Наступил 1940 год. В Западной Европе закончилась «странная война». Весенне-летнее наступление немецкой армии привело к захвату Дании, Норвегии, Бельгии, Голландии и, наконец, к падению Франции. Гитлер еще грозит Англии высадить свои войска на Британские острова, а сам на совещании в ставке 22 июля уже говорит: «Русская проблема будет разрешена наступлением. Следует продумать план предстоящей операции».
Так зарождается замысел, который после оформится в пресловутый план «Барбаросса».
Над Минной гаванью Кронштадта занимался летний рассвет. Он окрасил в пурпурные тона далекий, в тумане горизонт, высветлив край неба на востоке, а затем, прогнав мелкую рябь по свинцовой воде, коснулся черных тел стоящих у берега субмарин.
Чуть позже со стороны входного КПП, с черно-белым шлагбаумом, на пирсах материализовались темные строи, остановившиеся каждый против своей лодки. А на их рубках и в носу, держа в руках шкерты, застыли вахтенные.
– Бум-бум-бум! – размеренно нарушил утреннюю тишину метроном, сорвав с поверхности стылой воды облачко спящих чаек.
– На фла-аг и гюйс, смир-рна! – с последним ударом метронома металлически прокатилась над гаванью команда. – Фла-аг и гюйс поднять!
Над мостиками рубок и острыми форштевнями кораблей вверх, на легком ветерке плеснуло сине-белым и красным.
– Вольно! – унеслось в пространство.
Задраив за собой входной люк первого отсека, вахтенный торпедист Юрка Легостаев привычно скользнул по стеблям трапа вниз, уселся на брезентовую разножку[1] под пультом ВВД[2] и стал ждать спускающихся вниз сослуживцев.
Оттрубил Юрка на Балтфлоте три года (еще оставалось два) и всерьез подумывал о сверхсрочной. Родителей он потерял в Гражданскую, воспитывался в трудовой колонии под Харьковом, так что после службы парня никто не ждал. А флот пришелся ему по нраву. Своими порядком и дисциплиной, морскими походами, а также настоящей мужской дружбой. Здесь Легостаев вступил в комсомол, стал отличником ВМФ, а потом старшиной команды. Помимо основной, освоил специальность лодочного комендора, метко стреляя из сорокапятки. Еще увлекся гиревым спортом, был кандидатом в мастера и регулярно выступал на первенство Ленинградской военно-морской базы. Внешне Юрка выглядел тоже ничего. Рослый, косая сажень в плечах, волевое жесткое лицо с косой челкой и карие, всегда прищуренные глаза. Говорящие о твердости характера. Его он выработал в детстве, когда был беспризорником, а затем в колонии имени Горького, которую считал родным домом.
Через несколько минут в конце отсека металлически звякнул клинкет, в переборке отворилась узкая дверь, внутрь, согнувшись, поочередно вошли три человека. На первом была щегольская мичманка с позеленевшим «крабом» и черный глухой китель с двумя золотыми шевронами на рукавах, на остальных – выцветшие матросские робы и пилотки с алыми звездочками.
Юрка встал с разножки, сделал по пайолам[3] несколько шагов вперед, а затем бросил руку к виску.
– Товарищ лейтенант, за время несения вахты происшествий не случилось! Матчасть исправна! Вахтенный торпедист, старшина команды Легостаев!
– Вольно, – пожал ему руку офицер, а пришедшие с ним, кивнув старшине, молча проследовали к своему заведованию у четырех торпедных аппаратов, на выпуклых крышках которых алели пятиконечные звезды.
– Здесь такое дело – отведя Юрку чуть в сторону, сказал лейтенант. – Тебя вызывает командир. Ты случайно ничего не отчебучил?
– Да вроде нет, – пожал плечами старшина. – У меня все нормально.
– Ну, тогда вперед, – кивнул мичманкой офицер. – Потом мне доложишь.
– Есть, – ответил Легостаев, думая, зачем понадобился командиру. Грехов он за собой не знал, служил, в основном, исправно. Правда, неделю назад, когда лодка вернулась с отработки в Ботническом заливе, с Юркой беседовал особист[4], время от времени появлявшийся в бригаде[5]. Он пригласил Легостаева в свой неприметный, с глухой дверью кабинет, расположенный в одном из зданий экипажа, где, усадив напротив, под включенную настольную лампу, стал дотошно расспрашивать о прошлой жизни.
Старшина рассказал о себе все, что знал, без утайки.
– Так выходит, родных и близких у тебя нет? – поинтересовался капитан-лейтенант, когда тот закончил.
– Получается, что нет, – вздохнув, ответил Легостаев.
– А когда беспризорничал, воровал?
– Не без того, товарищ капитан-лейтенант. Случалось.
– Что думаешь делать после службы?
– Наверное, останусь на флоте. Здесь мне нравится.
– Похвально, – ответил особист, чиркнув авторучкой в лежавшем перед ним пухлом, в коленкоровой обложке, блокноте.
На этом разговор закончился, капитан-лейтенант собеседника отпустил, посоветовав о разговоре не распространяться.
– Вас понял, – ответил Легостаев и вышел из кабинета.
К чекистам старшина относился ровно. Те опекали колонию, в которой он жил, часто навещали воспитанников, играли с ними в футбол и привозили подарки.
Поправив на голове пилотку и одернув робу, Юрка прошагал мимо стеллажных торпед к переборке, отдраил глухую стальную дверь и ступил за высокий комингс[6]. Миновав второй отсек, где под пайолой возился электрик, прошел в центральный пост (там находился командир со штурманом) и, вытянувшись, доложился.
– Значит так, Легостаев, – поглядел на него снизу вверх, сидевший на разножке у перископа капитан 3-го ранга с орденом «Красной Звезды» на кителе. – Ровно в десять тебе быть в штабе базы, у флагмана[7]. Сейчас зайдешь в каюту помощника, получишь тревожный пропуск[8] на выход в город. Форма одежды «три»[9]. Все понял?
– Точно так, товарищ командир, понял, – ответил старшина. – Разрешите выполнять?
– Свободен.
«Да, дела, – размышлял Юрка, подходя спустя пятнадцать минут к флотскому, за высокой оградой экипажу[10], где в числе других обитала команда их «Щуки». – Оказывается, я нужен самому флагману».
Его старшина видел пару разу – когда был курсантом школы подводного плавания, во время принятия присяги, а потом, спустя год, на гарнизонном параде. Воинский начальник во главе штаба принимал парад, стоя на обитой кумачом трибуне у Морского собора, а личный состав в строю и с карабинами на плечах печатал шаг напротив, по гранитной брусчатке.
В красно-кирпичной, прошлого века казарме экипажа, в эти утренние часы было пустынно, только у тумбочки при входе скучал дневальный из молодых, с висящим на поясе штыком, да еще двое из наряда шаркали влажными машками[11] по серому бетону пола. Миновав обширный кубрик с двуярусными, аккуратно заправленными койками, Легостаев ступил в длинный сводчатый коридор с выходившими туда несколькими дверьми и потянул на себя крайнюю. За ней была с высоким потолком каптерка с чисто вымытым в торце окном, по бокам которой на трепмелях висела матросская парадно-выходная форма. Ниже тянулись крашеные деревянные рундуки с личными вещами. Пахло в каптерке одеколоном и немного папиросами.
Спустя несколько минут Юрка вышел оттуда в фасонистой мичманке с рубиновой звездочкой на околыше, приталенной форменке с бледно-синим воротником и широких, отутюженных клешах, под которыми блестели хромовые ботинки.
– В увольнение? – поинтересовался на выходе дневальный.
– Типа того, – последовал ответ. – Бывай, парень.
Дробно процокав подковками каблуков по бетонному маршу лестницы, старшина вышел из казармы и перекурил у обреза[12] на скамейке. Далее пересек пустынный широкий плац со старыми липами у ограды, а потом, предъявив вахтенному пропуск, снова вышел через КПП в город.
Лето преобразило Кронштадт. Из серого и неуютного зимой, продуваемого колючими ветрами Финского залива, теперь, в лучах утреннего солнца, он выглядел ярким и зеленым. В Петровском парке буйно цвели липы и сирень, по его серого гранита дорожкам прогуливались мамаши с колясками.
Откуда-то издалека донесло песню.
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет.
Полюби меня, моряк, душою.
Что ты скажешь мне в ответ?!
– выводил чистый молодой голос. Потом из-за угла прошлого века дома, на булыжник улицы вывернул флотский строй и дружно грянул:
По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там.
По морям, морям, морям, морям, эх,
Нынче здесь, а завтра там!
– Да, хорошо поют, бродяги, – довольно хмыкнул старшина, остановившись в тени акации на тротуаре.
Парни, судя по виду, были курсантами учебного отряда: в синих необмятых робах, тяжелых яловых ботинках, именуемых «гадами», и бескозырках без ленточек. Их они получат, как только примут присягу.
Обдав старшину запахом табака, кожи и гуталина, строй монолитно прошел мимо, а Юрка, проводив его глазами, направился в сторону штаба базы. Тот находился неподалеку от Якорной площади с высящимся над ней памятником адмиралу Макарову, в четырехэтажном, дореволюционных времени особняке, рядом с которым стояли, блестя лаком, две черных «эмки», военный грузовик и защитного цвета мотоцикл с коляской.
Взглянув на свои «Кировские» (подарок командования за первое место в базовых соревнованиях), Юрка отметил, что до десяти осталось семнадцать минут, после чего направился к массивным дверям входа. Поднявшись по ступеням на широкое крыльцо, по бокам которого стояли два гранитных льва с грустными мордами, он потянул на себя надраенную бронзовую поперечину и оказался в высоком прохладном холле с уходящей к лестничному пролету, бордового цвета ковровой дорожкой. Справа, на невысокой платформе, у отделанной серым мрамором стены белело в штативе военно-морское Знамя базы, у которого застыл с винтовкой у ноги часовой, а слева, у противоположной, за стеклянной перегородкой с окошком восседал дежурный офицер с нарукавной повязкой «РЦЫ». Преисполненный собственного достоинства.
– Ты к кому? – поинтересовался он, когда Юрка подошел к перегородке.
– Мне назначено на десять, – ответил моряк, чувствую холодок волнения в груди. – К командиру базы.
– Фамилия? – поинтересовался дежурный.
– Легостаев. Старшина команды торпедистов со «Щ-317».
– Есть такой, – лейтенант пробежал глазами лежавший перед ним, рядом с телефоном список, вслед за чем нажал темневшую на крышке кнопку.
Из двери за его спиной тут же возник конопатый матрос, изобразив строевую стойку.
– Проводи старшину в ленкомнату, – бросил ему офицер, после чего взял трубку зазуммерившего телефона.
Следуя за матросом, Легостаев поднялся на второй этаж, и оба пошагали по обшитому темными панелями, широкому коридору. В него выходил десяток с медными номерками вверху дверей, конопатый остановился у последней.
– Тебе, браток, сюда, – ткнул в нее пальцем, вслед зачем поспешил обратно.
Юрка нажал на медную тугую рукоятку, переступил порог и оказался в небольшом зале. Из трех широких окон в него лился солнечный свет, а за двумя рядами полированных столов, в окружении висящей не стенах наглядной агитации, сидели полтора десятка старшин и краснофлотцев. Впереди них, под портретами вождей, за таким же, только длиннее, столом, на возвышении расположился уже знакомый особист, перед которым лежала открытая папка. Капитан-лейтенант, держа в пальцах остро заточенный карандаш, просматривал в ней какие-то бумаги, а аудитория молча взирала на это.
– Так, это у нас кто? – поднял он на вошедшего глаза.
– Старшина Легостаев! – козырнул Юрка. – Из экипажа капитана третьего ранга Иванова.
– Проходи, старшина, – сделал отметку в бумагах особист. – Присаживайся.
Юрка снял мичманку с головы, шагнул к ближайшему пустому месту и опустился на один из стульев. Потом оглядел лица соседей. И узнал их! С этими ребятами в мае, по указанию командования, он проходил медкомиссию в Ленинградском военно-морском госпитале. На нее были представлены двадцать моряков срочной службы. С кораблей, подводных лодок и береговых объектов. Все без исключения спортсмены.
Одного парня Юрка хорошо знал. Как-то познакомились в увольнении, а потом не раз встречались. Его звали Михаил Усатов, он был старшиной группы турбинистов с линкора «Октябрьская революция», стоявшего на кронштадтском рейде.
Кроме всего прочего, у обследуемых тогда проверяли объем легких, помещали в барокамеру и до одурения вертели на центрифуге.
– Не иначе направят для поступления в летные училища, – высказывали предположение некоторые.
– Да ладно вам, – возражали другие. – Туда поступают только по личному желанию.
Врачи же причин комиссии не объясняли. Говорили, так надо.
После Легостаева в ленкомнате добавились еще пять вызванных, а когда до назначенного времени осталось пять минут, капитан-лейтенант, взглянув на свои часы, закрыл папку, встал и сообщил, что с моряками будет беседовать флагман 1 ранга Ралль.
– А поскольку разговор с вами будет секретным, – обвел взглядом присутствующих, – никаких записей не делать, лишних вопросов не задавать. Всем всё ясно?
– Точно так, ясно, – вразнобой ответили краснофлотцы.
– Ну, тогда следуйте за мной, – прихватив папку, спустился вниз особист и проскрипел хромовыми ботинками по паркету к двери.
Выйдя из ленкомнаты, группа поднялась по лестнице на третий этаж и прошла в приемную командира базы. Там чекист оставил всех на попечение адъютанта, чем-то напоминавшего известного артиста Жарова, после чего исчез, а адъютант, испросив разрешение по телефону, сопроводил военморов в кабинет.
В просторном, с портретом Сталина на стене помещении, оказались целых два флагмана. Один (в нем Юрка опознал командира базы), сидел в кресле под портретом за двутумбовым, с зеленым сукном на крышке, массивным столом, увенчанным чернильным прибором, а второй – за приставным, сбоку.
– Проходите, товарищи, садитесь, – сделал приглашающий жест рукой командир базы в сторону длинного ряда стульев.
Несколько оробевшие моряки бесшумно разошлись вдоль ряда и присели, держа в руках головные уборы.
Второй флагман, откинувшись в кресле, все это время оценивающе рассматривал краснофлотцев, неспешно поворачивая голову с ровным пробором слева направо. По годам он был значительно старше первого, с жесткой щеточкой усов на обветренном лице и двумя орденами Красного Знамени на габардине кителя. Юрий Федорович Ралль начинал службу еще на царском флоте. Участник Первой мировой, а потом Гражданской войны, он поочередно командовал эсминцами «Подвижный», «Капитан Изыльметьев» и линкором «Марат», возглавлял высшее военно-морское училище имени Фрунзе, а ко времени описываемых событий являлся начальником управления боевой подготовки Рабоче-Крестьянского Красного флота.
– Группа перед вами, товарищ флагман первого ранга, – сказал в возникшей тишине хозяин кабинета.
Вслед за этим Ралль встал и сообщил, что приказом наркома ВМФ Кузнецова все присутствующие зачислены в Отряд особого назначения. Главной задачей которого будет совершение подводных диверсий в отношении кораблей противника и его береговых объектов в военное время.
Несколько ребят переглянулись, а остальные напряглись. Известие явилось неожиданным.
– В ближайшее время вы поступите в распоряжение командования сухопутных войск, – продолжил флагман, – где будете переодеты в форму десантников и на базе бригады ВДВ обучитесь прыжкам с парашютом на землю, воду и лес. В дневное, а также ночное время. А перед этим освоите навыки подводной диверсионной деятельности, – далее он выдержал паузу и завершил: – На ваших кораблях никто не должен знать, куда вы отправляетесь. По прибытию на место свою принадлежность к флоту не раскрывать. У меня все. Вопросы?
После этого сел, выжидательно глядя на краснофлотцев.
В кабинете возникла звенящая тишина, нарушаемая мерным ходом стоящих сбоку от входа напольных часов в футляре.
– Разрешите? – поднял руку один из старшин.
Со значком «Ворошиловский стрелок» на форменке.
– Слушаю, – кивнул флагман.
– После учебы нас снова вернут на флот? – встал тот со своего места.
– Обязательно, – последовал ответ. – Для него и готовим. Еще вопросы?
Таких больше не оказалось.
– Ну, если вопросов больше нет, завтра в восемь ноль-ноль всем быть в фойе у дежурного, – сказал все это время молчавший, командир базы. – Все свободны.
Моряки встали со своих мест и один за другим вышли из кабинета. На улице они расстались (каждый осмысливал услышанное) и отправились на свои корабли, стоявшие в гаванях и на внешнем рейде.
– Привет, Юра, – послышалось сзади. Легостаев обернулся, перед ним стоял Усатов. Такой же рослый, как и он, с открытым и доброжелательным взглядом.
– Здорово, Михаил, – протянул старшина руку. – Получается, будем вместе служить?
– Получается так, – тряхнул руку Усатов. – В новом качестве. Хотя, честно сказать, я такого не ожидал.
– И я тоже.
– Ну, тогда до завтра, – сказал Михаил, после чего, хлопнув друг друга по плечам, они расстались.
Проводив взглядом шагавшего враскачку Усатова, Юрка на свою лодку не пошел, к чему имелась веская причина. Уже почти год он встречался с девушкой, причем серьезно. Познакомились они прошлой осенью, при не совсем обычных обстоятельствах.
Сентябрь, а это было в первых его числах, выдался солнечным и без дождей, что было редкостью для туманного Кронштадта. Его парки со скверами зажелтели листвой, небо поднялось выше, в чистом воздухе плавали серебряные нити паутины. Одним таким воскресеньем Юрка вместе с акустиком Сашкой Иванцом и рулевым-сигнальщиком Ваней Кругловым отправился на берег в увольнение. Для начала они сходили в кино, где посмотрели новую картину «Суворов», затем перекусили в пельменной, выпив там по кружке «Жигулевского». Затем Сашка с Ваней отправились в базовый матросский клуб на танцы, а Юрка, испытывая лирическое настроение, решил прогуляться вдоль Обводного канала.
Ему нравились подобные места, тихие и безлюдные. Здесь можно было побыть с собой наедине – старшина не любил шум и колготню, как многие, кто служил в подплаве. На «судах потаенных» ведь как? Все делается тихо и бесшумно. Согласно их предназначению.
Неспешно пройдя одной из улиц, по которой изредка проезжали автомобили, Легостаев вышел к Итальянскому пруду с плававшими по нему утками, откуда начинался в гранитных берегах канал, и вскоре шагал по его пустынной набережной. Там он и набрел на двух гражданских парней, пристававших к девушке у белой с округлым куполом ротонды. Девушка молча отбивалась ридикюлем, наглецы же, довольно гогоча, толкали жертву друг на друга.
– А ну кончайте! – налился злостью старшина, оказавшись рядом.
– Или что? – обернулся один, с золотой фиксой. А второй, в кепке-восьмиклинке, прошипел: – Топай отсюда, пад…
Закончить не успел. Юрка врезал ему кулаком в челюсть (хулиган опрокинулся на спину), а второго сгреб за грудки и, протащив метр, замахом швырнул в канал.
– Шух! – высоко взлетели в воздух брызги.
Когда обернулся, фиксатый мелькал вдали пятками, а девушка, прижав ладошки ко рту, беззвучно хохотала.
– Ты чего? – не понял старшина.
– Здорово ты их, – ответила она, вслед за чем протянула вперед узкую ладошку. – Маша.
– Юра, – растянул губы в улыбке Легостаев.
Девушка ему очень понравилась. Невысокого роста, со стройной фигуркой и золотистыми волосами.
– А у тебя шов на плече лопнул, – сказала, чуть помолчав, Маша.
– Точно, – пощупал в том месте форменку парень.
– Пойдем, зашью, я живу здесь неподалеку, – кивнула девушка в сторону от ротонды.
– Пойдем, – тут же согласился Юрка.
Они спустились с набережной на тропинку между высоких кленов, миновали старинной постройки кирпичные склады и вышли к небольшому домику за ними. Домик был финского типа и стоял в окружении нескольких раскидистых, с рыжими стволами сосен.
– Проходи, – распахнула Маша калитку в невысоком, потемневшем от времени штакетнике. За ним был зеленевший травкой двор с мурованным подвалом в конце и аккуратным сараем.
Вскоре оба сидели в одной из уютных комнат (новая знакомая умело орудовала иголкой) и беседовали. Как оказалось, Маша перешла в десятый класс, ее родители-геологи находились в длительной экспедиции на Дальнем Востоке, дочь жила с дедушкой. Тот в прошлом служил гальванером[13] на броненосце «Цесеревич», а теперь был смотрителем на одном из маяков форта Кроншлот.
Затем они пили чай с медом и антоновскими яблоками на кухне, а когда Маша (фамилия ее была Ремезова) проводила Юрку до калитки, он предложил ей встретиться в следующем увольнении.
– Хорошо, – улыбнулась девушка. – На том же месте.
Встреча состоялась, вскоре перешла в дружбу, а затем Юрка понял, что полюбил Машу. Это случилось с ним впервые. Девушка привлекала его своей добротой и веселым нравом (в детстве Легостаев повидал много грустного), а еще удивляла эрудицией. Грамотных людей Юрка с детства уважал.
Маша отлично знала историю с географией, в которых ее новый знакомый был не особо силен, и много чего другого. Еще она не раз читала по памяти стихи Блока и Есенина. Особенно старшине запали в душу последние. Про старушку, которая ждала своего сына на дороге. А тот все не шел. Под впечатлением, Юрка рассказал Маше о своей прошлой жизни. О которой мало с кем делился. Как скитался со шпаной по вокзалам, ездил в Крым и тырил по карманам, а потом воспитывался в колонии. После которой, до призыва, работал автослесарем в Купянске, а затем шофером на самосвале.
– Ты совсем-совсем не помнишь своих родителей? – растроганно спросила тогда девушка.
– Отца нет, – нахмурился Легостаев. – Его зарубили под Варшавой белополяки, когда я был совсем маленький, а маму помню. Она умерла от тифа в двадцать пятом.
Сошелся Юрка характером и с Машиным дедом, Степаном Аристарховичем. Тот против встреч с внучкой не возражал, как-то пригласил молодых к себе на маяк полюбоваться заливом, а потом они втроем несколько раз ловили пахнущую свежими огурцами корюшку на его ялике. Затем на берегу варили из нее запашистую, на укропе уху в закопченном котелке, под негромкий шум прибоя.
Бывший гальванер любил вспоминать свою службу на броненосце и рассказывал, как в дальних плаваниях приходилось заходить в английский Портленд и французский Брест, а в Первую Мировую сражаться с немцами.
– Воинственный народ германец, – говорил он, снимая пену деревянной ложкой. – Однако супротив нашего не потянет. Хлипковатый.
Теперь же надолго приходилось расставаться. Отчего на душе у старшины было тоскливо. Но, как говорится, служба есть служба.
Поглубже надвинув мичманку на лоб (солнце било в глаза), паруся клешами, Юрка направился быстрым шагом в сторону Обводного канала. Минут через пятнадцать свернул у ротонды на знакомую тропинку, вышел к домику под соснами и, отворив калитку, вошел в пахнущий травою двор.
На ступеньке крыльца сидел хозяин в тельняшке и, привычно действуя кочедыком[14], вязал ячеистуюсеть для рыбы. Рядом, на траве, положив голову на лапы, за всем этим наблюдал лохматый пес по кличке Абрек. Большой любитель рыбалки и гроза местных котов.
– День добрый, Степан Аристархович, – пройдя по гравийной дорожке, остановился перед ними Легостаев.
– Здоро́во живешь, – весело прищурился старик. Абрек же дружески вильнул хвостом и басовито гавкнул.
– Ты никак к Машутке? – продолжил старый моряк. – Ее сейчас нету.
– А где она?
– Утренним паромом уехала в Питер. Будет только к вечеру.
– Да, незадача, – огорчился Юрка, присев рядом с хозяином на ступеньку.
– А в чем дело? – Аристархович отложил в сторону кочедык. – Давай, старшина, докладывай.
– Меня, дед, переводят в другую часть, – наклонился к нему Легостаев. – За пределами Кронштадта. Завтра утром убываю.
– Вона оно что, – вздохнул старик. – Понятно.
– Я оттуда Маше сразу напишу. Так и передайте.
– Будь уверен, передам, – заверил Аристархович.
После этого он проводил гостя до калитки, где оба распрощались.
– Так смотри, непременно дай весточку! – крикнул вслед старый моряк.
– Обязательно! – помахал на прощание рукой Юрка.
Ночью в кубрике он спал беспокойно. Снилась грустная Маша, подводные диверсанты, похожие на морских крабов и почему-то Абрек, сидящий на торпеде.
Ровно в восемь следующего утра, вся группа была в фойе штаба: с сидорами на плечах, у некоторых фибровые чемоданы, а у одного в руке даже гитара. Там у стойки дежурного их встретил коренастый старший лейтенант, представившийся заместителем командира отряда Гусевым, и вывел во внутренний, мощеный булыжником двор, где стояла полуторка. Построив у нее, произвел перекличку. Все двадцать были на лицо. Серьезные и молчаливые. Аккуратно свернув список, офицер сунул его в нагрудный карман кителя и приказал: – В машину!
Парни влезли в кузов, оборудованный поперечными лавками, опустили вещи на пол, расселись по четыре. Хлопнув дверью, офицер занял место рядом с водителем, и тот запустил двигатель. Железные ворота КПП с лязгом откатилась в сторону, и грузовик, оставив за собой сизый выхлоп бензина, выехал наружу. От штаба он покатил по брусчатке в сторону Купеческой гавани и спустя короткое время стал у замшелой бетонной стенки. Рядом с ней на легкой ряби покачивался морской охотник[15].
Выйдя из кабины, старший лейтенант бросил: «Всем с машины!» (парни, прихватив свою хурду[16], ловко попрыгали через борта вниз), а потом указал рукой на корабль: «Грузиться». По сходне дробно застучали матросские ботинки.
Как только офицер последним ступил на палубу, сходню убрали, и, отдав швартовы, охотник, урча моторами, отошел от стенки. Выполнив циркуляцию, он прибавил ход, взяв курс на Финский залив, подернутый легкой дымкой утреннего тумана.
– Группе вниз! – отдал очередной приказ старший лейтенант и, проследив, как в настройке исчез последний из краснофлотцев, поднялся по трапу на открытый ходовой мостик.
– Ну как, всех своих забрал? – обернулся от рулевого командир в выцветшей штормовке.
– Всех, – ответил Гусев, глядя на пенные усы, катившиеся по бортам и исчезавшие за кормою.
Спустившись вниз, группа разместилась в тесном матросском кубрике, где парни стали гадать, куда охотник держит курс. Мнения разделились. Одни считали, что в какую-нибудь базу на побережье, вроде Лиепаи или Таллина, а другие, что в Ленинград, как того хотелось.
– Да ладно вам, – поставил точку в споре угрюмого вида усатый боцман, все это время сидевший молча. – Скорее всего, нас запихают к черту на кулички.
– Типун тебе на язык, – сказал парень с гитарой.
Спустя полтора часа (многие из группы задремали от легкой качки), корабль сбавил обороты, а еще через пятнадцать минут вниз заглянул веселый матрос из его команды.
– Кончай припухать, братва! – заорал он сквозь гул двигателей – Всем приказано наверх!
Зевая и разбирая сидора с чемоданами, группа выбралась на палубу.