренной зуб, в остальном – состояние зубов удовлетворительное. К вечеру, когда капитан, занятый своими горячими делами, несколько забыл о Гаврилине, позвонил инспектор Горностай.

– Товарищ капитан, Митька… Простите, Дмитрий Гаврилин в детстве поранил палец ноги лопатой. Яму рыл и рубанул штыком по правой ноге, кость перебил. Есть запись в журнале в архиве травматологии, я сам читал и на всякий случай выписал для вас.

– Спасибо, товарищ Горностай, выписку мне пришлите. Вы мне очень помогли! – взволнованно ответил Рыбалко.

– Он что-нибудь сделал? – с тревогой спросил Горностай, – Митька Гаврилин?

– Нет, пока за ним ничего не видно. Еще раз спасибо!

Теперь капитан с нетерпением ждал сообщение из колонии. Между делом он получил справку относительно роста и возраста Гаврилина, и они полностью совпадали с данными неизвестного. Теперь Рыбалко был почти уверен, что на юге найден труп Шкета.

«Они с Лузгиным расстались около четырех месяцев назад, труп пролежал более трех месяцев в поле, вероятно, это он и есть, – все же оставил немного сомнений капитан, решив дождаться сообщений из колонии.

Телефонограмму капитан получил лишь на второй день. Она подтвердила, что Гаврилин лечил зубы в колонии и у него был запломбирован верхний левый коренной зуб. Теперь Рыбалко считал, что имеет достаточно оснований высказать свое убежденное мнение относительно личности убитого. Втайне он надеялся, что проделанная им работа даст ему возможность участвовать в этом деле. Перед концом рабочего дня Рыбалко набросал короткую справку и пошел к Ковалю. Начальник не любил длинных разговоров и требовал от своих подчиненных лаконичности. «Вы можете думать два часа, а докладывать должны в две минуты», – любил повторять он.

– Что-нибудь по неопознанному трупу? – неожиданно ошарашил Коваль вопросом капитана.

– Почему?

– Я видел, ты долго изучал бюллетень, а потом прочитал твой запрос в колонию. Видишь, как все просто, – улыбнулся Коваль, довольный произведенным эффектом.

– Думаю, это Шкет, Дмитрий Гаврилин. Вот справка, почитайте. Здесь только факты.

Коваль взял лист бумаги, быстро, одними глазами пробежал текст и внимательно поглядел на капитана.

– Убедительно, хотя могут быть совпадения. – Коваль снял телефонную трубку и набрал номер прокуратуры. Переговорив, он положил трубку и сказал:

– Волнянский будет вести это дело. По правилам, тебе следует быть свидетелем, как опознавшему труп. Хотя я не совсем уверен, но я хочу нарушить это правило и подключить тебя к следователю прокуратуры. Думаю, возражений нет? – Коваль наклонил голову, чтобы капитан не увидел едва заметной улыбки на лице начальника, который сразу догадался по заблестевшим глазам Рыбалко, что он очень бы хотел поработать по этому делу. – Ты особенно не радуйся, – строго взглянул Коваль на капитана. – Дело может оказаться дохлым, нераскрываемым, и повесите вы себе с Волнянским на шею этот труп.

В кабинет вошел стройный, подтянутый молодой человек, широкие плечи и складная фигура выдавали в нем спортсмена. Удлиненная прическа и костюм говорили о том, что этот человек не чурается моды и не желает быть незаметным, раствориться в массе.

– Привет! Что откопали? Какую еще свинью желаете подложить прокуратуре? – начал он в шутливом тоне, но Коваль не принял шутки и молча указал на стул.

– Бюллетень читали?

– Читали. Скелет и никаких установочных данных.

– Вот у него есть основания считать, что это наш человек, – хмуро кивнул головой Коваль в сторону Рыбалко. Он молча протянул Волнян- скому справку. Когда тот прочитал, спросил:

– Убедительно?

– Могут быть совпадения. Но по форме убедительно. Возбуждаем дело. Кого дадите на первое время?

– Его и бери. Лучше Рыбалко никто не поможет.

Волнянский внимательно посмотрел на капитана и спросил:

– Как бы вы, Григорий Романович, взялись за это дело?

– Бюллетень не сообщает ничего о гильзе и пуле, их не нашли. Вероятно, труп привезли и бросили в поле. Я думаю, надо ехать туда. Там надо снова начинать. А так, я просто не вижу… – Рыбалко пожал плечами.

– Хорошо, вот вы и поедете туда, а я займусь окружением этого Шкета, его связями, иконами. Опять же, повторяю, если это Шкет. Остатки одежды – на опознание сестре, полное заключение по стоматологической части, описание ранения большого пальца ноги и заключение судебно-медицинской экспертизы, – Волнянский говорил вслух, но чувствовалось, что он просто рассуждал, оценивая характер первых шагов розыска. – В общем, будем начинать.

– Григорий Романович, – Коваль остановил Рыбалко, когда они с Волнянским собрались уходить, – я с тебя других дел не снимаю, мне их некому передать, поэтому особенно не возись.

Вечером после ужина Рыбалко сидел рядом с женой около телевизора и смотрел международные соревнования по фигурному катанию. Голова его была занята не пируэтами на льду, он размышлял над тем, как ему сказать Гале, что завтра он уезжает в командировку. Галя собиралась поехать к матери в Полтаву и для этого взяла несколько отгулов на работе, а ему предстояло возложить все заботы о сыне на себя. Вовка ходил в пятый класс и не блистал успехами по математике и русскому языку. Парень не проникся сознанием, как считал Рыбалко, что «учение – свет, а неученье – тьма». Каждый день, приходя из школы, он заявлял, что им ничего не задали. Шла уже вторая неделя учебного года, а ему все еще ничего не задавали. Только вчера Галя разоблачила этого мелкого лодыря, который ничего не делал с первого сентября, а должен был заниматься повторением пройденного в четвертом классе. Если сейчас сказать Гале, что он едет в командировку, то будет взрыв, будут слезы, упреки, может быть, угрозы отъезда в Полтаву навсегда.

«Вовка, поганец, от рук отбивается, – с сожалением, но с теплом подумал о сыне Рыбалко, одними глазами следя за тем, что происходит на экране. – Переходный возраст. Говорят, все они такие в этом возрасте: грубят, категорично рассуждают, все могут, много самостоятельности. Трудно матери с ним».

Вдруг Галя оторвалась от телевизора и положила руку ему на плечо.

– Гриша, я, наверное, сейчас не поеду к маме. Вовочку нельзя оставить, надо ему помочь, а то он совсем запустит школу. Как ты думаешь?

– Галю, кохана, – назвал он ее по-украински, – ты правильно решила. Ты всегда принимаешь верные решения. Надо с ним подзаняться. Тем более что меня в командировку дня на три посылают. – Рыбалко замолчал, ожидая реакции жены.

– Это опасно? – с тревогой спросила она. – Только не ври!

– Какая там опасность. Просто некого послать. Труп в поле нашли. Надо место осмотреть. Были бы практиканты – их бы послали. Приходится мне, – решился он частично посвятить жену в свои дела. – Мне не поручают серьезных дел, лишь всяких воришек, мелких хулиганов. Я не гожусь для опасной работы, – продолжал он усыплять ее бдительность.

– Когда поедешь?

– Лучше завтра, чтобы скорее отделаться, а то будет висеть на шее у меня этот труп, – пошутил он словами Коваля, пытаясь создать у Гали впечатление, что ему всегда подсовывают неинтересные, скучные дела. Галя так и поняла, вздохнула:

– Не ценит тебя Коваль. Гоняет по пустякам, словно ты студент, а не старший инспектор. Может, ты ему сказал бы, пусть тебе дадут стоящее дело? Ты же высшую школу окончил.

– Зачем? Так нам с тобой спокойнее. Я не рискую, служба у меня необременительная, если бы еще не вызовы по ночам иногда. Но тут уж никуда не денешься, начальство любит устраивать нам всякие учебные проверки, – на ходу невинным тоном сочинял капитан.

– Ладно! Грець з ным. Поедешь утром? – окончательно успокоилась жена.

– Хочу утром, самолетом быстрее, – ответил капитан, довольный, что так легко обернулся разговор и ему не пришлось выслушивать обиды жены.

– А куда едешь – сказать можешь? – поинтересовалась она. – Или и тут секрет?

– Какой уж от тебя секрет, – улыбнулся Григорий Романович. – Ты же у меня домашняя Агата Кристи. Туда, на юг, под Симферополь. Хочу побыстрее с этим делом покончить, и займемся Вовкой. Ты бы пока сходила в школу, узнала, что там нам светит.

– Ладно, езжай уж. Не волнуйся, я сама всем займусь…

…К месту, где был найден труп, Рыбалко в сопровождении двух молодых инспекторов райотдела милиции приехал на милицейском газике. Солнце нещадно палило, на голубом небе – ни облачка. Хлеба здесь уже скосили, и разогретая земля сама дышала теплом. Капитан в легкой спортивной рубашке, его спутники, молодые крепкие ребята, одетые тоже по-летнему, были похожи не на сотрудников милиции, а скорее на студентов из трудового отряда. Все вместе, со стороны, они не производили впечатления людей, приехавших по важному делу. Едва газик, прыгая по ухабам, съехал с асфальтированной трассы дороги и, обогнув придорожную лесополосу, остановился, они выбрались из машины и, разминаясь, разошлись в разные стороны. Потом они втроем сошлись к скирду старой соломы, сложенному на меже между лесопосадками и скошенным пшеничным полем.

– Товарищ капитан, – окликнул Рыбалко один из инспекторов уголовного розыска Василий Рапанов. Небольшого роста, широкоплечий, он, как кряжистый дуб, твердо стоял на ногах и глядел на старшего инспектора бледно-голубыми наивными глазами. – Мы тут все просеяли, пропахали, металлоискателями прощупали, живого квадрата не осталось на площади в сто метров. Вы напрасно сюда приехали. Уж если следователь Краснов ничего не обнаружил, то вряд ли кто после него найдет.

– Вася, я не улики приехал сюда искать. Какие улики после четырех месяцев – ни крови, ни следов. Мне хотелось поглядеть на это место, сориентироваться, поразмыслить на свежем воздухе, – улыбнулся капитан и огляделся по сторонам.

Второй сотрудник, Алексей Жиров, худой и длинный, полная противоположность Рапанову и по комплекции, не соответствующий своей фамилии, присел под тенью кустов, покуривая сигарету, безучастный ко всему, что здесь происходило. Рыбалко даже показалось, что он равнодушен к его делу, выйдет у него что-нибудь или нет. И только по едва заметной скептической улыбке, промелькнувшей на лице, догадался, что не верит его словам Алексей. Я, мол, раскусил тебя, товарищ капитан, нет у тебя доверия областным кадрам, не веришь в чьи-либо способности, кроме своих. Рыбалко даже стало несколько неловко перед этими ребятами, ведь он действительно ехал сюда с тайной надеждой найти какую-нибудь отправную улику. При знакомстве с Рапановым и Жировым эта надежда еще больше укрепилась: они скупо и односложно отвечали на его вопросы, будто и не работали здесь со следователем при осмотре места происшествия.

Рыбалко обошел скирд старой соломы и вернулся к лесополосе. Конечно, место для отдыха не было удобным: рядом автомагистраль, скрытая лесной стеной, откуда время от времени доносился шум проезжавших автомобилей. Но короткую остановку сделать можно: перекусить, размяться и снова в путь. Капитан скользнул взглядом по местности и не отметил ничего примечательного. Большое скошенное поле раскинулось вдали и кое-где горбилось скирдами свежей соломы. «Простая случайность, что комбайнер обнаружил труп, – подумал Рыбалко. – Он мог бы здесь пролежать и год, и два, сюда люди не заходят. Значит, место выбрано с расчетом». Рыбалко вытащил из папки фотографии и безошибочно определил по ним место, где был найден труп. «Почему же не обнаружили пулю и гильзу? Хотя гильзу… понятно, убийца мог ее подобрать, чтобы не оставлять улики, но вот пуля?.. Не могла же она исчезнуть бесследно. Досадно, если я приехал сюда лишь посмотреть на скирд старой соломы». Капитан прошелся вдоль скирда, ковырнул ногой жухлую траву, прикинул расстояние до лесополосы, так и не найдя отправной точки для логических размышлений.

Вася Рапанов лег на траву возле Жирова и закрыл глаза, показывая всем своим видом отношение к пустой затее приезжего капитана. Жиров бросил окурок и последовал его примеру. Уж столько, сколько они сделали со следователем, ему и не снилось. А Рыбалко тем временем пошел обратно по едва заметной на пожелтевшей траве колее, оставленной их газиком. Там, где полоса лесопосадок прерывалась, образуя проход, он остановился и поглядел на скирд соломы. На глаз ему показалось не менее четырехсот метров. Он не мог понять, как убийца и жертва попали к скирду соломы. Проход через лесополосу был только в этом месте, значит сюда, вероятно, заезжала автомашина. Но вдруг капитан отверг эту мысль: он вспомнил, с каким трудом съехал с магистрали их газик – такое легковой автомашине не под силу, тем более въехать обратно на асфальт. Что же из всего этого вытекает? Убийца и жертва прошли этот путь пешком. Не могли же они продираться сквозь густую стену посадок. Ради чего? И пешком они не пройдут такой путь. Что за необходимость? Капитан вернулся обратно. Когда он поравнялся с помощниками, Вася открыл глаза и спросил:

– Он его убил днем?

– И притом в ясную погоду, – ответил ему Рыбалко. – В дождь и ночью никто не ходит по кустам и полям.

Капитан пошел дальше в другую сторону. Пройдя не более двухсот метров, он обнаружил едва заметный проход в лесополосе, протоптанный скотиной. Рыбалко без особых затруднений прошел сквозь ряды деревьев, переплетенных кустарниками, и оказался у автомагистрали. Он перебрался через кювет к широкой обочине, усыпанной гравием. Машина могла остановиться здесь, значит, она шла с юга. Люди не пойдут через проезжую часть, чтобы отдохнуть и размяться.

Капитан принялся внимательно оглядывать прилегающую к кустам местность. Место тоже не было идеальным для отдыха, но остановиться здесь можно. Если предположить, что убийца и жертва прошли именно этой тропкой, то и остановились они где-то здесь, поблизости. Им нет нужды тащиться к скирду соломы, да и с какой стати. Тогда что же выходит? Шкета застрелили в этом небольшом радиусе и оттащили в солому? Но ведь днем это рискованно, может появиться случайный свидетель. Тогда гильзу и пулю надо искать здесь. Судя по входному и выходному отверстию в черепе, пуля пошла под острым углом к земле. Надо примерно прикинуть этот угол, чтобы знать радиус полета пули. Теперь вопросы потекли один за другим, они наползали и требовали немедленного ответа. Капитан вдруг представил себя охотником, ожидающим взлета дичи. Он чувствовал, птица где-то рядом, но не мог ее сразу поднять. Нервы его напряглись, требовалась разрядка.

– Други мои! – обратился он к своим помощникам, – есть одна идея. Давайте порассуждаем.

– Нас хлебом не корми, дай порассуждать, – заметил Рапанов, то ли имея в виду себя, то ли отпуская саркастическую шутку в адрес Рыбалко. – Надо бы трактат настрочить, что-нибудь такое: «О пользе рассуждений в ясный день» или «Как изловить коварного убийцу».

– Скажи, Василий ибн Иванович, как они, исполнители этой кровавой сцены, попали сюда?

– На автомашине. Это элементарно. Мы уже пришли к такому заключению.

– Откуда они ехали?

– С юга! – не открывая глаз, подал голос Жиров.

– Мнения совпадают, – согласился Рыбалко. – А сюда, к скирде соломы, как они попали?

– Элементарно, как и мы, свернули тут, – будто заученный урок ответил Рапанов, не считая серьезными поставленные капитаном вопросы.

– Если они приехали на газике или грузовой, – опять подал голос Жиров, и Рыбалко удивился совпадению его мыслей с собственными рассуждениями.

– Почему? – вдруг всполошился Василий, почувствовав какое-то нарушение в стройности собственных убеждений.

– Легковой там не съехать, – ответил ему Жиров и сел. – А идти пешком оттуда к скирду – мало радости.

– Хорошо, Алексей, хорошо! – поощрил капитан. – Продолжай.

– Когда мы здесь работали, то всем командовал Краснов. А при нем все должны выполнять его указания, а не рассуждать. Так и укрепилась версия о съезде сюда машины.

– А ты как считаешь? – Рапанов несколько скептически посмотрел на Жирова.

– А я считаю так! – в какой-то запальчивости, видно, задетый скепсисом Рапанова, воскликнул, поднимаясь, Жиров. – Машина стояла у дороги, они пришли сюда. Судя по всему, товарищ капитан нашел дорожку, по которой они прошли лесополосу. Там где-то он его и шлепнул, а не здесь, у скирда соломы. Так что делали мы тогда зряшную работу. Элементарно! – Жиров передразнил Рапанова и снова растянулся на траве.

– Какой же вывод? – спросил капитан.

– Если Леша Пинкертон так считает, то я пойду в машину и возьму металлоискатель, – пытался сгладить сгустившуюся атмосферу Рапанов.

– Я рад, что наши рассуждения совпадают. Я ведь тоже так думаю, как Леша, – капитан двинулся вдоль лесополосы. Жиров легко вскочил на ноги и пошел следом. Рапанов подошел к газику, толкнул дремавшего шофера и сел в кабину.

Они остановились у едва заметной тропинки, и капитан примерно прикинул площадь обследования.

– Я только не пойму, как он решился тащить труп, если он действительно застрелил его где-то здесь. День, не исключаются случайные свидетели, – заговорил Жиров, когда к ним подошел Рапанов.

– Позвольте реплику, – продолжая выдерживать шутливый тон, сказал Вася. – Если бы я его шлепнул и решил стащить к соломе, то я бы поволок труп здесь, между рядами лесополос. Видимости с дороги никакой, и со стороны поля не попадешь на глаза случайному свидетелю.

– А что, в этом есть резон, – заметил удовлетворенно Рыбалко. – Тебе, Василий Иванович, и даем эту полосу до самой скирды. Отмечай все, что обнаружишь. Задание ясно? Начинай! А мы еще немного с Алешей помыслим.

Рапанов нырнул в кустарник и, тихо посвистывая, двинулся вдоль лесополосы. Рыбалко снова примерился к местности, походил кругами возле тропки и сказал:

– Алеша, предположим, вышли мы с тобой сюда. Мне трудно сказать с какой целью, но вышли сюда. Наши действия дальше? Что мы должны делать?

– Если вышли, чтобы отдохнуть после езды, то просто походим вокруг, учитывая, что один из нас должен выстрелить в другого. Выстрелил, подумал и решил, что оставлять труп нельзя, могут случайно, но быстро найти. Потащил его к скирду. Расчет верный: солома никому не нужна, будет стоять здесь до зимы, а может, и зиму. Труп надежно спрятан. И если бы не желание комбайнера немного поваляться на этой соломе, то лежать этому трупу и лежать.

– Есть поправка к твоим рассуждениям. Пуля вошла в затылок, в верхнюю часть мозжечка, а вышла в районе носа. Представляешь себе этот угол выстрела, если учесть, что Шкет был ростом сто шестьдесят два сантиметра. Какого же роста должен быть человек, чтобы держать под таким углом пистолет?

– Ясно! – подхватил на лету мысль Жиров. – Они не гуляли, а сидели.

– Давай сядем, – капитан сел первым, указывая место Жирову позади себя.

Жиров опустился на землю и поднял руку так, как если бы стрелял в капитана.

– Так тоже не проходит, ствол пистолета параллелен земле, а нужен угол, – Жиров встал на колени и вдруг все понял. – Он же стрелял в Шкета, стоя на коленях! Шкет сидел к нему спиной – вот этот угол, под которым пошла пуля.

– Приблизительно. Ты не учитываешь точного расстояния, с которого произведен выстрел, и рост убийцы, – капитан внимательно посмотрел на Жирова и не узнал его – это уже был не тот апатичный, равнодушный молодой человек, который приехал с ним выполнить скучную и нежеланную обязанность. Глаза у него горели, лицо отражало работу мысли, он весь был заряжен энергией действий. Грубое несимпатичное лицо преобразилось, стало волевым и мужественным. Рыбалко даже залюбовался этим нескладным парнем.

– Значит, приблизительно можно установить и место, где находится пуля, – полувопросом заключил Жиров.

– Конечно, если установим место, откуда она выпущена, – заметил капитан. – Для начала давай займемся сбором предметов в полуокружности, примыкающей к лесополосе, может, что интересного и найдем. Ты начинай исследовать правую сторону, а я левую. Возьми флажочки в машине, будем отмечать обнаруженное.

Они разошлись в разные стороны и стали плести невидимые узоры, ощупывая глазами каждый метр земли, прикрытой жухлой от солнца травой. Жара усилилась, и Рыбалко снял рубашку, подставив лучам солнца свое белое, еще не загоревшее тело. Часа полтора они ходили зигзагами, втыкая в землю флажки в тех местах, где обнаруживали какие-либо предметы.

Что же здесь произошло? Не давала покоя капитану эта мысль. Жиров прав, Шкет сидел на земле, а убийца стоял на коленях. Значит, они добровольно пришли сюда. Может быть, Шкета он заманил каким-либо образом. Драка? Нет! В драке он бы получил пулю в лицо или в живот. Здесь убивали спокойно, ничего не подозревающего человека. Убийца мог избавиться от него. Найти бы какую-нибудь зацепку. Вдруг под кустами Рыбалко заметил покрытую пылью бутылку. Он осторожно извлек ее из-под листьев и старой травы. Этикетка тут же отвалилась от бутылки. Капитан поднял ее и разложил на ладони.

– Наполеон, – прочитал он тихо французскую надпись. С трудом разбирая иностранные слова, понял, что коньяк награжден медалью и изготовлен во Франции. Поглядев на печать на плечике бутылки, Рыбалко стал рассматривать едва сохранившийся чернильный штамп на этикетке, пытаясь прочитать название ресторана. Чернила расползлись от воды и времени, и он не смог установить, где был куплен коньяк. «В лаборатории прочитают, – с надеждой подумал капитан. – Сгодилась бы она мне».

Когда милиционеры закончили обследование выбранной площади, солнце перевалило за вторую половину дня. Рапанов возвратился со своего участка и предложил перекусить. Никто не возражал. Достали бутерброды, минеральную воду, шофер вытащил термос с чаем, чем всех привел в радостное настроение.

– А я ведь нашел кусок поясного ремня, – вдруг сообщил торжествующе Рапанов. – Там, на одежде, как вы помните, не хватало куска ремня, он был оторван.

Сообщение Рапанова было настолько неожиданным, что капитан невольно перестал жевать и уставился на Василия. О такой удаче можно было только мечтать. Значит, оправдываются предположения: Шкет был убит где-то здесь, и они на верном пути.

– Где? – тихо спросил капитан, все еще боясь поверить в удачу.

– Рядом, метрах в десяти от тропки. Он его там и волочил, а ремень-то не выдержал и лопнул. Какой промах дал мокрушник! – Василий не мог больше скрывать своего торжества, губы растянулись в улыбке, и он широким приглашающим жестом махнул в сторону кустов.

Прямо с бутербродами в руках все трое полезли в кусты. Кусочек ремня лежал под деревом, характерный обрыв на месте прокола был отчетливо виден. Капитан взял его и пошел к машине, из папки вытащил фотоснимок, на котором был изображен кусок ремня с таким же типичным обрывом на месте прокола. Сомнения отпали – это был именно недостающий кусок ремня.

Теперь уже и бутылка от французского коньяка показалась капитану уместной, она могла быть свидетелем преступления. Окинув взглядом расставленные флажки, капитан стал ходить от флажка к флажку и рассматривать ненужные вещи, но только два предмета заинтересовали Рыбалко: обертка от шоколада «Гвардейский» и старый сигаретный окурок с надписью на иностранном языке, «вайсрой». К этим двум предметам он проявил особый интерес, потому что они находились недалеко от места, где капитан нашел бутылку от «Наполеона».

– Ребята, мы, может быть, городим огород на пустом месте. Бутылка, окурок, обертка от шоколада – все это, может, никакого отношения и не имеет к убийству. Но одно для нас ясно: что мы, кажется, приблизились к месту убийства. Давайте определим, где же это произошло. Если взять за основу найденные нами улики, то картина мне представляется следующей. Вы следите за ходом моих рассуждений и вносите свои коррективы или возражения, – капитан сел на землю и, подумав немного, сказал: – Они выпили коньяк, курили. Кстати, вы заметили, что вокруг нет окурков, а мне известно, что Шкет курил. Куда они делись? Вы думайте над этим вопросом.

– А что тут думать? – заметил Рапанов. – Он прибрал место.

– А почему он не взял бутылку? – спросил Жиров.

– Вот мы с вами и подошли к самому главному, – прервал их рассуждения капитан. – Они выпили коньяк, и Шкет швырнул бутылку в кусты. Именно Шкет, иначе бы убийца подобрал бутылку, как он подобрал окурки. Он, видимо, занятый своими мыслями, а может быть, еще не принявший решение убить Шкета, не заметил, куда делась бутылка, как не заметил брошенный, опять же Шкетом, окурок. Шкет мог его отбросить пальцами метра на три. Итак, идем от флажка, где был найден окурок, в радиусе четырех метров. Это много, окружность упирается в лесополосу. Но пусть будет больше. Посмотрите, бутылку тоже нашли в этом секторе. А обертка от шоколада почти в центре окружности. Это и есть вероятное место их стоянки. Алеша, давай металлоискатель, пошукаем гильзу, если он ее сам не нашел. Но мне думается, гильза здесь.

– Почему вы так думаете? – спросил Жиров.

– Учет психологии убийцы. После выстрела не гильзу надо искать, а труп прятать. Скирду соломы он облюбовал до выстрела. Вот когда он упрятал труп Шкета, тогда пришел сделать «приборку», а в этой ситуации гильзу трудно найти. Все быстрей, быстрей! Гильза – не окурок, у нее вес есть, она в траву юркнула.

– Убедительно, как на лекциях по криминалистике, – улыбнулся Жиров. – Посмотрим, что покажет практика. Если вы окажетесь правы, я уверую в вас как в великого сыщика.

– Тут не во что уверовать. Это простое логическое рассуждение, ты бы тоже пришел к такому выводу.

Рапанов развернул металлоискатель, надел наушники и двинулся по намеченным им мысленным квадратам, как врач стетоскопом, прослушивая землю. И пошли ненужные человечеству предметы: гвозди, уцелевшие осколки снарядов, какие-то крючки, старая лопата. И когда этого старья набралось уже изрядно, Рапанов нашел гильзу – маленький тусклый, с зеленоватым отливом кусочек металла, где уже устроился непрошенный жилец.

– Я до сих пор не могу понять одного, – заметил Жиров. – Как этот человек решился стрелять в такой близости от дороги, когда каждую минуту рядом проходят машины?

– Здесь нет ничего удивительного, машины только заглушают выстрел. Вот, слышишь, приближается с тугим ревом МАЗ? А ну-ка, бегом к обочине дороги!

Жиров все понял с полуслова, он юркнул в кусты и побежал по тропке к магистрали. Капитан достал из заднего кармана пистолет и стал ждать. В ту секунду, когда рев двигателя МАЗа достиг наивысшей точки, Рыбалко выстрелил в землю. Жиров вернулся и понимающе поглядел на капитана.

– И как? Что ты там слышал у дороги?

– Это был скорее хлопок в ладоши, все заглушал МАЗ. Теперь я понял, он именно на это рассчитывал. Да еще когда автомашины в движении, то и совсем опасаться нечего.

– Теперь давайте приниматься за пулю. Хотя нам и гильзы хватит по горло, она тоже болтун. Но это вам не гильза. У нее столько дорог, что и не счесть. По логике вещей, стрелял убийца, стоя спиной к лесополосе. А если наоборот? Пуля может удариться о деревце и отклониться от своего пути, она может воткнуться в деревце и вообще… – капитан не стал объяснять, что такое вообще. Было и так ясно, что предстоит труднейшая работа.

Только через несколько часов утомительных однообразных поисков Рыбалко решил сдаться и отказался от поисков пули. Все расчеты были приняты во внимание: угол полета пули к земле, сила полета после поражения черепной коробки, вероятное оружие, из которого она выпущена, и возможные препятствия на ее пути. Они ощупали и осмотрели каждое деревце в возможном радиусе полета пули, прослушали металлоискателем каждый квадратный метр земли. Жиров высказал предположение, что пуля могла застрять в черепной коробке и выпала в то время, когда убийца волочил по земле труп. Обыскали тропинку между рядами лесополос – безуспешно. Десяток раз Рыбалко прикидывал место, где стоял убийца, отсчитывал расстояние по выбросу гильзы, вычерчивал круг, отмерял расстояние в разных направлениях – и все напрасно.

Молча сели в машину. Говорить не хотелось, да и говорить было не о чем, уже все было переговорено, все предположения высказаны, проверены, и эта неудача как-то обескураживала. Газик, сделав широкий круг по полю, развернулся, подпрыгнул на глубокой борозде возле врытого в землю геодезического столбика и пошел к просвету в лесополосе.

– Стой! – вдруг остановил водителя капитан.

Машина встала, Рыбалко открыл дверцу, выпрыгнул на землю и быстро зашагал к геодезическому столбику. Он стоял за пределами той зоны, которую обследовали, и капитан не думал об удаче. Он просто ухватился за мелькнувшую догадку и пошел. Хотя разумом понимал, что пули им не найти. Капитан все делал так, как делает человек, утерявший ценную вещицу, выворачивая по несколько раз карманы, прощупывая швы одежды, хотя знает, что нет там ничего. Рыбалко подошел к потемневшему от дождей и солнца дубовому столбу с трещинами в нескольких местах и принялся осматривать его. Он пробежал глазами вниз, вверх, даже не задумываясь над тем, что осматривает сторону столбика, обращенную в поле, где никак не могло быть пули. На нее он наткнулся сразу, как только перешел на другую сторону. В десяти сантиметрах от земли в трещине торчал темно-серый кусочек свинца. Капитан не мог поверить своим глазам. Он несколько секунд глядел на пулю, не спуская глаз, словно боялся, что она исчезнет, и теперь уже навсегда. Рыбалко опустился на колени, и едва коснулся ее мизинцем, как она тут же выпала из трещины. Капитан осторожно взял пулю и положил ее на ладонь, теперь он мог разглядеть ее в деталях. Деформированный кусок свинца все же сохранил в какой-то мере свой вид и не вызывал сомнений, что это была пуля.

В Киев Рыбалко вернулся под утро. Не заезжая домой, капитан отправился прямо в управление.

– Ничего для меня нет? – спросил он на ходу у дежурного. Тот, оторвавшись на секунду от бумаги, которую внимательно читал, ответил:

– Привет! Как съездил? Тебе ничего нет! – и вновь уткнулся в бумагу.

Рыбалко почти бегом поднялся по широкой лестнице и открыл свой кабинет. На рабочем столе заметил записку. «Не забудь про пятницу! Труш», – прочитал он вслух.

– Вот ты, Труш, никогда не забудешь про развлечения, – проворчал капитан. – Мне бы твои заботы.

Он открыл сейф, вытащил бумаги, достал из чемоданчика записную книжку, полистал, сел за стол и пододвинул пишущую машинку. Через три часа он уже написал запрос в пуле-гильзотеку, запаковал пулю и гильзу, подготовил задание в научно-техническую лабораторию, где просил дать заключение по этикетке с бутылки, по окурку от сигареты «вайсрой», по обрывку поясного ремня и обертке от шоколада. Одновременно Рыбалко написал запрос в Министерство торговли с целью выяснить, когда и в какую торговую сеть поступали американские сигареты «вайсрой».

Хотя у капитана и не было сомнений, что кусок найденного поясного ремня принадлежал Шкету, он просил экспертизу установить идентичность кожи, изготовление и представить доказательства его принадлежности к основной части ремня.

Этикетка от бутылки и окурок интересовали капитана по двум причинам: он хотел установить, сколько времени при известных погодных условиях они пролежали на земле, и в качестве слабой надежды капитан выдвинул задачу прочитать название ресторана и города по расплывшемуся чернильному пятну на этикетке.

Срочность дела побудила капитана самого пойти в лабораторию НТО и, пользуясь личными связями с начальником, договориться о быстром выполнении задания.

Когда он закончил все дела, то на часах уже было восемь утра. С сигналом, прозвучавшим по радио, дверь открыл Труш – тридцатилетний, оплывающий жирком, с румяными щеками, длинноволосый, с модной прической старший лейтенант.

– По мне можно проверять часы! – самодовольно хихикнул он и отдал честь капитану. – Здравия, как говорится, желаю! Мы вас не ждали! Чего-нибудь раскопали в пересчете на досрочное присвоение звания?

– Сеня! Здравия, как говорится, желаю! – ответил ему в тон капитан и улыбнулся. – Глядя на тебя, можно всегда говорить, что у нас все в полнейшем порядке: воров нет, преступники все либо раскаялись, либо перевоспитались и работают в самых передовых учреждениях нашей столицы. Скоро нас распустят!

– А вы что думаете, у нас все плохо? – бросив папку на свой стол и расстегивая пиджак, воскликнул Труш. – Да преступный мир – это что овчинка на футбольном поле, ее издали и не видно. Она как «шагреневая кожа» у Бальзака, все уменьшается и уменьшается, и скоро совсем скукожится.

– Только нам с тобой, Сеня, еще как медному котелку, пока твоя «шагреневая кожа» скукожится. Ничего я не накопал. Если бы нам за такие дела давали внеочередные звания, то я бы уже был не ниже генерала. Какие новости в мое отсутствие?

– Коваль мне подкинул твою шубу, что у женщины сняли на улице. Нашел я их, субчиков. Я по вашим записям стал работать, пришел к Косоротому. Он сразу заюлил, стал на меня кричать, что каждый раз к нему приходят, покоя не дают. Кто-нибудь чихнет – сразу к Косоротому, почему «будьте здоровы» не сказал? Послушал я его, послушал и говорю: «Чистосердечное признание – что это такое, знаешь?» Отвечает: «Знаю!» Я говорю: «Добровольная выдача похищенного или отнятого силой имущества – знаешь?» Ну, он тут же полез в кладовку и вытащил шубу. Так что с вас причитается за раскрытие…

– Это с тебя, Сеня. Ты же раскрыл, – капитан, подперев голову, внимательно слушал Труша.

– Так что мне в рапорте указать, что я раскрыл?

– Конечно! Важно, что ты шубу женщине вернул. А кто раскрыл – это уже не важно. Советская власть защитила женщину…

Телефонный звонок оторвал капитана от рассуждений. Он снял трубку и услышал голос Коваля:

– Можно было бы уже и доложить о прибытии! – ворчливо сказал подполковник.

– Есть доложить! – ответил капитан и поднялся.

В кабинете Коваля шторы на окнах были приспущены, снижая яркость света. Все знали, что подполковник плохо переносит яркий свет, и не удивлялись, что он сидит с почти зашторенными окнами.

– Есть успехи? – спросил Коваль, пожимая руку Рыбалко и с трудом скрывая нетерпение.

– Нашел гильзу и даже пулю. Установлено точное место убийства, есть кусок брючного ремня да бутылка из-под французского коньяка, которая, может быть, никакого отношения к делу не имеет. Есть еще окурок и обертка от шоколада. Нужно заключение НТО, тогда будет ясно, что относится к делу, что нет. Вот пуля и гильза – это точно из нашей оперы. Если это «парабеллум», то Лузгина придется этапировать.

– Ты веришь в его сказку?

– Чем черт не шутит. Тут в кого хочешь поверишь. В данной ситуации сказка может обернуться былью. Если это «парабеллум», то имеем какую-то версию, ее придется отрабатывать. А если нет – тогда…

– Хорошо! Пусть будет так. Домой поедешь?

– Хочу дождаться результатов экспертизы и повидаться со следователем Волнянским. А домой… там посмотрим.

В кабинет без стука вошел Волнянский. Светло-серый костюм облегал его ладную фигуру, слегка волнистые волосы придавали ему вид не следователя прокуратуры, а преуспевающего актера столичного театра. В руке от держал несколько листков бумаги.

– А между прочим, следователя надо ставить в известность в первую очередь! – улыбнулся Волнянский и протянул руку Рыбалко.

– Только что собирался, – засмеялся в ответ капитан.

– Но мы на то и следствие, чтобы не полагаться полностью на вашу информацию. Вот заключение экспертизы.

– Вячеслав Юрьевич! – воскликнул капитан. – Я жду приговора.

– Сообщаю! – заглядывая в бумагу, начал Волнянский. – Кусок ремня идентичен тому, что был найден на трупе Гаврилина, сигареты «Вайсрой» в нашей торговой сети не продавались – это я установил сразу же, как только ты, Григорий Романович, позвонил из Краснодара. Сигареты американские и предназначались для пользования вне Соединенных Штатов. К нам, вероятно, завезены туристами. Только в твоем окурке – что бы ты думал? Догадался? Наркотик! Этикетка от французского коньяка «Наполеон» сообщила, что чернильное полурасплывшееся пятно ранее означало: «Сочи, ресторан Интурист». Автомагистраль, где был найден труп, как раз ведет к Сочи. Если учесть, что пыль на остатках одежды Гаврилина, по заключению экспертизы, происхождения южного, вероятно из Сочи, то круг поиска сужается. Но самое интересное, видимо, даст пистолет.

Зазвонил телефон, Коваль снял трубку, послушал и коротко бросил:

– Иду! – Он захлопнул дверь сейфа, вытащил ключ и сказал: – Я сейчас! Посидите тут!

Подполковник ушел, Волнянский вытащил сигареты, протянул Рыбалко, но тот отказался. Сам он закурил, выпустил струю дыма и проговорил:

– Тебе, Григорий Романович, придется побывать в Сочи.

– Туда ведет дорожка, а может быть и нет, – капитан задумчиво глядел в просвет между шторами в окно и пытался оценить полученную информацию.

– У меня есть кое-какие дела, – сказал Волнянский. – Я тут переворачиваю связи Шкета, его окружение, но пока ничего это не дает. Придется этапировать Лузгина из колонии – он последний, кто имел существенную встречу с Гаврилиным.

– Да, да! – повернулся к нему Рыбалко, занятый своими мыслями.

– Я пошел! – у двери Волнянский остановился и добавил. – Если что будет нужно – звони или заходи.

Рыбалко остался в кабинете один и снова стал смотреть на улицу, где жизнь шла заведенным порядком. Ему не давала покоя одна мысль: кому нужна была жизнь Шкета? Он практически не представлял ни для кого интереса. И только иконы вызывали у капитана какое-то чувство настороженности. Он еще не знал, но интуитивно чувствовал, что здесь имеется какая-то связь. Рыбалко теперь уже стал реально представлять ту картину, которую нарисовал ему в свое время Лузгин, увязывать Шкета с тем фраером, вооруженным «парабеллумом».

Занятый размышлениями, он не заметил, как в кабинет вошел Коваль и вместе с ним журналист Виктор Шмелев с сумкой на плече.

– Вот это и есть Григорий Романович Рыбалко, – сказал каким-то не своим, извиняющимся тоном подполковник. – Это один из лучших наших инспекторов, в прошлом офицер-десантник, направлен к нам городским комитетом КПСС, – как с трибуны произнес он казенные слова.

Рыбалко глядел на Коваля и не узнавал, на его лице отразилась растерянность, плохо скрытая неуверенность и явное желание скорее отделаться от посетителя.

– Вы поговорите, поговорите с ним, – торопливо продолжал Коваль, – он вам может кое-что рассказать из своей практики.

Коваль взглянул на Рыбалко, и капитан прочитал в его глазах мольбу о спасении, об избавлении от этого молодого человека.

– Помилуйте! – взмолился Рыбалко. – Я же только с дороги, еще пыль на зубах скрипит. Товарищ подполковник! Вон же Труш есть. Молодой, представительный, язык подвешен что надо. О нем писали, – не давая опомниться Ковалю, давил капитан. – Да Труш дело по шубе закончил, это вообще феноменально! Никаких концов к грабителям, а Труш шубу нашел и дело в суд оформляет.

Коваль подождал пока кончится у капитана заряд защиты, покривился при слове Труш и сказал:

– Шуба – дело не Труша. И Труш не может представлять нашу организацию. Все! – отрубил подполковник и протянул руку Шмелеву. – Берите его, это находка для вас, – и быстро покинул кабинет.

Капитан внимательно поглядел на Шмелева, оценивая молодого человека с точки зрения того, удастся ли укоротить предстоящую беседу. Виктор, судя по его внешнему виду, а главным образом из-за джинс, не показался ему волевым, настойчивым. Капитан не особенно одобрял повальное увлечение джинсами, но однажды все-таки попросил жену купить ему такие штаны.

– Ты чего, старый, тихо сдурел? – спросила она удивленно. Тебе же не тридцать и даже не двадцать пять.

– Видишь ли, – не обиделся он на «сдурел», – мне приходится по всяким свалкам лазить, по грязным комнатам ходить, на пол на колени становиться, может, даже бегать. В них удобнее и дешевле, чем костюм портить.

– Наверное так, – согласилась Галя и на следующий день принесла ему настоящие американские джинсы. – Дороже костюма стоят, заразы! – сказала она в сердцах. – Зато новые. Там были еще потертые, вылинялые. Так он, барыга проклятый, за них такое загнул – хотела ему в морду сытую плюнуть!

– Зачем ты такие дорогие взяла? – расстроился Рыбалко. – Так мы и пальто тебе до зимы не купим. Зачем нам этот «левис»? Можно было бы и наши за тридцатку купить.

– А что мы хуже других? Твой Труш ходит в американских портках, правда, в старых, застиранных, а ты капитан, высшую школу имеешь, будешь в простецких? Нет уж, извиняйте! Пальто подождет, а ты одевайся!

На следующий день Рыбалко надел джинсы и почувствовал себя зажатым в колодки. Согнуться в них – целая проблема, на колени встать – и того хуже, прямо расстегивай пояс, когда садишься – давит везде. «Я в этих штанах не то что бандита или хулигана не догоню, я в них в троллейбус не впрыгну», – подумал капитан, но ничего не стал никому говорить, благо что Галя еще спала.

В отделе первым обратил на джинсы внимание, конечно, Труш.

– Наш капитан зашагал в ногу с модой! – усмехнулся он и сразу испортил настроение Рыбалко. Только ваш «левис» – день вчерашний. Сейчас в ходу вот такие, – показал он свои потертые. – Вы думаете, они старые? Нет, они новые, это специально так делают, вытирают, чтобы вид был небрежный и уверенный. У вас вид неуверенный, вы как запуганный клецками или стукнутый пыльным мешком из-за угла, – разошелся Труш, и капитан повернулся к нему спиной.

– Ты бы лучше докопался, кто ночью стрелял, – утихомирил он разом Труша, который становился ростом меньше, когда от него требовали работы. Но джинсы капитан «приговорил», отдав их обехеэсэсникам, чтобы побыстрее сбыли.

Поэтому сейчас, взглянув на потертые, линялые джинсы журналиста и светлую куртку, подумал: «Несерьезный!»

– Что бы вам такое рассказать? – стал прикидывать капитан, чем бы заинтересовать столичную прессу. – Может, про фальшивомонетчика? Или о похищении ребенка и требовании выкупа?

– Мне, собственно, не из прошлого, не из практики, мне свежее надо, – уверенно прервал размышления капитана журналист и улыбнулся обезоруживающей улыбкой. – Журнал у нас солидный, и информация нам не нужна. Это я мог и в Москве получить. Мне ваш генерал обещал типичного, современного представителя советской милиции, психологический портрет, характер – в работе, вне работы. Видите, какая у меня задача? В общем, мне обещали солидно!

Рыбалко усмехнулся и, нарушая установку Коваля, указал на входящего в кабинет подтянутого, в светлом костюме в полоску старшего лейтенанта Труша.

– Вот он, типичный советский милиционер! Сеня, к нам журналист из Москвы. Познакомься!

– Семен Семенович Труш, – представился инспектор и протянул руку Виктору. – Возраст Иисуса Христа, женат, образование высшее милицейское.

– Виктор Шмелев! Двадцать семь лет, холост, образование тоже имеется, – улыбнулся Виктор, представляясь в тон Трушу.

– Сеня, ты не мог бы?.. – начал капитан, но Труш был достаточно смекалист и сразу же перехватил инициативу:

– Конечно, могу все, что потребуется, – он по-хозяйски пригласил Шмелева сесть в кресло, сам устроился за своим столом. Зазвонил телефон, капитан снял трубку и коротко бросил: – Есть! Сеня, ты не мог бы немного пройтись? Там парня одного привезли по твоей части.

Труш надулся и молча, не прощаясь с журналистом, вышел из кабинета.

– Подполковник настаивает, чтобы я с вами побеседовал, – пояснил капитан.

– Мне ваш начальник сказал, что вы на пути раскрытия какого-то безнадежного дела, – начал Шмелев.

– На пути? Это слишком оптимистично. Я и сам не знаю, где этот верный путь. Коваль несколько преувеличил. И мне не хотелось бы сейчас обнародовать это туманное на сегодняшний день дело.

– А лично для меня вы могли бы рассказать?

– Да и дело не такое уж выдающееся, сенсационное.

– И все-таки, что это за дело?

– Убили одного парня далеко отсюда, а он наш, из нашего города. Я установил его личность и пока больше ничего.

– Как вы это сделали? Меня интересует техника, ход ваших мыслей, логика рассуждений. А то слишком просто: убили, вы установили. Не каждый же это мог сделать?

– Случай, что я знал этого парня по старому делу. Лучше я вам дам справку, которую я готовил руководству. Там все четко и ясно изложено.

Капитан открыл сейф, покопался там, вытащил несколько листов, отпечатанных на машинке, и протянул журналисту. Пока Шмелев читал, Рыбалко вернулся все же к мысли познакомить журналиста с каким-нибудь прошлым делом. Уж очень не хотелось ему давать Шкета. Да и старое дело, вроде бы, неэтично поднимать в прессе. Такая публикация, да еще в центральной печати, коснется еще раз не только самого виновника, но и его родственников. А что если предложить дело об ограблении автомашины? Нет! Там подростки. Может быть, мошенников по выманиванию денег у простаков под видом покупки дефицитных товаров? Дело интересное: тут и импортные сапоги, и спортивные костюмы, жвачка, даже копченая колбаса. Поучительная история, пусть другие не попадаются.

– Простите, Григорий Романович, у меня чисто обывательский интерес, – прервал размышление капитана журналист. – Что вы собираетесь делать дальше? Каков ваш следующий ход по Шкету?

– Трудно сказать. Откровенно, я и сам не знаю. Следы как будто ведут в Сочи, так я предполагаю. Надо ехать в Сочи. Но я лучше расскажу вам историю раскрытия преступлений, которые совершали мошенники. Думаю, что будет интересно.

– Нет, Григорий Романович, для меня интересно дело, которое в зачатии, тут я бы мог понаблюдать вас в работе. Вы не будете возражать, если я поеду с вами в Сочи?

– Это уже не от меня зависит. Но я думаю, что для вас там не будет ничего интересного, сенсации не сделаешь на этом. Обычная будничная работа: встречи, беседы, некоторые оперативные мероприятия. Потом я не уверен, что все будет благополучно. Дело может оказаться дохлым, нераскрываемым, замкнется на Сочи, и я, как говорит подполковник, повешу себе труп на шею.

– Для моего дела неважно, раскроете вы преступление или нет, хотя было бы неплохо, чтобы вы поймали бандита. Мне надо посмотреть на вас в деле, походить с вами, поговорить, проникнуть в то, чем вы живете. Я буду задавать вопросы, просить пояснений вашему ходу мыслей. На мне вы можете проверять свои рассуждения.

Капитан засмеялся, и глаза его вдруг засветились добротой, заискрились, стали ласковыми и притягательными.

– Доктор Ватсон?

– Если хотите, Шерлок Холмс!

– Ну, Холмса из меня не получится, а уж если руководство согласится, то поехали за компанию в Сочи. Там сейчас море… – мечтательно закончил Рыбалко, а про себя подумал: «Ты, парень, мне не помеха. Как только увидишь теплый блеск моря, так и слиняешь, а я уж буду делать свое дело».

«Напрасно рассчитываете, капитан, спихнуть меня в море, я не за этим приехал. Работать так работать», – усмехнулся Виктор наивной хитрости сыщика…

– Я готов! Поехали, – Шмелев сделал вид, что уже пошел к двери. Рыбалко засмеялся. Этот высокий голубоглазый парень начинал ему нравиться.

– Завтра утром. Сходи в кассу, по нашей брони возьми себе билет, – перешел капитан с ним на «ты». – Где остановился? Можешь переночевать у меня дома.

– Спасибо! Я не на улице. Тут у меня на сегодня есть еще кое-какие дела. Поискать свидетелей времен войны. Парень один ваш, киевский, в словацком Сопротивлении отличился. Хочу о нем что-нибудь солидное написать. Так, я пошел. Встретимся в аэропорту.

Виктор вышел из холодного казенного дома. Сквозь тучи стало пробиваться солнце и потянул теплый ветерок. «Может быть, это пустое дело: найти свидетелей военных лет, и не просто свидетелей, а тех, кто знал Саблина молодым, – подумал Шмелев. – Там, пока в редакции сидел, показалось, что все легко и просто, стоит только приехать в Киев. А может, и не надо искать свидетелей. Саблин много рассказал, додумаю, подфантазирую, для этого подышу атмосферой Киева. В музее погляжу фотографии военного Киева – фантазия и взыграет».

Виктор остановился в тени каштанов. Продавщица мороженого оставила тележку и сама куда-то ушла. Ему очень захотелось мороженого, и едва он встал около тележки, сразу же откуда-то вынырнула девушка в белой куртке, белой шапочке-пилотке. Но самое главное, на что обратил внимание Шмелев, – это ее огромные как сливы глаза. «Словно у газели», – с восхищением подумал он и строго сказал:

– Где это вы пропадали целый час, голубушка? Человек стоит, изнывает от жары и голода, а вы гуляете.

– Тебе сколько? – бесцеремонно спросила она приятным голоском.

– Одно! – сменил гнев на милость Виктор.

– Я спрашиваю, тебе сколько лет? Сорок? Сорок два?

– А что, в отцы тебе гожусь? – парировал он, не отрывая взора от ее очаровательных глаз.

– Ворчливый очень, – со вздохом ответила девушка. – Как дед, – пояснила она, и глаза у нее засмеялись и заискрились.

Виктор тоже засмеялся и все же не хотел сдаваться.

– А где же вы все-таки пропадали, когда подошел желающий мороженого? – спросил он снова посуровевшим тоном.

– А тебе какое дело? Иди, а то могу и нагрубить, мы ведь все такие. – Она явно насмехалась над ним, но Виктор чувствовал, что он ей нравится, и ей приятна эта безобидная дуэль.

– Жалобу напишу, – сказал он с улыбкой.

– На деревню дедушке! – тут же отпарировала девушка. – И вот тебе булавка, приколи ее к каштану, – она не лезла за словом в карман, эта зубастая и глазастая. И для пущей убедительности, в доказательство, что поле боя осталось за ней, она сдернула с головы шапочку-пилотку, и шикарные волосы темно-каштанового цвета рассыпались по ее плечам. Тут уж Виктор и язык проглотил при виде такого великолепия и проскулил плаксивым тоном:

– Девочка, дай мне мороженого, и я поползу дальше.

– А мороженого нет! – торжествующе ответила она, и теперь Виктору уже ничего не оставалось делать, как уходить.

– Какая жалость! Хоть бы яду дала, – он сделал движение, собираясь уходить.

– Ладно уж, получи мороженого, ворчливый дед! – с улыбкой уступила она и достала ему один брикетик.

– Я вот наблюдаю за этим хмырем, – раздался за спиной грубый голос, – и думаю засунуть его к тебе в тележку или перебить ему копыто.

Шмелев неторопливо повернулся, разворачивая брикетик мороженого, и не сдержал снисходительной улыбки. Перед ним стоял узкоплечий парень с короткой шеей, и был он Виктору по плечо, с виду совсем не страшный.

– Подожди, Шурыга, успеешь, перебьешь. Видишь, человек мороженого хочет? – глаза ее смеялись, она была в хорошем настроении.

«Вот ситуация! – подумал с возникшей тревогой Виктор, но своим видом не показал, что его это волнует. – Мне еще драки не хватает. А она, чертовка, провоцирует!» И словно угадав его мысли, девушка кивнула Виктору и сказала:

– Дай этому Шурыге, чтоб не приставал!

– Я драться не умею, – ответил с улыбкой Виктор. – Я маменькин сынок.

– Тогда твое дело совсем плохо. Шурыга маменькиных сынков очень обожает. Одному он прическу делал овечьими ножницами.

«Придется ему вломить, другого выхода нет», – подумал Виктор и оценивающе еще раз оглядел парня.

А девушка развлекалась, она поглядывала с улыбкой на Виктора своими глазами-сливами и ждала, как разрядится ситуация.

– Ты чего сюда забрел? – услышал он знакомый голос и очень обрадовался, увидев капитана Рыбалко.

– Газель заманила, – усмехнулся Виктор и вдруг заметил, что Шурыги уже и след простыл.

– Она заманит кого хочешь! – сказал ласково капитан.

– Дядя Гриша! – воскликнула с укоризной девушка.

Рыбалко подошел к ней вплотную и ласково погладил по голове.

– Спектакли устраиваешь?

– Скучно.

– Это журналист из Москвы, найди кого-нибудь попроще.

– Журналист – это лучше не придумаешь! – засмеялась она и подмигнула Виктору.

– Пойдем, Витя, а то она еще чего-нибудь изобретет.

Они медленно пошли по улице, Виктор оглянулся, девушка слегка махнула ему рукой.

– Кто она? – спросил он.

– Дочка подполковника Коваля. Студентка университета, сама себе на пропитание зарабатывает, с отцом в контрах, говорит, мы неправильно живем – в кармане партбилет, а сами – рвачи, служебным положением пользуемся для получения благ и постоянно лжем, да так, что уже и не замечаем, ложь принимаем за правду.

– Красивая девушка, очень красивая. Натравливала на меня этого Шурыгу, чтобы я с ним сцепился.

– Да Шурыга смирный как ягненок, это голос у него такой. Поклоняется ей, такая любовь.

– Все, спасибо что выручили, но я пошел по своим делам. – Виктор свернул за угол, обошел квартал, но девушки с ее тележкой уже не было. Она как появилась, так таинственно и исчезла.

Шмелев сел на скамейку, идти в университет ему расхотелось, да, собственно, почему он должен кого-то расспрашивать о Саблине, когда Саблин сам живой и ответит на тысячу его вопросов? По крайней мере так было, если не считать месячной паузы, когда Саблин уклонился от беседы…

Даже из той минимальной информации, которую Шмелеву сообщил о Саблине один из его приятелей, для Виктора вырисовывался образ человека с таким героическим прошлым, что написать о нем – мечта журналиста. Однако попытки Шмелева повидаться с Саблиным встретили его глухое сопротивление. Он ничего рассказывать не хотел и от встречи отказался, чем несказанно удивил журналиста. Обычно эти люди щедры на рассказы, воспоминания, и не потому, что жаждут сенсаций, а просто им хочется с кем-то поделиться своим прошлым, показать, какими они были в молодости. И только спустя месяц, когда Шмелев уже стал забывать о Саблине, он вдруг сам напросился на встречу и рассказал ему про свою «большую войну», как он назвал все, что с ним приключилось в оккупированном Киеве, в Словакии, где он оставил по себе добрую память среди словацких партизан. Шмелев тогда мысленно решил, что пройдет по всему этому героическому пути Саблина в Киеве, обязательно съездит в Чехословакию: в Кошице, Михаловцы, Грушево, Гуменный, найдет и Томаша Крапицкого, и Яна, и Ганку – всех, кто близко знал Саблина.

Судьба сразу благоволила к Шмелеву. Уже на следующей день на планерке Главный в своей обычной манере сказал:

– Гляжу, засиделись, богатыри, ожирели, мух не ловите. Не пора ли пробежаться по стране? Предлагаю несколько тем, одна из них – для Шмелева. С него и начнем. Психологический очерк о милиции, но никаких перестрелок, погонь, психологический портрет – и все тут. Ясно?

Шмелеву уже было все ясно. Еще Главный не кончил, а он выбрал себе место командировки – Киев.

– И не копайся тут в Москве. Куда-нибудь в республику.

– В Киев поеду, – ответил Шмелев.

– Так чего же ты все еще сидишь тут? – спросил Главный в своей обычной шутливой манере, подчеркивая, что вопрос исчерпан.

– А меня уже нет, – ответил в тон Главному Шмелев. Но тот уже переключился на другую тему и разворачивал идею военных учений, откуда требовался репортаж.

«Ни черта я не успею за день! – чертыхнулся Шмелев. – Тут минимум неделю надо копаться: университет, военкомат, музей, еще надо в партийных органах. Комитет ветеранов, наверное, есть какой-нибудь Совет партизан. Ладно, потолкаюсь до вечера, завтра полечу на юг, отпишусь, сдам материал в номер и попрошу дней десять отпуска. Приеду еще раз…» – додумать он не успел. Газель с глазами-сливами остановилась перед ним. На ней не было белой куртки, не было при ней и тележки. В голубом платье с короткими рукавами, стройная, под сорок шестой размер фигура – она заставляла невольно смотреть на нее и любоваться.

– Мороженое ждешь? – спросила она с усмешкой.

– Тебя жду. А где Санчо Пансо? Где верный Шурыга? – улыбнулся в ответ Шмелев.

– По Шурыге соскучился? Сейчас будет. Ему не нравятся твои копыта, – засмеялась она весело.

– Может, уйдем отсюда? Уж очень не хочется остаться хромым.

– Уйдем! – она повернулась и пошла вперед. – Боишься?

– Разве я произвожу такое впечатление? Рост один метр восемьдесят два, второй разряд по самбо, немного увлекался каратэ. Этого для Шурыги хватит? – не удержался от рисовки Шмелев.

– Ему и не этого хватит, у него больные легкие.

– А ты санитарка? Уж не Тамарка ли?

– Угадал: звать Верка, а фамилию, наверно, Рыбалко сказал.

– А чего это ты дуришь, Верка?

– Ты о чем? О мороженом? Когда тебе говорят «мы тебя поим, кормим, одеваем, обуваем, а ты грубишь и хамишь», так лучше это право зарабатывать мороженым.

– Право грубить и хамить родителям? Вот у меня их нету, погибли оба в авиационной катастрофе. А были бы живы – самого ласкового сына имели бы, – с грустью и болью в голосе возразил Виктор.

Она взглянула на него через плечо и слегка дотронулась до его руки.

– Извини, ты не понял меня. Всюду о социальной справедливости, о равенстве, о гласности, сам, наверно, пишешь об этом, а в жизни плевали они на эту социальную справедливость: пользуются своим мундиром и тянут живым и мертвым.

– Это ты про отца, про Рыбалко?

– Нет! Эти – два дурака, по меркам других: живут от зарплаты до зарплаты, то Коваль одалживает у Рыбалко червонец, то Рыбалко у Коваля. Зашел бы к нам и поглядел на нашу мебель. А вот такие, как Труш – есть у них такой, все в ОБХСС просится, – в угро ему грязная работа. Да и не только Труш, там сплошь и рядом, всю торговлю прибрали к рукам.

– Ты-то против чего протестуешь? Давай зайдем куда-нибудь, хоть перекусим.

Она сразу повернула к кафе и все так же шла впереди на полшага.

– А чего не протестовать? Сейчас массы начинают закипать. Думаешь, отец лучше других? Правда, он ничего не берет бесплатно, но может позвонить по телефону, представиться и выбить путевку для матери в санаторий, в какой она хочет, продукты достанет, импорт. А как же наши соседи? Они не могут козырнуть формой и сослаться на свою должность, поэтому и в очередях стоят как все. Я, конечное дело, высказалась и про партию, и про должности, и про блага, и про ложь, как говорят одно, а делают другое. Мать, конечное дело, у нас скорая на расправу, в дискуссии применила запрещенный прием, вот я и самоизолировалась от них. Хлеб, соль ем свои, платье вот купила. Наверное уйду на вечернее отделение, поступлю на работу. Как тебя зовут? – без всякого перехода спросила.

– Виктор Шмелев, Советский Союз! Скажу тебе одну фразу, моя мать ее автор: «Побитый матерью – что дважды поцелован!» Она ведь сама больше переживает, что взрослой девке дала пощечину. Ты на каком курсе?

– Хочешь высчитать, сколько мне лет? Я старуха, мне уже двадцать. На Востоке таких и замуж не берут, перезрела.

Они вошли в полупустое кафе и уселись у окна. Парень-официант оценивающе поглядел на эту пару и лениво пошел к ним.

– Дай нам чего-нибудь поесть, – бросил Виктор уверенно, так, словно он здесь бывал не первый раз.

Парень пожал плечами и отошел. Вера догнала его и что-то тихо сказала. Официант снова окинул взглядом Виктора и юркнул на кухню.

– Ты что ему сообщила? Что я Герой Советского Союза?

– Я сказала, что надо уважать знаменитых актеров и так равнодушно не относиться. Когда ходишь в кино, то он тебе доставляет удовольствие, а ты ему живому не хочешь.

– А сама протестуешь против социальной несправедливости.

– Я есть хочу. А Наполеон говорил, что все надо начинать с желудка. Может, он и не так говорил, но мысль верная.

Официант принес две отбивные с луком и, подмигнув Вере, спросил:

– Такое мясо требует сухого вина, например «Цинандали», не правда ли, хозяйка?

– Ух ты, какой гурман! – восхитилась она. – Тут же безалкогольное кафе.

– Для кого безалкогольное, а для таких гостей имеем, – он исчез и тут же вернулся, прикрыв бутылку белой салфеткой.

Пока они ели и пили вино, молчали. Виктор изподтишка наблюдал за ней, видел, с какой жадностью она ест, и подумал: «Видать, мороженое не особенно ее кормит, но характер выдерживает».

– Ты ничего мне не ответила по поводу афоризма моей матери.

Вера улыбнулась, показав ряд белых зубов, облизала губы и сказала: – Если бы она меня за что-то, за провинность… А то за мнение, за критику. У меня сестренка есть, я ее очень люблю. Она каждый день приходит ко мне есть мороженое. Говорит, мама плачет, – девушка опустила глаза к тарелке и склонила голову.

– Ты, оказывается, садистка! – заключил Виктор. – А я хотел на тебе жениться.

– Отстань ты со своей женитьбой! – озлилась она. – Расскажи, зачем ты приехал в Киев, если это не составляет государственную тайну, – быстро переменила она тему и посмотрела на Виктора.

Шмелев коротко рассказал ей о редакционном задании, но особо остановился на личном интересе в Киеве.

– Приеду еще раз и покопаюсь основательно, потом поеду в Чехословакию.

– Хочешь, я тебе помогу? Пока ты будешь заниматься психологическим портретом милиционера, я поищу для тебя информацию. Мне это интересно, я же на историческом.

– Приму от тебя помощь, но на условиях капитуляции.

– Какой еще капитуляции? – удивилась она. – Ах, да, «побитый матерью…» Я подумаю!

Самолет приземлился в Адлере, прорвавшись сквозь нависшие со всех сторон дождевые тучи. Гроза подступала к аэродрому темной мрачной полосой, разрезаемой вспышками молнии. Рыбалко и Шмелев вышли из самолета, и сразу же ветер рванул на них плащи. Он вовсю разгулялся и лихо закручивал пылевые струи на бетонных дорожках. Первые тяжелые капли дождя догнали их у самого аэровокзала. Ливень обрушился на землю с небывалой яростью, мгновенно утопив в потоках воды все аэродромное поле и скрыв за водяной стеной фонари освещения.

– Пойдем в буфет, там пересидим непогоду, – предложил капитан, и они двинулись туда, где виднелась неоновая вывеска. «Что-то мне даст Сочи? – тревожно думал Рыбалко, усаживаясь за столик. – Если по правде сказать, то в основе всего – лишь надежда. А если это иностранец? Ерунда, на кой черт ему нужен этот подонок? Тем более стрелять в него. Иностранец отпадает. Шкет выехал искать иконы, но на юге иконы не ищут, это точно. А он все же поехал сюда. Зачем? Мог поехать вместе с убийцей. Ну зачем же убивать Шкета? Его можно было прогнать к чертям собачьим!» – рассердился мысленно капитан, не найдя ответа на свои вопросы.

– Пиво теплое, но сосиски горячие, – подошел к столу Шмелев и поставил на стол четыре бутылки пива. Затем он вернулся к стойке и принес две тарелки с сосисками.

– Виктор Валентинович, тебе действительно необходимо со мной таскаться? – спросил капитан, намазывая горчицей сосиску.

– Во-первых, и сразу же во-вторых, я занимаюсь не информацией, которую могу получить за час и за час ее обработать. Мое дело – психология, характеры людей, мотивы их поступков. Вот я, например, до сих пор не знаю, что привело вас в милицию, в уголовный розыск.

– Для этого не надо было ехать со мной в Сочи. Я бы тебе все это рассказал и в Киеве. Так что, Виктор Валентинович…

– Вам трудно меня понять. И чего это вы меня по имени отчеству? Я хочу наблюдать и слушать вас, – он откусил сразу половину сосиски и внимательно посмотрел на капитана. – Доктор Ватсон ждет, – проговорил он с набитым ртом.

– Ничего не выйдет, мистер Ватсон, нечего рассказывать, пустота. Южная пыль в остатках одежды, а бутылка и окурок могут быть ни при чем. Так что особенно не надейтесь. Хотя наука не ошибается.

– Я, конечно, здорово сомневаюсь, что Шкета убил иностранец, – сказал Шмелев. – Его прошлое не вяжется с таким ходом вещей.

– Я тоже сомневаюсь. До убийства Шкет сидел год за фарцовку – так, всякая мелочовка. Даже барахло перекупал, а сам не входил в контакт с иностранцами. Да лишних полгода отсидел за свою дурость. Давай, Витя, закругляться. Дождь уже перестал, солнце вот-вот появится.

Они вышли из здания и вдыхали воздух, наполненный сладковатым запахом цветов и трав. Птицы спешили наверстать разговорами упущенное в дождь время. Автобус подошел к стоянке и высадил группу пассажиров.

В город они въехали в самый разгар вечерних моционов. Прямо с автобусной станции Рыбалко позвонил в горотдел милиции. Держурный сообщил ему, что номер в гостинице заказан.

«Отдельный номер. – подумал Рыбалко. – В горячий сезон – это по-царски», – мысленно поблагодарил он Коваля, сумевшего за два часа, пока они добирались до Сочи, решить этот труднейший вопрос.

Дежурный администратор без лишних слов, понимая с кем имеет дело, дал им анкетки, попросив выполнить необходимые формальности.

«Если после такого приема я вытащу пустышку – утоплюсь», – пообещал сам себе капитан, пропуская в номер вперед себя журналиста. Из окна открывался вид на море.

Они переоделись в соответствии с сезоном и, когда они вышли из гостиницы, над городом уже висело черное небо, усыпанное алмазами звезд. Улицы, ярко освещенные, были заполнены отдыхающей публикой.

– Время коктейлей и коньяков, – заметил Рыбалко. – Может, и нам зайти куда-нибудь в бар? «На кой черт он мне нужен, этот бар? – подумал он, хотя посещение таких заведений входило в его планы. – Виктору, наверно, туда хочется», – решил Рыбалко.

– Зайдем в свой, при гостинице, – предложил Виктор.

– В свой, так в свой! – согласился капитан. «Успех равен трем нулям и единице, но надо окунуться в атмосферу».

Бар был переполнен, у входа стояла небольшая очередь, но если учесть, что люди пришли сюда не только выпить коктейль, а провести вечер на высоких мягких табуретах или посидеть в розовом полумраке зала в приятной компании, то шансов попасть до полуночи в бар у тех, кто стоял у входа, было сравнительно мало. Швейцар, верно стоявший на страже дверей, равнодушно, с царственным видом взирал на люд, переминавшийся с ноги на ногу по другую сторону стеклянного барьера и с надеждой заглядывающий в холл. Тут надо было действовать решительно и напористо, иначе либо не дойдешь до двери, либо наткнешься на непреодолимый равнодушный взгляд дверного стража, который не проявит ни малейшего желания сделать лишний шаг в твою сторону.

– Нам не пробиться, – заметил Виктор. – Видите, какой лоб стоит за стеклом? Это у него только борода белая, а сам пятипудовые мешки поднимает. Старый белогвардеец!

Капитан решительно двинулся к двери, оттеснив плечом длинноволосого юношу со своего пути, и уверенно поманил пальцем невозмутимого швейцара. Тактика себя оправдала, высокомерный страж, хотя и лениво, но подошел к двери и, откинув задвижку, уставился на Рыбалко. Капитан не особенно внушал ему доверие и уважение своей цветной рубашкой поверх брюк с двумя накладными карманами и воротником «апаш». Швейцар прикрыл на всякий случай широкой грудью, облаченной в мундир с золотыми пуговицами, образовавшийся проход в стеклянном барьере. Рыбалко не стал медлить и вступать в какие-либо объяснения, которые могли бы кончиться не в его пользу. Он просто сунул под нос швейцару удостоверение личности, где была его фотография с погонами капитана милиции, и тихо сказал:

– Уголовный розыск!

Швейцара словно подменили, царская осанка исчезла. Виктору показалось, что даже белая борода посерела, когда он отступил в сторону и распахнул дверь, заученно радостно улыбнулся и суетливо проворковал:

– Пожалуйста, проходите! Я вас не узнал! Вы же у нас бывали! Извините! Глаза подводят! Как же я вас не узнал?

– А мы у вас не бывали! – жестко процедил сквозь зубы капитан. – Это вы нас спутали с нашим товарищем. Вот он действительно у вас был частым гостем. Такой, низенький, – капитан отодвинул швейцара к стенке и поднес к его глазам фотографию Шкета. – Узнали? Он у вас часто бывал.

– Да, да, правильно! Как я оплошал! Все глаза! – засуетился швейцар. – Он наш частый гость! Всегда с красивыми женщинами приходил.

Рыбалко чуть не засмеялся, уж такого он вообще не ожидал от швейцара: Шкет с красивыми женщинами. «Врешь ты, старый лис, – подумал капитан. – Не видел ты его, а юлишь по другой причине. Запомнить Шкета – великая мудрость, когда тут проходят каждый день десятки элегантных и запоминающихся личностей…»

Капитан не стал выслушивать до конца швейцара и, кивнув Виктору, направился в зал, оставив стража в растерянности и недоумении. Тот так и не понял толком, что от него хотел этот сотрудник уголовного розыска. Человека на фотографии он наверняка никогда не видел, а может быть, и не заметил, хотя, как утверждает этот милиционер, он здесь часто бывал. Да мало ли их бывает? Надо всегда держаться железного правила: никого не помню и не видел, тогда и спать будет спокойнее. Он проводил глазами коренастую фигуру капитана и его высокого, спортивного вида спутника с модной прической и махнул рукой, стараясь забыть об этом неприятном эпизоде.

Рыбалко и Шмелев вошли в розовый полумрак зала и остановились.

– Чего это он, чуть в обморок не упал? – спросил Виктор.

– Знает кошка, чье мясо ест, – ответил Рыбалко. – У него бизнес начинается с наступлением темноты, а тут мы пришли.

– Какой бизнес? – не понял журналист.

– Элементарный! В тумбочке бутылки с выпивкой держит. Скоро спрос на выпивку поднимется, а взять будет негде. Вот этот жулик и будет драть за каждую бутылку целую шкуру, и будут платить. Люди сюда приехали не деньги считать, а их тратить. Насчет Шкета он все врет, ты и сам догадался. Он его никогда не видел, да и миновало уже дней сто пятьдесят – тут и профессионал может забыть.

Они подошли к стойке бара и сели на высокие табуреты, оглядывая батарею разноцветных и разнокалиберных бутылок, разместившихся в два ряда на полках с зеркальной стенкой. «Камю», «Мартель» и «Наполеон» занимали здесь почетное место в первом ряду. Дальше шли итальянский коньяк, югославский, бренди, ликеры и различные марочные вина – на все вкусы и всех знатоков.

Бармен, сравнительно молодой человек, гладко причесанный, с черными как смоль блестящими волосами и ниточкой усов, вскинул на них глаза и заученно улыбнулся, ожидая, что они закажут. Здесь была своя манера и свой язык, жесты почерпнуты из заграничных фильмов. Рыбалко взглянул на Виктора, и тот указал на «Камю».

Бармен мгновенно достал из-под стойки рюмки с тяжелым дном и початую бутылку коньяка. Тренированным движением он плеснул в рюмки напиток и чуть небрежно, но уверенно толкнул одну за другой по гладкой стеклянной поверхности стойки. Они, как фигуристы, скользнули и встали точно: одна перед Виктором, вторая – перед Рыбалко.

«Этот явно на своем месте, – одобрительно подумал Рыбалко, приглядываясь к спокойным, артистичным движениям бармена, когда тот смешивал, встряхивал, взбивал коктейли и также уверенно и артистично разливал их по стаканам. – Интересно, он запоминает лица людей, которых обслуживает, или они для него все на одно лицо, как китайцы или японцы? Я бы, наверное, запомнил его руки, а не лицо. Такие руки в действии – лучшая примета. А чем мог бы обратить внимание на себя Шкет, если бы приходил сюда? Только частое посещение могло привлечь к нему внимание. Шкет – не фигура для этих мест. Вот если тот, который пьет «Наполеон» и курит «Вайсрой», – этого наверняка помнят здесь, если он бывал».

– «Вайсрой» есть? – небрежно спросил Виктор бармена.

«Ах ты умница! – мысленно воскликнул капитан. – У него это получилось вполне естественно».

Бармен молча развел руками, показав ровный ряд белых зубов в ослепительной улыбке и, нагнувшись под стойку, выхватил оттуда пачку «столичных», картинно, как фокусник, двумя пальцами показал этикетку и Виктору, и капитану.

«Словно отчитался», – подумал Рыбалко.

– У нас не бывает, – впервые заговорил бармен. – Кое-что вы можете достать в «Интуристе», там все-таки клиентура, – с неким сожалением о клиентуре подсказал он, не прекращая готовить коктейли.

«Интурист» – для нас важная цель, но это будет завтра», – мысленно ответил бармену капитан.

– Бутылку с собой возьмем? – спросил Виктор, снова попадая в цель замысла инспектора.

– Мы только в розлив, – не дав ответить капитану, быстро сказал бармен и двинул по стойке стакан к соседу Виктора. Бармен пристально поглядел то на капитана, то на Виктора и едва заметно насмешливо улыбнулся. – В «Интуристе» можно! – добавил он и занялся другими посетителями.

«Все ясно, – подумал Рыбалко. – Сюда надо приходить инкогнито, стоять в очереди как все, а не размахивать красным удостоверением».

Они выпили коньяк, поговорили о пустяках, о зале, о людях, сгрудившихся за столиками в полумраке, и собрались уходить. Бармен тут же назвал точную сумму, отсчитал Виктору до копейки сдачи, улыбнулся и пригласил:

– Приходите еще, всегда вам рады!

«Если Гале сказать, где я был и что я пил без служебной необходимости… – думал Рыбалко. – Нет, этого я ей не скажу».

– Кретин! – тихо ругнул он себя, поправляя свою яркую цветастую рубашку. – Швейцар нас засветил бармену как фотобумагу, осталось только сунуть в проявитель. Но я ему сейчас испорчу на весь вечер настроение, этому бородатому стражнику!

Они подошли к двери, и швейцар стал торопливо открывать задвижку, но капитан шагнул к тумбочке, слегка приоткрыл ее и увидел с десяток бутылок с вином. Повернувшись к испуганному швейцару, он жестко сказал:

– Чтобы я не видел больше твоего винно-водочного бара в тумбочке, если не хочешь на старости лет… – Рыбалко пошел к двери, сопровождаемый Виктором и испуганно-подобострастной улыбкой швейцара.

– Витя, я пошел спать. Завтра много работы, а я чувствую себя усталым, каким-то разбитым. Ты иди, пользуйся своей молодостью, привлекательностью. Я видел, как на тебя смотрят девушки, парень ты интересный. Даже Вера глаз не сводила. По нашему словесному портрету в тебя бы вряд ли влюбилась какая-нибудь девушка. Рост выше среднего, примерно 180 сантиметров, широкоплеч, лицо овальное, губы полноватые, рот средний, уши, прилегающие к голове, глаза карие, нос прямой, средний, брови широкие, черные, скошены чуть вверх, зубы ровные, белые, подбородок слегка заостренный, с ямочкой. Вот и весь твой портрет. Для девушек ничего не значит, а по такому портрету специалист тебя быстро найдет.

Они дошли молча до входа в гостиницу. Рыбалко вскинул руку со сжатым кулаком и коротко бросил:

– Салют! – и скрылся за дверью.

Виктор постоял несколько секунд, размышляя над тем, что ему предпринять, куда податься и как устроить сегодняшний вечер, и будто случай подслушал размышления Шмелева, – он сразу решил его проблемы, предоставив приятные развлечения до самого утра.

Из дверей гостиницы вышли три девушки, точнее не вышли, а буквально выпорхнули, – так это было просто и легко, – с оголенными плечами, загорелой кожей и прекрасным настроением. Следом вышел респектабельный мужчина в легких брюках беж и спортивной рубашке. Виктор даже не поверил своим глазам, но это было именно так: мужчина оказался не кто иной, как Филипп Саблин. Быстро оценив ситуацию, девушек с Саблиным, вспомнив красавицу Юлю, его жену, он решил не смущать его и попытался отвернуться, чтобы не быть узнанным. Однако зоркий глаз Филиппа успел перехватить и удивление журналиста, и попытку уклониться от встречи. И хотя Саблин не понял причины, но уходить от встречи с Виктором не пожелал. Он придержал девушек и направился к Шмелеву.

– Тебя что, смущает наша компания? – тихо, с насмешкой в голосе спросил он.

– О-о-о! – выразил неподдельную радость Виктор. – Такая встреча! Задумаешь – не получится! – он протянул руку Саблину.

– Привет, старик! – засмеялся Филипп. – Девочки, идите сюда! Я вас познакомлю с замечательным парнем.

Девушки подошли, и Виктор уловил едва заметный аромат вина. Они были прекрасны, как могут быть прекрасны молодые, загорелые, полные сил и энергии, радующиеся жизни и отдыху девушки.

– Ольга! – протянула ему руку брюнетка с мелкой модной завивкой. – По праву первенства он теперь мой! – воскликнула она и взяла Виктора под руку. – Думаю, возражений нет! Это Зоська!

Они все пошли к машине, потом оказались в горах, где праздновали чей-то день рождения. Ольга усиленно подливала ему вина, и Виктор вскоре подравнялся со всей компанией новых друзей. Его приняли здесь как старого знакомого, как друга Макса. Они почему-то все называли Саблина Максом. Виктор пел вместе со всеми, танцевал и плясал. Рядом с ним была Ольга, потом появилась девица с огромными, как у Веры, глазами – то ли Алина, то ли Галина – он так и не понял, когда знакомился. Но ему понравилась длинноногая блондинка с конским хвостом. Виктор начал было за ней ухаживать, приглашая ее подняться с ним на вершину горы, но она оказалась женой бородатого киношника, и восхождение в горы не состоялось.

Кто-то бросил клич, и вся компания – веселая, радостная и счастливая – беззаботно вывалила из-под навеса, где стояли столы с винами и закусками, и отправилась на рассвете купаться в море.

В гостиницу Виктор вернулся, когда первые лучи солнца осветили тяжелую морскую гладь. Не раздеваясь, он упал на кровать и крепко заснул.

Капитан Рыбалко тихо посмеялся над своим «доктором Ватсоном», снял с него туфли и пошел в ванну. Он даже обрадовался, что Виктор теперь будет спать до обеда, и он может заняться своими делами.

Прежде всего Рыбалко отправился в гостиницу «Интурист». Здесь в холле было довольно людно. Из двух автобусов выгружали чемоданы, увешанные и обклеенные английскими и французскими ярлыками и табличками, и все это несли в середину холла. Сами владельцы этих кожаных и синтетических вещей разбрелись по всему обширному помещению, обступили киоски, скупали марки, открытки, конверты, иностранные газеты, сигареты. Они держались вольно, независимо и несколько развязно, вероятно, считая, что за свои деньги можно позволить себе и такую форму поведения. Капитан, обогнув эту разноцветную чемоданно-сумочную гору, вошел в дежурную комнату, где сидел молодой лейтенант милиции, и представился.

– Меня интересует вот этот человек, – показал Рыбалко фотографию Шкета. Возможно он здесь бывал. Его могли видеть в ресторане, в кафе, баре. Личность непримечательная, без особых примет, кроме маленького роста. Давность – месяца четыре назад.

Лейтенант, стоя по стойке смирно, внимательно выслушал капитана.

– Можно задать вопрос? – спросил он.

– Да, да, давайте без формальностей!

– Какие сроки?

– Вчера будет поздно! – улыбнулся Рыбалко.

– Все сделаем, все, что сможем! – с готовностью ответил лейтенант. – Всех опросим, всем покажем снимок.

– Ну, может быть, всех и не надо, а только тех, кто мог бы видеть этого человека. Например, швейцар, официанты, бармен. Если видели, то с кем, когда. В общем, сами понимаете, что меня интересует. Звоните мне в гостиницу или дежурному по городу и оставьте свои координаты. Я на вас полагаюсь, тут ваша сфера, лучше вас никому не разобраться.

Капитан положил перед офицером фотографию Шкета, пожал ему руку и вышел.

Теперь ему предстояло связаться с Ковалем, но до условленного времени, когда подполковник будет ждать его звонка, оставался еще час, и Рыбалко решил зайти к начальнику уголовного розыска города.

Встретил тот его прямо-таки прохладно и без энтузиазма. Для капитана было понятно настроение майора: своих дел масса, происшествия в курортный сезон – явление обычное, людей не хватает, а тут еще…

– Мне звонили насчет ваших забот, – сказал майор, торопливо досматривая какую-то бумагу. – Людей у меня сейчас, сами знаете…

– Люди мне не нужны, практически мне самому еще нечего делать. Есть у меня фотография, надо ее размножить и раздать. Имеются основания полагать, что месяца четыре назад этот человек был здесь, в вашем городе. Недавно его нашли застреленным из пистолета.

– Он по какой части специализировался?

– Мелкий фарцовщик, а потом переключился на «фанеру», тут его и убили.

– Тогда вы не здесь ищете. Если он переключился на иконы, то искать надо…

– Нет, нет! – перебил его капитан. – Тут все ясно. Полагаю, что он был здесь, но и убийца, вероятно, жил в вашем городе в это время. Какой он, что собой представляет – понятия не имею. Возможно, тот, кто видел покойного, видел и убийцу. Все это пока версия. Снимок надо показать участковым, постовым, в ресторанах. Трудно рассчитывать на успех, прошло четыре месяца, но такова уж наша работа.

– Да, работа, – вздохнул начальник и слегка распустил галстук на рубашке. – Сегодня в три у нас совещание, будет много народу, к этому времени подготовим снимки. Что еще? – он не переставал поглядывать на бумаги, одновременно снял трубку телефона и отдал распоряжение относительно фотографии Шкета.

– Этот человек в прошлом отбывал наказание, так что старые привычки могли сохраниться, а может быть, приобрел новые там, в колонии. Вот я и хотел выяснить, не было ли и вас в городе в тот период каких-либо происшествий: ну там хищений вещей, денег, возможно квартирная кража, которые зависли, как нераскрытые? Он мог здесь купаться, а между делом…

– Наш город как мед для мух, сюда стекается всякая публика, и уж, конечно, представители уголовного мира. С этими гастролерами у нас больше всего мороки. Каждый – мастер, у каждого – свой класс, свой почерк, своя специализация. Не всегда удается разыскать преступника. Век авиации! Пока поступит заявление о хищении, преступник уже за тысячу верст. Вы можете посмотреть такие дела, я распоряжусь – смягчился под конец беседы майор.

Рыбалко быстро отобрал то, что относилось к апрелю – маю. Таких дел было немного. Одни не содержали никакого намека на личность преступника, в других в качестве подозреваемого фигурировала женщина, и только два дела в какой-то мере заинтересовали капитана, хотя характер преступления никак не вязался с личностью Шкета. В первом случае преступник напал на продавщицу газированной воды и выхватил у нее сумку с мелочью – серебра и меди рублей на пятьдесят. Во-втором хозяин дома внезапно умер от сердечного приступа, когда неизвестный находился в его доме.

Разговор с подполковником Ковалем ничего не дал, данных экспертизы по гильзе и пуле пока не было, Волнянский продолжает изучать связи Шкета, Лузгина этапируют не раньше чем через неделю. С этими новостями Рыбалко и вернулся в гостиницу, намереваясь разбудить Виктора на обед. Но, к его удивлению, журналист уже был на ногах, чисто выбрит, аккуратно причесан и одет для прогулки по городу.

– Я уже думал, что ты и к вечеру не поднимешься! – заметил капитан.

– Это почему же? – улыбнулся Виктор.

– Хорош был утром. Наверное, на бровях приполз.

– Я притворялся, иначе бы меня увезли на озеро Рица, а я здесь по другому случаю. Так уж получилось, встретил друзей…

– Обедать пойдем?

– Пойдем, только я буду пить минеральную воду.

– Хорошо! Тогда пойдем в киоск газированных вод. Пока я побеседую с продавцом, ты напьешься до отвала, за мой счет, – добавил капитан после паузы и улыбнулся.

– Так, так! Пока я спал, на горизонте уже появился продавец газированных вод.

– Пойдем, дорогой расскажу. Я тут два дела посмотрел в горотделе: продавца ограбили, и смерть старика. В обоих случаях человек был маленького роста. Шкет тоже маленький.

Они перешли улицу и стали в очередь под стеклянный навес кафе. Получив блины, кофе, уселись за столик, и Рыбалко принялся есть.

– Так что продавец газированной воды? – спросил Виктор.

– Около одиннадцати ночи, когда она закрывала палатку, кто-то вырвал у нее хозяйственную сумку. Там было мелочи рублей на пятьдесят – серебра и меди. Во втором случае – хозяин дома, старик, привел домой парня, а сам ночью умер от сердечной недостаточности. Соседка старика говорит, что паренек тот был маленького роста.

– Небогато, но хоть что-то. Надо понимать, мы сейчас пойдем пить газированную воду и потом навестим соседку покойника?

– Видишь, какой ты стал сообразительный. Со мной еще пообщаешься – будешь молоток.

Путь их лежал вдоль центральной улицы, и они двинулись среди праздной толпы теплого города. На каждом шагу их встречали пляжные костюмы всевозможных расцветок и фасонов. Обладатели этих костюмов и сами были всех тонов загорело-коричневого цвета и никуда не торопились. Прогулки входили в их долгожданный отдых, им принадлежало здесь тепло и ласковое море, солнце и опьяняющий цветочным ароматом воздух. А море было тут, рядом, его шелестящие на отполированных голышах волны манили и соблазняли.

Рыбалко и Виктор медленно шли, разглядывая с интересом окружающую публику, которая направлялась на пляжи, несла с собой сумки с припасами, фруктами, надувные матрацы, разноцветные круги. Облаченные в самые немыслимые южные шляпы, люди не удивлялись, глядя друг на друга. Но кое-где среди этой богатой красками полуголой и полубосой массы выделялись и модницы в экстравагантных летних костюмах, модели которых изыскивались в иностранных журналах и готовились еще зимой. То ли у Зайцева, то ли у Кардена. Они важно вышагивали, постукивая итальянскими «колотушками» и поглядывая как бы равнодушно на окружающую публику. Трудно жить в таком городе постоянно, когда перед глазами целых полгода дефилируют праздные люди. Они сорят деньгами, развлекаются, часами купаются и лежат на берегу моря. А местный житель должен трудиться и не замечать окружающих красот и всех этих праздно живущих людей. Его дело – отправляться по утрам на работу, а вечером идти домой среди этой гуляющей публики, сдерживая раздражение, неприязнь и презрение к всеобщему безделью. Но стоит только поговорить с кем-либо из этой общей массы, и неприязнь растапливается, как лед под лучами солнца. С таким чувством шел и Рыбалко. Люди раздражали его своей беспечностью, своими вольными костюмами, они ему просто мешали работать, не давали мыслить, отвлекали от цели. Он уже стал подумывать, а не воспользоваться ли им с Виктором своим пребыванием в Сочи и полдня, до захода солнца, отдохнуть у моря. Ведь никто над Рыбалко не стоит, не контролирует, он же может встретиться с продавщицей газированных вод и в четыре, и в восемь вечера, а результат будет одинаков. Эта мысль была для него настолько соблазнительна, что он замедлил шаг возле перехода, где начинался спуск к морю, и обернулся к Виктору. Желание купаться и отдыхать сразу пропало. Он подумал, что журналист из-за него здесь, в Сочи, хочет о нем писать. Что он там напишет – еще неизвестно, но ясно одно, что на таком примере, как отдых за счет службы, за счет государства, когда еще не сделано ни на йоту, может хорошо помочь журналисту понять существо капитана, его гнилое нутро, его характер.

«Вот он, разъедающий душу соблазн, уже и клюнул», – с издевкой бичевал себя капитан, внимательно вглядываясь в лицо Виктора.

– А не свернуть ли нам к морю? – спросил журналист. – Иначе мы треснем от жары, рассохнемся, как старые бочки.

– Ты иди искупайся, позагорай, а я еще не заработал, – как можно равнодушнее ответил капитан.

– Ну нет, так не пойдет! Либо вместе, либо пошли дальше. Как я вам нравлюсь? Какой я волевой человек? Специалист по самопожертвованию. Море рядом, а я даже отвернулся.

Рыбалко засмеялся, вспомнив Сеню Труша.

– Ты помнишь Семена Семеновича Труша? В одной комнате со мной работает. Так вот, у него есть своя философия на этот счет. Он постоянно стреляет у всех сигареты, жена его на этот счет притесняет. Когда его спрашивают, почему сам не покупает сигарет, он отвечает, что испытывает свою волю: «Я сосредотачиваюсь, набираюсь силы воли и бросаю курить, – говорит Сеня. – Но я могу набраться еще большей силы воли и закуриваю. Вот тут мне и нужна ваша сигарета».

– Тогда я, как товарищ Труш, сосредотачиваю силу воли и не иду купаться. Могу набраться еще большей силы воли и нырнуть в море. Но отбрасываю всякую силу воли, становлюсь безвольным и иду с вами к продавщице газированной воды, – балагурил Виктор.

Киоск «Воды» был ходовой торговой точкой, воды здесь выпивали огромное количество, как бутылочной, так и разливной. Поэтому когда они подошли сюда, здесь уже стояла неиссякаемая очередь. Капитан протиснулся к окошку. На него сразу зашумели, заворчали, требуя встать в очередь, но Рыбалко сделал вид, что это его не касается, и тихо окликнул продавщицу.

– Мария Николаевна, я по поводу того случая, что был с вами четыре месяца назад. Насчет грабителя.

Руки, мокрые и красные от постоянной воды, вдруг дрогнули и опустились, стакан стукнулся о стойку, и продавщица уставилась на капитана тусклыми водянистыми глазами пожилого человека. Подбородок у нее задрожал, на глаза навернулись слезы. Рыбалко не ожидал такой реакции и быстро сказал:

– Я зайду к вам на минутку. Откройте мне дверь.

– Да, да! – она поставила несколько неоткрытых бутылок минеральной воды на прилавок, положила ключ тут же и сказала очереди:

– Сами пока открывайте, деньги кладите на прилавок! Я сейчас, – она скрылась за занавеской и распахнула перед капитаном дверь. Виктор не пошел следом за Рыбалко, он встал в очередь, которая, несмотря на отсутствие продавца, живо продвигалась.

– Поймали, что ли, басурмана? – взволнованно спросила Мария Николаевна.

– Нет еще. Но вы можете нам помочь. Вы могли бы вспомнить того человека?

– Темно было, я сама свет выключила, и глаза еще не привыкли к темноте. Тут он и появился, я даже не видела откуда. Маленького росточка был.

– У меня есть фотография, может, попробуете узнать? – еще цеплялся за надежду капитан, хотя уже знал, что из этой затеи ничего не выйдет.

– Нет, я его не видала, со свету вышла. Темень была кругом, – твердо повторила продавщица, и Рыбалко ничего не оставалось делать, как извиниться перед ней за беспокойство.

Виктор дождался своей очереди, взял бутылку воды, стаканы, и они встали в тень большого дерева.

– Судя по вашему постному лицу, здесь полнейший коллапс, – заметил Виктор, разливая воду в стаканы.

– Было бы до безумия смешно, если бы она опознала на фотографии Шкета. Парадокс! Я ей твердил: «может, узнаете», а она отвечала: «было темно». А если бы она узнала Шкета, тогда бы я ей твердил: «А вы уверены? Ведь было совсем темно, как вы могли узнать?»

– Преступника нет, а улики давно расплылись, растеклись.

– Не скажи, Витя. Вот и выходит, что для нашего дела ты не годишься. Наоборот, с уликой может оказаться значительно проще.

– Не понимаю!

– Тогда представь на минутку, что эту мелочь получил ты. Что же, набил себе карманы и ходил бы по городу, придерживая брюки, чтобы не упали под тяжестью металла. Ты знаешь, что такое полсотни рублей мелочью, да еще там рублей десять меди? Пойдешь в ресторан, – а каждый уголовник, если у него зазвенело в кармане, обязательно пойдет в ресторан, – позовешь официанта и будешь ему отсчитывать пятаки и двадцатики?

– А куда же деваться с этой мелочью?

– Ты куда бы ее сбыл? Наверное в гастроном. Там всегда потребность в таких деньгах.

– Благодарю за урок, товарищ капитан! – ответил журналист. – Пошли искать мелочь?

– Мелочь от нас не уйдет, если она имеет какое-то значение. Сейчас надо ехать в Горный Ключ, в том поселке жил старик. Соседку, которая видела его гостя, надо поспрашать.

До автобусной остановки они добрались быстро, и им сразу повезло: по маршруту уходил автобус, который мог довезти их до Горного Ключа. Они втиснулись в переполненный салон, и автобус отправился вдоль побережья. Через несколько остановок освободилось место, и Рыбалко оказался рядом с женщиной из этих мест, она объяснила капитану, где им сходить.

Автобус делал петлю за петлей, то спускался вниз, то поднимался в гору. Шофер, видно лихой парень, в несколько секунд разгонял тяжелую машину и вдруг, нажав на тормоза, круто поворачивал ее и снова гнал над обрывом, заставляя пассажиров в страхе замирать и с усиленным сердцебиением ждать следующего поворота. Но он мастерски вел машину, сотни раз проезжая по этому маршруту, все изучил и рассчитал до метра и секунд. Наконец автобус остановился там, где следовало выходить Рыбалко и Виктору. Капитан попрощался с соседкой и, напутствуемый ее советами, вышел следом за журналистом на раскаленный солнцем асфальт.

– Так поездишь – будешь психом! – заметил Шмелев. – Он, наверно, сумасшедший. Гонять автобус по этим серпантинам!

– Мы с тобой живы, и слава Богу! Давай искать дом Степана Максимовича Маципуры. От остановки тропка должна идти сразу в горы. Вот она, а наверху виднеются крыши. Нам туда!

– Легко сказать: «Нам туда»! Бег с препятствиями! – ответил Виктор, скептически оглядывая тропу, усыпанную острыми камнями, со множеством рытвин и канав, пробитых дождевыми потоками.

Когда они, наконец, дошли до крайнего дома в поселке, рубашки на них были мокрые насквозь, пот катил градом, пощипывая глаза. К их счастью, дальше не было необходимости идти. Дом, возле которого Рыбалко и Шмелев остановились, как раз принадлежал той женщине, чье свидетельство накануне читал капитан. Вторым стоял небольшой домишко, сложенный из камня и побеленный заботливыми руками. Одно окно выходило на улицу, а глухая стена была обращена в глубь двора. Крытый красной черепицей, весь дом был какой-то радостный и веселый под лучами яркого солнца. Только на входной двери висел большой амбарный замок, извещая, что хозяина здесь больше нет. «Если это Гаврилин, то он был в этом доме в день смерти, – подумал капитан, внимательно разглядывая дом и примыкавший к стене сарай. – Имеет какое-нибудь отношение покойный старик к смерти Шкета? Может быть, это тюремные связи? Заманчиво!»

Рыбалко подошел к калитке. В глубине двора соседнего дома пожилая женщина возилась с виноградными лозами. «Это, наверно, и есть Прасковья Ильинична». Он постучал в калитку, и женщина, вглядевшись пристально в гостей, вытерла руки о фартук, неторопливо подошла к ним, перешагнув через грядку, разделяющую два двора. Лет ей было около семидесяти, но грубые натруженные руки говорили о том, что для отдыха ее время еще не наступило. Не спрашивая кто они и зачем пришли, она открыла калитку и пригласила их войти. Тем же путем, через грядку, проводила следователя и журналиста к крыльцу своего дома.

– Идемте в дом, там прохладно, – она поправила на голове цветастый ситцевый платок и поднялась на крыльцо.

Они прошли за ней следом в комнату. Женщина смахнула с табуретов воображаемую пыль и пригласила их сесть.

– Наверно из милиции? – предположила она уверенно.

– Как вы догадались, Прасковья Ильинична? – улыбнулся капитан.

– А сюда больше никто не ходит, – подняла она на капитана, признавая в нем старшего, свои внимательные, обрамленные густой сеткой морщинок глаза. – Про Степана Максимовича спрашивают. Только я все уже рассказала.

– Я читал ваши показания, но меня сейчас интересует тот парень, который пришел тогда в злосчастный день вместе с Маципурой.

– Одну минуточку, – женщина встала и вышла в коридор. Там послышалась какая-то возня, звяканье посуды, заскрипела дверь и все стихло.

– Райский угол, – заметил Виктор. – Живут в свое удовольствие. И работают, и отдыхают.

– Боюсь, работников здесь, в поселке, не осталось. Все такие, как Маципура и Прасковья Ильинична. Молодежь сбежала в город.

В коридоре опять скрипнула дверь, и женщина вошла в комнату. В руках у нее был темный кувшин. Она поставила его на стол, вытащила из шкафа стаканы, из холодильника крупно нарезанную брынзу, и все это положила перед гостями на стол.

– Не побрезгуйте, отведайте моего вина, – улыбнулась она застенчиво. – Мужчины меня не считают за мастера, потому что я делаю «женское» вино, но мне оно нравится.

Они не стали обижать хозяйку. Ее вино – это ее гордость. Да при том оба испытывали жажду после прогулки по горной тропе под палящими лучами солнца. Капитан взял кувшин, налил вино в стаканы, подал один Виктору и сам отхлебнул несколько глотков. Пока они пили, наслаждаясь ароматом и прохладой вина, женщина внимательно следила за их лицами, ожидая заключения.

– До чего же вкусное вино! – воскликнул Виктор, одним духом опорожнив стакан.

– Я ничего подобного еще не пил! – похвалил вино и Рыбалко.

Их слова явно доставили удовольствие хозяйке, она заулыбалась и пододвинула им тарелку с брынзой.

– Закусите, закусите! Это своя брынза, я сама делала.

Они взяли по кусочку брынзы, закусили. Время этикета истекло, и хозяйка заговорила сама.

– Они пришли под вечер. Степан Максимович что-то принес в мешке, наверно, хлеб. Махнул мне рукой – поздоровался. С ним парнишка пришел. Весь мятенький такой.

– Как он выглядел, тот парнишка? Какого примерно роста? Цвет волос? Во что был одет?

– Росточку-то он небольшого, как я будет. Степану по плечо. На нем кепочка была, волосы я не разглядела. Пиджачок темный и весь мятый, будто спал на нем. Ничего с собой не было. Глаза его не видела, примет никаких не назову. Встретила – узнала бы, а так – ничего. Глаз у меня острый. Раз гляну – и надолго запомню. Двадцать пять лет одна, жизнь научила.

– Я покажу вам фотографии, может быть, узнаете этого парня, – капитан вытащил из папки несколько снимков и положил их пред женщиной. Ему трудно было скрыть волнение, и Рыбалко взялся руками за край стола, стиснув доску пальцами.

Прасковья Ильинична мельком пробежала глазами по фотографиям и, не задумываясь, уверенно ткнула пальцем в Шкета.

– Так вот же он! Это точно! Только пиджачок был на нем другой, темно-серый.

Рыбалко расслабленно опустил руки под стол. Он с благодарностью взглянул на хозяйку и вымолвил:

– Здоровья вам и долгих лет жизни! – взял кувшин, снова налил полные стаканы и свой выпил одним духом. – Хорошее вино! Большое удовольствие получил от вашего вина. Извините нас за беспокойство. Желаем вам всего наилучшего! – он поднялся.

Но Прасковья Ильинична движением руки показала ему, чтобы он сел.

– Подождите! – воскликнула она и торопливо покинула комнату. Опять дважды скрипнула дверь, где-то в коридоре, хозяйка вернулась с литровой бутылкой.

– Будь ласка, возьмите! – умоляюще взглянула она на Рыбалко. – Товарищей угостите!

Еще раз поблагодарив хозяйку, капитан и журналист покинули ее гостеприимный дом и вышли за калитку. Обратный путь до шоссе они проделали быстро. Солнце припекало, воздух теплыми волнами обдувал их, но теперь они относились к жаре терпимо.

– Вино нам с тобой даст еще! – заметил Рыбалко. – «Женское» вино – это же надо!

– Так, что, Григорий Романович, сходится? – заметил Виктор.

– Сходится, Витя, сходится! Значит, правильно я его вычислил. Теперь надо думать, искать. Где он был, с кем встречался. Кто курил «вайсрой»? Да еще с такой начинкой. Если нам повезет еще с мелочью, то мы не зря тут жарились и парились.

– Поедем искать мелочь!

– Мелочь откладываем на завтра. А то все сегодня переделаем, а завтра будет нечего делать, – довольно улыбнулся капитан. – Будем теперь купаться и загорать. Вот только загляну в горотдел, нет ли каких новостей. А ты бутылку в номере оставь.

В горотделе у дежурного Рыбалко ждало сообщение.

– Вам звонил из «Интуриста» лейтенант Раклин. Говорит, очень важное дело. Вот его телефон. Второе – вам звонили из Киева, просят срочно с ними связаться, – передал поручения дежурный офицер.

Рыбалко взял телефон Раклина и ключ от кабинета начальника уголовного розыска и прошел в его кабинет. Сначала он решил переговорить с Раклиным и узнать его новости. Если уж Раклин его разыскивает, значит, что-то стряслось. Вероятно, лейтенант вышел на кого-то. Капитан набрал номер и сразу услышал голос Раклина.

– Капитан Рыбалко. Вы меня разыскивали? Есть новости?

– Я проверил не только в «Интуристе». Так вот, официант из «Кавказа» утверждает, что видел этого парня, обслуживал его. Выглядел не босяком и чаевыми швырялся.

– Ждите меня, я сейчас приду, – положил трубку Рыбалко.

Он решил не звонить в Киев, пока не переговорит с Раклиным. Новость была чрезвычайно важной, и надо было ее осмыслить.

Выйдя из горотдела, капитан увидел Шмелева, стоящего у телефонной будки. Он сделал ему знак рукой и двинулся по улице.

– Идем в «Интурист», там что-то важное, – сказал он Виктору, когда тот его нагнал.

Раклин был в своей комнате и сразу же начал докладывать капитану.

– Я проверил не только «Интурист». Официант из «Кавказа» утверждает, что видел этого парня, – повторил Раклин то же самое, что уже сообщал Рыбалко. – Там история какая-то была, вот он его и запомнил.

– С кем был – выяснили?

– Выяснил. Пришел один, потом еще двое. По тому, как они обращались, ясно, что знают друг друга. Официант их запомнил, потому что все много очень пили, в деньгах не стеснялись. Употребляли воровской жаргон. Ушли очень поздно, после закрытия ресторана. Были изрядно пьяными. Дату не помнит.

– Где этот официант? Надо бы мне с ним встретиться.

– Здесь он, в холле гостиницы. Я держу его, может понадобиться вам.

– Он ничего, не возмущается? – улыбнулся капитан.

– А чего ему возмущаться? Дело государственное, парень сознательный, комсомолец. Он еще и дружинник притом.

Раклин вышел из комнаты, чтобы позвать официанта, а капитан стал размышлять: «Дату бы вспомнил. Было это до визита к Маципуре или после? Чьи деньги он транжирил – «Иконника» или, может, Степана Максимовича? И такое может быть. Опознал бы он на фотографии Шкета. Судя по тем данным, которые уже есть, Шкет тут «наследил» изрядно. Теперь работки будет, если те два приятеля…»

Вошел Раклин, следом за ним – высокий стройный молодой человек.

– Товарищ Кобзев, – начал официально лейтенант, – повторите все, что вы мне рассказывали.

– Нет, нет! – запротестовал Рыбалко. – Давайте начнем с того, почему сам факт вам запомнился до сегодняшнего дня? Дело-то было более четырех месяцев назад. Мало ли у вас бывает людей!

– Оно, конечно, людей у нас бывает. Но этот как-то бросился сразу в глаза, необычный.

– Чем бросился? Что в нем необычного?

– Ну, костюм у него не первой свежести, мятый, но не из дешевых. Одет не по сезону, башмаки нечищены. Все-таки ресторан, и вечером притом. Люди одеваются прилично, они же здесь отдыхают. Этот был нахальный! Прямо-таки нахальный! Пришел, не спрашивая сел за столик. Машет мне рукой, будто мы знакомы и он тут каждый день обедает.

– Один был весь вечер?

– Нет! Пришел один. Взял бутылку водки, поставил я ему закуску, хотел с него получить сразу. Ну, понимаете, вид такой, уйдешь на кухню, а его и след простыл. Налил он в фужер водки и выпил. Пока сидел, пришли еще двое. Когда они появились, я не видел, на кухню ходил. Смотрю, сидят вместе и разговаривают.

– Как они выглядели?

– Один лет тридцати, здоровый, золотозубый, три зуба спереди золотые, с короткой стрижкой. Второй – худой, таких же лет, молчаливый, гладко зачесанный на пробор.

– У вас сложилось впечатление, что они знакомы, так?

– Трудно сказать. Но думается, что знакомы. Золотозубый все говорил о сигаретах, несколько раз я слышал о них. Хлопал по плечу маленького и про сигареты вдалбливал.

– Сигареты? – насторожился капитан. В своей практике ничего подобного он не встречал, сигареты ничего на жаргоне не обозначали. – Какие сигареты? Марку не называл?

– Американские, «кент» называются, я знаю. Наверное этот «малютка» должен был достать ему «кент».

– Нет, товарищ Кобзев, – облегченно вздохнул Рыбалко. – «Кент» – это на их языке «друг». О чем они говорили? Постарайтесь вспомнить. Отдельные фразы, важно сейчас все.

– Золотозубый все громко смеялся каким-то шуткам, а раз сказал: «На нарах валялся, пятерик имел» и все повторял «завязал я». Куда-то звал этого, полкосой обещал за месяц, то ли на кран, то ли на бульдозер хотел его посадить. Вроде бы, он – мелиоратор. Я не знаю, это на их жаргоне что-то означает «мелиоратор»? А потом спросил: «У тебя бирка есть?» Этот что-то ответил, а золотозубый обрадовался и прямо на весь зал сказал: «Держись меня! Мы с Колей послезавтра уезжаем, поедешь с нами». Я ведь все это запомнил еще и потому, что в ресторане уже никого не было почти, время шло к двенадцати. Мэтр мне сказал, чтобы я их выставил, но золотозубый отмахнулся: «Заткнись и принеси еще бутылку коньяка». Я тогда решил – пусть хоть до утра сидят. Они мне четверть плана сделали. Да и спешить мне было некуда, я в «Интуристе» у лейтенанта на диване спал.

– Больше вы их не видели?

– Любопытно, но этого маленького я видел утром. Он спускался с горы весь грязный, в пыли. В ресторан он приходил с портфелем, черный такой, пузатый, а тут шел без него. Он вроде бы плакал и тихо причитал: «Сволочь, гнида! Всю надежду отнял! За что? Я же никому ничего не сделал!» И стал ужасно браниться в чей-то адрес. Столько прошло, а я все его помню. Необычная история. На фотографии он, это точно. А вот число не вспомню.

Распрощавшись с лейтенантом и Кобзевым, Рыбалко и Шмелев вышли из гостиницы и медленно побрели по улице, разглядывая пестрые наряды отдыхающих. Невдалеке искрилось и серебрилось море. Капитан взглянул на Виктора и сказал:

– Ну что? Пойдем охладим наши горячие головы, просто раскаленные от избытка информации? Искупнемся, позагораем часок, поразмыслим и на сегодня сделаем шабаш.

Виктор согласно кивнул головой, и они пошли на берег моря. Лавируя среди массы людей, с трудом нашли свободный «пятачок» на камнях и разделись.

– Я смотрю, вы без оружия ходите, – заметил журналист.

– Не люблю его носить. Оно меня всегда тревожит. Уверенности мне не надо, а тревоги лишней хватает. Я пистолет сдал дежурному в горотделе, пусть у него в сейфе полежит.

– А если мы найдем?..

– Нет его здесь! Не найдем мы никого в Сочи. Не питай, Витя, надежд на великую удачу. Хорошо еще, что установили пребывание здесь Шкета. А то бы вообще зацепиться не за что. Пойдем в воду.

Тут их побеспокоили две девушки, они стали устраиваться на тех же камнях, где Рыбалко и Шмелев, бросая свои сарафаны прямо на их одежду.

– Девочки! – воскликнул Виктор. – Вы тут на нас укладываетесь!

Одна, коротко стриженая, энергичная, с длинными ногами, в красивом заграничном купальнике, прикидываясь дурочкой, стала демонстративно оглядываться по сторонам, выискивая их под ногами.

– Где они? Откуда голоса? – шутливо, озабоченно спрашивала она.

– Я тут! – наклонился и шёпотом сказал ей почти в самое ухо Виктор.

– А-а-а! Новичок! Бледный весь, оттого я и не заметила, – повела она загорелыми плечами. – Могли бы и подвинуться – вон сколько захватили валунов. Варя, – обратилась она к подруге, которая подворачивала наверх длинные волосы, – такие и места в трамвае старушке не уступят.

– Сейчас они начнут стыдить нас на весь пляж, – улыбнулся Рыбалко. – Пойдем, Витя, подальше от них, спрячемся в самое синее море.

– Во-во! Прячьтесь! – продолжала смеяться девушка.

– А если они нашу одежду умыкнут, пока мы будем купаться? – спросил Виктор капитана, но так, чтобы девушки слышали.

– Мы их потом быстро разыщем! – ответил Рыбалко. – У них же ярко выраженные особые приметы!

Девушки с интересом уставились на капитана.

– Во-первых, обе хорошенькие. А во-вторых, загорели в цвет моих туфель, – продолжал шутливо Рыбалко.

– Ну и примитив! Наверно, милиционеры. Другого и сравнения найти не могут! – подала, наконец, голос молчавшая девушка, которую звали Варя.

Капитан и журналист весело расхохотались.

Виктор театральным жестом развел руками, давая понять девушкам, что большего они от них не ждали.

– Девушки, а может, вы у нас купите немного места? – предложил он с заговорщицким видом. – Отдадим недорого. Мы вам – кусок валуна, вы нам – часть того, что у вас в сумке, но повкусней. Идет?

– Ладно! Идите уж купайтесь, мы вам и так выделим из наших скудных припасов, – приняли девушки шутку.

– Вот это великодушие! – воскликнул Виктор. – Будем взаимно великодушны и разрешаем вам пользоваться бесплатно нашими валунами и завтра, – с этими словами Шмелев, балансируя на облизанных волнами «голышах», пошел в море. Рыбалко двинулся следом. Едва Виктор вошел в воду, сразу же лег и пополз в глубину, а капитан, все еще неуверенно ступая по камням на дне, не торопился окунуться. Потом они поплыли, неторопливо раздвигая спокойную, словно масляную воду.

– Ну что ты со своим аналитическим умом журналиста ухватил в истории Шкета? – спросил капитан.

– Вероятно, Шкет – это какая-то сошка в большой игре. Но он кому-то очень больно наступил на мозоль. А этот кто-то занимается такими делами, что шкетам знать их не положено. Если же узнал, то должен молчать навечно. Думаю, это дело рук золотозубого. Может быть, он и «пришил» его.

– Витя, ты уже начал говорить на жаргоне. Когда пообщаешься с моими клиентами, вообще будешь говорить: «Сканаю на хавиру и похаваю». Оба засмеялись. Помолчали немного, продолжая грести все дальше и дальше от берега, уже миновав ограничительный буй.

– Вот жаргон золотозубого навел меня на размышления, – продолжил разговор капитан. – Думаю, в убийстве Шкета они неповинны. Они, мне кажется, вообще ни при чем. Это случайная встреча, каких не избежать в ресторанах, если сидишь один за столом. То, что они сразу, как только сели, стали разговаривать со Шкетом – так ты пословицу знаешь: «Свой свояка видит издалека». Так и бывшие зеки.

– Да, но он ему предлагал какое-то дело, полкосых обещал, в смысле пятьсот рублей. А что значит на их фене «мелиоратор»?

– Мелиоратор – он и есть мелиоратор, не на блатном языке. А пятьсот рублей он предлагал Шкету в месяц. Обратил внимание? Значит, он звал его куда-то работать, а не воровать. Ясно, что золотозубый раньше сидел, как он сказал, «пятерик имел», пять лет сидел, а сейчас «завязал», бросил свою преступную жизнь и где-то работает мелиоратором. Механизаторы на мелиоративных работах хорошо зарабатывают, особенно на Кубани, на рисовых полях. Так что эта встреча случайная. Об этом говорит и вопрос золотозубого, если ли у Шкета бирка. Бирка – это паспорт. Эту версию пока отложим, пусть будет про запас. Но поискать золотозубого не мешает, может быть, он нам прольет свет на настроение Шкета, его планы, его связи. Кобзев даст словесные портреты, а золотозубый фигура колоритная, с жаргончиком. Может, кто и вспомнит. Девушки нам машут, поплыли обратно. А думаю я вот о чем: Шкета убили на симферопольской трассе. Убийца, вероятно, ехал в Москву. Ты помнишь, справку я давал тебе читать, там байка Лузгина описана?

– Насчет того, как им со Шкетом поручено было искать иконы?

– Да! Думается мне, что Лузгин не соврал, что хотел спрятаться от Иконника в колонии. Уж если такой, как Лузгин, решился на это, значит, Иконник стоит того, чтобы его бояться.

Они стояли по пояс в воде, подставив свои белые тела яркому солнцу, наслаждаясь теплом и покоем.

– Наверно у того мужика бизнес такой был, – предположил Виктор. – По тысяче рублей аванс им выдал – дело, значит, стоящее.

– Шкет говорил Лузгину, что он из Москвы и на пяти языках балакает, а пистолетом угрожал им, если надуют.

– Иконы сейчас в цене, а в деревне можно купить шедевр за бесценок, надо только ездить, искать, – сказал Виктор. – Продавал-то он их, наверно, за тысячи. Бизнес прибыльный. А Лузгин вместе со Шкетом не ездил? – спросил Виктор.

– Нет! Шкет уехал один. Лузгин, как он говорит, и не собирался ехать. За неделю он спустил всю тысячу в ресторанах, а потом получил предупреждение. Тот поймал его в подъезде, зажал в темный угол и пригрозил. Кончилось тем, что Лузгин вломился в продовольственную палатку. Байка фантастическая, но я сейчас начинаю на нее смотреть всерьез. Видно, он втягивал ребят в какое-то дело. А вот в какое? Может, иконы – это не главное. Но нужны были ему такие, как Шкет и Лузгин.

– Что движет этими шкетами, лузгиными? По четверти века прожили, а что, кроме тюрьмы, видели? Кто они? Издержки нашего общества? Или спутники нашего общества? Мы продвигаемся, а они не отпадают от нас, не теряются на пройденной дороге, и страдать приходится нам от них все больше и больше. Нас они обворовывают, обманывают, и это при социализме. Откуда они вообще появляются, эти шкеты и лузгины? У всех была школа, дом, вроде бы одинаковые условия, но одни берутся за нож, а другие нет.

– Может быть, генезис? – заметил капитан.

– Сын вора не может быть не вором! Это придумано для облегчения, чтобы не размышлять. Наверно, тут более глубокие причины. Если верить нашим социологам, то в основе лежат экономические факторы: зарплата – не зарплата, купить нечего, а что можно – стоит дорого, вот и берутся за нож, чтобы добыть деньги. Старшее поколение говорит, что мы вот всего достигли длительным и упорным трудом, так и вы давайте работайте, а молодежь сейчас хочет всего, а не потом. Все же грамотные, а в газетах каждый день пишут: взятки, взятки, казнокрадство, оперируют десятками тысяч. Вот и не хотят ждать старости в нужде. Мы же не даем им возможности заработать побольше и купить чего хотят.

– Тут ты, Витя, на сто процентов прав. Я согласен с тобой. От нужды родители звереют, пьют, дебоширят, а дети все видят. Вот судьба у таких ребят и надломленная. Где-то надломилась… Возьми, к примеру, Лузгина. У него две сестры. Бьются как рыбы об лед, выбиться из нищеты не могут, хотя обе работящие, на двух работах получают, а одеться прилично не могут. Да и детство у них было трудное. В доме живут торгаши и всякие богатые дельцы, все с достатком. Лузгин задумывался, почему у тех детей все есть, а у него с сестрами не всегда хватало на хлеб. Отец и мать – пьяницы. Можешь представить себе ту атмосферу, в которой рос мальчишка. Школу он бросил – это никого не взволновало. В нем зрело убеждение, что у нас неправильно распределен жизненный достаток. Когда Лузгин обворовал квартиру одного директора комка, – так теперь комиссионку называют, – то на суде заявил: «Этот не обеднеет, еще наворует». И это убеждение в нем созрело, когда ему не было еще восемнадцати лет. Вообщем, взялся перераспределять богатства. Отнимать у тех, кто имел, и пропивать их накопления. Судья пытался внушить ему, что этот директор более двадцати лет учился, прошел путь от ученика продавца, а Лузгин твердил свое, что таких вещей на зарплату не купишь, вор он – и все тут. Конечно, он вор, я позднее помог ему сесть. Мне приходилось встречаться с этой, довольно-таки распространенной тенденцией, особенно среди молодых преступников. Первая побуждающая причина, толкающая на воровство, – это выпивка, наркотик, а потом – как бы внутреннее оправдание своего поступка – не обеднеют. А в принципе этих ребят жизнь обделила, она у них пустая, а заполнить эту пустоту мы не можем, вернее, нам нечем. Нужна большая индивидуальная работа, а мы пока работаем скопом, для всех одни стандарты, для всех один шаблон. Если парень выпил – сразу ему ярлык, на работу опаздывает – ярлык. А когда много ярлыков, то подлинного лица не видно. Потом, ярлыки навешивать легче, чем говорить с человеком по душам. Времени ни у кого не хватает, чтобы говорить, а ярлыки времени не требуют. Помочь, направить некому. Это только в кино, в газетах наставники, коллектив, а в жизни не каждому коллективу есть дело до одного человека. Потому у нас укоренилась неписаная истина: «Коллектив всегда прав, он тебя поднимет, он тебя сломает». Вот и прячемся за коллективное воспитание: пропесочить, пробрать, выдать, а нет – гони его в шею к чертовой бабушке! Семнадцатилетнему парню сразу себя не найти, ему надо помогать, и при том очень тактично.

– А как с профилактикой по предотвращению преступлений среди молодежи? – Виктор посмотрел внимательно на капитана. – Сколь эффективны разного рода мероприятия?

– Лучшая профилактика – не сажать новичка к рецидивистам, – зло ответил Рыбалко.

– А до тюрьмы?

– Честно признаться, я не особенно верю в профилактику.

Мимо них проплыли девушка и парень, она красиво загребала руками воду и старалась высоко держать голову, чтобы не замочить свою короткую стрижку. А парень профессионально демонстрировал брасс. Капитан полюбовался на эту пару и продолжал:

– Что такое профилактика? Примитивно – это попытка разъяснить потенциально опасному, способному что-либо совершить криминальное парню его будущее. Про колонию, потерянные в заключении годы и так далее. Это только маленькая часть профилактики. Но такой, как Лузгин, лучше разъяснит неоперившемуся, что это – голубая чушь, надо голову иметь на плечах, и тогда ни один легавый – это я – не доберется.

– Тогда профилактика по предотвращению преступлений ничего не дает? Как же можно предотвратить совершение преступления?

– Тут есть много вариантов, – ответил задумчиво капитан, улыбнувшись печально каким-то своим мыслям. – Как мы узнаем, что готовится преступление? Через агентуру, а попросту стукачей, которые не чувствуют себя разведчиками в лагере врага. Такой работает не за совесть, а за страх: сам попался на нарушении закона, вот в порядке альтернативы и становится нашим информатором. Предположим, я получаю от него информацию, что Лузгин готовит кражу в квартире. Что мне делать? Какой путь избрать? Не могу же я вызвать Лузгина и сказать ему, что знаю о его планах. Он тут же поймет, что кто-то мне настучал, и может даже вычислить моего информатора. Сложно все это!

– Тогда лучшая профилактика – взять Лузгина прямо с поличным, с украденными вещами или в квартире. И выходит, товарищ капитан, что лучшая профилактика – это тюремная камера, куда можно запрятать Лузгина на несколько лет. Кто выиграет? Опросите сотни людей, все скажут: «В тюрьму их!»

– И у меня иногда появляются такие мысли. Ну дам я понять Лузгину, что знаю о его намерениях. Он переждет и все совершит в другом месте, но я знать не буду. По логике, я должен быть готов, чтобы никто не пострадал, не был обижен. Если выбирать – для одного – тюрьма, для других – спокойствие. Признаюсь, Витя, такая мысль о профилактике мне иногда импонирует, когда стоит выбор между злом большим и малым. Поплыли обратно, лучше постоим в воде, а то с непривычки мышцы устали.

– А как ваше руководство относится к идее профилактики а ля-Ры- балко? – улыбнулся Шмелев, покачиваясь на легкой волне и слегка загребая в сторону берега.

– Представь себе, Витя, никакой реакции! – ухмыльнулся капитан.

– Странно! Такие мысли, мысли гиганта! Почему же нет реакции?

– А оно не знает о моих идеях, – засмеялся Рыбалко. – Я это держу в секрете.

– А если я об этом напишу?

– Не напишешь! – уверенно возразил Григорий Романович. – Твое руководство не пойдет на конфликт с МВД. Там же скажут: «Нашли какого-то петикантропа и выдают его за систему». Хочешь, я тебе еще больше о профилактике выскажу? Раз уж начал раскрываться с худшей стороны, так и раскроюсь. Может быть, у тебя отпадет желание заниматься моим психологическим портретом. Пожалеешь, что не взял Труша как образец.

– Давайте, давайте! Меня не так-то просто смутить. Мне даже импонирует ваша откровенность.

– Думаешь, профилактика с теми, кто уже отбыл наказание, что-то дает? Одна морока участковому. В восемь вечера он должен приходить в отделение милиции и отмечаться, что он, отбывший наказание, дома, никуда не убежал. А что он делает до восьми вечера и после восьми – один Аллах знает! Как правило, они пьют, дебоширят и всегда имеют свидетелей для алиби. Квартиры их – это зачастую притоны. И, честно скажу: участковый спит и видит, когда же этот его подопечный снова попадет за решетку. И будет стараться делать все возможное, чтобы ему в этом помочь. Поэтому лучше всего думать о тех, кто за решеткой не был и находится на грани. И пока школа спорит с родителями, кто главный воспитатель, кто несет главную ответственность за воспитание подростка, никто ничего не делает, чтобы – не дай Бог! – не сделать работу за другого. Эту публику надо изучать, для организации воспитания нужны деньги, тратить их надо не на охрану ребят в колониях, а на организацию их досуга, на разжигание в них интереса. Они хотят героики, хочется им чувствовать себя сопричастными к героическим делам. У нас героические дела в стране какие? Кто больше нахапал, кто дольше в комбайне просидел – давай им звезды, ордена. Это скучно даже мне. Никакой это не героизм, а элементарное добросовестное отношение к своим обязанностям. О, уже дно под ногами, быстро мы догребли, – капитан перестал двигать руками и встал на дно. – Если у меня нет нераскрытых преступлений, – я кто? Герой? Если рабочий у станка дает свыше ста процентов плана, он что – герой? И так далее, на каждом шагу. Я как-то читал репортаж одной итальянской журналистки, которая в Америке смотрела фильм «Красный рассвет». Она пишет, что в зале было битком набито молодежи и подростков – и это в Америке, где интерес к кино угасает. Там показывали героические, бесстрашные подвиги, которые совершали подростки в борьбе против красных. Во-первых, подростки ненавидели этих красных – нас, кубинцев, никарагуанцев, а во-вторых, сидели в зале, и каждый считал, что он способен совершить подобные поступки. У нас таких фильмов, где молодые люди могли бы продемонстрировать свою ловкость, хитрость, смелость и победить врага, очень мало, раз-два и обчелся. «А зори здесь тихие», «Никто не хотел умирать», ну еще два-три фильма. Война нам дала столько богатейшего материала, где виден индивидуальный героизм, что молодежь бы с интересом смотрела такие фильмы. Главное, не надо в них совать агитку. Сами действия, поступки будут развивать патриотизм. Тогда мы и повернем сознание молодежи туда, куда следует. Будь моя воля, я бы создал отдельно киностудию молодых: сами пишут, сами снимают, сами ставят, не нужны маститые догматики. Всем до тридцати лет.

– Я бы тоже создал такую студию и отдал ее на откуп молодым. Пусть шире мыслят, работают и продают свои фильмы прокату; коммерция и идея, – вполне серьезно согласился Виктор. – А сейчас что мы имеем? Разрозненное стадо. Комсомол они уже приговорили, и если там, в ЦК комсомола, еще трепыхаются, то это по старой привычке и стремлении удержаться на плаву. Ребята сейчас ни во что не верят, в перспективу не верят, своему руководству не верят – те слишком долго пользовались благами за счет их комсомольских взносов. Ребята просто не знают, куда сейчас им себя деть. Все плывет по течению, мы в отчаянии пытаемся навязать им клуб, танцплощадку, телевизор, музеи, лекции, а они сидят в подъездах с гитарами и поют. Хорошо ли, плохо – главное, им нравится. Они хотят чего-то своего, а мы их не понимаем и считаем, что они дурят, и навязываем им свое, взрослое мнение, вкусы и фильмы. Иди в театр, музей – нечего дурака валять в подъезде! Да и на работу они ходят как на каторгу, потому что не любят эту работу.

– А сколько им платят? Нет квалификации, опыта. Проститутка зарабатывает за вечер столько, сколько паренек или девушка получают за месяц – об этом же пишут открыто, – заметил Рыбалко.

– За неделю больше моей месячной зарплаты, – засмеялся Виктор. – Но вы, Григорий Романович, несколько упрощаете: а семья, а родители? – посерьезнел Шмелев. – Не все же семьи такие, как у Лузгина. Сами говорите: если семья неблагополучная, то и дети такие же, способные на преступление. Среда определяет поступки. А разве вы не встречались с фактами, когда дети из благополучных семей садились на скамью подсудимых?

– Встречался и сам занимался такими делами.

– Так что же движет этими детьми? Вроде бы все есть, возможности огромны, открывается перспектива, и вдруг – они идут и нападают на улице на людей, грабят, насилуют группой девушку. Могут шапку с головы сорвать, избить человека, серьги с ушами вырвать.

– Причины разные. Чаще было, когда шли на преступление за компанию, чтобы не отстать, чтобы не посчитали трусом. Самолюбие!

– Дорогой Григорий Романович, этот мотив стал устаревать. Теперь другие мотивы в ходу. Одни находят удовлетворение в том, что он первый в учебе, этим заявляет себя в обществе. Но есть такие, которым никогда себя не заявить подобным образом. А там, где они отстают, им уже неинтересно. Они избирают область, где могут показать свой ум, свои способности, физическую силу, чтобы сами собой могли восхищаться. Такую область они находят в нарушении закона. Страшно преступить закон, но в этом и есть острота ощущений. Чувствуют, что вступают в большую игру: выиграют – сами перед собой герои, проиграют – лишаются свободы. В этом как бы обретается их смысл жизни. Парень начинает чувствовать себя смелым, сильным, способным на многое, на то, на что не способны миллионы. Он выделяет себя из общей массы, заявляет себя, хочет быть личностью хотя бы на этом поприще, считает себя личностью, стоящей выше других.

– Шел бы ты к нам, Витя, работать, занимался бы психоанализом преступлений. Предсказывал бы, на что пойдет тот или иной молодой человек. А я тебе вот что скажу, не вдаваясь в глубины психологии. Не сами они такими становятся. Ты правильно сказал, среда определяет их поступки. Живут сегодняшним днем, потому что завтрашнего не видят. Жизнь в своем многообразии предстает перед их глазами, и они ее отрицательные стороны, порой, принимают за истину. Приспосабливаться еще не научились, не умеют, и прорывается в них прямолинейность, за которую они потом страдают. Придет паренек на завод, на стройку, и его счастье, если люди в его окружении окажутся приличными и порядочными, настоящими людьми. А зачастую бывает так, что натыкается он на голую несправедливость: приписки в нарядах, коллективные выпивки, прогулы без последствий. И начинает он воспитываться либо в духе протеста, защитником правды, – тогда ему не жить в этом коллективе, а чаще в нем начинает созревать убеждение, что можно неплохо приспособиться в нашем обществе. Отсюда неверие, нигилизм, наплевательское отношение к нашему делу, обывательский дух. И нет гарантий, что такой паренек не преступит легко закон и не станет диверсантом.

– Почему диверсантом? – удивленно спросил Шмелев.

– Человек, который подрывает основы общества, путем совершения преступлений против личности, общества, практически совершает диверсию против Советской власти. Иначе это не назовешь. Преступники – это те же диверсанты, тайно подрывающие то, на чем мы стоим, нашу мораль, наши убеждения, что при социализме все прекрасно. А их, диверсантов, у нас в стране сотни тысяч, мы только живем как страусы, делаем вид, что у нас все тишь да гладь. Удобная позиция – сунуть голову в песок. А ведь, по большому счету, чем дольше мы будем держать голову в песке, тем сильнее будут диверсанты, тем шире будет их отряд. Совершая диверсии, преступники влияют своими действиями на других, особенно на молодежь, и тем самым ломают и калечат молодые души – это и есть самая страшная диверсия против нас. Это пострашнее, чем Лузгин, обокравший торгаша-директора. Против диверсанта-Лузгина мы еще как-то можем бороться: закон, тюрьма, где его изолируют на время. А как быть с теми диверсантами, кто на свободе и проникся убеждением, что моя хата с краю, мне нет дела ни до чего, лишь бы меня это не касалось? А взорванная психология молодежи их совсем не волнует, лишь бы это не касалось их персонально.

– Концепция о диверсантах мне нравится, но я бы не сказал, что эти люди на свободе, наслаждаются этой свободой, – возразил Шмелев. – Они ведь рабы своих убеждений, это их скорлупа, из которой им никогда не проклюнуться на свет Божий.

– Это все область журналистики, а не юриспруденции. То, что недоделало общество, от чего оно отказалось, что проглядело, – то уже попадает в наши руки. Мой дед любил говорить: «Ремонт дороже чоботьев». Хватит, наверно, дискуссий. Давай, Витя, спустимся на грешную землю и полюбуемся прибрежными красотами. Мы с тобой как два древних римлянина стоим в воде и философствуем. Двойное наслаждение: вода и мысли. Идут наши красотки! Прямо-таки любуются собой, хотя ноги на голышах выворачиваются.

– Если бы нам их распределяли как победителям, я бы взял Варю, – улыбнулся Виктор.

– А я бы по праву победителя взял обеих! Девочки, осторожно, намокнете! Видите, как тут сыро кругом?

– Лида, ты только посмотри, какие заботливые и галантные молодые мужчины! – воскликнула Варя. – Могли бы и перенести нас через воду. Только вам, видно, это не под силу.

– Попрошу не провоцировать! – строго сказал Виктор.

– Ладно, идите уж на берег, – сказала Лида. – Мы вам там кое-что оставили вкусное.

Она легонько взвизгнула, окунувшись в воду, и красиво поплыла, выбрасывая плавно руки, все дальше и дальше, слегка покачивая головкой с большим пучком светлых волос на затылке.

После обеда Виктор вместе с новыми знакомыми собрался на морскую прогулку. Девушки были огорчены, что Рыбалко не едет с ними, они уговаривали его, доказывали важность такого путешествия, но он был тверд как скала и отказался, потому что ему предстоял разговор с Киевом, который он и так отложил до вечера.

С Киевом его соединили быстро, и Рыбалко вместо Коваля услышал голос Волнянского.

– Я ждал твоего звонка, был уверен, что ты позвонишь, – сказал ему Волнянский. – Какие у тебя новости?

– Наши предположения оправдались: Гаврилин был в Сочи. За несколько дней до убийства он тут попадался на глаза людям. В общем, его опознали два человека. Завтра с утра проверю еще один вариант, думаю он ограбил продавщицу киоска «Воды». Но это мелочи – вырвал сумку, где было на полсотни серебра и медяков.

– А как насчет личности, ради которой ты поехал?

– Глухо! Видели его в обществе двух мужиков, но я сомневаюсь…

– Григорий Романович, есть одна идея. Может быть, пригодится. Надо бы составить список москвичей, проживавших в гостиницах Сочи в тот период. Так дней за десять. Список будет великоват, но женщин не бери во внимание. Правда, он мог жить в санатории или пансионате, а их там сотни…

– Буду искать тех, кто был с машиной и уехал в дни смерти Шкета. Таких будет не так уж много, и их должны знать в санаториях.

– Да, но машина могла быть на городской стоянке, а сам он снимал квартиру.

– Красное, черное не берите, да и нет не говорите, вы поедете на бал?

– Не понял? – заволновался Волнянский.

– К делу не относится. Я проверю городские стоянки по журналам.

– Но он мог снимать квартиру и машину держать возле дома или во дворе. Твои действия?

– Я проиграл! Но у меня есть время, буду думать. Ты насчет москвичей отчего так заволновался?

– Прослушал пленку допроса Лузгина. Пока фантазирую. Тебе придется срочно покинуть Сочи.

– Что-нибудь случилось?

– Гильза заговорила. Пришло заключение из пуле-гильзотеки. Этот парабеллум уже стрелял раньше. Три года назад из него был убит некий гражданин Паршин в Волгограде. Личность далеко не ясная. Так что предстоит тебе город-герой, но сначала в Киев…

«Попрошу частным порядком лейтенанта Раклина, – подумал капитан. – В «Интуристе» у него не так много работы, пусть проверит московские машины и гору москвичей за этот период. А откуда он знал, что я докопаюсь до Сочи? Убил-то в нескольких сотнях километров! Нет, он не такой уж супер-предусмотрительный. Ему и в голову не могло прийти. Надо немедленно лететь в Киев. Сейчас! Успею на последний рейс. Виктору оставлю записку. Думаю, хватит ему и Сочи: поиграл в Пинкертона, и будя».

Капитан созвонился с Раклиным, и тот охотно согласился выполнить просьбу Рыбалко. Потом он написал короткую записку: «Витя! Извини, срочно вылетаю в Киев, требуют чрезвычайные обстоятельства. Думаю, еще увидимся. Будешь в Киеве – заходи, чистосердечно буду рад! Г.Р.». Он положил записку на подушку на кровати Виктора, быстро покидал вещи в чемодан и часа через три был в воздухе, на пути к Киеву.

Уже начало темнеть, а Рыбалко все еще сидел в кабинете следователя прокуратуры Волнянского, и они пытались слепить более-менее правдоподобную версию или хотя бы выстроить как-то одну линию. Но дальше Киев – скелет Шкета – Сочи продвинуться не смогли: все крутилось как в замкнутом круге.

Зазвонил телефон, и Волнянский недовольно взял трубку.

– Я же вам сказал, что этот вопрос в компетенции руководства, – пытался он отделаться от кого-то. – Мы не в праве так решать этот вопрос. Если мы начнем такими методами – знаете, куда мы придем? – Он подождал, слушая, что ему говорили на другом конце провода, и резко сказал: – К тридцать седьмому году! Мы и так сплошь и рядом нарушаем закон, и все во имя справедливости! Дело требует доследования, суд его не примет, если даже я буду там выступать и давить. А я этого делать не буду! Подумаешь, руководитель! Он что же, застрахован от наказания? Ах, райком! Так пусть райком пришлет официальную бумагу, что он его сам будет судить! Звоните прокурору, пусть он это дело решает, я не берусь. До свидания! – Он раздраженно бросил трубку на рычаг. – В обойме райкома руководитель – уже индульгенция. Персона неприкасаемая! От тюрьмы, даже от следствия хотят защитить.

– Давай про труп, – сказал Рыбалко. – Тут никто не будет защищать. С мертвыми легче, чем с живыми. Ты хотел что-то мне сказать по поводу того, что ты порылся в своих бумагах, и…

Волнянский потер висок, нахмурился:

– Да, вспомнил. Шкета убили в мае. «Парабеллум» для нашей страны – довольно редкое явление. Значит, остался с войны. Кто-то хранил его сорок лет.

– Не хранил! – перебил Рыбалко. – Три года назад он стрелял в человека.

– А почему он до этого не стрелял? Первый десяток лет после войны было бы логичнее, тогда бандиты чувствовали себя свободнее. Сберкассы, инкассаторы, магазины, квартиры – с оружием брали, а этот «парабеллум» молчал.

– А если он не в руках грабителя? – высказал предположение Рыбалко.

– Возможно! Жаль, скудная информация по убийству Паршина. Надо смотреть дело, искать аналогии с Гаврилиным, – Волнянский задумался. Рыбалко его не торопил. Ему очень хотелось поехать в тот город на Волге, но он в достаточной мере изучил Станислава. Пусть Волнянский сам чуть-чуть дозреет, а потом можно будет осторожно тронуть этот вопрос, и тогда считай, что Рыбалко поедет в город на Волге. Он и сам не знал, почему ему так хочется коснуться того, трехгодичной давности дела об убийстве какого-то гражданина Паршина. После поездки в Сочи он вдруг стал физически ощущать реального убийцу. Хотя он нигде, ни единым словом еще не услышал ничего об убийце, но уже знал, чувствовал его повадку. Силой воображения Рыбалко составил себе модель этого человека. Одни контуры, в расплывчатом костюме, с манерой сноба, пьющего французский коньяк и курящего сигареты с начинкой, выпущенные в США, но даже не для американцев. Это не простой уголовник, убийца в атаке, убийца в обороне. Это какой-то особенный, хладнокровный убийца. Пожалуй, вот эти соображения и тянули Рыбалко к месту смерти Паршина. Кто он, этот Паршин? Чем занимался? Связано ли его убийство с какими-нибудь делами? Надо бы туда поехать, все поднять, изучить.

Волнянский оторвался от своих мыслей, и Рыбалко даже не подозревал, что думали они об одном и том же: об убийце и жертве. Следователь поглядел на инспектора и задумчиво спросил:

– Что же это за убийца? – он сделал паузу и добавил: – Хочешь туда?

– Да как сказать… – осторожно ответил Рыбалко.

– А так и сказать. Поезжай туда, сам разберись. Только сначала побеседуй еще раз с Лузгиным, он в следственном изоляторе, этапировали его. Глядишь, что-нибудь услышишь.

В своем кабинете Рыбалко прослушал пленку магнитофонной записи допроса Лузгина. Кроме того, что Иконник живет в Москве, он ничего существенного не выудил из его рассказа. Тогда он снова прокрутил пленку и тут только обратил внимание на факт, что Иконник владеет якобы пятью иностранными языками.

«Это очень любопытно, если в это поверить, – подумал капитан. – У нас в стране не так уж много людей, знающих столько языков. Даже если он знает не все пять, а только четыре, – и то входит в узкий круг лиц. Ну не совсем в узкий, но все же».

Теперь капитан решил побеседовать с Лузгиным, хотя мало чего нового можно было от него услышать. Ну, если какую деталь, – и на том спасибо.

По пути в тюрьму Рыбалко забежал домой как раз в тот момент, когда из школы возвратился Вовка.

– Физкульт-привет! – сказал Рыбалко. – Стряслось что-то?

– С чего ты взял? – вздыбился мальчишка.

– С твоей физиономии. Так что?

– Записала-таки в дневник, – осуждающим тоном сказал Вовка.

– Кто! Опять матемаша?

– Не, боташка. Такая вредная – ни за что вписала. За корни-клубни.

– Уже прогресс, ты расширил круг своих безобразий. Теперь не только по математике имеем запись, но и по ботанике. Выдерет тебя мать, а я одобрю, хотя это и непедагогично.

– Пап, будь другом, – вдруг заюлил Вовка. – Что тебе стоит, подпиши дневник.

– Я не могу, мать запретила. Она у нас главный контролер твоей дисциплины. Так что уж готовься.

– Ты же сам должен понимать. Если мама увидит запись в дневнике – расстроится. Да хоть бы она меня отлупила, а то так, шума много, мне и не больно. Какие у нее силы? Потом сама плачет. Беречь ее надо, – назидательно заключил он, и Рыбалко невольно рассмеялся.

– А ты, оказывается, философ. Мать надо беречь, это ты верно сказал, – вздохнул капитан, сдаваясь. – Ну, давай дневник.

Вовка быстро выхватил из сумки дневник и протянул его отцу, на его лице было написано явное облегчение.

– Так: «Безобразничал, плохо вел себя на уроке». Расшифруй, а то непонятно. Ты же сказал, корни-клубни.

– Дело было так. Впереди меня сидит Бодяга.

– Что это за Бодяга?

– Ну, Бодягина! Так вот, я протянул ногу и сбросил ее портфель на пол. Бодяга стукнула меня, я ее, а потом она опять меня. Ну я тоже…

– Фу! До чего же все это противно! Неужели ты мог так поступить? Тебе не стыдно? Ты же мальчик! Дружил с ней.

– С такой я больше дружить не буду! И вообще, девчонки не стоят того, чтобы с ними дружить.

– Ясно! Прошу дать мужское слово, что подобное больше не повторится. – Рыбалко подтянул к себе сына и заглянул ему в глаза. Тот отвел взгляд в сторону и нехотя сказал:

– Хорошо, папа. А если она снова будет драться?

– А если ты сбросишь на пол ее портфель?

Вовка засмеялся, довольный, что гроза миновала: дважды никто его наказывать за один и тот же проступок не будет. Можно смело показать матери дневник, если она вспомнит. Он торопливо убрал его в сумку, бросил ее за дверь и стал переобуваться в кеды.

– Ты куда навострил лыжи? Ты же решил по приходу из школы сразу выполнять письменные работы.

– Я бы это и сделал, но нам ничего не задали, – беспечно ответил Вовка, отворачиваясь от отца, чтобы тот не видел его растянутого в довольной улыбке рта.

«Врет, поганец! – подумал Рыбалко. – Ну, пусть побегает, пока погода теплая. Мать придет, она быстро его уличит и засадит за уроки».

– Па, мы поедем в воскресенье в лес?

– Боюсь, что нет. Я, наверно, уеду в командировку.

– Опять труп выкапывать? – ехидно спросил Вовка.

– Что-что? – воззрился капитан на сына.

– Я слышал, как ты маме говорил про труп, когда ездил в командировку. – Неожиданно мальчик подошел вплотную к отцу и посмотрел на него серьезными, задумчивыми глазами.

– Па, тебе действительно не хотят ничего стоящего давать?

– Вова, у нас вся работа стоящая.

– Я не об этом. Меня ребята спрашивают, интересные ли ты ведешь дела. Я же говорил им, что ты работаешь в уголовном розыске. Ну, им хочется знать. Да и мне хочется, чтобы все знали, какой ты у меня, – последние слова мальчика прозвучали как упрек.

– Эх, Вова, нехорошо это – подслушивать разговоры старших! Мне думается, я еще не дал ни малейшего повода, чтобы ты меня не уважал. И запомни, у тебя есть все основания гордиться отцом. Это все, что я тебе могу сказать.

Рыбалко поцеловал Вовку и подтолкнул его к двери.

– Беги уже, беги, а то придет мать. Она быстро найдет, что вам задали в школе, а чего не задали, – улыбнулся капитан вслед сыну.

…Лузгин вошел в комнату равнодушный, еще более развязный, чем был раньше. Он, не спрашивая разрешения, сел на стул, протянул руку, чтобы взять из пачки на столе сигарету, но Рыбалко легонько стукнул ребром ладони по руке Лузгина.

– Здравствуй, Александр! Вот и свиделись.

– Привет, начальник. Нужда появилась или как?

– Да так. Просто хотелось еще раз услышать твою байку про иконы, тысячу рублей… Занятные моменты в ней есть.

– Мне это неинтересно. Так что, начальник, давай обратно в колонию. Ушел поезд, начальник! Я и просил-то мизер, словечко в суде. Давай в колонию!

– А чего ты спешишь в колонию? Там же работать надо. Срок-то везде одинаково идет, что там, что здесь.

– Ошибаешься, начальник, там я вкалываю и зачет буду иметь.

– Мне думается, спешить-то тебе на свободу пока нет нужды. Ты же спрятался в колонии! Так ты говорил прошлый раз?

– Ну было, – нехотя ответил Лузгин. – А сейчас не хочу долго сидеть. И давай в колонию, – он отвернулся к двери.

– Ты напрасно торопишься. Лучше ты мне еще раз расскажи про того, с «парабеллумом».

– Не вей веревку, начальник. Не было никакого «парабеллума». Придумал я все, чтобы срок поменьше получить. Да не вышло. Отправляй в колонию! – Лузгин вскочил со стула. – Фуфло[19] я дал!

– Ты сядь! У нас разговор еще не кончен. Сядь! И не кипятись. В твоих интересах веду этот разговор. Я удивляюсь твоему чутью, умению оценить по-настоящему опасность. – Рыбалко сделал паузу и краем глаза наблюдал, как на лице Лузгина отразилось удивление. – Да, ты вовремя успел укрыться в колонии.

Последние слова озадачили Лузгина, он впился глазами в капитана и вцепился руками в доску стола.

– Шкета он убил! – тихо сказал капитан.

– Шкета? Врешь начальник! Шкет – безобидный. Шкет – тряпка, им можно пол вытирать! Зачем его шмалять? – в глазах Лузгина вспыхнул страх, и он не мог его скрыть.

– Нет, Александр, я не вру. Он застрелил его на юге. А ты говоришь, не было. Так кто он? Кучер, мазь, жиган?[20]

– Не, начальник, – все еще потрясенный услышанным, ответил Лузгин. – Демон[21] он! Не набушмаченный фрайер[22].

– Почему ты так решил? Ты же и виделся с ним всего три минуты. Лица не разглядел.

– Жиган[23] не будет дуру[24] в морду совать. Каждый деляга[25] знает, что бывает, когда забивают гвозди[26]. А этот сунул бабки и шпалером размахивает. Демон он, начальник, верь моему опыту. В сидке[27] он не был. Жаль, начальник, не поверил ты мне тогда. Жив был бы Шкет. Хороший он пацан, в одном доме раньше жили. По глупе припухал[28]. Он и по соне не ботал[29], проходняка[30] не знал, ни хор[31], ни поляк[32]. Вот иконы и покупал для того мокряка[33]. Жаль, не поверил ты мне, начальник, думал, гвозди колочу. И за фанеру он Шкета…

– Когда мы с тобой, Александр, встретились по палатке, Гаврилин был уже мертв.

– Так он, что же, пришил Шкета и за меня взялся? Я ему понадобился?

– Вот я и думаю, для чего ты ему понадобился? Раньше был Шкет, а потом его не стало, он его убил. А помощник нужен, вот он и взялся за тебя. Для чего? Чем он занимался?

– Фанерой![34] – не вполне уверенно предположил Лузгин.

– Слабо. Для этого не обязательно связываться с таким человеком, как Шкет или ты. Верно?

– Верно! Можно любого доходягу[35] или восьмерку[36] взять. Он же платил. Мог бы и очкарика[37] нанять.

– Все это так. Ты вот прошлый раз упомянул, что он в Москве живет и знает пять иностранных языков. Что ты мог бы добавить?

– Ничего, начальник, это мне Шкет лил[38]. Так и сказал: «Из Москвы приехал, крупный специалист, пять языков знает, по фанере работает».

– Так и сказал: «Крупный специалист, по иконам работает?»

– Именно так и сказал! А больше ничего не знаю. Если что вспомню – попрошусь на свиданку. Найди этого мокряка, начальник! За Шкета я бы ему глотку сам перегрыз!

– Ты сиди там, где сидишь, пока срок не выйдет, а уж мы как-нибудь за это время найдем убийцу. Эх, Александр, бросил бы ты эту собачью, воровскую жизнь. Губишь ты себя.

– Брошу, брошу. Вот выскочу на свободу и завяжу!

Выйдя из здания тюрьмы, Рыбалко пошел пешком, ему надо было подумать. Лузгин подтвердил его предположения, что убийца не входит в число обычных уголовных преступников. Но от этого мотив убийства Шкета для него стал еще более загадочным и отдаленным. Чувствовал, есть какая-то веская причина, но никаких реальных идей в голову не приходило. Сейчас, во всяком случае, Рыбалко считал, что возможная разгадка лежит в том городе на Волге, где был убит три года назад некий гражданин Паршин. Там, может быть, ключ к разгадке мотива убийства Гаврилина.

В день отъезда Рыбалко в командировку пришло сообщение из Сочи. В нем говорилось, что кассир магазина, в котором Шкет менял серебро на бумажные деньги, опознала на фотографии Гаврилина. Эта новость не была для капитана сенсационной. Он был полностью уверен, что именно Шкет был тогда в магазине. Рыбалко не имел возможности провести опознание по фотографии, так как кассир уезжала из Сочи, но портрет, который она нарисовала следователю, не вызывал сомнений, что это был Шкет. Показания кассира дали лишнее подтверждение его присутствия в Сочи и внесли ясность, что Шкет совершил преступление накануне встречи с Мацепурой. Добыча его была невелика, и, видимо, поэтому он нацелился на Мацепуру, вошел к нему в доверие. Данные, которыми располагало следствие, показывают, что Мацепура не мог быть ранее знаком с Гаврилиным. Восьмидесятилетний старик, участник революции, отец двух сыновей вряд ли имел с какой-нибудь стороны отношение к преступному миру. Мог ли быть знаком Мацепура с убийцей? Мог! Такое не исключалось. Если еще предположить, что убийца не из преступного мира. А почему, собственно, он мог быть с ним знаком? Наличие треугольника: Старик – Шкет – убийца логично, но нереально. Шкет мог знать старика раньше или получил его адрес в колонии от какого-нибудь сочинца. Не лишним будет проверить, не было ли кого в колонии из Сочи, когда там находился Шкет. Хорошо, проверил, нашел сочинского престпуника. Да, он давал адрес старика Шкету. Ну а дальше? Насколько это приближает к убийце? Ни на йоту! Шкет мертв, старик мертв! Убийца как был в тени, так и остался. Надо не с этой стороны. По части Шкета все отработано. Хотя нет. Не все! Ведь убийство Шкета могло быть местью за погибшего в ресторане парня. Может быть, именно здесь начинается версия. Вполне реально. Надо посмотреть то дело, поискать там зацепку. У того парня, кажется, была только мать. А если какой-нибудь брат, дядя, хороший друг? Эта мысль пришла Рыбалко уже на аэродроме. Он прошел в телефонную будку и набрал номер. Ответил ему Коваль. Капитан поделился с ним новой версией. Коваль молчал несколько секунд, потом сказал:

– Ты езжай, куда решили, смотри Паршина. По этой версии я переговорю с Волнянским и поручу ребятам поработать. Если версия стоящая, я тебе скажу. Держи меня в курсе дел. Привет! – И Коваль, не дожидаясь больше никаких вопросов, положил трубку, верный своему правилу: думай два часа, говори одну минуту.

Город на Волге встретил Рыбалко теплом и солнцем. Здесь совсем не чувствовалось приближение осени. Деревья на улицах сияли изумрудом, астры на клумбах лениво покачивали головками. На уличных лотках торговали темно-зелеными и полосатыми арбузами-гигантами. Желтые горы дынь окружали продавцов. Ящики ярко-красных помидоров стояли прямо на улицах у импровизированных прилавков. Капитан все это подмечал краем сознания, занятый одной мыслью: что ждет его в этом городе? В некотором роде он испытывал перед местными товарищами неловкость: убийство совершено в их городе, они все еще не нашли убийцу. И вот приезжает какой-то капитан, просит дело, изучает его и… думает, что найдет убийцу! Умник! А впрочем, почему должна быть неловкость? Одно дело все делают. Главная цель – найти убийцу, чтобы он понес заслуженную кару, а кто найдет – это уже не важно. Думал ли Рыбалко тогда, когда смотрел бюллетень оперативной информации о неопознанном трупе, что это дело станет как снежный ком обрастать, распухать и из локального превращаться в масштабное? Не случайно Коваль отключил его от новой версии. Видно, у него больше веры в дело Паршина, убитого три года назад из пистолета «парабеллум».

Море, отражающее солнечное серебро, Гаврилин увидел сразу и близко. Он разволновался и, как был с портфелем, пошел к самой воде. Шкет торопливо разделся и, стыдясь своего белого, не тронутого еще горячим солнцем тела, побежал в воду, вихляясь на отполированных голышах, усыпавших весь берег. Вода была нежно-теплая и ласковая, и Дмитрий вдруг почувствовал такую радость, что сердце его трепетно забилось. Такого он еще никогда не испытывал и подумал, что человек, наверное, испытывает такое состояние, когда он влюблен.

Дмитрий нежился и наслаждался этой благодатью, нырял глубоко, пока не закололо в ушах, плавал кролем, брассом, вспоминал все, что знал из тех лет, отделенных пятью годами тюремного заключения. Так для него выглядела настоящая свобода: он мог купаться и лежать на пляже сколько хотел, хоть до самого заката солнца. Мог сидеть здесь весь вечер, всю ночь, и никто не наказал бы его за нарушение режима. Здесь не было ни конвойных, ни зеков, ни начальников, здесь не давлел властный голос того, кого он окрестил Щеголем. Здесь была свобода и право распоряжаться собой по собственному усмотрению. Дмитрий вылез из воды, выбрал место поровней, подставил ласковым лучам солнца свое тело и закрыл глаза. И вспомнились ему, как это часто бывало, последние годы в колонии. Гаврилин вошел в кабинет подполковника Рукавицына и, как положено, снял с головы берет. Его не встревожил этот вызов из зоны к начальнику колонии. Он ждал этого дня более тысячи восемьсот дней. И если в первое время этот день казался для Гаврилина далеким, туманным, отодвинутым куда-то в конец пятилетия, которое ему предстояло провести в колонии, то ожидание последнего дня заключения становилось нестерпимым, мучительным. Желание оказаться на свободе было так велико, что однажды, возвращаясь со строительства, Дмитрий замедлил шаг возле глубокого оврага, готовый ринуться к колючей проволоке, опоясывающей его край. Только конвойный заметил это невольное стремление, он тверже сжал в руках карабин и строго прикрикнул:

– Гаврилин, не сбивай шаг!

Теперь Дмитрий радовался, что снова не совершил безрассудства за два десятка дней до окончания срока.

– Ну что, Гаврилин? – подполковник приветливо улыбнулся и указал на стул. – Садитесь! Поздравляю с выходом на свободу! Как собираетесь распорядиться ею?

Гаврилин пожал плечами. От волнения не мог говорить, спазм сжимал горло, он еле сдерживал слезы, неведомо отчего выступившие на глазах. Была ли то радость или горечь обиды на самого себя за утерянные тысячу восемьсот прекрасных дней молодости – он и сам бы не смог сказать, только слезы эти стояли уже в глазах, готовые вот-вот покатиться по щекам.

– Так как же распорядитесь свободой, Гаврилин? – подполковник старался не замечать волнений заключенного. Он понимал, что предстоящий разговор уже мало что может изменить в будущей судьбе этого парня, если в его душе не зародилось доброго начала. Если все, что было сделано за эти годы, прошло мимо его сознания, то быть ему снова здесь с новой судимостью. Но подполковнику казалось, что в Гаврилине произошел важный перелом, и советы для него не будут лишними.

Последний день в колонии Дмитрий прожил как в угаре: получал документы, заработанные деньги, утрясал вопрос с одеждой, за что-то рассчитывался. Зеки шептали ему адреса: одни – родственников, если будет туго, другие – дружков, которые не забывают своего брата-зека.

Из ворот колонии их вышло двое, одинаково одетых в серые полупальто и шапки. Они остановились за проходной. Высокий худощавый парень оглядел в последний раз стену с колючей проволокой, вышки с часовыми и, выхватив из кармана алюминиевую ложку, со злостью переломил пополам. Потом он швырнул под стену обе половинки, туда, где уже лежали несколько десятков таких обломков, и произнес как заклинание:

– Будь я проклят, если окажусь снова здесь!

Гаврилин знал, что это стало традицией. Он тоже переломил ложку и швырнул ее на землю, лишь добавив:

– Идиот, пять лет на баланде сидел. А мог бы как человек… – Он плюнул на обломки ложек, взял свой чемоданчик и пошел следом за товарищем. Снег поскрипывал под их ботинками, они отворачивались от бьющего сбоку колючего ветра. Их нагнала тюремная машина, шофер высунул голову из кабины и крикнул:

– Садитесь, подвезу до станции!

Гаврилин чуть было не кинулся к машине, но высокий парень презрительно покривил губы и грубо выругался:

– Кати отсюда со своей радостью! Мне видеть тошно этот тарантас, не то что ехать на нем!

И они пошли пешком до станции, обжигаемые морозным ветром.

Уже в поезде, когда Гаврилин лежал на верхней полке и отсыпался за все пять режимных лет, слезая лишь затем, чтобы поесть да перекинуться парой слов с молчаливыми соседями, которых отпугивала его короткая стрижка и несколько развязная манера разговаривать, Дмитрий решил, что не поедет в Киев, куда ему выписали документы по его же желанию. Сначала – к морю, к теплому, ласковому морю. Туда, где нет мошкары, нет снега, морозов, где воздух пахнет каштанами и люди разодеты как в сказке. Шкет решил дать себе отпуск и провести его на юге, прежде чем начнет работать. Работать… Гаврилин еще не думал, что он будет делать на свободе. За пять лет он получил специальность электрика и бульдозериста. Ему, человеку маленького роста, нравилось управлять сильной огромной машиной, тут он чувствовал себя гигантом с мощной мускульной силой. Нет, работать сейчас он не хотел, он желал отдыхать на берегу теплого моря. Зычный голос женщины отвлек его от размышлений.

– Кефир, сосиски, булочки, шоколад!

Дмитрий купил плитку шоколада – этой роскоши он не пробовал целую вечность – и съел его без остатка.

Вечером на одной из остановок Шкет побежал в станционный буфет. У стойки стоял шикарно одетый молодой мужчина. Он купил бутылку коньяка, попросил открыть ее, тут же налил в стакан, выпил и закусил шоколадом. Только сейчас он заметил короткую стрижку Шкета и его удивленно-завистливый взгляд.

– Захмелишься? – предложил он и, не дожидаясь согласия Гаврилина, налил ему полный стакан коньяку. Шкет опрокинул его единым духом и так же, как щедрый дядька, закусил шоколадом. Через пять минут они прикончили бутылку, и Дмитрий опьянел. Он потерял счет времени, события сместились, все сфокусировалось на щедром мужике. Потом была вторая бутылка, дальше Дмитрий ничего не помнил. Ночевал он в какой-то грязной комнате, нового знакомого там не было. На столе лежала записка: «Жду в Киеве, не пожалеешь», и время встречи на вокзале.

Гаврилин вспомнил о чемодане. Искать его не имело смысла: мыло, полотенце, пара белья да всякая мелочь. В кармане были деньги, и он решил двинуть в Киев. Чем-то его притягивал к себе новый знакомый, он вызывал доверие тем, что не бросил его где попало, и чем-то еще вселял уверенность. В нем таилась скрытая сила обаяния, и Гаврилин, который привык в колонии подчиняться грубому насилию, к этому человеку невольно потянулся сам.

Так он отложил свою встречу с теплым южным солнцем и ласковым морем.

Встретились они как было указано в записке. Новый знакомый назвался Виталием Гавриловичем, а Дмитрий сразу же окрестил его Щеголем. Долго они сидели в ресторане, пили дорогой коньяк, и Шкет остатком еще не совсем захмелевшего мозга пытался найти причину, зачем такой шикарный мужчина взял его в кореши. Потом Дмитрий понял, что попал в крепкие лапы, в стальные клещи, и вырваться он уже не сможет. Щеголь гонял Шкета под Мурманск, под Архангельск, за Вологду, заставлял бегать по деревням в поисках икон. Он был недоверчив и требовал от Шкета рассказов в деталях, что он видел, где расположен тот или иной поселок, какие дороги идут от железнодорожной станции, расспрашивал между прочим о воинских частях, которые попадались Шкету на его пути. Чтобы быстрее отчитаться перед ним, Шкет выработал собственную схему и по ней в деталях обрисовывал картину того, что он видел. Но Щеголь заставил его делать записи и по ним обстоятельно доказать, что он действительно ездил в те места, которые ему указывали, а не купил икону у старушки на Преображенском кладбище.

Вместо южного солнца, о котором Шкет мечтал как о манне небесной, лежа вечерами на нарах в колонии, он получил снега, холод и нежаркое солнце, чаще моросящие дожди и полное отсутствие какой-либо перспективы. Теперь Шкет не мог себе и отдаленно представить свое будущее и жил лишь тем, что давал ему сегодняшний день. Еще отбывая свой срок, он дал себе слово покончить с этой проклятой жизнью, наполненной страхом и горестным ожиданием. Шкет решил, что как только выйдет на свободу, окончит восемь классов, и эта мысль как-то согревала его душу. Сейчас о школе нечего было и думать. За каждую икону он получал деньги, часто утаивал от тех, что предназначались на приобретение икон. Когда Шкет привозил святые лики, Щеголь равнодушно просматривал их на пустыре и тут же разбивал о железобетонный столб. Только некоторые из них брал с собой, и они исчезали с поля зрения Гаврилина насовсем. При встречах они почти не разговаривали, говорить им было просто не о чем, кроме как об иконах и о том, что он видел в дороге. Шкет получал лаконичные приказания, деньги и вновь уезжал на пару недель, а то и больше. Обходил деревни, выманивал у старушек иконы, выдавая всюду одну и ту же легенду, что мать, умирая, наказала достать святой лик и повесить над пустой кроватью на целый год. Он до того иногда входил в роль, что легко выжимал из глаз слезы по умершей мамаше. Бесхитростная легенда срабатывала безотказно, редко какая старушка могла устоять перед такой религиозной преданностью сына. Плюс к этому перед глазами старухи шелестела красная купюра, и не проходило и пяти минут, как уносил Шкет из дома икону. За деревней он доставал из кустов мешок, в котором уже лежало несколько штук, укладывал туда очередную добычу, обходил деревню и, зайдя в нее с другого конца, снова выискивал подходящую избу.

Однажды Шкет привез среди обычных икон небольшой деревянный прямоугольник с ликом Иисуса Христа. Виталий Гаврилович как взглянул на икону, так и замер. Глаза у него загорелись, а перед Шкетом он стал валять Ваньку – ерунда, мол, дешевка, деревенский мастер малевал. Но не разбил эту доску, а, сунув под мышку, быстро распрощался с Гаврилиным, даже не выслушав его дорожного отчета. Шкет сразу сообразил, что добыл стоящую вещь. Он покрутил в руке сотенную бумажку, которую сунул ему сверх положенных Щеголь, и со злобой плюнул себе под ноги. Вот тогда он и решил, что мотнет на Черное море, не поедет искать новые иконы.

Тут Лузгин ему подвернулся, старый кореш по кличке Крыса, специалист по вырыванию дамских сумочек и сдергиванию меховых шапок. Еще Лузгин очень любил ювелирные вещи и, угрожая жертве, что порвет ухо, снимал дорогие серьги. Он считал, что это самый удобный товар – легко сбыть и легко спрятать. Попался он в ювелирной мастерской, куда принес отнятые сережки, и на целых пять лет они расстались со Шкетом.

Когда Дмитрий встретил Лузгина, то страшно ему обрадовался. Он решил Крысой заткнуть ту брешь, которая образуется, если он сам уедет на юг, к морю. Шкет замыслил вообще порвать со Щеголем, а поэтому взял у него деньги якобы на покупку икон, а на самом деле решил совсем скрыться с его глаз…

…Солнце сильно припекало, и Гаврилин решил перебраться под тент, где уже сидело несколько человек. Он выбрал себе местечко, перетащил портфель, потеснил какого-то полного дядьку, который с ворчанием передвинулся, давая возможность Гаврилину спрятаться от солнца.

– Откуда приехал такой бледный? – поинтересовался он.

– Из заключения, батя, – решил подшутить над ним Гаврилин и поразился загадочной метаморфозе. Добродушная улыбка сползла с лица мужчины, исчезла словоохотливость, и тот невольно отодвинулся от Шкета. Чтобы окончательно доконать соседа, Дмитрий добавил беспечно:

– За убийство сидел. Заделал одного лоха[39].

Такое отношение к себе Гаврилин и раньше замечал, еще в поезде, когда возвращался из заключения. Люди менялись на глазах – одни делались сухо вежливыми и спешили отделаться от его присутствия, другие просто не разговаривали с ним и настороженно следили. Правда, попадались такие, что не шарахались как от чумного, а проявляли сочувствие, давали кучу советов. Один мастер с угледобывающего комбайна, откуда-то из Караганды, настойчиво звал к себе в бригаду, обещал сделать человеком. Но в общем люди с недоверием относились к бывшим зекам, и их доверие надо было зарабатывать долго и упорно. Хватит ли у него терпения, Дмитрий не мог с уверенностью сказать, да он и не задумывался над этим в первые дни свободы. А потом всем завладел Щеголь.

Полный дядька вдруг вспомнил, что у него процедуры, и быстро исчез.

«Так-то лучше! – с удовлетворением подумал Шкет. – Еще бы тетку выжить – совсем было бы просторно».

Но тетку с большой сумкой, набитой фруктами, выжить оказалось не так-то просто. Едва мужчина поднялся, как она передвинулась на его место, нахально прижав Гаврилина так, что ему ничего не оставалось, как отодвинуться на старое место. «Вот ведьма! – проворчал Шкет, – Стибрить бы у тебя все бабки! Хотел бы я видеть, как ты тут бы отдыхала».

Солнце клонилось к западу, вытянув до нескончаемости тени от платанов. Гаврилин еще раз окунулся в море, оделся, подхватил свой портфель и пошел вверх по улице, поднимаясь по ступенькам и с интересом разглядывая город, о котором мечтал и был наслышан о нем от зеков в колонии. Ему все нравилось здесь, и он твердо решил пробыть тут месяц. Окунувшись в атмосферу праздности, ничегонеделания, резкого контраста после мотания по деревням в поисках икон, он все воспринимал как в полусне, как в сладкой и прекрасной мечте. Мимо проходили красивые, элегантные, привлекательные женщины, и Дмитрий невольно оглядывался на них, а они его не замечали. Шкету никогда не везло с женщинами, у него никогда не было красивой подруги, ему всегда доставались некрасивые и маленького роста, под стать ему самому.

Сверху, с уступа скалы, где прилепился в живописных зарослях небольшой ресторанчик, долетали звуки блюза, труба стонала и плакала. Она звала, и Гаврилин, поддаваясь очарованию музыки, пошел наверх, ожидая увидеть что-то необыкновенное, как весь сегодняшний день. Но все здесь оказалось просто и прозаично: десятка полтора столиков, накрытых белыми скатертями, официанты в белых костюмах с черной бабочкой и люди, пожалуй, самые обыкновенные, пришедшие сюда выпить по бокалу вина, послушать музыку, потанцевать и насладиться свежестью морского воздуха. Но для Гаврилина и этот ресторан с оркестром из пяти музыкантов был открытием. Раньше он всего один раз был в ресторане. Было это давно, больше пяти лет назад, но запомнился ему этот день на всю жизнь.

А было это так: Дмитрий вышел из бассейна умиротворенный, спокойный, слегка распаренный и подошел к буфету. Он уже взял себе стакан кофе и булочку, когда заметил у круглого столика парня своего возраста. Перед ним лежали бутерброды с колбасой, плавленный сырок и стакан молока. Он нерешительно смотрел на Гаврилина и, поймав его дружелюбный взгляд, предложил:

– Давай по сто граммов после бассейна? Не могу один. – Он смешно выпятил губы, изображая, как ему противно пить одному.

Так как Дмитрий не успел сказать ни да, ни нет, а в предложении парня не было ничего криминального, он улыбнулся ему, и тот быстро достал с прилавка два стакана. Забрав закуску, он пересел к Гаврилину, вытащил из внутреннего кармана пальто четвертинку, разлил ее по стаканам. Они тихо чокнулись, чтобы не привлекать внимания буфетчицы, и выпили водку.

– Алексей я, – сказал парень, запихивая в рот половину бутерброда.

– Дмитрий, – ответил Гаврилин, – просто Дима.

Из буфета они вышли в превосходном настроении и чувствовали себя в некотором роде друзьями. С непривычки водка подействовала на Дмитрия, он стал развязней, задевая прохожих, смеялся им в лицо, что обоим доставляло пьяное удовольствие.

Возле метро они остановились, намереваясь распрощаться, и вдруг Алексей вспомнил, что приглашен на день рождения в ресторан. Он буквально вцепился в Гаврилина, требуя, чтобы и он пошел вместе с ним. Долго уговаривать Дмитрия не пришлось, водка сняла все границы условностей и приличия.

В ресторане они появились с запозданием, поэтому появление в компании нового человека было воспринято как само собой разумеющееся. Ему не задавали вопросов, и они никого не спрашивали ни о чем. Они выпили с Алексеем, потом вместе со всеми. Рядом с Дмитрием оказалась девушка – худенькая, миниатюрная, – на которую Дмитрий сразу же заявил свои права. Он стал за ней ухаживать, танцевать, пытался даже изображать светского льва: никто никогда не говорил ему, что женщинам можно целовать руки, интуитивно он сам до этого дошел: целовал ей руки до и после танца, до рюмки и после рюмки, и все хотел доказать своей избраннице, что он хорошо воспитан. Она смеялась нетрезвым смехом и называла его «лапа». Гаврилин опьянел, зал раскачивался и кружился. Тата – он только на очной ставке узнал, что зовут ее Татьяна, – вся перекосилась, рот искривился, все перед глазами разъехалось и плавало в цветных туманах. Кто-то подошел к Тате и взял ее за руку, но Дмитрий не отпускал, он не разрешал никому с ней танцевать. Парень все еще держал Тату и легким движением пальцев толкнул Дмитрия в лоб. Гаврилин отвалился на стул и отпустил руку девушки. Перед глазами пошли круги, и вдруг его взгляд четко сфокусировался на бутылке из-под шампанского. Гаврилин вскочил на ноги и схватил бутылку. Тата и широкоплечий парень с короткой стрижкой боксера удалялись от стола. Дмитрий видел только голову парня, все остальное – столики, танцующие, да и сама Тата – расплывалось в красочном киселе. Гаврилин бросил бутылку и сам, потеряв равновесие, упал возле стола…

На следствии он узнал, что убил человека. Этим человеком оказался Гена Шарков, рабочий с автомеханического завода.

Известие об убийстве сразило Дмитрия, несколько дней он находился в шоковом состоянии, и следователь вынужден был обратиться к врачу. Потом это прошло, и наступил страх перед ответственностью за преступление. Он писал покаянные письма, просил, умолял, плакал неподдельными слезами на суде, испытывая по-настоящему горе, что лишил жизни парня, которого никогда раньше не знал. Он видел, отгороженный от людей в зале суда, и почти не видел тех, кто был тогда в ресторане. Никто из них не обвинял его, не ругал, не возмущался, все были напуганы и потрясены нелепой жестокой сценой. На вопросы суда отвечали быстро и кратко, как бы спешили отделаться от всей этой обязательной процедуры. Да, они его не знали, да, впервые увидели в ресторане, да, он затеял ссору.

Все пять лет, пока Дмитрий был в колонии, он не забывал того ресторана и дал себе слово помогать, чем сможет, матери убитого им парня. В колонии никто его не осуждал, зеки были равнодушны к такого рода преступлениям, каждый из них совершил что-то на свободе и у каждого хватало своих забот, чтобы принимать на себя чужие переживания. Несмотря на тяжесть преступления, Гаврилин не пользовался уважением у зеков, для них он был лишь Шкетом, мальчишкой на побегушках, рабом, которым мог помыкать каждый, кто был сильнее его. Дмитрий ненавидел эту публику, но терпел, пресмыкался, чтобы не подвергаться избиениям, служил сильным и ждал своего часа, чтобы навеки распрощаться с этой проклятой тюрьмой…

…Гаврилин вошел в ресторан и вдруг почувствовал себя несколько неловко под взглядом пяти, шести пар глаз, вонзившихся в него со стороны ближайших столиков. Он наклонил голову, чтобы не видеть этих взглядов, и обнаружил, что брюки его не глажены и пузырятся на коленях. Теперь он сразу оценил свой туалет, от пыльных башмаков до пиджака, собравшегося гармошкой на рукавах, и рубашки не первой свежести. «Каким несчастным я показался этой публике, лакающей коньяк, – с необъяснимой злобой подумал Дмитрий обо всех скопом, не разглядывая их вообще и стараясь не смотреть по сторонам. – Чего доброго подумают, что пришел попрошайничать». Он неуверенным шагом дошел до противоположной стены, где стоял свободный столик, беспричинно страдая от уязвленного самолюбия, и сел на стул. Только сейчас он смог осмотреться и понял, что в этом зале он был нужен лишь одному человеку – официанту. Остальным было ровным счетом на него наплевать, есть он тут или его нет. Хотя Гаврилин и нужен был официанту, тот не спешил к нему, он не хотел нарушать традицию своего заведения – выдержать клиента, довести его до точки, а эту точку официант обязан знать, иначе нечего ему делать в этом горном ресторане. Доведенный до точки клиент начинает нервничать, крутить головой по сторонам, призывно махать рукой любому официанту, что означает – пора облагодетельствовать клиента. Официант с самой обворожительной улыбкой, растапливающей любые куски льда, держа в боевой готовности блокнот и карандаш, подлетает к посетителю – тысяча извинений – задержали на кухне, в буфете, расчеты с другими посетителями, но теперь только в вашем распоряжении. Такая манера сразу повышает акции официанта и его шансы на приличные чаевые.

С Гаврилиным этот номер не прошел, да он и не был нужен. Дмитрий плохо знал ресторанные порядки, а посему, посидев не больше двух минут, поднялся и пошел прямо на официанта. Он не дал ему выпустить дежурную фразу: «Посидите, вас обслужат!» Он сам сказал то, что хотел сказать, и в таком тоне, в каком сильные разговаривали с низшими в колонии.

– Послушай, друг! Сделай человеку радость на этот вечер. Принеси бутылку водки, закусить, и я сделаю тебе радость.

– Не мой столик, – другой дежурной фразой, как щитом, было прикрылся от Гаврилина молодой официант.

– Я твой, понимаешь? Не столик, а я твой! Неси водку, я ее не пробовал пять лет! Понял? – последнее слово Гаврилин придавил посильнее, и официант согласно кивнул головой.

Через две минуты на столике перед Гаврилиным появилась водка и закуска. Он торопливо налил полфужера и сразу выпил, чтобы согнать скованность, охватившую его с порога ресторана, словно он попал под гипноз чьих-то недобрых глаз. Через несколько минут водка сделала свое дело. Дмитрий расслабился. Он уже не стыдился своих мятых брюк и пиджака, рубашка не жгла шею, а башмаки не казались грязными. Он поглядел по сторонам, пытаясь поймать на себе какой-нибудь пристальный женский взгляд. Но женщины не смотрели на него, а если и смотрели, то равнодушно, как на бесшумно скользящих по залу официантов, женщину, убирающую со стола грязную посуду, музыкантов. Шкета это задело, разозлило. Он тихо, сквозь зубы произнес ругательства, почерпнутые в глубинах колонии, чувствуя, как уходит было поднявшееся от водки настроение. Масла в огонь подлил официант, он решительно подошел к Шкету и, нисколько не стесняясь, не думая, что может задеть его самолюбие, сказал:

– Я бы с вас получил…

Гаврилин скрипнул зубами и так поглядел на официанта, что тот не нашел ничего другого, как добавить:

– Такой порядок.

– Я твои порядки знаю. А ты моих – нет, а посему вали к двери и жди, пока я тебя позову! – грубо ответил Гаврилин и отвернулся. Однако он вытащил из кармана пиджака две двадцатипятирублевки и показал их небрежно официанту, даже не поглядев на него. Назревший конфликт разрешился, и Дмитрий остался один за столиком. Водку он почти всю выпил и чувствовал, как отяжелела голова: зал вместе с людьми, столиками, оркестром слегка покачивался, совсем не в такт музыке. «Надо пойти на воздух, – подумал он, – развезет».

Вдруг перед Гаврилиным выросли две фигуры, молодые парни в легких спортивных рубашках. Один улыбнулся и, склонившись в сторону Дмитрия, блеснул золотым зубом.

– Гуляем, парень?! В компанию примешь? Сесть негде, а ты тут как король на именинах.

Золотозубый не стал дожидаться разрешения и, сев рядом с Гаврилиным, поманил пальцем официанта. Второй парень сел с другой стороны, бросив на стол сумку, в которой водители автомашин носят документы.

– Бутылку коньяку и закуску, – сказал весело золотозубый официанту. – И слушай, мальчик, я не люблю ждать. За ожидание я не плачу. Понял? Вот и давай с лимончиком коньячок. – Официант мгновенно испарился, и золотозубый подмигнул Гаврилину, кивнув на своего молчаливого товарища.

– Надо же поправить корешу настроение. Видишь, какой смурной сидит? А отчего – знаешь? Корочки жмут! – И он весело и громко рассмеялся. Несколько голов повернулись в их сторону.

– Откуда прикатил, кореш? – положил он руку на плечо Дмитрию. И Гаврилин почувствовал в нем скрытую силу: такие в колонии не подчиняются, такие командуют. Дмитрий неопределенно махнул рукой, внутренне сопротивляясь натиску золотозубого. Но тот и сам догадался.

– Был зеком?

– Валялся на нарах.

– За какое дело?

– Мокрое. Пятерик имел.

– И только пятерик? – искренне удивился золотозубый.

– Случай.

– Бывает. Я тоже на нарах валялся. Вот уже три года как спрыгнул. А теперь кто я? Коль, кто я? – обратился он к своему угрюмому товарищу. – Ну молчи, молчи! Мастер я, мелиоратор! – протянул он гордо по складам длинное слово. – Соображаешь? Землю переделываю. Там, где я прошел, сады цветут, хлеб растет. А раньше, где побываю, там люди слезами обливаются. Хавиры брал. Мастерски брал. Сейчас для меня полкосой зашибить – пустяк. Повкалывал, и полтысячи в кармане. Земля, она, кореш, за себя хорошо расплачивается. Ты ей, она тебе вдвойне.

Официант принес коньяк и закуски, расставив все на столе, убежал и быстро вернулся, неся две маленькие рюмки. Золотозубый поймал официанта за рукав и тихо сказал ему:

– Мальчик, ты же считать не умеешь. Сколько нас? А ты две рюмки несешь. Кореша встретили, захмелиться надо.

За столом много говорил золотозубый. Коля молчал и тоскливо глядел в зал, наверное, не прислушиваясь к тому, что говорил золотозубый. Гаврилин слушал его и согласно кивал головой, не все понимая из того, что ему рассказывал новый знакомый. И хотя в нем чувствовалась властность и сила, Гаврилин не боялся его, не унижался перед ним, он ему доверял. Они выпили по рюмке коньяку, и золотозубый налил снова. Мысли в голове Дмитрия наползали одна на другую, даже не успев оформиться. Ему нравилось слушать этого здорового, сильного парня, который мог постоять за себя в колонии, который никогда бы не пошел выносить парашу за другого, если бы ему приказали, он бы никогда не плюнул в лицо тому, кому не хотел бы плюнуть.

– Я завязал[40] напрочь, и теперь ни одна собака меня не стащит на старую дорожку. Одним словом, я не скучаю по параше! Дело мое интересное, машина, я тебе скажу, – гигант, а ты ее ведешь как в детском садике грузовичок на веревочке.

– Я бульдозер могу водить, – вставил в разговор Гаврилин. Ему очень хотелось похвастать перед этими ребятами, что и он может работать на машине.

– Бульдозер – это сила! Я тебе в своей бригаде лучший бульдозер дам, полкосых будешь заколачивать, – азартно стал агитировать золотозубый Дмитрия. – Коля, можем мы взять этого мальчика? Я за него ручаюсь.

– Можем, конечно, – вяло ответил Николай, занятый своими мыслями.

– Ты знаешь, кто меня вытащил в люди? Вот мой крестник! За него я глотку перегрызу. – Он склонился к Дмитрию и тихо поведал:

– Девка его бросила, стерва! Мог бы – голову ей открутил. Такого парня обидела. Я его специально в Сочи притащил, тут этого добра много гуляет. Может, кто понравится. Ты как думаешь?

– Мне бы его рост и силу, – пьяно ответил Гаврилин.

– Я очень много потерял из-за того, что ростом мал! – продекламировал золотозубый. – Плюнь ты на это, не в росте дело. Зачем тебе рост?

– Мурло бы одному амбалу[41] свернул. Пять лет он мной мыкал.

– Забудь, кореш! Старое это, надо новой жизнью жить. Пойдешь ко мне на бульдозер? Только я злой. Не будешь вкалывать… – Он сжал здоровый, сильный кулак и сунул его Гаврилину под нос. – Все забудешь, все зарубцуется. Женишься, детишки пойдут. У меня знаешь какие пацаны? Коль, хорошие у меня пацаны? И жена… – он мечтательно закрыл глаза, качнул головой, будто стряхивая воспоминания, и уставился на Дмитрия.

– У тебя бирка есть?

– Есть, я сразу получил и прописался.

– Тогда все законно. Ты, кент, держись меня, через десять дней мы с Колей уезжаем. Поедешь с нами.

Они еще долго говорили о разной всячине, допили коньяк, взяли вторую бутылку, потом третью. Ресторан опустел, а они все еще сидели, золотозубый рассказывал о своей жене, о пацанах, о каком-то Ярцеве. Он был пьян, Коля тоже опьянел, а Гаврилин вообще с трудом соображал, где они находятся. Официант уже подходил несколько раз, пытался им разъяснить, что ресторан закрывается. Но они все сидели, пили, пытались петь. Дмитрия сильно развезло, ему стало душно и он, шатаясь, пошел к выходу, не обращая внимания на увещевания и уговоры золотозубого, который вдруг оказался наиболее трезвым. У выхода официант остановил Гаврилина и стал совать ему в руку счет. Дмитрий, не глядя, вытащил из кармана две бумажки по двадцать пять рублей и отдал их официанту. Едва он прошел несколько шагов, официант снова догнал его и всунул в руку портфель. На воздухе стало немного легче, и Гаврилин побрел вверх по склону горы, цепляясь рукой за кусты. Так он шел, пока хватало сил. У большого валуна Дмитрий лег на землю и сразу провалился в пустоту.

Солнце поднялось из-за гор, разрезая лучами кустарники, и охватило спокойную, тихую гладь моря. Потянуло утренней прохладой, и Гаврилин, поежившись проснулся. Кругом не было ни души, тишина нарушалась шумом утренних автобусов, проходивших снизу у моря. Дмитрий огляделся, и вдруг взгляд его упал на какой-то предмет у ног. Он вгляделся и узнал свой бумажник. С непонятной тревогой Дмитрий разглядывал его, не решаясь протянуть руку. Он еще не поднял бумажник, как понял, что случилось непоправимое. Гаврилин сунул дрожащую руку во внутренний карман пиджака и весь похолодел. Карман был пуст, деньги, все до рубля, исчезли. Он схватил бумажник, прощупал все отделения, лихорадочно обшарил все карманы, выворачивая их наизнанку, цепляясь за умирающую надежду. Он ощупал подкладку пиджака, для чего-то вывернул наизнанку рукава, тряхнул его и лишь после этого прекратил поиски, разразившись отборной бранью.

– Сволочь! Бандит! – кричал Дмитрий во весь голос и как сумасшедший метался среди кустов, будто надеялся встретить своего обидчика, очистившего карманы и укравшего портфель.

– Все деньги забрал, гад! Всю надежду отнял! Тысячу рублей!

И до того Гаврилину сделалось жалко самого себя, оставленного вором без копейки денег, и до того стало больно и обидно, что он не смог удержать слез. Размазывая их по грязному лицу, он перестал кричать и браниться, а тихо причитал:

– Ну за что? За что мне так? Все до единого рубля. Я же хотел отдохнуть у моря. Я же никому ничего не сделал.

Он еще покрутился бесцельно вокруг того места, где спал, вглядываясь в землю, будто хотел найти утерянные вором деньги, и пошел вниз к подножию горы. В тихой улочке, у водоразборной колонки напился ледяной воды, умылся и почувствовал некоторое облегчение. Будущее уже не казалось ему таким страшным и мрачным. Голова лихорадочно работала в поисках выхода. Нужны были деньги, для начала хотя бы поесть, а дальше Гаврилин не загадывал.

Целый день он слонялся по городу, заглядывал в кафе, где завтракали и обедали отдыхающие «дикари», глотал голодную слюну при виде разложенных на тарелках горячих блинов, сосисок, бифштексов, дымящихся бульонов и кофе. Он все время на что-то надеялся, но ничего спасительного не случалось. Одна настойчивая мысль сверлила его мозг: «Достать деньги, где достать деньги? Как только достану – сразу рвану отсюда», – решил он, уже не желая больше оставаться в этом, таком желанном недавно городе у моря. Ему вспомнились вчерашние парни, и он воспрянул духом. «Найду золотозубого, все же кореш, должен помочь», – думал он, пытаясь отвлечь себя от голода.

У киоска с минеральной водой он остановился, через окно увидел открытый ящик стола и в нем деньги: много рублей, трешек, пятерок – жаркий день, вода была ходовым товаром. Продавщица, пожилая полная женщина в грязном замызганном халате, бросала в ящик бумажные деньги, в другой ссыпала мелочь: уйму медных и серебрянных монет. Гаврилин несколько секунд глядел на эти деньги и перевел взгляд на лицо женщины. Оно было потным, тусклым от усталости, бесцветные глаза смотрели на непрерывную очередь равнодушно, без всякой мысли. Руки у нее были большие, с припухшими, красноватыми от воды пальцами. Она ловко брала деньги и бросала на прилавок сдачу, пожалуй, даже не замечая лиц тех, кто перед ней стоял. Дмитрий уверенно взял с края прилавка бутылку, наполненную до половины минеральный водой, и прямо из горлышка выпил уже потерявшую газ воду. Пустую бутылку он протянул продавщице и та, не глядя на него, бросила на прилавок двадцать копеек. Гаврилин зажал в кулаке мелочь и быстро отошел от киоска. Рядом в булочной он купил булку и сразу всю съел. Настроение немного поправилось, но мысль о деньгах неотступно преследовала его. «Сколько у нее там в ящике?» – подумал он о продавщице киоска. Подумал просто так, бесцельно, без всякой определенной мысли. «Наверное, рублей сто, не больше. Мне бы хватило убраться отсюда. Даже можно посидеть в ресторане, и на дорогу бы осталось. А, чего там думать? – прервал он ход своих мыслей. – Деньги есть, да не про вашу честь».

Дмитрий дошел до гостиницы, постоял, с завистью глядя на окна, на балконы, где сидели в удобных креслах мужчины и женщины. И это их праздное спокойствие, наслаждение заслуженным отдыхом вдруг вызвало в Гаврилине необъяснимое злобное чувство ко всем, кто жил сейчас в этом южном курортном городе.

– Ух, гады! Жизнь себе устроили! – ругался он сквозь зубы. – Наслаждаетесь!

Гаврилин не думал о них как об оленеводах, шахтерах, экскаваторщиках, водителях поездов, полярных зимовщиках, хлеборобах и моряках. Он видел только то, как они обращались со своими деньгами. Сейчас ему было невдомек, что эти деньги достались им трудом, он знал только, что они у них есть, а ему приходится воровать пустую бутылку в киоске минеральных вод и утолять нестерпимый голод. Им овладела бешеная злоба, он стал искать ссоры, чтобы кулаками выместить на ком-нибудь накопившуюся злость за похищенные деньги, за голодный день и за то неудовлетворение, которое возникло из-за неопределенности его положения. Словно таран Дмитрий разрезал группы ребят, толкал их, прислушиваясь, не бросит кто ему вслед обидное, оскорбительное слово. Но все здесь будто сговорились, они не воспринимали задиру-парня, не обращали внимания на то, что их кто-то толкнул. Наконец, потеряв терпение, когда напряжение достигло высшей точки, Гаврилин пошел на парня, чьи глаза, скрытые очками с толстыми стеклами, вызвали еще больший прилив злобы у Гаврилина. «Вот этому я врежу по очкам!» Он налетел на него и сильно оттолкнул в сторону, тот даже екнул от удара, и очки соскочили с носа. Парень едва успел поймать их и водрузил на место.

– Куда прешь? – заорал на него Гаврилин и весь задрожал от возбуждения и ярости. Он подскочил к парню и отупело сжал кулаки. Видно, все его чувства очень хорошо отразились на лице, потому что двое ребят, переходивших дорогу, вдруг резко свернули в сторону, с тревогой глядя на вспыхнувший скандал.

Паренек прижал плотнее к глазам очки и виновато посмотрел на низенького, взъерошенного в ярости человека. В его лице не было ни страха, ни удивления, оно сделалось каким-то беспомощным перед натиском Гаврилина.

– Простите, я плохо вижу. Это чужие очки. Мои разбились, – тон его был тихий, извиняющийся, разоружающий. Кулаки Гаврилина разжались, он расслабился, словно спущенная пружина, ярость его улеглась, погасла, как перед укротителем. После таких слов ударить парня было все равно, что ударить ребенка.

– Ладно! Катись! – махнул рукой Гаврилин и медленно пошел дальше. Теперь спешить было некуда, желание драться исчезло, но мысль, где добыть деньги, осталась. Она сверлила мозг, не давая ему покоя. Он сел на скамейку возле чугунной ограды сада и сейчас же вспомнил о киоске минеральных вод. «Если бы она взяла с собой деньги, можно было бы вырвать сумку, – подумал он. – Крыса был мастер по таким вещам, – вспомнил он Лузгина. – Сумку вырвать – это он умел. «Никакого труда, что у ребенка отнять игрушку», – пришли на память хвастливые слова Лузгина. При мысли, что он мог бы вырвать у женщины сумку и сбежать, Гаврилин заволновался. «Никакого риска, все делается в долю секунды», – продолжал он вспоминать поучения Крысы.

Дмитрий поднялся и пошел в сторону киоска. У него еще не было никакого плана, никакого решения, он просто пошел в ту сторону. Но какая-то неведомая сила тянула его именно к киоску. Он пересек улицу и приблизился вплотную к темному квадратному деревянному строению. Киоск был уже закрыт, но внутри горел свет, и сквозь щель в ставне угадывалось какое-то движение. Шкет обошел строение и оказался в тени, скрытый от уличного фонаря стеной киоска. Он прижался к сохранявшим дневное тепло доскам, затаил дыхание и весь сжался от напряжения. Ему хотелось вспомнить продавщицу, но как он ни старался, кроме ее усталых бесцветных глаз да красных от воды рук ничего не осталось в памяти. «Деньги она, конечно, возьмет с собой. Она не оставит их в киоске», – подумал Гаврилин.

Неожиданно он услышал тихий глухой голос, ему показалось, что в киоске есть кто-то еще, и он готов был отказаться от своего безумного намерения. Но тут Шкет уловил отчетливо произнесенные слова:

– Куда ж я его девала? Ага, вот он! Слава богу, день кончился! Когда уж наступит конец?

«Сама с собой разговаривает», – понял Гаврилин. Он оглянулся по сторонам – поблизости не было ни души. Где-то в отдалении смутно маячили фигуры людей, доносились приглушенные голоса и смех. Несмотря на поздний час, жизнь в городе не спешила замереть. Гаврилин стоял у киоска и еще не знал, сделает он это черное дело или нет, он просто стоял и ждал. При мысли, что может это сделать, Шкет покрывался холодным потом. Прошло немного времени, но ему показалось, что стоит он здесь уже добрый час. «А может, плюнуть на все и пойти в милицию? – подумал он. – Помогут, накормят, отправят бесплатно. Уж они-то помогут – это точно!» – схватился Гаврилин вдруг за спасительную мысль. Он переступил с ноги на ногу. Оставалось совсем немного – не стоять на месте, а шагнуть на свет, и дальше – без остановки к горотделу милиции. Но новая предательская мысль остановила его: «Будут задавать вопросы – почему, как, откуда деньги, с кем пил? Не будут верить! Нет, лучше рвануть сумку!»

В эти страшные минуты, когда он стоял в засаде, поджидая свою жертву, ему почему-то ни разу не пришла в голову мысль, что он готовится совершить ограбление, готовится совершить нападение на человека ради нескольких десятков рублей. Почему же он так хладнокровно идет на преступление? Или он заражен духом рецидивизма из колонии? Уверенностью, вселенной в него рассказами удачливых воров, что можно обмануть розыск? Но как бы ни были они удачливы, они все равно оказывались в заключении, и это было неоспоримым фактом. В колонии существовало как бы два полюса, а Гаврилин находился между полюсами. С одной стороны, зеки, и не просто зеки, а те, кто был в законе – не изменившие преступному миру, а с другой стороны – воспитатели. И между ними как бы шла скрытая борьба за Гаврилина. Пять лет каждая сторона тянула его к себе. Днем, пока он строил дорогу, он знал свое будущее, оно было для него ясным и простым – честный труд. А вечерами его обволакивал дурман мира прошлого зеков, всех этих домушников, карманников, мошенников, трамвайных и поездных воров, грабителей и насильников. Тогда он терял волю к сопротивлению и заражался их азартом и бесшабашностью. С горящими глазами слушал Гаврилин их рассказы о лихих набегах на чужие квартиры, о ловкости и смелости, с которой они уходили от преследований оперативников. И хотя все эти «герои» делили с ним нары, парашу и камеру, они вселяли в него дух авантюризма. И самое серьезное из этой упорной борьбы заключалось в том, что в вопросе о наказании победу одерживали зеки. Он хорошо усвоил себе мысль, что можно совершить преступление и избежать наказания – надо только все продумать, все учесть, и тогда не нападут на твой след. Получалось так, что все, кто сидел с ним в колонии, оказались там случайно: чего-то не учли, где-то оставили следы. А если все продумать снова…

Сейчас он был уверен в простоте исполнения преступного замысла. «Женщина выходит, – думал он, – я хватаю сумку и скрываюсь в темноте. Дело нескольких секунд, легко, как отобрать игрушку у ребенка».

За дверью звякнул крючок, и Гаврилин в страхе, уже в который раз, поглядел по сторонам. Свет в киоске погас, и дверь распахнулась. Фигура женщины показалась в проеме. Гаврилина, скрытого тенью стены, не было видно. Женщина поставила на землю хозяйственную сумку, прижала ее ногой и стала запирать на замок дверь. Шкет, крадучись, сделал несколько шагов, протянул руку и рванул сумку из-под ее ног. Она лишь ойкнула от неожиданности, еще не поняв, что произошло, а Гаврилин был уже за углом киоска. Он бросился к ближайшим кустам, позади раздался отчаянный крик женщины:

– Украл бандит! Украл сумку! Держите его!

Гаврилин пробежал через опустевший парк, выскочил к морю. Берег в этот час уже опустел, но Шкет решил не привлекать к себе внимания и пошел скорым шагом в сторону маяка. Сумка показалась ему легкой, и он вдруг засомневался, есть ли в ней что-либо. У дамбы, укрывшись ее тенью, Гаврилин остановился и торопливо принялся шарить в сумке в поисках пачки денег. Сначала наткнулся на стеклянную банку с повидлом, потом на свеклу, зло швырнул все это в море. На дне сумки лежали два небольших, но увесистых мешочка. Шкет раскрыл один, и велико же было его разочарование, когда в нем он обнаружил лишь медную мелочь. Второй оказался наполнен серебром. Чтобы не пересчитывать все это, продавцы, как правило, взвешивают медь и серебро прямо в мешочках и легко подсчитывают количество рублей.

Гаврилин нетерпеливо пошарил по сумке, ощупал и вывернул подкладку и карманы, и окончательно убедился, что там ничего больше нет. Желая поскорее избавиться от сумки, он сунул в нее несколько булыжников и бросил в море, в серебряную дорожку. Вода раздалась в стороны, ухнула, разбросав серебро по кругу, и сомкнулась, поглотив вещественную улику.

Обида и разочарование захлестнули Гаврилина, рухнула надежда выбраться отсюда, покончить с неопределенностью. Одновременно в его сознание начала закрадываться тревога, Шкет схватил один из мешочков за углы и сверкнувшим медным ручьем спустил содержимое в море. С другим мешочком под мышкой он побрел по пустынной улице, удаляясь от места совершенного преступления. Поднявшись по склону горы, Гаврилин выбрал площадку поровней и улегся спать. Голод мучил его, мешая заснуть, нервное напряжение все еще давало о себе знать, хотя возбуждение несколько улеглось.

Проснулся он довольно рано, спустился к морю, выкупался, почувствовал освежающую бодрость и стал думать о завтраке. Голод вновь вернулся с еще большей силой. Несмотря на ранний час, отдыхающие уже занимали места на городском пляже. Гаврилин с трудом дождался, пока откроется гастроном, и высыпал перед кассиром горсть мелочи. Она быстро пересчитала серебро и сказала радостно:

– Вот хорошо, теперь я на весь день с мелочью.

– Может, возьмете у меня еще? – спросил Шкет, доставая из кармана еще горсть серебра.

Кассир оглядела его небритое лицо, короткую стрижку, мятый костюм, рубашку и ответила:

– Выкладывай!

Он высыпал из мешочка мелочь, получил червонцы, засунул их небрежно в карман и пошел к выходу. Кассир через окно увидела его еще раз и долгим взглядом проводила удаляющуюся фигуру, вскоре совсем забыв за делами об этом незначительном эпизоде.

Гаврилин кое-как почистился, зашел в парикмахерскую, побрился, приобрел себе в киоске темные очки, пляжную спортивную сумку, накупил бутербродов и снова пошел к морю. Там, за камнями, торопливо поел и, раздевшись, улегся под лучами утреннего солнца. Людей здесь уже собралось много, и Шкет не выделялся среди отдыхающих. «Нет, что и говорить, надо все делать чисто! – подумал он с удовлетворением. – Но где же взять денег? На том, что добыл, далеко не уедешь», – снова вернулся он к мысли о том, что ему надо отсюда уезжать. К полудню эта мысль не давала ему покоя и погнала его в город. «Волка ноги кормят! Поищу каких-нибудь ротозеев, их вон тут сколько», – решил Шкет и принялся у водоразборной колонки чистить от пыли брюки.

Первым местом, откуда решил начать Шкет, был базар.

Послонявшись бесцельно среди полок с овощами и фруктами, Гаврилин купил виноград, съел его и пошел к мясной лавке. Цели у него никакой не было, он просто ходил по базару и смотрел, что где продают, спрашивал цену, а сам приглядывался к людям. «Тут ни у кого не вырвешь, поймают, убьют», – подумал он и уже в который раз стал обходить полки с овощами и фруктами. Снова вернулся к мясной лавке, постоял несколько минут в очереди, размышляя, каким путем можно бы достать денег на базаре. В колонии он много слышал рассказов, как зеки добывают деньги на свободе. Но сейчас он не мог выбрать тот способ, который бы ему больше подошел к этой ситуации. «Надо украсть кошелек», – решил он, но сейчас же отверг этот способ. Воровать Гаврилин не умел, этой «науке» он не был обучен, и сейчас пожалел, что отказался в свое время от предложения соседа по нарам по кличке Пузо поучиться «рыбалить». И все же Шкет бросал заинтересованные взгляды на дамские сумочки, на хозяйственные авоськи, еще не зная сам, что это ему даст. Наконец он остановился на испробованном способе. «Рвану сумку у той толстухи, может, там куш», – подумал Шкет, жадно глядя на черную потертую сумку в руках женщины средних лет. Но она вдруг накинула ручку сумки на плечо и зажала ее под мышкой. «Ишь, жмет рукой, наверно есть там, и немало, – озлобился Шкет.

Он хотел было походить за женщиной, но старческий дребезжащий голос остановил его:

– Что невесел, парень?

Гаврилин оглянулся и увидел старика с седой бородой, одетого, несмотря на жару, в теплый пиджак, старенькие брюки и поношенные ботинки. За спиной у него виднелся мешок, на четверть чем-то наполненный. Ноша была, видно, не тяжелая, потому-то старик довольно легко держал ее на плече. Шкет взглянул в лукавые глаза старика, затянутые морщинами, и вымученно улыбнулся. Ему вдруг сделалось необыкновенно тепло оттого, что нашелся за целый день человек, который поинтересовался его настроением. И потянуло Шкета к этому старику, захотелось посидеть с ним, поговорить, рассказать, как ехал сюда с надеждой и остался без гроша, как зашел в тупик и совершил преступление.

– Да так, дедушка, не все хорошо складывается, – ответил он с горечью и отвел глаза в сторону.

– Такой молодой да сильный, есть ли от чего горевать? – участливо заметил старик.

И эта участливость тронула Гаврилина, в груди защемило, и он махнул безнадежно рукой.

– Долго рассказывать, дедушка. И никому это не интересно. Моя жизнь – мои горести.

Они стояли перед мясной лавкой и беседовали как двое старых знакомых. Гаврилину спешить было некуда, а старика тоже никто дома не ждал. Шел ему восемьдесят первый год, и жил он один в поселке Горный Ключ. День для него сложился неудачно: продавал орехи на базаре и почти весь свой товар нес обратно домой. Ему не хотелось возвращаться к своему одиночеству, и он удерживал возле себя парня.

– А ты поделись, парень, поделись. Сразу полегчает. Может, и горести твои не так велики, как ты их себе представляешь.

– Недавно из колонии я, дедушка, заключенным был. По пьяному делу парня убил. Освободился, к берегу не прибьюсь. Не знаю, куда податься. Ни крыши над головой, ни знакомых. Да еще обобрал меня какой-то гад до нитки! – со слезой в голосе сказал Шкет.

– Ничего, парень! Невелико твое горе, поправить можно, – прервал его старик. – Вот, возьму я кусочек мясца. Поедем ко мне, сделаю я макароны по-флотски, поедим, винца выпьем моего домашнего и подумаем вместе, что делать тебе.

Старик не стал ждать ответа, он подошел к окошку мясной лавки, покопался в кусках мяса, выбрал, что ему хотелось, порылся в карманах старых штанов, достал оттуда мятую пятерку, бросил сверток с мясом в мешок и повернулся к Дмитрию.

– Ну, поехали.

Дорогой, пока они сидели в автобусе, старик дремал и тихо посапывал, склоняясь к плечу Гаврилина. Раньше бы такая ситуация вызвала раздражение у Шкета, он бы грубо оттолкнул голову старика, может быть, зарычал на него, а сейчас эта сцена умиляла его, он испытывал радостное, благодарное чувство к этому старому незнакомому человеку, проявившему к нему сострадание и понимание, не испугавшемуся его прошлого. Дмитрий старался не шевелиться, чтобы не разбудить старика. Ему хотелось прикрикнуть на кондукторшу, которая громко объявляла остановки.

Дмитрий не помнил своего отца, он был совсем маленьким, когда отец погиб в автомобильной катастрофе. Ему запомнились только его сильные, поросшие рыжими волосами руки. Он приходил с работы, хватал Дмитрия и высоко подбрасывал в воздух. У мальчика сердце замирало от страха, радости, восторга, но здоровые сильные руки ловили его и снова подбрасывали высоко над землей. Лица отца Дмитрий не помнил, оно окончательно стерлось в памяти, фотографии на стене не давали ему того представления об отце, которое он хотел бы получить. Сейчас, сидя рядом с дедом, он испытывал непонятное радостное волнение, переполнявшее его душу.

Старик, как запрограммированный автомат, проснулся в тот момент, когда кондуктор объявила остановку. Потом они шли по каменистой, ухабистой горной дороге, и старик, несмотря на свои восемьдесят лет, держался довольно бодро.

Добравшись наконец до поселка, они подошли к небольшому низкому домику под красной черепичной крышей с аккуратным двориком, где выстроились ореховые деревья и кусты виноградников. Из соседнего дома вышла пожилая женщина, она приложила руку к глазам, закрываясь от солнца, вгляделась и приветливо поздоровалась:

– Добрый вечер, Степан Максимович!

– Здравствуй, Прасковья! Какие новости?

– Зачем нам новости? Нам и так хорошо живется.

– Писем нет от Ромки?

– Нет! Должен летом приехать с семьей.

– Дай бог!

Старик подошел к двери, вытащил из-под камня ключ и открыл большой висячий замок. Потом он распахнул ставни на окне и вошел в дом. Гаврилин переступил порог следом и почувствовал приятную прохладу. В небольшой комнате с земляными полами и простым убранством стены украшали фотографии разных поколений: от малых детишек, окруживших статного моряка царского флота, до портрета современного морского офицера. В центре висела фотография молодого матроса с усами и бакенбардами, имевшая большое сходство со стариком. Но одна фотография особенно понравилась Гаврилину, на ней был изображен капитан второго ранга, очень похожий на старика, но без усов и бакенбардов, и глядел он как-то по особенному, не замер перед фотографом, а словно не видел его и жил своим важным в эту минуту делом. Если бы фотограф не щелкнул затвором, то офицер, наверное, отдал бы какую-нибудь команду, – так он был сосредоточен и стремителен в своей застывшей на век позе.

– Это Митька мой, на «Беспокойном» командует, – сказал с гордостью старик за спиной Гаврилина. – В меня пошел, на море живет. А второй – отщепенец, в тайгу утек, все лето до осени там живет, звериные лежки изучает, травы собирает, книжки пишет. Осенью оба заявятся. Петька сбреет бороду, что вырастил за лето, и будут босыми ходить, как бывало, пацанами.

И от этих слов стало горько и больно Гаврилину, острая зависть охватила его. Мог же и он вот так жить, стал бы моряком или ходил геологом по тайге, а осенью приезжал сюда к морю и загорал – на целый год, набирался солнца и здоровья. Мог, но кто же виноват, что бросил он тогда бутылку в голову парня? Ладно, это прошлое, а что же теперь? Эх, дед, царапнул ты наждачной шкуркой по душе своим бесхитростным рассказом о сыновьях. У них жизнь, будущее, а его будущее может закончиться словами: «Гражданин Гаврилин, вы арестованы!»

И до того ему стало тоскливо и противно за свои последние годы, что жить не захотелось. «Двадцать пять лет – и полная пустота, ни прошлого, ни будущего. Может, покончить все это разом?» – вдруг со вспыхнувшим отчаянием подумал Дмитрий.

– Ты садись вон туда, к столу, – позвал его старик, – я мигом соображу поесть. Винца у меня имеется чуток, свое, мой виноградник дал. Да мне много не надо, по моим-то годам и вовсе врачи не позволяют эту штуку, лихоманка их порази. Да я сам по себе, а они сами по себе. Я же к ним не хожу, они ко мне тоже, вот я и позволяю себе кой раз стаканчик.

Старик сноровисто не по годам двигался по комнате, доставая сковородку, мясорубку, сухари, макароны. На дворе уже упали сумерки, и Степан Максимович включил свет. Он задернул занавески на окнах, поставил в казане воду на газовую плиту и вышел в коридор, где у него имелся лаз в погреб.

– Митька, – позвал он Гаврилина, – пойдем со мной в погреб.

Дмитрий вышел в коридор и обрадовался, что может быть чем-то полезен этому доброму и заботливому человеку.

– Погреб тебе покажу, – с тайной гордостью сказал старик и, включив свет, стал спускаться по крутым ступенькам вниз. Дмитрий пошел следом, наслаждаясь тишиной и покоем, царившим здесь под землей. Он удивился, увидев просторный, чистый подвал с каменными сводами. Две большие бочки с кранами стояли посередине, справа и слева вдоль стен выстроились закупоренные стеклянные банки, наполненные яблоками, сливой, виноградом, помидорами, огурцами.

– Есть некому, вот и стоят мои заготовки с прошлой осени, – заметил старик, с сожалением оглядывая свое фруктово-овощное богатство.

Он подошел к одной бочке, снял со стены ковшик, приоткрыл кран и налил в него огненно-красной жидкости.

– Попробуй! Какое понравится, то и будем пить, – протянул старик ковшик Дмитрию.

Гаврилин выпил холодного терпкого вина и подошел к другой бочке, из которой старик уже начал выбивать почерневшую от времени пробку. Откупорив ее, он налил в ковш вина, слил его в ведро и только после этого снова налил и передал Дмитрию. Это был янтарный напиток, он искрился и переливался при свете электрической лампочки. Гаврилин выпил его до конца и похвалил:

– Вот это да!

Старик взял большой кувшин с полки и налил его до краев.

– Вот его и будем пить. Это редкое вино, такого винограда почти не сохранилось в наших краях.

Они вернулись в комнату, Гаврилин нес осторожно кувшин, боясь расплескать драгоценную влагу. Хозяин достал из шкафа стаканы, протер их полотенцем и налил до краев. Здесь, на столе, в стеклянных стаканах вино выглядело более красивым.

– Пей, Митька, тезка моего старшего, и не журись! Главное, что ты свободный человек. Я ведь тоже в тюрьме сидел, только в царской. Семь лет каторги определили. Служил на «Первозванном», вот нас всех в каторгу и закатал царь-батюшка, чтобы хвост не поднимали. Через пять годков я утек с каторги, под чужой фамилией жил до самой революции. А потом свою обратно взял – Степан Мацепура. Только вина у нас с тобой была разная. Твоя вина не заслуживает прощения, даже если ты на свободе. Тут уж никуда не денешься. Горе ты причинил матери убитого, и будет это горе на ней до самой смерти. И не будет тебе от нее прощения.

– Помогать ей буду, может, простит, – тихо сказал Дмитрий.

– Может, и простит, – согласился старик и налил по второму стакану. – Давай с тобой выпьем за твою жизнь. Ты, как я понимаю, в тупик зашел и выхода не видишь. А выход-то – он перед тобой. Работать тебе надо, товарищей иметь, да не таких, какие с дороги сбивают, на легкую деньгу зовут. Деньга всегда была потной, тогда в ней есть цена, есть уважение к ней, есть радость и удовлетворение. А легкая деньга – она вся в слезах и счастья никому не приносила. Много ты видел среди товарищей, где сидел, счастливых? Нет! Там их нет! Они злодеи, что значит зло делающие другому. Украл – слезы! Обманул – слезы! Ограбил – слезы! И так уж эта деньга в слезах купается, что лишь черствое сердце не трогают эти слезы. И больней всего, когда десятку последнюю украдут, трудовую десятку. К примеру, у матери чулочки порвались, хотела купить или туфельки детке, кусок хлеба принести домой, а вместо этого слезки принесет. А тот, кто украл, он эту десятку пропил. Ему нет дела до слез, оттого, что сердца у него тоже нет. Или есть, да мохнатое. Искоренять мы их будем, у которых такие сердца.

Они выпили по второму стакану, и Дмитрий почувствовал, что вино ударило ему в голову. Оно оказалось приятным на вкус, но довольно крепким. Старик пошел к плите, перевернул вилкой макароны, поколдовал над ними, что-то досыпал, доливал, мешал и наконец поставил перед Дмитрием дымящуюся сковородку.

– Ешь, Митя, ешь! Мои ребята очень уважают макароны по-флотски. Бери прямо со сковородки, они так вкуснее. Винца можно еще выпить. Потом спать будем, а утро вечера мудренее. Ты, Митя, меня слушай. Я тебя человеком сделаю, выведу тебя из тупика. Специальность получишь.

– У меня есть две, – с гордостью заявил Дмитрий. – Я бульдозер водил и электриком могу.

– Электрик – специальность что надо! На корабль бы тебя, да нет тут таких кораблей. Так что поговорю я в одном санатории, там товарищ моего младшего по водоснабжению заведует. Поможет устроить, а поживешь пока у меня. Вот какой мой план. Что скажешь?

Старик захмелел и открылся всей своей добротой, на которую был способен, и Гаврилин вдруг поверил, что действительно станет человеком, выйдет из проклятого тупика. «С первой же получки отнесу в киоск все, что взял!» – дал себе слово и был настолько искренен в своем намерении, что стало ему радостно на душе и захотелось покаяться перед стариком, как ограбил, обидел женщину, чтобы знал он до конца, кого приютил, чтобы не было больше никаких между ними страшных тайн.

«Это было какое-то отчаяние, безумие, я и сам не знаю, как это совершил. Наверное, потому, что научился я кое-чему в колонии, много наслушался про легкую деньгу. Там академия – не хочешь, да выучат. Но я пойду к этой женщине, я отнесу все до копейки, до последнего медного гроша!»

Он уже открыл было рот, чтобы все это сказать старику, но тот перебил его и, будто угадывая мысли Гаврилина, поднял указательный палец и нравоучительно добавил:

– Что там у тебя было – захочешь – расскажешь. Это дело твоей совести. Что было – должен исправить. Главное, не пропускай мимо жизнь, цепляйся за нее каждый день, каждый час. Жизнь – она красивая, ты только к ней приглядывайся. Ты ее просто еще не познал. Один дом сработал своими руками, до гроба будет гордиться, что люди в нем живут. Другой – виноград посадил, люди будут есть виноград, вино пить и неважно, что не запомнят его имя, важно, что он после себя что-то оставил. Я вот, вроде, ничего в жизни такого не сделал, кроме как сынов вырастил да чоботы шить научился. Землю копал, чоботы шил – вот и вся моя жизнь. На чоботах я мастер. Вот мой инструмент! Сам его делал! – с гордостью проговорил старик.

Сильный металлический удар заставил Дмитрия вздрогнуть, он вскинул голову и увидел, что старик в одной руке держал сапожный молоток с широкой шляпкой, а в другой цепко зажал железную лапку. Он еще раз ударил молотком по лапке, и снова Гаврилин вздрогнул, хотя и ждал этого удара.

«Мировой дед! Если бы он мне раньше попался, до той женщины», – с сожалением подумал Гаврилин. И, помолчав недолго, вдруг решился:

– Я ведь женщину ограбил у киоска. Начну работать – все ей верну. Раз все по-новому, надо начинать с этого.

Старик молчал. Гаврилин взглянул на него, опасаясь увидеть осуждение в его глазах. А больше он боялся, что старик сейчас скажет: «Так вот ты кто! А ну убирайся отсюда, бандюга!» – и выгонит он его в ночь, и дверь на всякий случай запрет на крючок. Выгонит сейчас, когда Дмитрий поверил в себя, в свое нравственное исцеление, поверил в дедов домишко, который и есть, может быть, для него та волшебная избушка, которая все изменит, все поправит и станет для него родным домом.

Но старик, склонив голову на грудь, молчал. Вино сморило его, он положил худую, будто обтянутую пергаментом, жилистую руку с зажатым в ней сапожным молотком на стол. Другой рукой прижал к крышке стола молоток и не двигался.

«Силен дед спать, – подумал с нежностью Гаврилин. – Надо перетащить его на кровать».

Он встал, поднял руки и с удовольствием потянулся. Впервые с тех пор, как познакомился со Щеголем, Дмитрий почувствовал себя успокоенным, уверенным и сильным. Жизнь для него обретала смысл, и будущее, хотя неясное, но уже имело свои контуры. Он подошел к старику, взял его под руки и попытался поднять.

– Дедуля, – протянул он нежно, – давай, дорогой, в кроватку, – с большим усилием он оторвал его от табуретки. Голова старика безжизненно опустилась на грудь, руки плетьми повисли вдоль тела.

«Что с ним?» – с тревогой подумал Дмитрий и с трудом потащил его к деревянной кровати. Он кое-как уложил безвольное тело и, обеспокоенный, стал трясти старика, пытаясь его разбудить.

– Дед, дед! Чего ты? – почти умолял Гаврилин. – Проснись, нельзя же так спать!

Вдруг страшная мысль поразила Дмитрия, он остолбенело уставился на заросшее седыми волосами лицо. Потом торопливо расстегнул на груди у старика рубашку и припал ухом к груди. Как он ни старался, ни прислушивался, он не мог уловить ударов сердца и все больше приходил в ужас при мысли, что старик внезапно умер.

Его охватил панический страх, он бросился вон из комнаты. В темноте наткнулся на перевернутую вверх дном бочку, сильно ударился коленом, но не заметил этого. Он рвал, дергал калитку и никак не мог ее открыть. Тогда вскочил на перекладину и перепрыгнул на другую сторону ворот. Гаврилин бежал, не разбирая дороги, падал, проваливался в рытвины и снова бежал вниз по склону горы, туда, где проносились по дороге машины, прорезая темноту лучами фар.

Когда он добрался до трассы, то представлял собой жалкое зрелище: брюки порвались и клочьями висели на нем, пыль густо покрывала одежду, лицо исцарапано колючками кустарников и кровь запеклась на щеках и на лбу.

У дороги с погашенными огнями стояла легковая машина. Дмитрий медленно двинулся мимо, заметив в кабине за рулем человека. Он уже миновал машину, когда дверца, тихо щелкнув замком, открылась, и знакомый голос приказал:

– Шкет, иди сюда!

Гаврилин как вкопанный остановился. Это было так неожиданно, что он растерялся.

– Иди быстрей! – повторил властный голос.

И Дмитрий пошел к машине, покорный и безвольный, без надежд и будущего, вновь ставший не Дмитрием Гаврилиным, а просто Шкетом, человеком с кличкой, приобретенной когда-то давно в колонии.

Едва он сел рядом с водителем, машина, разрезав ярким лучом плотную темному, рванулась вперед, унося Гаврилина в неведомое.

– Что там случилось со стариком? Ты его пришил? – спросил водитель.

– Нет, нет! – в страхе закричал Гаврилин. – Он сам умер!

– Сам? А ты докажи! А женщина из киоска?

– Виталий Гаврилович! – простонал Дмитрий. – Помогите! Деньги украли, загнали совсем!

– Не умирай! – резко прикрикнул хозяин машины. – Ты обманул меня, вот и засыпался. – Он сделал паузу. – Я помогу тебе. Я вытащу тебя из этого… – Виталий Гаврилович замолчал, подыскивая слово, и вдруг добавил: – Будешь служить святому делу! А нет… – угрожающе начал он, но тут из-за поворота вынырнула машина, и Виталию Гавриловичу пришлось прервать монолог, чтобы не столкнуться лоб в лоб с лихим водителем.

– Буду служить! – чуть не в голос закричал в отчаянии Гаврилин. – Все что прикажете! Только не колония! Не хочу больше в колонию! – вдруг завыл со слезами в голосе Шкет.

– Ладно! Хватит скулить! – оборвал его Щеголь. – Не раскисай, любитель приключений! – вдруг смягчился он и похлопал по вздрагивающему, худому плечу парня.

Виляя на серпантинах, машина все дальше и дальше увозила Дмитрия от города, которому он радовался в мечтах, предвкушал наслаждение и отдых, и который принес ему не радость и облегчение, а полное крушение всех его надежд, отбросив так далеко назад, что Гаврилин не видел даже своего будущего.

Вечерний город приветливо мигал неоновыми огнями, снег искрился под лучами автомобильных фар. Пешеходы – одни кутались в пальто и спешили скорее скрыться, кто в автобусе, кто в магазине, другие, которым жгучий мороз был ни по чем, шли неторопливо и, выпуская клубы пара, разговаривали о своих делах. И в этой многоликой, многоцветной толпе спокойной, неторопливой походкой незанятого человека, которому спешить некуда, шел крепкий, высокий мужчина лет семидесяти в дорогом пальто с бобровым воротником. На нем красовалась светло-коричневая меховая шапка, под рукой он зажал суковатую декоративную палку. Дмитрий Степанович Паршин любил вот такие вечерние прогулки. Знакомые Дмитрия Степановича знали, что он был долгое время актером, а потом несколько лет назад приехал в этот город на Волге, где, как он говорил, здоровая зима и прекрасное теплое лето. И действительно, зиму он принимал как долгожданную, радостную, здоровую пору, выходил гулять в любое время: и в снег, и в сильный мороз. А летом проводил много времени на реке, загорал и наслаждался прекрасным отдыхом. Любил старик театр, не пропускал ни одного нового спектакля, среди актеров быстро заводил знакомства, был с ними запанибрата, в их небольшом уютном ресторанчике считался своим человеком.

Старик шел по проспекту – высокий, сухой, подтянутый, в своем дорогом пальто – и скользил глазами по людскому потоку, словно просеивал, фильтровал эту массу, задерживая лишь на секунду на ком-нибудь взгляд.

Навстречу ему, рыская глазами по толпе, лениво двигался Федька Брыль. Он тоже никуда не торопился и шел медленно, разглядывая неоновые витрины магазинов. Совсем недавно он покинул колонию, где пробыл неполных шесть лет, и теперь не знал, как пристроить себя в свободной жизни. Еще будучи в колонии, получил он вдруг на свое имя письмо от девушки, которую никогда не видел и не знал о ее существовании. Звали ее Зоя Глазова, и работала она учительницей в этом городе. Как-то нехотя ответил он на ее письмо, уж очень нереальным ему показалось такое знакомство: восторженная учительница, думающая переделать мир своими романтическими идеями, и он, Федька Брыль по кличке Горилла, прилепившейся к нему за длинные руки, всегда полусогнутые впереди, готовые в любую минуту к схватке. Федька Брыль, грабитель и хулиган потенциальный рецидивист, умеющий постоять за себя в воровской кодле[42]. Сначала на письма Зои он смотрел как на забаву – дурит, мол, девка, делать ей нечерта, в воспитательницы набивается. Сидела бы себе со своими сопливыми в школе и близко не подступала к преступному миру. А потом стал ждать ее писем. Когда порой ожидание становилось мучительным, он сквозь зубы ругал Зою самыми грязными словами за то, что разбередила, растравила его душу прекрасным будущим, которое ждет его на свободе, наобещала, что поможет, поддержит его, чтобы поверил он в свои силы, в себя и встал на честный путь. Но приходило от нее письмо, и Брыля словно подменяли, он становился молчаливым, тихим, не отвечал на скабрезные шутки зеков, не дрался, если задевали, и работал так, что удивлял охрану и воспитателей. Не имевший родных, не знавший доброты и радости в детстве, награждаемый побоями двоюродного дядьки, который, как он сам говорил, заменил Федору отца и мать, умерших в один год, Брыль вдруг почувствовал, каким добром и лаской дышат Зоины письма, и все больше проникался доверием ко всему, что она ему писала. Пока впереди еще был срок, Федора не особенно волновало его будущее, оно как бы разделилось надвое: с одной стороны – Зоино будущее, которое она намерена для него устроить, без зеков, без грабежей и тюрем, с честным трудом и честной жизнью. Это будущее было туманным, расплывчатым, неопределенным. Оно тянуло и манило к себе, пугало своей новизной, загадочностью и тайной надеждой, что рядом будет где-то эта отчаянная, рисковая, но искренняя девушка. Другое будущее было более определенным, конкретным и изведанным в прошлом. Там не надо размышлять, думать над сложными вопросами что делать. Там все предопределено: выходишь на свободу – есть адреса, явки, имена, люди. Там накормят, помогут одеться, более или менее приголубят, на первый случай дадут денег. А дальше – работай, вор, работай! Найдут подходящее дело, помощников. Повезет – походишь на свободе, погуляешь, будешь пить, развлекаться. И женщины не обойдут своей любовью, потому что будешь ты щедрым, богатым и бесшабашным. А не повезет – снова вернешься в колонию, начнешь опять работать и спать, дышать и жить, есть и пить – все под прицелом карабина, потому что станешь опять преступником, опасным для общества.

Потом подошло и время свободы. Ехал Брыль в этот город на Волге и волновался, как еще никогда не волновался, словно предстоял ему экзамен на жизнь. А встреча эта и была для него экзаменом. Дал он телеграмму Зое Глазовой, что будет проездом. Думал, повидается и ладно – в поезд, и каждый своей дорогой, потому что не мог он поверить сразу в изменение своей судьбы, и потому черным цветом затягивались картины, которые рисовала ему Зоя в своих письмах. Вот увидит она его в сером бушлате, серой шапке, и слетит с нее вся романтика, предстанет перед ней в неприкрытом своем обличье реальность. От дум таких слезы наворачивались у Федора на глаза, и сердце, зачерствевшее среди подонков и воров, невольно трепетало и болело, будто покалывали его булавкой.

Зою он сразу узнал на перроне, и что-то далекое, знакомое показалось ему в ее лице, хотя он был уверен, что никогда ее не встречал. Зоя стояла немного в стороне от всех, и Федор еще издали увидел беличью шапку и беличий воротник ее пальто. Он знал, что это она – в последнем письме Зоя писала, что оденет шапку из белки и пальто с беличьим воротником, когда придет его встречать. Брыль заметил ее темные тревожные глаза, следившие за проползавшими мимо окнами вагонов, и вдруг пришел в полное отчаяние. Перед ним была молодая, с порозовевшими не то от волнения, не то от мороза щеками девушка, с чуть наивным выражением миловидного лица. Ему даже сделалось страшно, что вот он, такой неуклюжий, здоровый, слишком для нее простой, может подойти к ней, и она его ждет, его встречает. Он боялся, что увидит в ее глазах разочарование, и от этого нашли на него смущение и робость. Спрыгнув с подножки вагона, Федор напустил на себя бесшабашный вид и вразвалку направился к девушке.

– Федя?! – полувопросительно-полуутвердительно сказала она, и легкая улыбка тронула ее слегка полноватые губы.

– Он самый! – несколько развязно ответил Брыль и взял ее маленькую теплую руку в свою большую и грубую ладонь.

– Вот вы какой! – с неподдельным удивлением разглядывала она его, и Федор не заметил в ее глазах ничего, кроме живого интереса. – Ну, пойдемте! Где же ваши вещи?

– Там, в вагоне, – махнул Федор рукой через плечо.

– Почему же в вагоне? – спросила она удивленно.

– Да так, вот повидаемся, и поеду дальше, – с плохо скрытой тоской произнес Брыль и поднял глаза к краю крыши вокзала.

– Вы ведь приехали сюда. Я вас просила приехать, – заторопилась Зоя. – Вас кто-нибудь ждет?

– Никто меня не ждет! Никому я не нужен! – с внезапно вспыхнувшей злостью ответил он.

Зоя поняла его, по письмам она уже представляла его характер, и поэтому тихо, но настойчиво сказала:

– А теперь идите в вагон и берите свои вещи. Спешите, не то поезд отойдет. Слышите, Федор?

И Брыль вдруг безропотно подчинился. Он даже не представлял, что станет и впредь подчиняться этому тихому, настойчивому голосу, который будет действовать на него как гипноз, завораживать и вести туда, куда захочет. Он сходил в вагон, взял свой чемоданчик и остановился в нерешительности перед девушкой.

– Пойдемте! – позвала его Зоя. Но Брыль не двинулся с места. Он глядел на нее и не знал, что ему сказать.

– Понимаете, Зоя, – начал он неуверенно. – Тут такое дело, я обещал. В общем, я не пойду сейчас с вами. У меня есть хорошие знакомые, я к ним пойду, а вечером мы встретимся, – он вопросительно поглядел в ее ясные доверчивые глаза, в которых отразилось одновременно удивление и тревога.

– Это по-настоящему хорошие знакомые? Или из тех?.. – Она не договорила, но Федор и так все понял.

– Нет, нет! – воскликнул он. – Это не те, что вы думаете. Только мне нужно к ним сходить.

Девушка кивнула головой и успокоилась, она не стала возражать. После первых минут встречи Зоя решила дать Федору поразмыслить, побыть одному, повидаться со знакомыми. Ей была понятна нерешительность парня, опасения быть ей обузой, но Зоя не допускала и мысли, что Федор может ее обмануть, что не было у него в этом городе ни души, к кому бы можно было обратиться и попросить приюта. Поэтому и села в троллейбус успокоенная, взяв с Федора слово, что вечером они встретятся. А Федор, едва троллейбус повернул за угол, вернулся на вокзал, сдал чемодан в камеру хранения и пошел бесцельно бродить по улицам города, с нетерпением дожидаясь вечера.

Зоя встретила его со сдержанной радостью, посередине комнаты стоял накрытый к ужину стол. Фрукты в вазе и цветы на столе показались Брылю невиданной роскошью, от которой он отвык, и которую разучился понимать и ценить. В тот вечер они долго засиделись за ужином, и Федор уходил от Зои, окрыленный надеждами и ясно обозначенным будущим, в котором огромное место предстояло занять этой девушке.

Остаток ночи Брыль провел на вокзальной скамейке, ни на минуту не сомкнув глаз. Утром он взял из камеры хранения чемодан, вытащил туалетные принадлежности, привел себя в порядок, побрился, позавтракал в вокзальном буфете и снова слонялся бесцельно по городу, пока Зоя не кончила занятия в школе. Они встретились на несколько минут, и Зоя ушла на классное собрание, договорившись с Федором встретиться в семь часов вечера возле универмага.

Брыль прошел до набережной, вернулся к универмагу. Часы словно остановились на одном месте, – до встречи с Зоей оставалось более полутора часов, – и Федор не знал, куда себя деть на это время. Паршина Федор увидел в тот момент, когда переходил улицу у светофора. Брыль профессионально скользнул взглядом по теплым ботинкам, брюкам, массивной палке под мышкой, дорогому пальто с бобровым воротником и остановил свой взгляд на сухощавом, украшенном большим с горбинкой носом, лице. Паршин тоже мельком взглянул на Брыля и, словно не заметив, пошел дальше. Федор остановился и проводил его цепким взглядом. Сомнений не было, он знал этого человека, но не мог сразу вспомнить, где он его встречал. Занятый этой мыслью, Брыль наскочил на женщину с большой сумкой и сорвал на ней злость за свою нерасторопную память.

– Прется тут с мешками, дороги ей нет! – рыкнул Федор на женщину и вдруг решительно повернул следом за Паршиным. Теперь он вспомнил и эту высокую фигуру, и гордо посаженную голову, глядевшую на окружающих свысока, только не мог понять, как этот человек оказался здесь, в городе, когда должен быть в Перми.

«Ладно, выясним, – подумал Брыль. – Главное заставить его раскошелиться. Чудеса, да и только! Приехать в чужой город и встретить того, кто тебе просто необходим. Мне деньги нужны, много денег». Он так задумался, что едва не упустил Паршина. Дмитрий Степанович быстро, не по годам, побежал к троллейбусу и вскочил в салон в ту секунду, когда дверь уже закрывалась, и часть полупальто Брыля оказалась зажатой между дверьми.

– Стой так, молодой человек, – заметила старушка, – скоро остановка, и он тебя отпустит.

Брыль поглядел вперед и у замороженного окна увидел Паршина. Наконец дверь открылась, и Федор протиснулся к нему поближе. На одной из остановок Дмитрий Степанович чуть было не оставил Брыля в троллейбусе. Когда дверь уже закрылась и машина готова была тронуться дальше, Паршин вдруг просунул голову к водителю в кабину и умоляющим тоном сказал:

– Голубчик, прости меня, старика. Опоздал я. Открой, пожалуйста, дверь, мне тяжело ходить.

Двери распахнулись, и Паршин довольно резво выскочил из троллейбуса. Федор кошкой выпрыгнул следом, заподозрив, что все эти фокусы с посадкой и высадкой устраиваются для него. Паршин шел вперед, не оглядываясь: то ли был уверен, что позади никого нет, то ли был чересчур спокоен за свою безопасность. У большого кирпичного дома он свернул под арку, где на ржавых петлях поскрипывали распахнутые настежь железные ворота. Под аркой было довольно темно, и Федор бросился сквозь нее во двор, вдруг потеряв из вида Дмитрия Степановича. Во дворе его не оказалось. Брыль пробежал мимо подъездов, заглядывая в двери, и вернулся обратно к арке. Бешеная злоба душила его.

– Ах ты, старая гнида! – выругался он. – Ничего, я теперь знаю твою нору, не ускользнешь от меня!

Едва он закончил свой экспромт-монолог, как из-за железной калитки высунулась затейливая палка с блеснувшим ножом-наконечником и уперлась Брылю в бок.

– Не шевелись, щенок, а то кишки проткну, – перед Федькой предстал Паршин. Он наклонился к его лицу и заглянул в глаза.

– Это я «старая гнида»? Ткну тебя разок, и будешь тут корчиться на морозе, и ни одна собака тебе не поможет. Ты чего за мной увязался? Чего вынюхиваешь? Не был бы я любопытным – валялся бы ты сейчас у моих ног.

– Потолковать надо, – без тени страха ответил Брыль. – И убери свое перо[43], я их навидался на своем веку.

– Другое дело, – с насмешкой ответил Паршин. – Сразу бы так и сказал, гражданин-идуший-по-моему-следу. Так тебя зовут?

– Не прикидывайся дурой! Знаешь, как зовут! – со злостью ответил Федор.

– С курорта? Как там жилось, Горилла?

– Поди, попробуй! Потолковать надо.

– Ладно, пойдем. – Паршин вышел через арку на улицу и сразу же поймал частника. Они сели в машину и поехали обратно к центру. Паршин что-то сказал тихо водителю, и тот кивнул головой. Через несколько минут машина обогнула универмаг, и Федор увидел на городских часах, что до встречи с Зоей еще больше часа. «Успею вытряхнуть эту старую гниду, – подумал Федор, – и сразу же пойдем с Зоей в универмаг. Можно купить ей сапоги или костюм», – продолжал еще думать он, когда машина уже остановилась. Они вошли в освещенный подъезд какого-то дома, по длинному коридору-лабиринту спустились в полуподвал и оказались в гардеробе. Паршин разделся, поправил густую седоватую шевелюру, тронул рукой галстук перед зеркалом, потрогал мешки под глазами и шумно вздохнул.

– Дмитрий Степанович! Этот говорит, что с вами пришел, – окликнул его гардеробщик, не принимая полупальто от Брыля.

– Да, да, голубчик! – заверил Паршин гардеробщика. – Он со мной, – и, не взяв номерок на свое пальто, пошел в зал небольшого ресторанчика. Федор было двинулся следом, но гардеробщик бросил на стойку номерок и властно сказал:

– Номерок возьми! Потом будешь требовать не свое пальто, – явно стараясь задеть этого посетителя в дешевеньком мятом костюме и свитере. Очень короткая стрижка тоже не вызывала у него уважения.

Федор заскрипел от обиды зубами, но сдержался и никак не ответил на выпад гардеробщика. Паршин стоял у входа и ждал Брыля. Ресторан оказался полупустым, они могли сесть, где им вздумается, но Паршин не спешил. Он поискал глазами метрдотеля. Молодая женщина с приветливой улыбкой пошла навстречу гостю, которого здесь несомненно хорошо знали.

– Дмитрий Степанович, ваш столик свободен. Я стараюсь задержать его подольше, – сказала она и повела их в соседний малый зал, даже не удостоив вниманием Федора, который все мрачнел и мрачнел от явно презрительного к нему отношения. Он невольно взглянул на себя в зеркало и демонстративно сунул руки в карманы брюк, стараясь подчеркнуть свое безразличие к окружающей его чистоте и блеску.

Они сели за столик в полутемном углу, официантка, не спрашивая разрешения, отставила в сторону от их столика стул, давая этим понять, что здесь знают и уважают привычки этого посетителя. Федор не удержался и иронически заметил:

– А ваша светлость сюда часто шманается[44]. Я не удивлюсь, если и похавать[45] принесут, не спрашивая, чего изволите.

– Да-да, наезжаем, голубчик! – не замечая иронии Брыля, ответил Паршин. – Хорошие официанты тем и хороши, что знают привычки своих гостей.

– Пока, князь, вы им свои привычки вдалбливали, мы за вас тюремную баланду зарабатывали с колуном в руках, – попытался зло нажать на Паршина Федор. Важно было заставить его почувствовать себя обязанным ему, Федору.

– Был во время войны концентрационный лагерь в Бухенвальде. Знаешь, что было написано на его вратах? – Паршин склонился к Брылю. – «Каждому – свое!» Я эти слова хорошо запомнил, когда был в Бухенвальде.

– Ваша светлость сидела в концлагере? – с недоверием спросил Федька, все еще сохраняя зло-иронический тон.

– Ну зачем так грубо? Я там работал, поэтому и выжил.

К ним подошла официантка и склонилась к Паршину.

– Вам как обычно?

– Нет-нет, голубушка! Я тут гость. Этот молодой человек распоряжается заказом. – Дмитрий Степанович протянул меню Брылю и устало прикрыл глаза, подчеркивая этим, что ему совершенно безразлично, что он закажет.

Федор долго изучал меню, и официантка терпеливо и скучающе стояла рядом и ждала его заказа, держа наготове блокнот и карандаш. Он не видел, с каким презрением она оглядывала его короткую стрижку.

– Коньяк, две бутылки, – решительно произнес Брыль.

– «Три звездочки»? Есть армянский, дагестанский, грузинский, молдавский.

– Нет, только не это! – возразил Федька. Бутылку «Бакы» и… – Он мучительно думал, какой бы еще заказать дорогой коньяк.

– «Арманьяк», – не открывая глаз, устало и небрежно подсказал Паршин. Федька глянул на него подозрительно, потом на официантку и согласно кивнул головой.

– Его…

Потом он стал заказывать самые дорогие блюда, со злорадством поглядывая на Дмитрия Степановича, который, словно не слыша всех этих заказов, спокойно сидел с закрытыми глазами, положив на стол руки, одна на другую, и всем своим видом походил на молящегося в безмолвии доброго христианина.

Федькина фантазия истощилась, официантка закончила записывать, но еще не уходила, глядя на Брыля в вопросительном ожидании. Паршин вдруг открыл глаза и улыбнулся милой отеческой улыбкой.

– Голубушка, что-нибудь там у Марии Игнатьевны попросите для меня. Икорки черной, балычка. Я думаю, и ананас найдется, – проворковал он официантке.

Она улыбнулась в ответ, что означало ни больше, ни меньше как «обязательно найдется», и удалилась.

– О чем же ты хотел со мной потолковать? – Дмитрий Степанович из-под полуприкрытых век остро взглянул на Брыля.

– Я срок тянул, а ты тут икорку и балычок жрал! – прошипел злобно Федор. – Я колуном лес валил, а ты «Арманьяк» глотал.

– Во-первых, не так грубо, – устало заметил Паршин. – Я этого не терплю. Во-вторых, – в голосе Паршина зазвучали властные металлические нотки, отчего Федор невольно сжался и опустил голову, – ты хотел бы, чтобы я рядом с тобой с колуном стоял? Каждый из нас делал свое дело. Вы с Жиганом добывали, я сбывал. Ты умеешь делать свое дело, а я – свое! А в-третьих, «Арманьяк», «Бакы», балычок и икра – это все не для меня. Я свое отъел, отпил, теперь у меня всего полжелудка, а следовательно, мне и надо всего вполовину меньше, – перевел на мягкую шутку Паршин, желая сгладить возникшую неприязнь между ними. Он сделал паузу, понаблюдал, как официантка начала заставлять их стол едой и питьем, потом, когда она отошла, налил себе полстакана «Боржоми», отхлебнул глоток и назидательно продолжил:

– Резона нет нам с тобой вместе лес валить и на нарах валяться. Здоровье у меня слабое. Представь себе, возвратились мы на свободу, ты, я, еще кое-кто, и все к пустому корыту. А так, пока вы там были, я тут кое-что соображал.

Он опять сделал паузу и с тоской посмотрел на вошедшую в зал молодую пару. Оба разрумянившиеся после мороза, веселые, с искорками в глазах, они держались за руки и глядели по сторонам, выбирая себе место. Светлые волосы девушки струились по ее плечам, и выглядела она словно сошедшая с экрана Марина Влади.

– Все можно отдать за год вот такой здоровой, радостной жизни. Чтобы позволить себе пить коньяк, есть строганину и спать без болей и сновидений. Ты хорошо спишь по ночам?

– Когда день вкалываешь в тайге, дохнешь[46] как младенец. Какие там сны!

– Это хорошо, голубчик!

– Что хорошо? Колония? Ишь ты, хорошо! Ты бы попробовал шесть годков с лишним… – Федор налил себе почти полный фужер коньяку и одним духом выпил.

– Это мне знакомо. И лес, и конвой, и дорога… – печально и задумчиво произнес Дмитрий Степанович.

– Почему ты слинял[47] из Перми? Я привез тебе от Жигана крупный куш, он академика одного обмыл[48]. Там была валюта и золото. И ты сразу слинял!

– Слух прошел, что Жигана при побеге застрелил конвойный. Решил я климат сменить, вот и приехал сюда.

Брыль подозрительно поглядел на Паршина, не особенно веря его словам, но решил не вступать в спор. Перед ним была главная цель, которую он стал преследовать с той минуты, как увидел Паршина на улице. Важно было выжать из него деньги, которые причитались Жигану, но так как вещи привозил в Пермь Федор, то Паршин мог и не знать, что Брыль не имел права на эту добычу. Он сидел и размышлял над тем, как приступить к такому важному вопросу.

Сейчас, когда Зоя Глазова стала не мечтой из коротеньких писем, не тем маленьким островком, за который Брыль мысленно цеплялся, когда лежал ночами на нарах. Это была живая реальная надежда, и Брыль искренне поверил, что если она не оттолкнет его, то он скорее повесится, чем снова полезет в дела. Теперь это был уже не тот лихой бесшабашный парень, которому подчинялась улица, и мальчишки преклонялись перед его героическим ореолом. Это был уже уставший, даже несколько сломленный невзгодами человек, который сказал самому себе: «в тюрьму больше не пойду». Но ему нужны были деньги, он считал, что для жизни, для Зои он должен иметь настоящие деньги, а не те, что заработал на лесоповале. И Федор решил, что он возьмет деньги, пусть грязные, но возьмет, и это будет его последняя незаконная сделка с самим собой.

Возле универмага было людно, рабочий день окончился и многие спешили в магазин. Зоя Глазова подошла к углу универмага, когда на городских часах еще не было семи. Она огляделась по сторонам, всматриваясь в прохожих. На ее лице была решимость выполнить задуманное, поговорить наконец с Федором и заставить его сказать ей о своих планах. А потом Зоя наметит для него программу минимум, которую он должен начинать осуществлять уже с завтрашнего дня. Она видела, что Федор поддается ее натиску, и решила вести себя более настойчиво.

Зоя прошла до другого угла универмага и вернулась обратно, ее удивило отсутствие Федора. Часы показывали уже пятнадцать минут восьмого. Постепенно в ее сознание стала закрадываться тревога, и вдруг она увидела парня в сером полупальто и серой шапке, он прошел мимо, отворачивая лицо от ветра. Девушка схватила его за руку.

– Федя! – радостно окликнула она.

Парень повернулся и удивленно посмотрел на девушку. Зоя извинилась за ошибку, но тот не собирался уходить. Его остановила симпатичная девушка с темными глазами и длинными ресницами, и он обрадовался неожиданной приятной встрече.

– Какая жалость, что я не Федя! – сказал он с искренним сожалением и с нескрываемым восхищением поглядел на девушку.

– Вы так похожи на одного знакомого, – она не договорила и повернулась спиной к парню. Это не смутило его, он зашел с другой стороны и, дружелюбно улыбаясь, заглянул ей в лицо.

– Давайте я составлю вам компанию, пока придет ваш Федя. Мы будем разговаривать. Я расскажу вам кое-какие басни из моей жизни, глядишь, и ночь пройдет, – быстро говорил он, не давая ей возможности возразить.

– Боюсь, что это не понравится Феде. Он страшно ревнивый, и будет вам очень плохо.

– Почему мне? Он же вас будет ревновать.

– Ревновать меня, а попадет вам, – улыбнулась в ответ Зоя.

Но предупреждение не оттолкнуло парня, он продолжал говорить с ней, а Зоя все глядела по сторонам, не теряя надежды, что Федор вот-вот появится.

Но Федор не появился, потому что он уже слегка захмелел и ему нравилось все, что стояло на столе. Он резал мясо на куски, мазал на хлеб масло, прямо ложкой брал икру и пил коньяк. Паршин только наблюдал за ним, и трудно было понять, какие мысли витали в его хитром и изворотливом мозгу. Он потягивал из бокала апельсиновый сок, пожевал дольку ананаса, и взгляд его замер, ничего не отражая для стороннего наблюдателя. Вдруг Федор перестал есть, тревожная мысль захватила его, на лице отразилась растерянность, он посмотрел на Паршина и тихо сказал:

– Она же меня ждет!

– Кто тебя ждет? – удивился Паршин.

– Я сейчас вернусь. – Брыль бросился из зала, не одеваясь, проскочил мимо опешившего швейцара и выскочил на морозный воздух. Он быстро добежал до универмага, вызывая удивленные взгляды прохожих. Прошел торопливо вдоль магазина, заглядывая в лица девушек, постоял в растерянности на углу, где намечалась встреча с Зоей, и медленно побрел к ресторану. Городские часы пробили половину восьмого. Федор все еще оглядывался назад, присматривался к проходившим девушкам, уже теряя всякую надежду.

Паршин тем временем не скучал. Он разговаривал с молодой женщиной и та внимательно его слушала. Брыль поймал лишь конец фразы, произнесенный Дмитрием Степановичем, из которой Федор вообще ничего не понял:

– …каждый имеет право на выражение своей индивидуальности, но эта индивидуальность не должна интегрировать в существующий стереотип, именуемый социалистическим реализмом, в противном случае индивидуальность перестает быть индивидуальностью, и не может быть выражена подобно Дюреру, Ван-Гогу или Манэ. Вот так-то, голубушка! – закончил он запутанную фразу, видя, что к столику подходит Брыль. Женщина тоже увидела Федора и поспешила встать с его кресла.

– Извините, Дмитрий Степанович, за беспокойство. Мне было чрезвычайно интересно услышать ваше мнение по этому вопросу,

– Да-да, голубушка, мы еще с вами побеседуем на эту тему. У меня кое-что для вас есть, например Плутарх или религиозные дискуссии Ницше, там вы сможете найти ответы на ваши вопросы, – Паршин встал и, склонившись, поцеловал руку женщине.

Она вернулась к своему столику, а Федор с растроенным видом сел в кресло.

– Что-то случилось? – участливо спросил Паршин.

– Полчаса ждала в такой мороз. Дура она что ли? Ушла, конечно.

– Кто?

– Зойка!

– А! – протянул Дмитрий Степанович. – Это старо как мир. Сегодня ушла, завтра придет другая.

– Заткнись! Ты не знаешь, что это за человек! – Федор схватил незаконченную бутылку «Арманьяка», налил себе в фужер, единым духом выпил и не стал закусывать.

– С твоего разрешения, «Бакы» я послал молодым людям вон за тот столик, – Паршин кивнул головой туда, где сидела «Марина Влади». – Теперь все! – он поднялся. – Мы уходим. Как любил говорить один литературный герой, «парадом командовать буду я». Поедем в мое бунгало, растопим печку, заварим чайку и попьем вприкуску с рафинадом и свежей булкой, и никаких коньяков. Вот тогда и потолкуем. У меня дело есть для тебя серьезное.

«Катись ты, гад, со своим делом, – подумал зло Федор, все еще переживая неудачу с Зоей. – Еще свободы не видал, а он дело сует. Сначала я вытащу у тебя из глотки сот пять, а потом ты мне не нужен».

Паршин достал из кармана бумажник дорогой кожи и вынул оттуда пачку двадцатипятирублевок. Четыре из них он бросил на стол, остальные вложил обратно в бумажник. Брыль обомлел при виде такой кучи денег. «Хряпнуть бы тебя по колгану, – подумал Федор, скрыв вспыхнувший блеск в своих глазах. – Тогда можно было бы завинтиться».

Ехали они недолго, и машина остановилась у калитки с высоким забором, за которым в темноте просматривалось строение. Паршин ключом открыл калитку и прошел к дому. Они вошли в комнату, стилизованную под старину. На стене висели оленьи рога и двуствольный «зауэр». Паршин от порога бросил на оленьи рога меховую шапку и вдруг, вспомнив, сказал:

– Сходи в булочную, она тут, за углом. Я совсем забыл о батоне и рафинаде.

Он расстегнул пальто, бросил на стол перчатки, поставил в угол массивную трость. Брыль быстро выскочил на мороз.

– Ух, как выстудило здесь! – проворчал Паршин, но снял пальто. Он обошел грубый стол, крышкой которого служила целая пластина какого- то красного полированного дерева, отодвинул в сторону лавку из такой же полированной плашки и протянул руку, чтобы прикрыть форточку. В эту секунду резко хлестнул выстрел. В окне появилась дырочка, и лучи трещин разбежались во все стороны. Паршин дернул головой, повернулся и стал падать. Колени его подогнулись, он неуклюже подвернул под себя руку, рухнул на бок, перевернулся и застыл, прижавшись головой и грудью к полу.

В кабинете следователя прокуратуры Александра Гриценко раздался телефонный звонок в ту минуту, когда он вошел в свой кабинет. Звонил участковый инспектор лейтенант Лебединский из дачного поселка.

– Убит владелец дома Паршин Дмитрий Степанович, – сообщил он взволнованно.

– Что значит – убит?

– Лежит в комнате, в луже крови. Уже остыл.

– Охрану выставили?

– Выставил. Вернусь туда сам.

– Никого не подпускать близко, – приказал следователь. – Сейчас выедет группа. Сообщите адрес дежурному по управлению.

В кабинете прокурора Корнева шло летучее совещание. В нем участвовал сам прокурор, следователь, начальник уголовного розыска майор Коротеев, инспектор Степанов.

– Сколько человек вы намерены включить в группу? – спросил Гриценко прокурор.

– Одного инспектора, трассолога, судмедэксперта. И я сам.

– Хорошо! Позже мы подключим к вам другие службы. Как вы думаете, Николай Романович? – спросил прокурор Коротеева.

– Я выеду на место происшествия сейчас же.

Прокурор хитро прищурился и с едва заметной улыбкой сказал:

– Сделай мне одолжение, не езди туда сейчас, пока группа не проведет первую работу. А потом поедем вместе.

– Чего это ты так, Сергей Иванович? То всегда сам спешил?

– Пусть поработают без ока начальства – пользы будет больше.

– Твои хитрые замыслы, Сергей Иванович, не сработают. Мы с тобой не поедем, руководство само туда нагрянет, лишь станет известно о происшествии. Случай не рядовой, у нас такого давно не было.

– Самый важный этап, как ты сам знаешь, – первые часы расследования, по горячим следам. А чем больше людей – тем больше неразберихи, тем больше вероятность уничтожить следы, проглядеть улики. – Прокурор вопросительно поглядел на Коротеева. Тот ухмыльнулся и сказал:

– Ладно! Так и быть! А как с руководством?

– Справлюсь. – Прокурор снял трубку телефона и набрал номер. – Ты не смог бы дать мне одного автоматчика? – спросил он кого-то. – Вот и отлично! Надо тут место происшествия постеречь. Да-да, пусть немедленно поступает в распоряжение следователя Гриценко и выполняет только его распоряжения. Только его и ничьи больше. Должен действовать, как часовой на посту. Спасибо!

– Дожили, часового от начальства ставим, – усмехнулся Коротеев. – Ну и буча будет!

– Дело важнее бучи, – заметил прокурор и повернулся к Гриценко. – Вы все поняли? Выезжайте!

У ворот дачи толпились люди. Гриценко заметил среди них инспектора Степанова и не мог понять, когда инспектор успел сюда приехать. Тот беседовал с женщиной, а несколько человек, стоявших рядом, вставляли свои реплики, высказывая предположения. Инспектор никого не останавливал, он слушал все что ему говорили, пытаясь в этих разговорах нащупать главное. Следователь прошел во двор, мельком окинул взглядом заваленный сугробами сад и подошел к двери. Следом вошел Степанов и с ним две женщины.

– Вот понятые, они будут нам помогать, – сказал он Гриценко.

Следователь записал их имена, адреса и принялся тихо инструктировать.

Тем временем трассолог Ларин, мужчина средних лет с хитроватым лицом, одетый в теплое пальто с меховым воротником, переступил порог, огляделся и вдоль стены прошел к окну, в котором зияла круглая, с трещинами дырочка. Возле мертвого Паршина возился судебно-медицинский эксперт, он пощупал пульс, подавил пальцами мякоть руки выше кисти, наблюдая, как меняют цвет трупные пятна, измерил температуру тела и задумался, разглядывая кровавую ранку на затылке Паршина.

Ларин свернул трубочкой лист бумаги, просунул его в отверстия, пробитые пулей в двойных стеклах, и поглядел по направлению, которое указывал обратный конец трубки. Взгляд его остановился на двери, где стоял у порога Гриценко. Они посмотрели друг на друга, и следователь поднял руку так, как если бы у него в руке было оружие.

Они работали вместе уже не первый год и понимали друг друга без слов, знали профессионально свое дело и еще до того, как Гриценко отдал распоряжение начинать осмотр места происшествия, каждый уже определил для себя, что будет делать. Ларин знал, что следователь будет ждать у порога, пока он не прокатает следокопированной пленкой порог, пол возле порога, где могут быть невидимые следы ног убийцы, сформированные грязным снегом, частичками грунта, пыли, которые вряд ли удастся разглядеть простым человеческим глазом; потом он из пульверизатора опылит графитом светлые части вещей, предметов, где преступник мог случайно оставить следы своих пальцев, затем опылит окисью цинка темные предметы, чтобы на темном фоне проступили белые узоры папилляров. Сняв, где только возможно, отпечатки пальцев, Ларин примется за пулевые пробоины в стекле, а следователь тем временем вместе с судебно-медицинским экспертом будет заниматься трупом.

Молчаливые, взволнованные понятые с щемящим чувством, порожденным присутствием убитого человека, следили, как быстро и четко разворачивалась следственная работа. Они кое-как улавливали смысл из лаконичных фраз, которые бросал медик, описывая состояние трупа:

– Температура тела – двенадцать градусов, примерно двенадцать часов назад наступила смерть, принимая во внимание понижение температуры тела на два градуса в час. Таким образом, убийство произошло в восемь – восемь тридцать вечера. Под нажатием трупные пятна исчезают и не восстанавливаются, кровь не возвращается в кровеносные сосуды. Это подтверждает, что смерть наступила примерно в это время. Вскрытие покажет более точно.

Степанов быстро заносил в протокол данные. Потом начал свою работу Гриценко, детально описывая местоположение трупа, расстояние от него до предметов, детали одежды Паршина.

Фотограф пощелкал затвором камеры, отображая общий план, узловой и детальный. Когда был закончен осмотр и следователь приказал санитарам унести тело Паршина, трассолог начал детально описывать характер входных и выходных отверстий в стекле, оставленных пулей.

Лишь после этого все четверо приступили к поискам гильзы. Искать начали от порога, имея примерно представление о месте, с которого стрелял убийца. Позднее, в лаборатории, Ларин точно, до десяти сантиметров, установит это место, когда исследует на следокопировальной пленке остатки несгоревших порошинок и диаметр их рассеивания. Ларин учтет и капельки смазки, вылетевшие из ствола во время выстрела, которые тоже отпечатались на пленке.

Не прошло и получаса, как Степанов обнаружил в одной из домашних туфель гильзу. Теперь оставалось найти пулю, лежавшую где-то в сугробе за окном, и провести обыск в комнатах, где находилось несколько сот книг на полках, уставленных от самого потолка до пола. Гриценко решил вызвать для обыска помощников, а самому заняться поисками пули.

По расчетам Ларина, выходило, что пулю надо искать где-то на расстоянии от пяти до десяти метров от окна. Найти в снегу маленький кусочек свинца – что иголку в стоге сена, но найти ее он обязан, эту важную улику, даже если для этого ему придется растопить весь снег во дворе дачи.

Разморенные теплом комнаты, все вышли во двор, оставив Ларина упаковывать собранные улики. Гриценко развернул металлоискатель, надел наушники и шагнул в сугроб.

– Хоть бы повезло! – тихо проговорил доктор, и Степанов его понял. Если металлоискатель не обнаружит пулю, им придется вызвать специальную машину и растапливать в этой части двора снег, а потом искать, ползать чуть ли не на коленях, и искать до тех пор, пока этот кусочек свинца не будет извлечен, описан, завернут в тонкую бумагу и запечатан в конверт. Они не уйдут отсюда, если даже наступит ночь, будут при свете юпитеров все четверо исследовать каждый сантиметр земли. С остальными уликами проще: серая шапка, найденная в коридоре, безусловно, сохранила для лаборатории остатки пота, и его обнаружат по компоненту, получившему название серии, а группа пота совпадает с группой крови – значит кое-что уже станет известно. Если еще в шапке найдут волос, то микроскопический метод даст возможность позднее доказать, что волос принадлежал хозяину шапки. Пятно крови, обнаруженное в коридоре возле осколков стекла, пока остается загадкой. Степанов считал, что реальные надежды можно питать только на пачку рафинада. Она уже дала результат: окуренная парами йода показала узор капилляров, оставленных на ней чьими-то пальцами. Если эти опечатки пальцев уже известны ранее, тогда дело техники розыска.

За домом никто не видел того, что происходило во дворе и у калитки. На улице собралась толпа соседей и прохожих. Сжигаемые любопытством здесь судачили о милиции, о самом покойном, о методах расследования, и каждый старался проявить себя незаурядным знатоком не своего дела. Они заглядывали сквозь щели забора и комментировали, что видели у дома.

Только автоматчик не вызывал ни у кого интереса. Раз поставили – так положено, и он медленно ходил по расчищенной дорожке: десять шагов от порога к калитке и обратно, чувствуя, как мороз подбирается к его ногам. Вдруг до его слуха долетели звуки приближающейся автомашины. Из-за угла вынырнула «Волга» и остановилась у дачи. Трое мужчин, один в милицейской форме в чине полковника, уверенно направились к калитке. Едва они вошли во двор, как часовой вскинул автомат и твердо сказал:

– Стой!

Полковник, видимо главный, хотя и удивился такому приему, продолжал двигаться по инерции навстречу часовому.

– Стой, стрелять буду! – прикрикнул часовой и выразительно щелкнул затвором автомата. В его тоне была такая непреклонная уверенность, что полковник, а за ним и остальные остановились. Ситуация была не из приятных. Потоптавшись на месте, офицер все же попытался приказать часовому:

– Вызови кого-нибудь из сотрудников!

– Выйти за территорию двора! – приказал часовой.

– С часовым не поспоришь, – констатировал один из штатских. – Надо подчиниться, – и они друг за другом, гуськом покинули двор дачи.

– Бесполезно! – сдерживая раздражение, заметил и полковник. – Пока не закончат осмотр, нас туда не пустят. Следы оберегают, – усмехнулся он и сел в машину.

Поздним вечером в кабинете прокурора собралась вся оперативная группа. Докладывал Гриценко:

– В настоящую минуту у нас нет отправных данных для прямого розыска убийцы. Мы имеем отпечатки пальцев, отпечатки следов обуви, гильзу и пулю, шапку, каплю крови. Известно более или менее точное время убийства. Далее, найденные во дворе следы рабочих ботинок с рельефным рисунком подошвы дают основание для выдвижения пока только версии. Если отпечатки пальцев имеются в следотеке, то версия соединится с личностью.

– Итак, ваши предположения? – спросил прокурор.

– Вероятный убийца вошел в комнату либо после Паршина, либо вместе с ним. Во всяком случае, Паршин только что вошел, мне так думается, на лавке лежало его пальто.

– Позвольте вам возразить, – осторожно начал прокурор. – А не может быть такого, что Паршин собрался уходить, взял пальто, – шапка-то его висела на оленьих рогах – что-то хотел сделать, положил пальто на лавку и подошел к окну… открыть, например, форточку? Она же была открыта, когда вы пришли туда.

– Такой вариант возможен, только есть факты, говорящие о другом. Возле ног Паршина сохранились высохшие потеки от снега, значит, он был на улице. Кроме того, на наружной ручке двери имеются отпечатки пальцев Паршина, местами смазанные другими отпечатками пальцев, как бы наложенными после Паршина. На ручке двери внутри комнаты отпечатков пальцев Паршина совсем не видно, только отпечатки неизвестного лица. Следовательно, Паршин открыл двери сам, оставил отпечатки пальцев на ручке и вошел в комнату. Если бы он был один, то, прикрывая за собой дверь, обязательно оставил бы след на ручке двери внутри. Возможный убийца, войдя следом, прикрыл дверь и выстрелил, вот почему имеется этот пальцевый след. Потом вышел и…

– Специально оставил отпечатки пальцев на ручке двери? – спросил с сомнением прокурор. – Абсолютно точное поведение любого человека, если дверь в комнату открывается наружу, прикрывать ее, не трогая ручки двери. Следовательно, человек, который входил следом за Паршиным, не мог оставить отпечатков пальцев на наружной ручке двери. Это мое мнение, я так вижу эту картину.

– Да, но тогда откуда появились эти отпечатки, которые смазали следы Паршина? – удивленно посмотрел Гриценко на прокурора.

– Откуда мне знать? Я ведь знаю об этом деле столько же, сколько и вы.

– Значит, дверь открывалась вторично, уже будучи закрытой, – заметил Степанов.

– Выходит так, что убийца прикрыл дверь, потом снова ее открыл для чего-то, и только потом… – пытался доказывать Гриценко.

– Исчез! – ухмыльнулся трассолог Ларин. – А зачем он возвращался? Спросить, как здоровье гражданина Паршина? Чепуха это! Не возвращался он. Мне думается, он после выстрела рванул оттуда как ошпаренный, ему даже двери не было нужды закрывать, она ведь и была открытой. В коридоре темно, он налетел на стекло, порезался, капля крови упала, пока он выбрался на улицу. Эта кровь не принадлежит Паршину, у него другая биологическая структура, хотя группа у них совпадает. Более того, я прошу меня извинить, товарищ Гриценко, что я, может быть, разрушаю вашу версию, но группа крови совпадает с той, которую дали остатки пота на шапке. Это полное основание предполагать, что шапка принадлежала тому же лицу, что и капля крови. И последнее, отпечатки пальцев на пачке рафинада и на ручках двери идентичны. Но вот почему пачка рафинада и батон валялись на полу? Почему? Ведь их бросил тот, кто потерял шапку, кто поранил руку, кто оставил отпечатки пальцев на ручках двери, – Ларин будто выдохся и сжался весь.

– Я думал над этими вопросами, – начал Гриценко. – К ним примыкает еще одна неясность: следы ног в комнате и в снегу во дворе, которые ведут через поле и кончаются на дороге у автобусной остановки. Они принадлежат, видимо, этому человеку.

– Понятно! Каковы ваши дальнейшие действия? Не забывайте, каждый час играет в пользу убийцы, – прокурор внимательно посмотрел на Гриценко. Тот, раскрыв блокнот, ответил:

– Оперативно-розыскные мероприятия в следующем направлении: опрос жителей поселка по определенному кругу вопросов, попытаться установить, видел ли кто Паршина в этот короткий промежуток, видел ли кто его гостей в другие дни, с кем встречался Паршин. Выявить его связи. Что касается обнаруженной при обыске дачи валюты, то она могла быть причиной убийства. Проверить автобусы вечернего маршрута, побеседовать с кондукторами. Может быть, наткнемся на личность, которая оставила нам следы на даче и на снегу. Дальнейший ход расследования пойдет в зависимости от данных, которые мы получим из дактилоскопической картотеки, и информации относительно ботинок с рельефной подошвой – где, когда выпускалась эта обувь и куда направлялась. То же самое относится и к шапке. Из пулегильзотеки должны быть данные об оружии. Вот и все на сегодняшний день, точнее, уже на вчерашний.

– Что хотела бы сообщить нам медицина? – прокурор поглядел на врача, который тихо и мирно дремал у двери.

– Убитый перенес резекцию желудка, – сразу же включился, будто и не дремал, врач, – деформирована печень. Видно, это старая болезнь, заработанная, может быть, во время войны. Накануне смерти ел ананас. Где он его только достал? Других патологических изменений нет. Давно имел пулевое ранение, извините, в… ягодицу, кость не задета. Вероятно, тоже военного происхождения.

– Александр Викторович, – обратился прокурор к следователю. – Что вы могли бы сказать об оригинальной массивной трости гражданина Паршина?

– Судя по валюте и по трости, этот гражданин далеко не безобидная личность. Трость сейчас на экспертизе, я поставил задачу выяснить ее происхождение, что собой представляет лезвие ножа, вправленное в ручку, марка стали и другие данные. Вот, пожалуй, и все.

И едва Гриценко произнес эти слова, как раздался телефонный звонок. Прокурор снял трубку и сейчас же протянул ее следователю. Наступила пауза, все устали и не прислушивались к разговору Гриценко, который быстро что-то писал и бросал лишь короткие реплики и вопросы. Наконец он кончил разговор и тихо сказал, ни к кому не обращаясь:

– Отпечатки пальцев принадлежат рецидивисту Федору Брылю, только что освободившемуся из заключения. Возраст – 27 лет, отбыл почти семилетний срок. По данным из колонии, выехал в Астрахань на постоянное местожительство. Группа крови совпадает, формула микроскопической структуры соответствует волоску, найденному в шапке. Теперь ясно, откуда серая шапка и откуда рифленая подошва ботинок.

– Ну что же, Николай Романович, – обратился прокурор к Короте- еву. – Срочно начинайте розыск. Включайте своих ребят в оперативно-розыскные мероприятия. Фотографию Брыля мы теперь скоро получим, а пока начинайте по приметам, они уже имеются.

Если бы Федор Брыль знал, какие развернулись широкие розыскные мероприятия по городу, в которых главной целью был он, он вряд ли бы решился ходить в этот день по улицам. А он шел, поскрипывая ботинками по морозному снегу, и с ним была Зоя в своей беличьей шапочке и пальто с беличьим воротником. Одет Федор был так же, в свое серое полупальто, только на голове у него была не шапка, а фуражка из толстого ворсистого материала. Он прижимал то правое, то левое ухо, чтобы отогреть, и хмуро смотрел перед собой на дорогу. Зоя заглянула ему в лицо.

– Федя, что с вами? Вы будто и не рады встрече? А сердиться должна я, за вчерашнее. Полчаса на диком морозе!

– Зоя, ты хочешь мне помочь? – вдруг решился Брыль.

– Что за глупый вопрос! Я всегда обещала вам эту помощь! – горячо воскликнула девушка.

– Вчера произошло несчастье, – тихо начал он с тоской в голосе. – Человека убили.

– При чем тут вы? – вдруг испуганно выдохнула Зоя. – Вы-то при чем?

– Ладно, я тебе все расскажу. Зайдем куда-нибудь, где потеплее, – он зябко поежился и поднял воротник, чтобы хоть немного прикрыть им уши. – Давай сюда, тут есть одно заведение, – и Брыль первым свернул к подъезду, где прошлым вечером сидел в ресторане с Паршиным. Они прошли лабиринтом и вышли к гардеробу. Федор расстегнул полупальто, но гардеробщик остановил его.

– У вас есть членские билеты? – спросил он, не двинувшись с места.

– Папаша, мы ненадолго, только кофе выпьем, – попросил Федор, но наткнулся на невозмутимый взгляд гардеробщика. – Ты что меня не помнишь? Я вчера был здесь с Дмитрием Степановичем.

– Без билета нельзя! – отрезал гардеробщик и отвернулся.

– Пойдем, Зоя, – растроенно сказал Брыль.

– Тут рядом есть кафе, – предложила Зоя. – Мы туда всегда бегаем, когда есть полчасика свободных.

– Вот гад паршивый, вчера спину гнул в три погибели, а сегодня нос дерет! – вдруг обозлился Федор, едва сдерживая крепкое ругательство.

Они зашли в кафе и устроились у окна. Народу было немного, в кафе тепло, и Федор почувствовал себя спокойнее.

– Давай пообедаем? – предложил он и, не дожидаясь ее согласия, поманил пальцем официантку.

– Хорошо! Мы пообедаем, только вы мне сначала расскажите, что у вас произошло, – сказала Зоя тревожно. – О каком убитом человеке вы говорили? Что это еще за шутки?

Официантка принесла бутылку вина, минеральной воды и стала расставлять на столе закуски. Федор оттягивал разговор, он боялся, как бы Зоя не приняла его рассказ за хитрую уловку. Он налил себе полный фужер вина, но Зоя накрыла его рукой.

– Чтобы поговорить о серьезных вещах, нам вина не надо. Прошу тебя, Федя, вина нам не надо. В нем много несчастья.

И снова, сам не зная почему, Федор вдруг подчинился и отодвинул от себя вино, ему просто расхотелось пить.

– Вчера я был в ресторане, куда нас с тобой не пустили. Человек, с которым я вчера был вечером, убит. Я был у него на даче, когда это произошло, и теперь все подозрения падут на меня. Ты могла бы сделать мне алиби.

– Как? Я ведь не знаю, как это делается! Кто его убил?

– Не знаю. От тебя требуется немного. Ты должна лишь сказать, что вчерашний вечер провела со мной. В семь мы встретились, гуляли, пошли в кино.

– И тогда вам поверят?

– Поверят. Может быть, они и так меня не найдут. Я же нигде не живу, ночую на вокзале, адреса нет, – вдруг с надеждой сказал он.

– Как на вокзале? Вы же говорили, у вас есть знакомые? – возмущенно воскликнула Зоя. – Вы меня обманывали?

– Зоя, ты меня прости, но я не мог, я боялся… – Он замолчал и опустил голову. – Кто я такой? Зек! А ты – учительница! Ты вон какая! Неудобно как-то.

– Глупости! С этой минуты вы будете делать так, как я вам скажу. Хватит вокзалов! Рассказывайте дальше, – властно и решительно потребовала Зоя. – Почему вы решили, что будут вас подозревать?

– Я же из заключения. Неужели ты этого не понимаешь? Теперь всегда будет так. Где-то что-то стянули – Федька Брыль, давай алиби! Кто-то что-то украл – Федьку Брыля обыскивают. Они всегда ищут таких, как я, чтобы навесить какое-нибудь дело.

– Мало ли что из заключения. Если из заключения, так уже и убийца? – Зоя говорила так, словно размышляла. – Что-то надо предпринять. Пожалуй, я смогу вам помочь, и довольно убедительно. Когда я вас ждала возле универмага, ко мне приставал один парень, в таком же, как у вас, полупальто и серой шапке. В это время мимо шла Люда из нашей школы, она и навязалась на знакомство. Я и представила ей того парня под вашим именем. Она может подтвердить.

– Так это же классно сработано! – обрадовался Брыль.

– Федя, не надо ждать, пока вас найдут. Так было бы лучше.

– Что? – Слова Зои буквально ошеломили Брыля. Он, бывший зек, пойдет сдаваться в милицию? Это никак не вязалось с его устоявшимися представлениями. – Зачем? – воскликнул он. – Они же меня могут не найти!

– Почему вы решили, что будут искать именно вас?

– Я приехал на дачу вместе с ним, а пока ходил в магазин купить батон и сахар, его в это время хлопнули. Прихожу, он в луже крови, мертвый. Страшно мне стало, бежал я оттуда и потерял шапку. Правда, шапок таких тысячи…

– Тогда это нереально вас разыскивать. Так можно разыскивать любого из сотен тысяч жителей нашего города и подозревать в убийстве.

Под утро Гриценко вышел из прокуратуры. Мороз ослабел, и легкие снежинки кружились в воздухе. Он решил пешком дойти до дома и не стал вызывать служебную машину. Гриценко чувствовал, что ему необходимо логически помыслить, разложить в нужном порядке факты. Первый и важный вопрос, который требовал срочного ответа, касался личности Паршина. Четыре года назад он переехал в этот город из Перми. Информация из Перми ничего существенного не добавила к раскрытию преступления. Лишь одна деталь настораживала: Паршин подозревался в контактах с преступным миром, хотя конкретных фактов не имелось. Если существует такая связь, то можно предполагать, что Брыль мог убить его за измену. Шатко? Шатко. Это могли сделать и раньше. Может быть, в основе лежит валюта, но тогда при чем тут Брыль? Это убийство не планировалось Брылем, иначе бы он хорошо подготовился и не наследил на месте преступления. Уж такой, как Брыль, маху не дал бы! Эта шапка его, такие продавались в колонии, где отбывал наказание Брыль. Отпечатки подошв тоже его, ботинки приобретались в колонии, и размер совпадает. Но вот проклятая пачка рафинада и батон? Какую роль они играют? Один важный момент, который нельзя сбрасывать со счетов: если бы стрелял Брыль, то он бы не оставил в карманах Паршина денег. В конечном счете вся их борьба вертится вокруг денег, а тут целая пачка и не тронута. Тогда это не Брыль. А кто? Неожиданно Гриценко пришла мысль переговорить с инспектором Степановым. Только сейчас он обратил внимание, что инспектор, занятый розыском Брыля, за весь день ни разу не позвонил. Следователь зашел в телефонную будку и набрал номер.

– Игорь! Спишь?

– Весь народ сейчас спит, только воры не спят, – ответил недовольно Степанов. – Что тебе?

– Я хотел сообщить, что кроме воров не спит еще следователь, – шуткой ответил Гриценко на недовольный голос инспектора. – Что-то от тебя не было никаких сообщений сегодня.

– Я работал, поздно кончил, а ты спать не даешь.

– Хочу тебе подсказать одну идею, может быть, выйдешь на Брыля, – пытался заинтересовать инспектора Гриценко.

– Ладно. Ты далеко?

– За углом твоего дома.

– Иди сюда. Принимать буду на кухне. Детям в школу, и Лида ворчит.

Через пять минут Гриценко уже поднимался на третий этаж дома, в котором жил инспектор Степанов. Когда он подошел к двери, то увидел, что она приоткрыта. Степанов в пижаме появился на пороге, молча указал, куда повесить пальто, и поманил его за собой. Тонкий аромат кофе витал в воздухе, и Гриценко уже предвкушал удовольствие от чашки напитка. Он снял туфли и в одних носках прошлепал на кухню. На столе стояли две чашки кофе и две рюмки водки.

– Не возражаешь? – тихо спросил Степанов.

– Лучшего ты не мог бы ничего сейчас предложить, – садясь к столу, ответил Гриценко.

Когда они выпили водку и кофе, Степанов бросил на стол пачку сигарет и вопросительно поглядел на следователя.

– Ты знаешь, как можно выйти на Брыля? – спросил Гриценко.

– Знаю, – ответил Степанов и поглядел на гостя, ожидая эффекта от своих слов. Но Гриценко был непроницаем.

– Как? – с ноткой недоверия спросил он.

– Я уже вышел, – все же сразил Степанов следователя. – Вот, послушай, что я тебе крутну. – Он вышел из кухни и вскоре вернулся с портативным магнитофоном. Прикрыв поплотнее дверь, включил магнитофон. Полился глуховатый голос.

«Дмитрий Степанович – человек уважаемый, актеры с ним считают за честь посидеть».

«Чем же примечателен Дмитрий Степанович?» – спросил инспектор.

«Умен, роли их читал, на угощения не скупится. К примеру, я – гардеробщик. Так не уйдет, всегда даст рубль за услуги – там поможешь одеться, щеточкой почистишь пальтишко, вещички для него побережешь».

Степанов нажал кнопку и остановил магнитофон. Вопросительно посмотрел на следователя.

– Вещички для него побережешь, – повторил фразу Степанов. – Мне эта фраза покоя не дает. А теперь слушай дальше. Он снова включил магнитофон.

«С ним пришел такой подозрительный тип, стриженый, мятый и нахальный. Дмитрий Степанович сказали, что он с ними. Я и взял его пальтецо, пиджак длинный такой, серый, и шапку. Потом эдак через час этот тип выскочил на улицу без шапки и пальто, а минут через пятнадцать вернулся весь синий от мороза, пробрало его холодом».

«Вы полагаете, он кого-то встречал на улице?»

«Думается, бегал встречать и так спешил, что не надел даже пальто. Полагаю, девку встречал».

«Почему, Александр Иванович, вы так решили? Объясните ваши предположения. Это очень важно».

«А вот по какой такой причине. Думаю, девку встречал, да не встретил. Встретил бы – привел сюда. Он ведь на следующий день с ней приходил к нам».

«Как приходил? Вы его видели в ресторане?»

«Нет! Они пришли, да не положено к нам без билета ходить. Так все сюда зачастят, актерам сесть будет негде. Я ему это и сказал, нельзя, мол. Он рассердился и говорит: «Пойдем, отсюда, Зоя!»

«А какая она, эта Зоя?»

«Беленькая из себя, хорошенькая».

«Одет он был также в полупальто и солдатскую шапку?»

«Нет, на нем была теплая кепка, а пальтишко то же».

Степанов выключил магнитофон и торжествующе посмотрел на следователя. Он явно наслаждался своим успехом.

– Инспектор Степанов, вы – гений! Поделитесь, как вы нашли этот ресторанчик. Чего вас туда занесло?

– Логика. Когда я покопался среди окружения Паршина, то наслушался о нем столько хорошего, что чуть слезу не пролил – общество потеряло такого человека! Кругом только и слышно: «большой знаток театра», «любит театр», «искусствовед», «уникальные картины, иконы». В общем, подумал, что кушать этот «искусствовед» должен не иначе, как среди актеров. А тут еще судмедэксперт мне мыслишку подбросил, когда сказал, что покойный перед смертью ананас ел. Позвонил я в трест столовых и ресторанов, вот и вывели меня на это кафе-ресторанчик. Пошел туда, хотел приглядеться и сразу наткнулся на гардеробщика, а там уже пошло: беседовал с официанткой, которая их обслуживала. Картина, в общем-то, прояснилась. После ресторана они поехали на дачу. Соседка, которая обнаружила утром труп, утверждает, что часов в восемь вечера к даче подъезжала машина.

– Ясно, теперь будем искать Зою. А как? У тебя есть на этот счет соображения?

– Есть. Я уже думал о Зое. Кто она? Новая знакомая или старая? Если новая, то нам на нее трудно выйти. Если старая, то надо посмотреть переписку из колонии, чем черт не шутит, может быть, эта Зоя присылала письма Брылю. И тогда будет адрес.

– Завтра запросим срочной телефонограммой. Если же это новая знакомая, то он обязательно поведет ее в какой-нибудь ресторан. Надо обложить с завтрашнего дня все рестораны и кафе, поставить под контроль кинотеатры. Завтра, теперь уже сегодня, будут фотографии Брыля, всюду разошлем и раздадим постовым и дежурным. Если он еще в городе, а я думаю, это так и есть, то мы выйдем на него. Я, пожалуй, от тебя пойду обратно в прокуратуру. Дал бы ты мне еще кофе, – попросил Гриценко.

Через десять минут он уже шел обратной дорогой. На городских часах большая стрелка прыгнула на цифру двенадцать, и часы пробили пять раз. Через два часа пришло известие из колонии. Гриценко читал короткий текст сообщения и не мог поверить, что все оказалось так просто. Как предсказал Степанов. Значит, Брыль приехал к Зое Георгиевне Глазовой. Кто она? Каково ее положение? Сообщница? Или же ни при чем? Гриценко быстро отыскал телефон инспектора, на участке которого находился дом, где проживала Глазова.

– Вы можете что-нибудь сказать о Глазовой Зое Георгиевне, улица Федосеева, 6, квартира 12? – задал он нетерпеливо вопрос участковому, с трудом подавляя охватившее его волнение.

– Минуточку, посмотрю, может быть, что-нибудь есть. Простите, я не понял со сна, это же Зоя Глазова! – воскликнул он. – Есть очень много хорошего, моя помощница в работе среди детей. Учительница она, большая умница, – с теплом и гордостью говорил инспектор.

– Ясно! Достаточно! Извините за ранний звонок. До свидания!

Гриценко тут же набрал номер телефона Степанова.

– Вставай, старик! Спать некогда. Не могу лишить тебя права взять убийцу! Зоя Глазова, старая знакомая Брыля. Через десять минут выезжаем. – Гриценко положил трубку на рычаг, снова поднял ее, вызвал машину, надел пальто, взял в руку шапку и вышел из кабинета.

На звонок дверь квартиры открыла сама Зоя. Она была в халатике, волосы ее подхватывала легкая косынка. Степанов решительно оттеснил следователя и вошел в коридор, отстранив рукой Зою. Быстро шагнул к двери, ведущей в комнату и, не дав Зое опомниться от удивления, распахнул ее. В комнате никого не было. Неубранная постель свидетельствовала, что хозяйка еще не вставала, когда они приехали. У другой стены стояла раскладушка с постельными принадлежностями, на которой кто-то спал этой ночью. У изголовья виднелся небольшой стандартный фибровый черный чемодан. На столе, накрытом узорной скатертью, в хрустальной вазе лежали яблоки. Комната была чистенькая, прибранная заботливыми руками. На стене – полки, до отказа набитые книгами. Книги всюду: на гардеробе и даже на подоконнике. Все это Степанов охватил взглядом в доли секунды и, круто повернувшись, шагнул мимо опешившей безмолвной Зoи на кухню, оттуда заглянул в туалет, ванную, и, только убедившись окончательно, что Брыля здесь нет, протянул Глазовой удостоверение личности.

– Извините за такое вторжение. Нам нужен Федор Брыль.

– Его нет, – тихо, с внезапно вспыхнувшим испугом ответила Зоя. – Он пошел на рынок. Вот-вот будет. Что он сделал?

– Зоя Георгиевна, мы могли бы начать с вами разговор с вопросов где вы жили раньше, кого встречали из старых знакомых, – начал Гриценко. – Но мы пока не будем задавать вам вопросы. Мы просто посидим здесь с вашего разрешения и подождем Федора Брыля.

Степанов вышел из комнаты в коридор и прикрыл дверь. Гриценко Знал, что он занял удобную для себя позицию, чтобы встретить Брыля. Если тот вооружен, то с ним шутки плохи, он не будет церемониться, тем более что на нем уже повисло одно убийство. Гриценко сел к столу и молча прислушивался к звукам просыпающегося дома. Где-то хлопнула дверь, зазвонил телефон, заплакал ребенок, кто-то включил громко радио, и только не было слышно приближающихся к двери шагов.

– Я могу вас заверить, что Федя ничего не сделал плохого, – начала было тихо Зоя, но Гриценко сделал ей знак рукой, чтобы она замолчала. Ему показалось, что он услышал, наконец, эти шаги. За дверью действительно кто-то завозился с замком, звякнули ключи, раздался щелчок и послышались шаги вошедшего в коридор.

– Зайка! – крикнул мужской голос из-за двери. – Ты только посмотри, что я купил, – дверь распахнулась, и на пороге появился Федор Брыль. За его плечом Гриценко увидел напряженное лицо инспектора Степанова, готового мгновенно броситься к Брылю. Федор осекся на полуслове при виде незнакомого человека, торжествующая улыбка сползла с лица, авоська в руке дрогнула и рука безвольно опустилась. Гриценко стоял перед ним, цепко следя за малейшим движением Брыля.

– Гражданин Брыль, вы арестованы!

– Руки за голову! – приказал Степанов, уперев пистолет в спину Федора. Тот безропотно повиновался. Инспектор быстро и ловко ощупал его карманы, провел рукой по поясу и подтолкнул в комнату.

– Где пистолет? – спросил Степанов. – На заставляй нас делать в этой чистой и честной квартире обыск.

– У него нет пистолета, – вступилась Зоя. – Если не верите, можете обыскать комнату, я не возражаю.

Обыск ничего не дал, оружия не нашли. Брыль вел себя спокойно, чего нельзя было сказать о Зое. Она нервничала, вскакивала, ходила по комнате. Ей было стыдно перед понятыми, ее соседями, она пыталась помогать сотрудникам, производившим обыск, и все время твердила:

– Федя, ты не волнуйся, все выяснится. Правда – она не исчезает.

Брыль только вздохнул и ответил:

– Я же говорил, что мне навесят каких-нибудь собак.

Когда увозили Брыля, Зоя упросила Гриценко разрешить ей поехать вместе. Он разрешил, в конце концов ее тоже надо допрашивать. Пока она еще ни одного слова не услышала от следователя в связи с чем арестован Федор, но знала наверняка о причине ареста, оттого и не спрашивала.

Гриценко решил первой допросить Зою Глазову. Она вошла в кабинет уже спокойная, уверенная в себе, и смело посмотрела следователю в глаза.

– Вы можете, наконец, сказать мне, за что вы арестовали Федора? – потребовала она ответа. – Что бы где бы ни случилось, он не имеет к этому отношения, в этом я могу за него поручиться, – заверила она Гриценко.

– Зоя Георгиевна, есть вещи, которых вы можете не знать. Поэтому давайте выясним некоторые вопросы. Вы знали, где позавчера вечером после семи был Федор Брыль?

– Безусловно! Мы встретились возле универмага, где-то после семи, у меня было родительское собрание, погуляли и пошли в кино. Билеты мы не смогли купить и снова пошли гулять. Так что в интересующее вас время Федор был на моих глазах, – она с вызовом поглядела на следователя.

– Видите ли, мне недостаточно ваших утверждений. В интересующее меня время было совершено убийство, и некоторые подозрения падают на Брыля.

– Это не имеет к Федору отношения, – как-то испуганно и торопливо сказала она. – Он никого не убивал и не мог убить, потому что находился со мной! Впрочем, вы можете проверить. Возле универмага нас видела моя подруга Люся Бондаренко, я еще знакомила с ней Федю, – спешила выложить свои козыри Зоя.

Гриценко увидел торжество в ее глазах и подумал, о той ли девушке говорил ему сегодня утром участковый инспектор.

– Вы в этом абсолютно уверены? Не торопитесь с ответом.

– Да, я абсолютно уверена. Я вам дам телефон, и вы можете спросить ее хоть сейчас.

Гриценко прервал допрос. Заявление Глазовой его озадачило. Он созвонился со Степановым и просил его срочно доставить к нему Бондаренко. Пока инспектор разыскивал Людмилу Бондаренко, Гриценко приказал привести Брыля.

– Гражданин Брыль, вы подозреваетесь в убийстве из пистолета гражданина Паршина Дмитрия Степановича. Задача следствия – доказать вашу виновность или снять с вас эти подозрения. Чистосердечным признанием вы можете помочь следствию.

– Знаешь, начальник, пошел ты… – Брыль крепко выругался. – Никакого Паршина я не знаю и знать не хочу!

– Ваши ответы фиксируются.

– Делай с ними что хочешь, никого я не убивал, и все! Если срок имел, так навесить хочешь чужую мокрятину. Так легче, без забот, под руками преступник. Только не выйдет, начальник! Мы свои права знаем! Твое дело доказать – вот и доказывай, а я сказал, что никого не убивал, и точка!

– Два дня назад, 17 декабря, вы были на даче Паршина. Да или нет? Отвечайте!

– Нет!

– Как вы провели вечер 17 декабря?

– До семи вечера гулял, а в семь встретился с Зоей. Хотели пойти в кино, не купили билеты, погуляли и пошли домой.

– Может быть были в ресторане, кафе?

– Я уже сказал. Нет! – Брыль стал раздражаться, но следователь заметил настороженность в его глазах.

Гриценко достал из ящика стола папку и вытащил показания гардеробщика.

– Почитайте, может быть, после этого пожелаете изменить показания, – он протянул лист бумаги Брылю.

Федор прочитал и положил на стол.

– Ну и что? Случайно зашел вместе с этим, но откуда мне знать, что он Паршин. Это было до встречи с Зоей Глазовой.

– Допустим. Тогда как вы объясните вот этот документ? – Гриценко протянул Брылю показания официантки, которая их обслуживала. – Случайный знакомый платит за «Арманьяк», «Бакы» и все что вы там заказали. Это как понимать?

Брыль молчал, он глядел в угол кабинета, словно искал там ответ на вопрос следователя.

– Думайте, Брыль, думайте. Сейчас самый подходящий момент признаться, что вы знали Паршина. И ответить на вопрос, откуда?

– Предположим, я знал этого фрайера, – нехотя признался Брыль. – Ну и что из этого?

– С какого времени и откуда у вас знакомство?

– Как я могу помнить, с кем и когда знакомился!

– Семь лет назад вас задержали в Перми на вокзале, а при вас был небольшой чемоданчик. Так, невидный сундучок, всякая там премудрость житейская, а сундучок имел двойное дно, где лежали американские доллары. Вы, Брыль, – человек сообразительный, сразу же заявили, что похитили этот чемоданчик у иностранца и не знали, что там двойное дно. Взяли вас не с этим делом, а чемоданчик так и повис до настоящего времени, хозяин не объявился. Не к Паршину ли вы везли тот чемоданчик? Он ведь тогда в Перми жил. Видите, я говорю вам все, что мне известно. Я просто рассуждаю вслух. У меня для таких рассуждений есть основание, кое-какая валюта оказалась в доме Паршина. Что вы на это скажете? Опять Паршин, опять валюта и, конечно, Брыль. Случайный треугольник? Нет, я вам скажу.

– Я не был на даче и никого не убивал. Мне нет дела до какой-то валюты. Был грех, я за этот грех сполна отбыл и нечего мне навешивать Паршина.

– Гражданин Брыль, давайте с вами сразу решим важный вопрос. Не надо смешивать два понятия: не был и не убивал. То, что вы там были, у меня нет сомнений. Мне даже не нужно ваше признание. Есть такая наука дактилоскопия, ей уже более ста лет, и она пока еще ни разу не ошибалась. Еще не было в мире случая, чтобы два разных человека оставили одинаковые отпечатки пальцев на месте преступления. Отвечайте, каким образом отпечатки ваших пальцев попали на ручку двери на даче Паршина и на пачку рафинада тоже? Думайте, Брыль, думайте. Потому что сейчас будет вам вопрос, к которому вы не готовы совсем.

Гриценко сделал паузу и внимательно смотрел на Брыля, который непонятно отчего вдруг стал волноваться. Руки задвигались на коленях, он зыркнул на следователя, потом пробежал глазами по стене, пытаясь за что-нибудь зацепиться взглядом, но на стенах ничего не было, что могло бы его заинтересовать. Брыль направил взгляд к потолку и вдруг, повернувшись к следователю, выкрикнул:

– Отказываюсь отвечать! Все, баста! Отправляй в камеру!

– Брыль, это же несерьезно. Я вам открываю все свои карты, рассказываю обо всем, чем располагает следствие, потому что я считаю вас умным человеком и хитрить с вами нет смысла. Шапка ваша осталась на даче, а в ней ваши волосы, остатки пота – против науки не пойдешь. А еще ваша кровь, маленькая капелька у порога в коридор. Биологический анализ и группа крови совпадают с вашей. Вы в коридоре случайно наткнулись на стекло, лежавшее на цветочном горшке. Вот и царапина у вас на левом мизинце.

Открылась дверь, и в кабинет вошел инспектор Степанов, он сделал рукой знак следователю, который означал, что здесь за дверью находится Людмила Бондаренко. Гриценко кивнул и нажал кнопку. Вошел конвоир.

– Проводите арестованного, – указал он конвоиру на другую дверь. Следователь не хотел, чтобы Людмила Бондаренко раньше времени увидела Брыля. Гриценко прежде всего хотел услышать, что скажет эта девушка. От этого зависел дальнейших ход вопросов арестованному. Ему сразу не понравились показания Глазовой, которые расходились с данными, полученными в ресторане, и неоспоримыми фактами визита Брыля на дачу. Если исходить из того, что Глазова вводит в заблуждение следствие, то свидетель, стоящий сейчас за дверью, вероятно, подготовлен для встречи со следователем. Гриценко искал необходимые аргументы, чтобы сразу же выбить почву из-под ног Бондаренко, если она будет давать ложные показания, чтобы создать Брылю алиби.

Людмила Бондаренко вошла в кабинет несколько растерянной. Этот вызов в прокуратуру был неожиданным, тем более что инспектор не дал ей времени на размышление. У нее был грипп, и Людмила все время прикрывала нос и рот платком.

После соблюдения необходимых формальностей Гриценко приступил к допросу.

– Мы вас вызвали вот по какому вопросу. Вы могли бы сказать, где были между семью и восемью часами вечера семнадцатого декабря»?

– У нас было родительское собрание, часов около семи закончилось, и я пошла кое-что купить в универмаг. А потом домой. Вот и все! – она виновато посмотрела на следователя, словно хотела извиниться, что больше никуда не ходила и ничего интересного в эти часы не видела.

– Кто-нибудь мог бы подтвердить, что вы были в этот час в универмаге? – снова задал вопрос следователь.

– Конечно, моя подруга Зоя Глазова. Я ее в это время встретила возле универмага. Я сначала не хотела к ним подходить, а потом решила, что ничего страшного в этом нет.

– Разве Зоя Глазова была не одна?

– С пареньком стояла. Я подошла, и она познакомила меня с ним. Федя вообще симпатичный парень. Вот Зоя и Федя могли бы подтвердить, – Бондаренко теперь уже глядела на следователя в растерянности, пытаясь угадать по бесстрастному выражению лица Гриценко, что же ее ждет в этой неизвестности.

– А Федю вы хорошо запомнили?

– Конечно! – поспешно ответила Людмила.

– Тогда попробуйте описать его одежду.

– Ну, это проще простого. Теплое полупальто, серая солдатская шапка и до блеска начищенные сапоги. Вот и вся одежда, – она развела руками.

– Вы не ошиблись? На нем были сапоги?

– Конечно! В этом нет ничего странного, он похож на демобилизованного солдата.

– Он так и назвал себя – Федя?

– Нет! Так его назвала Зоя. «Это Федя, я тебе о нем рассказывала», – сказала Зоя. Да он и есть Федя, – категорично заявила Людмила. – Иначе зачем ей называть его так, если он не Федя?

– Это верно, я вот и сам так думаю, – следователь вытащил из стола несколько снимков молодых парней, одетых в серые полупальто и серые шапки, разложил их перед Бондаренко и сказал:

– Нет ли среди них того Федора, с которым вас знакомила Зоя? – Гриценко под столом стиснул в волнении руки. В эти несколько секунд решалось все. Так, как отвечала на вопросы Бондаренко, сомнений не оставалось, она говорила правду. Чтобы так врать и запутывать следствие, надо обладать большим опытом, чего, конечно, у этой девушки не было. Своими ответами она как бы все время говорила ему: это правда и только правда.

Бондаренко пробежала глазами несколько раз по рядам фотографий и в растерянности подняла глаза на следователя.

– Его здесь нет, – еле слышно произнесла она и покачала отрицательно головой.

– Вы уверены? Ведь тогда был вечер, горели лампы дневного света, внешность слегка искажается.

Людмила улыбнулась и покачала головой, она еще раз мельком взгляну ла на фотографии и возразила:

– Здесь нет ни одного, кто сколько-нибудь походил бы на Федю. У него брови густые, черные и сросшиеся над переносицей. А у этих, кроме полупальто и шапок, ничего общего.

Люда успокоилась и обрела уверенность. Сейчас она говорила то, что знала точно, и никто не мог ее сбить с этого пути. Гриценко смотрел на нее и приходил к убеждению, что перед ним правдивый, неподготовленный свидетель. Сейчас он решил не проводить специального опознания Брыля, он уже и так понимал, что Зоя сыграла с подругой чисто женскую шутку, по каким-то соображениям выдав за Федю другого парня. Он не мог поверить в то, что весь этот спектакль был затеян с целью создать алиби Брылю. В таком случае Глазова должна быть соучастницей или, во всяком случае, быть посвященной в часть этого дела. Гриценко нажал на кнопку и приказал конвоиру: