«Гегемония и социалистическая стратегия» – самая знаменитая работа Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф – появилась в 1985 г. как реакция на новые общественные движения. Их быстрое распространение стало вызовом всей концепции социалистической революции, основанной на онтологическом видении рабочего класса, представляемого «объединенным и однородным» [Laclau, Mouffe, 1985, p. 2]. Опираясь на постструктурализм и психоанализ, Лаклау и Муфф предложили альтернативную концепцию понимания общественных (в том числе и революционных) движений. По их мнению, все «социальное» (т. е. наделенное смыслом) следует понимать как «дискурсивное», где «дискурс» является матрицей, на которой «действующие лица занимают различные позиции» [Ibid., p. xiii]. Дискурс, по теории Лаклау и Муфф, – это «реальная сила, способствующая формированию и становлению социальных отношений» [Ibid., p. 110].
С точки зрения Лаклау и Муфф, социальные идентичности не заданы априори; они возникают как результат артикуляционных практик, цель которых – установление доминирования одного значения посредством вытеснения других. По этой логике, нет никакого «рабочего класса» как объективной реальности – есть люди, которые идентифицируют себя с рабочим классом, или которых ассоциируют с ним посредством артикуляции. Иначе говоря, любая общность (идентификация с группой людей) создается исключительно дискурсивно. Тот факт, что человек работает на станке и производит добавленную стоимость, не означает, что этот человек будет либо должен приветствовать революционную борьбу, т. е. что он относится к «рабочему классу» в марксистском понимании данного концепта.
По теории Лаклау и Муфф, нельзя зафиксировать раз и навсегда то или иное значение общности людей, поскольку любая общность (или «тотальность», как пишут авторы) может быть разрушена «полем дискурсивности, которое ее переполняет» [Ibid., p. 113]. Поле дискурсивности – это резервуар элементов (лингвистических знаков), которые могут актуализироваться и превращаться в «моменты», становясь частью дискурса. Вернемся к примеру рабочего класса: человек, работающий на станке, способен идентифицировать себя как с революционным движением, так и с контрреволюцией, противясь переменам, – в этом смысле нет и не может быть ничего предопределенного, как не существует и никакого «ложного сознания», ибо человек волен идентифицировать себя как ему угодно.
Несмотря на «объективность» своего «порабощенного» статуса, рабочий человек может быть вполне доволен своей жизнью, реализуя себя в семье, спорте, увлечениях и т. д. Если это происходит, то такой человек будет рассказывать о себе, используя совершенно другие лингвистически знаки, которых в дискурсивном поле огромное множество; иными словами, он будет идентифицировать себя не так, как предписывает ему дискурс классического марксизма. Если таких людей много, то можно говорить о появлении дискурса, альтернативного марксистскому: когда рабочий класс перестает выглядеть таким уж однородным и выясняется, что на деле нет никакого «рабочего класса», а есть только «невозможная общность», созданная дискурсивно.
Исходя из такого понимания коллективной идентичности, любые определения и формулировки общественных групп всегда условны и нестабильны, а любые попытки концептуализации общества как беспроблемной целостности всегда проблематичны в том смысле, что неизбежно будут существовать альтернативные видения той или иной целостности, так же как и попытки «переформулировать» ту или иную идентичность.
Конструирование коллективных идентичностей лежит в основе любого политического процесса. Женщины в хиджабах могут считаться «порабощенными» либо, наоборот, «освобожденными» – это будет зависеть от социально-политических условий, в которых формируется дискурс. «Борцы за свободу» могут превратиться в «террористов», и наоборот; «революция» – в «государственный переворот», и наоборот; «гуманитарная помощь» – в «попытку вмешаться во внутренние дела иностранного государства» и т. д. Актуализация того или иного смысла и его фиксация в том или ином дискурсе имеет огромное значение, так как дискурсы в определенной степени создают действительность: невозможно начать антитеррористическую кампанию, не превратив дискурсивно «борцов за свободу» в «террористов»; невозможно вмешиваться в дела чужого государства под предлогом «освобождения женщин Востока» от гнета, если хиджаб дискурсивно связывается не с порабощением, а с сознательным выбором женщин, и т. д.
Поскольку социальные отношения рассматриваются как дискурсивно конструируемые, классическая дихотомия «мысль – реальность» перестает быть актуальной, и «категории, которые до сих пор считались исключительно принадлежащими либо тому, либо другому», пересматриваются [Laclau, Mouffe, 1985, p. 110]. Синоним, метафора, метонимия и другие фигуры речи понимаются теперь не как «формы мысли, добавляющие дополнительный смысл к основному», а как «часть первозданной территории, на которой строится все социальное» [Ibid.], т. е. все социальные смыслы.
По теории Лаклау и Муфф, именно понимание социальных отношений как радикально нестабильных делает возможными гегемонистские практики, которые позволяют выстраивать временные коалиции, основанные на переформатировании связок (эквивалентных цепочек) между различными общественными группами и создании таким образом новых общностей, объединенных ради той или иной цели. Политика становится гегемонистской, если выполняются два основных условия: «наличие антагонистических сил и нестабильность границ, разделяющих их» [Ibid., p. 136].
Увлечение риторикой, проистекающее из отказа от признания дихотомии «мысль – реальность», становится отличительной чертой теоретизирования Лаклау по окончании их работы с Муфф. В трудах, написанных Лаклау самостоятельно уже после выхода их совместной книги, он характеризует любую тотальность (общность, целостность или идентичность) как парадоксально «невозможную, но необходимую». По Лаклау, тотальность «невозможна, потому что существующее противоречие между эквивалентностью и партикуляризмом в конечном итоге непреодолимо; необходима, потому что без замыкания, каким бы случайным оно ни было, не будет никакого значения и идентичности» [Laclau, 2005, p. 70]. Иначе говоря, даже если мы понимаем, что «рабочий класс» – это сконструированная (невозможная) тотальность, эквивалентно приравнивающая друг к другу огромное количество разных социальных групп с разными интересами, – мы, тем не менее, употребляем этот термин, когда нужно обозначить определенный смысл (воспроизвести марксистский дискурс, например, либо поспорить с ним). Мы не сможем создавать и транслировать смыслы без такой «невозможной, но нужной» дискурсивной фиксации, хотя бы временной. То же самое происходит с любыми другими тотальностями: внутри каждой из них существует много частных различий (партикуляризмов), но на какой-то момент – момент дискурсивной фиксации – они как будто уходят на второй план и перестают быть заметными.
В теории популизма Лаклау, на которой основана часть анализа, представленного в данной книге, «народ» появляется тогда, когда одно неудовлетворенное социальное требование[1] объединяется с другими требованиями и когда эти требования «эквивалентно» объединяются, чтобы противостоять установленному порядку. Эта цепочка различных, а иногда даже несоизмеримых претензий эквивалентна только в одном смысле: по отношению к тем, кто исключен из популистского коллектива, именуемого «народ». Как правило, исключенным в популизме является «антинародный режим»; иногда, как в случае с Евромайданом, в «инородцы» попадают и «прислужники режима». Так или иначе, но исключение «инородности» является условием, приводящим к появлению «народа» и возникновению популизма.
Согласно Лаклау, любая популистская идентичность требует названия, которое служит «клеем» для дискурсивного объединения разнородных элементов невозможного, но необходимого целого. Таким образом, имя популистской идентичности «становится чем-то вроде пустого означающего», играя центральную роль в обеспечении единства и идентичности популистского коллектива. Это пустое означающее может стать «плавающим», если оно будет связано с альтернативными цепочками эквивалентности, организующими альтернативные дискурсы. Поскольку любая совокупность разнородных элементов может быть «склеена» только общим названием (пустым означающим), и поскольку «крайняя форма партикулярности – это индивидуальность», популистское сообщество часто идентифицируется с именем своего лидера [Laclau, 2005, p. 100].
По мнению Лаклау, процесс «наделения» одного конкретного означающего смыслом «мифической полноты» немыслим без «аффекта» – момента «наслаждения» [Ibid., p. 101–115]. Когда появляется «народное требование», эмоционально сформированное из множества неудовлетворенных требований, возникает внутренняя антагонистическая граница, отделяющая институционализированную систему от народа. Происходит дихотомический разлом, обусловленный использованием привилегированных означающих «режим», «олигархия» и т. п. – для обозначения совокупности «порочного другого» (и его приспешников), а также «народа», «нации» и т. п. – для обозначения «хороших нас».
Лаклау считает, что любой политический проект в известной мере является популистским, что, однако, «не означает, что все они в равной степени популистичны: это зависит от расширения цепи эквивалентности, объединяющей социальные требования» [Laclau, 2005, p. 154]. Чем длиннее цепочка, тем она инклюзивнее. Как объясняет Янис Ставракакис: «При инклюзивном популизме дихотомизация политического пространства организована в основном вертикальным образом (вверх/вниз, вверх/вниз), в то время как исключающий популизм предполагает горизонтальную (внутреннюю/внешнюю) дихотомию» [Stavrakakis, 2017, p. 530]. Обычно инклюзивность свойственна левопопулистским партиям и движениям, а эксклюзивность является отличительной чертой правопопулистских сил [Mudde, Kaltwasser, 2013].
Согласно Лаклау, тотальность возникает в том случае, когда конкретная частность (партикуляризм), понимаемая как конкретное требование конкретной группы людей, преподносится в качестве репрезентации множества других требований, объединенных эквивалентно, являя собой, таким образом, их единство, которого на самом деле не существует. При этом, выполняя объединяющую гегемонистскую функцию, эта частность (партикуляризм) теряет бо́льшую долю своей специфичности и «становится чем-то вроде пустого означающего, представляя своим партикуляризмом недостижимую полноту» [Laclau, 2005, p. 71]. Именно здесь риторика в теоретизировании Лаклау выходит на первый план: «Если пустое означающее возникает из-за необходимости дать имя объекту, который невозможен, но необходим… эта гегемонистская операция будет сплошь катахрезисной» [Idid., p. 72].
Один из самых известных примеров, который Лаклау использует для иллюстрации своей идеи, – это «Солидарность», массовое общественное движение в коммунистической Польше 1980-х годов, получившее название от профсоюза, базирующегося в Гданьске. По теории Лаклау, означающее «Солидарность» стало пустым (утратило свой партикуляризм, т. е. специфический смысл), как только оно перестало представлять конкретные социальные требования гданьских рабочих и было направлено на обозначение «гораздо более широкого общественного фронта против репрессивного режима» [Laclau, 2005, p. 81]. Другими словами, «Солидарность» стала обозначать то, чем она, строго говоря, не была: невозможную, но необходимую совокупность различных антиправительственных требований и группировок, соединенных эквивалентно; она явила собой образный термин целостности, который нельзя было заменить никаким буквальным словом. Как утверждает Лаклау:
В классической риторике фигуральный термин, который нельзя заменить буквальным, называется катахрезой (например, когда мы говорим о «ножке стула»). Этот подход можно обобщить, если мы признаем, что любое искажение смысла основывается на необходимости выразить то, что буквальный термин просто не может передать. В этом смысле катахреза – больше чем конкретная фигура: это общий знаменатель риторики как таковой [Ibid., p. 71].
Катахреза, таким образом, становится основой «онтологической риторики» Лаклау, которая сводит «риторику к тропам, тропы к метафоре и… метафору к катахрезе» [Kaplan, 2010, p. 267]. Настаивая на возможности онтологического обобщения риторической логики и тропологическом характере любой артикуляции, Лаклау утверждает, что «гегемония означает переход от метонимии к метафоре, от отправной точки “смежности” к консолидации в “аналогии”» [Laclau, 2014, p. 22]. Кульминацией этого тропологического движения является момент синекдохи, когда требования одной группы общественного движения принимаются как выражение новой коллективной идентичности, т. е. когда часть начинает представлять целое. В гегемонистской конструкции Лаклау момент синекдохи является решающим.
Этот момент также оказывается решающим с точки зрения расхождения теоретических позиций Лаклау и Муфф после публикации их совместной книги. Согласно детальному объяснению Лаклау своей концептуализации гегемонистского процесса в более поздних работах, момент собственно гегемонии наступает тогда, когда различные группы, эквивалентно объединенные в общественное движение, признают какое-то определенное требование как общее. В представлении Муфф же, наоборот, условие для гегемонии создается в том случае, если отсутствует попытка какой-либо отдельной группы с ее конкретными частными требованиями представить себя как нечто общее:
Гегемония, по Лаклау, в сущности, представляет собой тройной процесс символической репрезентации, который переходит от начального движения метонимии к метафорическому замещению, а затем к решающей (хотя обязательно неполной) синекдохе: части, заменяющей целое. В то же время для Муфф sina qua non радикальной демократической гегемонии – это исключение синекдохи: исключение любой части, замещающей или пытающейся заменить целое [Wenman, 2003, p. 584].
По мнению Муфф, демократическое сообщество должно сопротивляться искушению синекдохического представления «демоса». С ее точки зрения, это несовместимо с принципом плюрализма.
Хотя в своих последних работах Лаклау настаивает на том, что его теория гегемонии не является «нейтральным описанием того, что происходит в мире» [Laclau, 2000, p. 80], «его склонность отдавать предпочтение универсальному над частным резко контрастирует с этико-политической направленностью работы Муфф» [Wenman, 2003, p. 584]. В то время как гегемония, по Муфф, связана с политическим благом, содержание которого определяется в терминах радикального демократического воображаемого, в представлении Лаклау это всего лишь структурная необходимость. Трактовка Лаклау гегемонии как политической игры, в которой разыгрывается борьба между универсальным и частным, позволяет критикам философа утверждать, что его теория может служить «нейтральным концептуальным инструментом для объяснения любой идеологической формации, включая фашистский популизм» [Žižek, 2000, p. 229], и может «использоваться для описания любой конкретной социальной формации независимо от политического содержания, где форма всегда будет одна и та же: (невозможная) борьба за тотальность» [Wenman, 2003, p. 591]. На мой взгляд, именно эта этико-политическая неопределенность в концептуализации гегемонии Лаклау делает его теорию подходящей для анализа гегемонистских конструкций с антидемократическими тенденциями.
В этой книге использована гегемонистская концептуализация Лаклау для анализа тоталитарных замыканий дискурсов Евромайдана. В то же время, анализируя гегемонистский дискурс движения, я также ссылаюсь на теорию радикальной (агонистической) демократии Муфф [Mouffe, 2005; 2009; 2013], применяя ее нормативно. Это позволяет судить об антидемократических тенденциях прогрессивных дискурсов модернизации (цивилизации), которые использовали активисты Евромайдана в Украине.
Подчеркивая важность для демократии «энергичного столкновения демократических политических позиций» [Mouffe, 2009, p. 104], Муфф предостерегает от того, что она называет «замыканием демократического пространства» [Ibid., p. 77], и выступает за его радикальную открытость. «Следует понимать, – утверждает Муфф, – что отсутствие демократического соперничества по поводу реальных политических альтернатив ведет к антагонизму, проявляющемуся в формах, подрывающих саму основу демократической публичной сферы» [Mouffe, 2009, p. 114–115]. Напротив, радикальная открытость демократического пространства приведет к признанию неизвестных или запрещенных возможностей, таких как существование «других справедливых политических форм организации общества» [Ibid., p. 62].
Согласно Муфф, политический процесс немыслим без антагонизма; поскольку его невозможно устранить, одной из основных задач демократической политики является превращение антагонизма в агонизм, который философ описывает как:
Другая форма проявления антагонизма – отношения не между врагами, а между «противниками». Причем противники эти парадоксальным образом определяются как «дружественные враги», т. е. люди, которые являются друзьями, потому что делят общее символическое пространство, но одновременно и врагами, потому что хотят иначе организовать это общее символическое пространство [Ibid., p. 12].