– А, это ты, Марсьяль! Я подумал, кто бы это мог звонить в дверь в такое время.
– Я тебе помешал?
– Нет, что ты! Заходи.
Марсьялю девятнадцать лет. Он учится в высшей коммерческой школе с громким названием, по окончании учебы он, в лучшем случае, начнет свою карьеру с заведования отделом в большом универсальном магазине. Но что поделать! Похоже, началу этого циничного века угодно, чтобы он занял в обществе такое место, хотя по большому счету, оно не соответствует его потенциалу и надеждам, которые он подает.
– Устраивайся. Я сделаю тебе чай: будешь пить?
– Да, будь так любезен.
Марсьяль остается один в просторной гостиной. Он присматривается к домашней обстановке, повсюду потертые рамы, из них выглядывают улыбающиеся лица, не спускающие с тебя глаз, напоминающие черно-белые портреты довоенных кинозвезд из фотомастерских Аркур. Безделушки, стоящие на салфетках, репродукции Эдварда Хупера на стене, книга, оставленная на пианино, большой пейзаж какого-то американского натуралиста над очагом, где потрескивают поленья бука, на диске звучит симфония Брукнера. На одной из стен царственно красуется портрет Розы, супруги Роже, ныне покойной. Это картина кисти Вифредо Лама, кубинского художника, друга Роже. Роза позирует с котом. Портрет в стиле резких деформаций Пикассо, отчего красота модели не менее ослепительна. Комната полна воспоминаний о прошлом. Здесь вся жизнь Роже. Поразительное для дзэн-мастера изобилие предметов. Вот и Роже, он возвращается с дымящимся чайником:
– Делай, как я! Садись на пол. Сними обувь, если хочешь, так удобнее. Это черный чай, немного терпкий и горький. Но если он тебе не понравится, у меня найдутся охлажденные фруктовые соки.
Кладя чайник и две восточные фарфоровые пиалы для чая на большой поднос чеканной работы, он ставит его на тканый ковер.
– Нет, нет. Пусть будет черный чай. Такого я никогда не пробовал.
Двое мужчин усаживаются. Марсьяль не перестает изумляться, с какой легкостью этот почти девяностолетний человек скрещивает ноги в позе лотоса. Старик замечает его удивление, улыбается и открывает бал:
– Итак, чему я обязан честью заслужить твое присутствие?
Марсьяль колеблется, подбирая слова:
– Тому… тому, что ты сказал в тот вечер, когда здесь был Жерар.
– Тебя что-то задело в нашей беседе?
– Не совсем… Вернее, да, действительно. Кое-что меня сильно расстроило.
– Очень сожалею, поверь. О чем бы ни шла речь, это не входило в мои намерения.
– Не извиняйся, Роже… А то я смущаюсь: ты мог бы быть моим дедом.
– И даже твоим прадедом! Хотя у меня такое чувство, что будь я им, мы бы сейчас не разговаривали. Я неправ?
– Прав. Отчего чужим всегда легче довериться, чем близким?
– Посторонних, которым мы доверяемся, мы выбираем, а в отношении близких у нас нет выбора. Таким образом, мы ощущаем себя свободнее с теми, от кого можем удалиться, в случае, если их реакция не соответствует нашим ожиданиям. Нет ничего проще.
– Может быть. Я не думал об этом под таким углом зрения.
– У тебя есть время для размышлений. Твоя жизнь только начинается.
– Готов к тому, что мне предстоит изучить еще очень многое. Однако, возвращаясь к той беседе, есть вещи, в которых я уверен!
– Черт возьми! Уже?
– Да. Если когда-нибудь я полюблю женщину, а она полюбит меня, мне хочется хранить ей верность всю жизнь. Я не хочу поступать так, как мои родители. Они поносят друг друга, опускаются до споров о мебели и о посуде, настраивают меня один против другого… Это так низко!
Роже умолкает. Он пьет свой чай по-восточному, шумно прихлебывая, чтобы не было слишком горячо. Потом улыбается, переводя взгляд на пламя камина.
– Догадываюсь, на какой эпизод нашего обсуждения ты намекаешь.
– Роже, я тебя уважаю как пример для подражания, как учителя. Ты сумел обуздать свой рассудок, ты достиг совершенства. Иметь такого человека в качестве своего деда – только мечтать можно! Ты преисполнен духовности, культуры и знаний, всегда готов выслушать другого, и…
– Довольно! Будет! Тебе не кажется, что ты склонен к идеализации? Еще немного и ты сделаешь из меня гуру! Короче говоря, я до этого явно не дотягиваю! Продолжай: «но…», ведь я чувствую, что есть одно но.
– Но я не понимаю, как ты мог сказать такое. Особенно Жерару: он же только что женился!
– Именно об этом я и подумал. Тебя задело за живое, как я смог ему сказать, что настанет день, когда у его жены обвиснут груди, и он непременно заведет себе любовницу на двадцать лет моложе?
– Ты говорил искренне?
– … Конечно.
– Но… но ты, разве ты когда-нибудь изменял Розе?
– Да, я, как ты выражаешься, изменял Розе!
Марсьяль стоит, разинув рот, он лишается дара речи. Как это возможно, такой человек, кладезь мудрости, добрый, великодушный, рассудительный… такой человек, олицетворяющий для него святого, живущего в миру, мог оступиться? Роже отдает себе отчет, насколько взволнован этот юноша, но ничего не говорит. У Марсьяля мелькает луч надежды: Роза умерла пятнадцать лет назад.
– А, я понимаю. Ты хочешь сказать, что ты изменял памяти Розы, после ее смерти?
– Нет, это произошло при ее жизни.
Снова наступает молчание, слышно, как бук потрескивает в камине, скрипки оркестра приступают к andante.
– Но как же ты мог это сделать?
– А что я, собственно, натворил? Ты думаешь, кто я такой? Я такой же человек, как ты, только на семьдесят лет старше. С теми же надеждами и иллюзиями. Придет твой черед, и тебя постигнут те же искушения, ты тоже наделаешь ошибок, таких же, или других.
– Вы были такой дружной, такой счастливой парой. Из того, что я читал о тебе в статьях, в…
– Что известно миру внешнему о нашем внутреннем мире?
– Роза знала?
– Не думаю. Возможно, она о чем-то догадывалась. Или чувствовала. Но она ничего об этом не говорила. Во всяком случае, мне.
– А она?
– Что она? Изменяла ли она мне?
– Да.
– Ничего об этом не знаю. Я об этом не думаю. Но главное, это не имеет никакого значения.
– Эта… связь, которая у тебя была… она длилась долго?
– Да, не один год.
– Как…
– Как у твоего отца, совершенно верно. Только последствия были разные.
– И что, все мужчины делают это? Измена неизбежна?
– Ты что-нибудь слышал о вазопрессине?
– Нет. Что это такое?
– Это гормон. Ученые производили опыты над этим гормоном. Повышая сверх всякой меры его процентное содержание в организме отдельных видов, которым свойственна полигамия, они достигли эффекта, при котором самцы неожиданно проявляли образцовую верность!
– Не может быть! Ты шутишь?
– Ничуть. Не исключено, что моногамия явилась следствием генетической мутации. Вовсе не само собой разумеется, что наша мысль управляет этим механизмом, может, как раз наоборот! Отвечу на твой вопрос более… человечно – я не знаю, насколько неизбежна супружеская измена. Я близко знаком со многими людьми, и даже сейчас не прекращаю тесного общения. Большинство моих друзей не заговаривают на эту тему. Мир внешний и внутренний мир не пересекаются. Я ни о чем их не спрашиваю, я предпочитаю думать, что никакие тучи не омрачают ясного неба их счастья.
– Они так же счастливы, какими счастливыми казались со стороны и вы с Розой.
– Но мы действительно были счастливы! Так продолжалось до самого конца. Бывали ссоры, но мы никогда не размыкали наших рук.
– Но отчего у других историй такой плохой конец? Откуда появляется грязь?
– Мне об этом ничего не известно.
– Почему твою историю с другой женщиной нельзя считать грязной?
В тоне Марсьяля послышались нотки вызова, смешанного с недоверием.
– Мы приложили максимум усилий, чтобы она не сделалась таковой.
Жан Рено внушил себе, что полный переворот в его жизни произошел исключительно по вине первой жены. В течение нескольких месяцев он сменил спутницу жизни, детей, работу, местожительство, машину, небо над головой, даже гардероб. По какому-то невероятному стечению обстоятельств, события следовали друг за другом с такой скоростью, что порой казалось: прежнее существование – из области воспоминаний неизвестного ему человека.
Спокойно переходишь через реку вброд – и вдруг, прямо посередине пути, становится нестерпимо жить так, как прежде. Работа делается несносной из-за дурацких придирок начальника. Истеричный визг жены терпеть невозможно. Идиотские капризы детей выводят из себя. Клонированный дом, воткнутый в ряды солидных пригородных особняков, обитатели которых считаются счастливцами, нагоняет тоску. В машине – вонь от табака, а хочется бросить курить. Размер всех шмоток рассчитан на мужика, у которого живот вдвое меньше.
И вот, одним весенним утром, как по волшебству, сами собой рождаются всевозможные подсказки выхода из создавшегося положения.
Сначала появляется Соланж. На службе неожиданно набирают дополнительных сотрудников для временной работы. Ее помещают перед застекленным оконным проемом, и она оказывается между Жаном Рено и солнцем. Он чувствует нечто вроде божественного откровения. Робкие солнечные лучи, проходя сквозь бледно-желтое платье, благодаря расположению против света, раскрывают милые округлости улыбающейся молодой женщины, замечающей, что ею любуются. Что-то неведомое вдруг пронзает его насквозь и ударяет под дых. Очень скоро, прямо на следующий день, по поисковой системе своего «Макинтоша» он находит какой-то новый сайт по подбору персонала. Он загружает туда свое резюме, и программа выдает ему объявление, соответствующее его данным, как ему кажется, на 92 %. Эту должность ему предлагают в Эксе. И вот, месяца через три, он уже вместе с Соланж и ее дочерью, переселяется в свежеотремонтированный сельский дом неподалеку от Экса, который им сдают за бесценок.
Словом, он перечеркивает десять лет жизни, и супружеской, и профессиональной. Под солнцем Прованса он ощущает себя другим человеком. Жизнь начинается сначала, все становится так, будто Адам и Ева никогда не были изгнаны из Рая.
Приближались летние каникулы. Жан Рено исполнял новые служебные обязанности лишь несколько недель, и ему пока не полагалось ни дня отпуска. Соланж по-прежнему была на временной работе, начался период снижения деловой активности, и ей не давали никаких поручений. Тогда она надумала отправиться в туманные края – в Бретань. У ее родителей был дом на юге Финистера, в окрестностях Понт-Аббе, и они уже соскучились по своей внучке. Соланж и ее дочка уехали на десять дней, а сельский дом остался в распоряжении Жана Рено.
В первый вечер, когда он вернулся с работы, дом показался ему опустевшим. Он налил себе виски и уставился в экран компьютера. И улыбнулся, вспомнив о далекой прошлой жизни. Он позвонил и заказал себе ужин – на подносе с отделениями, посмотрел какую-то муру по телевизору. Потом пошел спать, один.
На второй вечер он уже бойко нажимал на клавиши компьютера…
Женщине, сидящей напротив него в ресторане, в старом городе, лет сорок-сорок пять. Он пьет анисовый ликер с сиропом, а она – мартини. Она отказывается назвать ему свое имя, предпочитая для этой встречи псевдоним из электронной переписки. Как в старые добрые времена своей парижской жизни, он оплачивает еду и для проформы договаривается о цене сексуальных услуг. Она явно не профи. После небольшого допроса с пристрастием, женщина признается, что у нее есть муж, он хирург-дантист. Видно, что ей порядком надоело разыгрывать из себя путану на сайтах знакомств. Проститутки нынче сильно подешевели: не сравнить с теми, которые были на прежнем сайте 36 15, тогда Жан Рено знал все их адреса. А эта – судя по роскоши ее облачения – совокупляется по тарифу не для того, чтобы набить кошелек, а просто, чтобы убить время.
Жан Рено по привычке оплачивает номер в отеле и трахает ее, как надувную куклу: без всякой обходительности и без всякого удовольствия.
Жан Амеде допивает чашечку кофе, наблюдая за туманом, который сгущается над Женевским озером. Очертания статуй постепенно расплываются, еще немного – и от огромных зданий останутся только неясные формы, а от больших залов – лишь цветовые полосы. Здесь, под высокими сводами офиса международной организации, Жан Амеде наслаждается радостью жизни. Он любит долгие перерывы, придающие своеобразный ритм нескончаемым заседаниям. Задерживаться не стоит, пора отправляться в Испанский зал, слишком большое опоздание может быть неверно истолковано. В дипломатии каждый жест – знаковый. Он думает с улыбкой – какой долгий путь потребовалось ему проделать для того, чтобы созерцать туман над Женевским озером…
Он родился в Ялинбогуа, деревне на берегу реки, неподалеку от Банги, главного торгового центра бывшей французской колонии Убанги-Шари в Экваториальной Африке. Несколько поколений, живущих в этих краях, стали жертвами самой безжалостной в истории работорговли, а в более поздние времена эти земли были со слепой и зверской жестокостью опустошены бельгийскими и французскими колонизаторами. В его деревне завидное усердие проявляли миссионеры из конгрегации «общества Марии». Священники отнеслись к нему с особым расположением, благодаря чему он получает свидетельство об окончании учебного заведения. Затем он продвигается все дальше и дальше, вплоть до того, что ему выдают стипендию от колониальной Администрации, с тем, чтобы он отправился в Сорбонну изучать философию. По возвращении в Банги, он тотчас вступает в ряды активных сторонников Движения за социальное развитие черной Африки. Тогда появилась МЕСАН – прогрессивная организация, которая под руководством Бартелеми Боганда боролась за независимое государство в Центральной Африке, которое должно было объединить современные Конго, Чад и Центральноафриканскую Республику. Ее главные вдохновители, среди них Леопольд Седар Сенгор, были избраны в парламент метрополии, они выступали за социалистическую и демократическую Африку, суверенную и независимую. В 1958 году партия МЕСАН провозглашает создание Центральноафриканской Республики, основанной на деголлевской Конституции, в составлении которой многие из них даже принимали участие. Молодая Республика добивается независимости в 1960 году, одновременно с большинством африканских заморских территорий. Но Жан Амеде отказывается от предлагаемых ему политических должностей. Во вновь созданном государстве он принимает активное участие в построении системы народного просвещения.
Какое-то время он считал себя африканским Жюлем Ферри[2]. Ночью 31 декабря 1965 года бывший капитан французской Колониальной армии, грубый и необразованный, убивает большую часть президентского кабинета. Тогдашний президент, Давид Дако, едва уцелел во время государственного переворота, устроенного против него человеком, которому он поручил организовать национальную армию. Толстенького армейского капитанишку повысили до звания полковника, звали его Жан Бедель Бокасса. Франция тотчас признала его законным главой центральноафриканского народа. Он поспешил объявить себя президентом пожизненно, затем маршалом, наконец, он сам себя провозгласил императором, ни больше, ни меньше, произведя нелепое и непристойное по пышности коронование.
Жан Амеде был близко знаком с социалистами и демократами, которые участвовали в строительстве независимости, и потому не мог надеяться на то, что ему удастся избежать чисток со стороны государственной полиции, учрежденной непосредственно Бокасса. В феврале 1966 года, в возрасте 32 лет, он просит политического убежища в Бельгии. Добивается его лишь три года спустя. В течение года он живет в Центральноафриканской республике, за это время на его глазах умирают главные его соратники, оставшиеся два года после долгого и тяжелого бегства через Чад, Нигер, Мали и Сенегал, он проводит в бегах и в подполье во Франции, в Швейцарии и в Бельгии.
Благодаря друзьям, приобретенным в подполье, в основном бельгийцам и швейцарцам, он получил сегодняшний свой международный дипломатический пост. После возвращения к власти в стране Давида Дако, в ходе процесса над Бокасса, Жан Амеде выступал в качестве одного из главных свидетелей обвинения. Длинный и мучительный путь к демократии превратил его в международного борца за дело Мира. Если бы не помощь активистов, защищающих африканские мирные интересы в Европе, он сейчас был бы просто старой развалиной, заживо погребенной в окрестностях Банги.
В настоящее время он делает то, что в его силах. Он изобличает коррупцию, которая подрывает основы едва встающей на ноги экономики черного континента. Он делает все возможное для спасения жизни слабых и незащищенных – и черных, и белых, и желтых; унимает негодование Международного валютного фонда, борется против его бесцеремонных политических вмешательств; пытается объяснить жителям Запада, которые склонны к излишней торопливости, что «права человека» не могут быть завоеваны одними международными указами; что загрязнение окружающей среды – предмет весьма важный, но проблемы развития отсталых стран важны ничуть не меньше; надо заставить господ из Давоса понять, что не следует сбрасывать со счетов достоинства и способности бедноты, и конечно – образование. Это его конек. Без просвещения ничего нельзя построить ни в Африке, ни где бы то ни было.
Его статус и положение порой мешают ему открыто выражать свои истинные взгляды. Но у него два псевдонима, под которыми он выступает как автор острых редакционных статей по проблемам стран «третьего мира», он печатается и в Молодой Африке, и в Нью Йорк Таймс, и в Международном курьере. Его доходы несомненно выше, чем у многих африканских министров (конечно, не считая продажных!). Трудный период для него завершается в 1972 году, после этого при каждом удобном случае он посылает треть своей зарплаты в Ялинбогуа. И если в его глухой деревне, где уже давно нет никаких миссионеров из «общества Марии», все же имеется водонапорная башня, школа, диспансер, два ветряных двигателя и библиотека, то это в большой степени заслуга Жана Амеде. Да и сами жители Ялинбогуа изрядно постарались. Когда он думает о них, у него всегда покалывает в сердце. Он старается там проводить хотя бы одну неделю в году. Нигде ему не спится лучше, чем на рогожке, среди ароматов родного леса. Как жаль, что повсюду в Африке люди превращают леса в строительные площадки, истребляя кустарники и саванны. Местных ребятишек он смешит своими рассказами о церемониях, устраиваемых в больших международных гостиницах, со старейшинами деревни он обсуждает глупые причуды западного мира, с его бегом в никуда, с его полной потерей ориентиров.
Кофе остыл. Туман полностью окутал озеро, теперь он едва различает спокойную водную гладь. Египетский делегат делает ему знак рукой, должно быть, пора идти. Остается две минуты, чтобы подумать о том, что будет завтра. О том, как он полетит в Ниццу, и там увидит… Ребекку!
Каждый месяц он позволяет себе эту роскошь – потратить 500 евро на тайную вылазку в Ниццу. Он прилетает на Лазурный Берег, берет такси для прогулки по Английской набережной. Раньше он любил проделывать весь путь пешком, но сейчас он для этого уже немного староват. Тем не менее, он, как всегда, просит высадить его в трехстах метрах от отеля «Марина» и спокойно, важной медлительной походкой проходит под пальмами, с мыслями о ней, затем сворачивает в маленькую улочку и, как правило, обнаруживает ее там. О, Ребекка!
Она все еще красивая, хотя Жан Амеде ни на миг не заблуждается на сей счет. Как, впрочем, и остальные ее клиенты. Лицо ее подтянуто, зад по-прежнему округлый, груди гордо вздымаются к лазурному небу Ниццы, живот плоский – только теперь достоинствами этими она обязана, в первую очередь, пластической хирургии. Она любит повторять, что у нее нет сутенера. Усмехаясь, он думает о ее хирурге.
Ребекка знает, что он приедет. И освобождает для него вторую половину дня. По той же цене, уже столько лет! Она поджидает маленького черного человека в старом сером пальто, который скоро свернет за угол и пройдет по ее улице. После этого, они пойдут ужинать. А, может, ему захочется, чтобы она его обслужила еще разок? Ей очень нравится запах его тела, отдающий маслом сандалового дерева, его густые волосы над ушами, с каждым его визитом они становятся все белее.
В постели с Ребеккой, когда плоть ее сотрясается от его ударов, он часто представляет, как в ее лице засаживает всему Западному миру: неестественному снизу доверху, никогда и ничего не дающему даром, бесстыдно выставляющему себя напоказ в шелковых чулках. Но быстро отгоняет эту мысль. Ребекка очень милая. Она с ним просто за так.
Жан Марк – служащий дорожно-транспортной компании. Это семейное предприятие, существующее вдали от социальных конфликтов нашего мира, на нем он работает вот уже тридцать лет. Патрон требовательный, но понимающий, к служащим относится, как к своим детям, хотя Жан Марк и он, к примеру, – оба призывники 63 года. В те времена и тому, и другому удалось избежать Алжира. Каждое утро Жан Марк тщательно проверяет сопроводительные бумаги о поставках товара, осуществленных накануне. Это занимает всю первую половину дня. После обеда сопроводительные бумаги о поставках он контролирует с не меньшим усердием. И не пропускает ни одной ошибки.
За тридцать лет он ни разу не получил повышения по службе и совершенно не был в этом заинтересован: у него никогда не было ни малейших амбиций. Его вполне устраивали надбавки за выслугу лет плюс спокойствие.
Он приступает к работе в 8 часов, на автобусный проезд до дорожной платформы Рюнжис, включая пересадку, он затрачивает от сорока пяти минут до часа, в зависимости от сезона, метеорологических сводок и уличного движения. Тем не менее, вот уже двадцать пять лет, выходит он из дома в 6 часов, а не в 7.
Поскольку в 7 часов ему отворяет дверь Мирей. Вот уже двадцать пять лет Мирей работает с Жаном Марком в одной компании. Мирей – любовница Жана Марка. Правда, теперь уже только отчасти. Жан Марк затруднился бы назвать дату последнего их объятия.
По средам он приносит газету Мы Двое, которую покупает в киоске на автобусной остановке, где делает пересадку. А по пятницам, с тех пор, как перестал выходить еженедельник Жур де Франс, он берет Вуаси.
Они завтракают вместе, для Жана Марка это уже второй завтрак. В отличие от первого – пропитанный дымом, так как Жан Марк сопровождает свой кофе одной-единственной сигаретой «голуаз», выкуриваемой им за день. Его жена ни за что не потерпела бы такого. А Мирей к этому приспособилась. Они обмениваются несколькими словами, поскольку свою газету Жан Марк уже прочел дома.
О чем они говорят? Он, чаще всего, о своих дочерях. Им предстоит поступление в Университет, это одна из излюбленных его тем. Она, как правило, довольствуется тем, что выслушивает его. Порой, пытается комментировать его рассказы, но если рискует дать совет, обычно он одергивает ее репликой: «Да что ты в этом понимаешь?», изрекаемой, впрочем, без злобы. Это не лишено оснований: каким, собственно, жизненным опытом она может похвастать?
Мирей долго надеялась на то, что ради нее Жан Марк оставит жену. Жену и дочерей. Лелея эту надежду, она не искала своего счастья с кем-то другим. Пока она осознала, что приведет к ней мужчину ее жизни только его вдовство, менять мужчину стало уже слишком поздно. О нет, она никогда не желала, чтобы он овдовел! Нельзя желать людям смерти. К тому же она, Мирей, общается с Жаном Марком гораздо больше, чем ее «соперница», как они пишут в этой газете Мы Двое.
В 8 часов они вместе выходят и идут на предприятие, где их кабинеты разделены лишь перегородкой из матового стекла. Забавно, но они сохраняют привычку начала своих отношений: через контрольно-пропускной пункт они проходят с интервалом в две минуты. Мирей включает компьютер в бухгалтерии, а Жан Марк атакует первую стопку сопроводительных бумаг. Правда уже почти пятнадцать лет они и не пытаются скрывать свои отношения. Все предприятие в курсе, и это уже перестало быть темой для разговоров. В полдень, они вместе съедают по горячему, в Пти Регаль, там же делят на двоих полкувшинчика красного вина от хозяина заведения. Иногда они добираются до китайского ресторана, в торговом центре, правда, Жану Марку там не очень нравится. В хорошую погоду они устраивают пикник на симпатичном четырехугольном травяном газончике, за складом 14. С этого квадратика, залитого солнцем, хорошо просматривается выезд из Рунжиса. Они предаются отвлеченным размышлениям об экзотических местах назначения, куда выезжают бесчисленные грузовики, а также о происхождении прибывающих машин, которые исколесили всю Европу.
В такие минуты Мирей становится особенно грустно. Ей хотелось бы хоть немного повидать этот огромный мир, вместе с Жаном Марком. Съездить в путешествие. Иметь его в своем распоряжении хотя бы одну полную неделю. Может, он задержится чуть позднее 17 часов? Прежде, он часто звонил жене, чтобы сказать, что взял дополнительную работу и придет позже. В это время они занимались любовью. Теперь, если она настаивает, чтобы он остался еще на немного, они вместе смотрят передачу Вопросы к интересному человеку.
И все-таки… первые их годы были просто сказочные.
В качестве представителя завода-изготовителя промышленных установок, Жан Пьер объезжает двадцать юго-западных департаментов, от Ангулема до Перпиньяна, и от Гере до Биарица. Сегодня он празднует свое тридцатидевятилетие. Жена подарила ему электрическую бритву, благодаря которой, по ее выражению, он будет «безупречен при любых обстоятельствах». Он улыбается и обнимает ее. Его самолет вылетает в 9.30. У них хватит времени на то, чтобы отвести пятилетнюю дочь в школу, потом жена проводит его в аэропорт, взяв с собой грудного ребенка, которому исполнилось восемь недель. Уже семь лет они живут в Тулузе. В понедельник ему необходимо быть в Париже, на производственном заседании, устраиваемом два раза в месяц. Жан Пьер вспоминает о подарке жены на его тридцатисемилетие: оздоровительном курсе в спортивном зале.
В этом спортивном зале он встретил Лидию.
Она была старше его на пять лет. Но на вид ей с легкостью можно было дать на пять лет меньше. Лидия была заядлой посетительницей тренировок. Она руководила агентством по радиотелефонии, с персоналом в пятьдесят человек, ее постоянное присутствие было необязательно, разве что иногда подписать корреспонденцию, поддержать отношения с несколькими крупными клиентами или поймать на крючок новых рыбин, на которые уже закинуты удочки двумя служащими из ее коммерческого отдела. Будучи в разводе, она пользовалась своей свободой и своими деньгами в полной мере.
В первый раз для занятий любовью она затащила его в свою стошестидесятиметровую квартиру, расположенную в пятидесяти метрах от Капитолия. В этом райском уголке, обставленном со вкусом, который можно себе позволить, обладая деньгами, добытыми трудом двух поколений, между ног этой легкоатлетки, преисполненной фантазии и жизненной силы, он познал обалденный секс. Два дня спустя она заставила его пройти тест на СПИД, и когда подтвердился отрицательный результат, представила ему свой тест, внушающий доверие. Отныне они наслаждались без презерватива. Он имел возможность проводить по несколько недель вне супружеского дома, Лидия была свободна, и однажды он предложил ей сопровождать его в турне. С тех пор это превратилось в привычку. У нее были свои предпочтения. Страна басков, Шаранта, Каталония, оттуда она добиралась до мыса Агд, где жили ее друзья. Счета Жана Пьера на покрытие расходов значительно возросли, отели стали роскошнее, в адресной книжке Лидии увеличилось число заказов, однако его дирекция оплачивала все, не приглядываясь к деталям. Что касается жены, у нее не было привычки совать нос в его дела.
Они заходят в здание аэропорта. Жан Пьер везет тележку, где лежит его небольшой чемодан и тяжелая папка для бумаг. Жена, наподобие самки кенгуру, несет их сына в сумке. Он поднимает глаза к информационному табло, уточняя по экрану место посадки. И рядом видит – Лидию! На ней черно-красное облегающее платье, короткое настолько, что виднеется верхний край чулок, с застежками пояса для подвязок. Глубокий вырез платья спускается до низа спины. Из-под черных очков она пристально смотрит на него тем шаловливым взглядом, с которого начинаются их любовные игры. Прислонившись к стойке информационного табло и теребя сумочку из алой кожи, она выглядит столь провокационно, что большинство мужчин с нескрываемым интересом оглядываются на нее. Одни ей улыбаются, другие же – прибавляют шагу.
Жан Пьер что-то бормочет жене о том, что прекрасно сам во всем разберется, быстро провожает ее до автостоянки, ссылаясь на то, что так будет комфортнее для малыша. И, продолжая толкать перед собой тележку, следует за Лидией до самого туалета.
Там, в просторном туалете для инвалидов, она задирает платье на талию, обнажая ягодицы, охваченные черным поясом для подвязок, и молча упирается в стульчак унитаза. И он, словно одержимый, берет ее – быстро, мощно, обезумев от страсти.
Едва он кончает, она вытирается, выбрасывает бумажку в унитаз и снова натягивает платье на бедра. Затем поворачивается к нему и говорит:
– А теперь исчезни! Иначе прозеваешь свой самолет.
И хватая за галстук, чуть не задушив, притягивает его к себе:
– Понял, что бы ты потерял, если бы обманывал меня!
Жан Люк убежден – он слишком рано пришел в мир, который движется слишком быстро. И готов признать, что ему лет сорок восемь, но не больше, хотя ближайшей зимой ему стукнет уже пятьдесят три. Своей выдумке он старается соответствовать изо всех сил, и на помощь ему приходят парикмахеры, визажисты, солярии, салоны с упражнениями для развития мускулатуры. У него три сына, двое из них уже женаты, собственная его жена Женевьева ему осточертела – и он, как поется в одной песенке, часто меняет секретарш.
Чтобы выглядеть молодым и современным, в наш век высоких технологий не обойтись без освоения всяких технических новинок. Вот он и выписывает иллюстрированный журнал для мужчин, не скупясь на приобретение последних моделей, разрекламированных в рубрике «Следите за модой». Правда, все, на что он способен, – это их продемонстрировать, поскольку, как пользоваться ими, по большому счету, не освоил. У него куча компьютерных переводов инструкций по эксплуатации, но они для него – китайская грамота.
Недавно Жан Люк установил в своей новенькой «Ауди» ультра-новейшую модель сотового телефона, даже не вникнув в суть инструкции. Он нанял специалиста, тот составил программу конфигурации по эксплуатации.
И вот, на паркинге одного из банков, в его машине происходит свидание – самый юный член его женского персонала любезно соглашается живо поработать над его собственным членом. Телефон принимает вызов, но, находясь в режиме отключения звукового сигнала, не звонит. При этом аппарат настроен на автоматическое прекращение соединения, а значит, микрофон становится активным – одновременно с ним хозяин телефона проявляет все меньшую активность, а бойкая девица – все большую. Жан Пьер переходит к наглядному обучению и прочитывает неопытной малютке самую настоящую лекцию. В конце концов, его компаньон, который подключился к связи, вволю позабавившись в течение нескольких минут, подслушивая происходящее, вешает трубку.
В следующую субботу Жан Люк с Женевьевой и младшим сыном едут на уик-энд в Нормандию, там у тестя и тещи небольшая усадьба. На выезде с автомагистрали, у пункта уплаты дорожной пошлины образуется небольшая пробка. Женевьева выказывает желание предупредить свою мать, что они приедут с небольшим опозданием, – она заботится о том, чтобы не подгорела приготовленная для них баранья ножка. Жан Пьер выражает согласие, не отрывая при этом глаз от ножек красотки, сидящей за рулем машины слева.
Женевьева лучше мужа разбирается в премудростях его технологических новинок, она отъединяет телефонную трубку от основания, чтобы разговор не проходил через установленные в машине мощные динамики. Обменявшись несколькими словами с матерью, она нажимает на кнопку отсоединения, но в этот момент на экране высвечивается входящее сообщение. Женевьева колеблется, мгновение спустя снова нажимает на «отсоединение», но слишком поздно: сообщение уже запущено. Она подносит трубку к уху, стараясь определить голос предполагаемого собеседника и привлечь к нему внимание Жана Люка. Сообщение не защищено, и она слышит следующий текст:
– Привет, старый кобель! Это Микаэль, припомнил? Твой компаньон! Обещай: как только завершишь курс дрессировки малышки Беатрис, и она научится брать в рот – перекинешь ее мне. А уж я-то в долгу не останусь – преподам, как следует, анальный секс – и тут же верну ее обратно тебе. Ну пока, до понедельника.
Женевьева сохраняет хладнокровие. Младший сын дремлет на заднем сиденье. Мальчик в нее: новости о политических дебатах, которые слушает по радио Жан Люк, неизменно ее усыпляют. Она кладет трубку и незаметно достает из коробки для перчаток нетронутую инструкцию по эксплуатации новенького телефона. Листает ее. Из этой инструкции Женевьева узнает – если сообщения не защищены, можно знакомиться с посланиями, приходящими к мужу из любого пункта, достаточно знать номер вызова сотового телефона. Теперь она сможет изменять текст каждого входящего сообщения, как захочет. Она возвращает инструкцию на старое место.
Жан Люк включает первую передачу и продвигается на несколько метров вперед, чтобы все время оставаться на одном уровне с обладательницей ножек его мечты.
В иные дни лейтенант полиции Мичелли охотно сменил бы университетскую степень магистра уголовного права на Свидетельство о профессиональной подготовке садовника. А сегодня, не моргнув глазом, уступил бы свой диплом, предложи ему взамен хоть пастушью суму! Эх, вот бы пастухом куда-нибудь в глухомань… ну, хотя бы в Ларзак. Живи себе и радуйся в этом Ларзаке! Три барана, две козочки и никаких тебе котов, красота! Надо бы призадуматься всерьез, да разместить объявление в какой-нибудь газетенке, в Авейроне: Выдохшийся сыщик меняет сборище парижан на стадо коз! Хм… Надо поизящнее, а то никто не откликнется. Сборище парижан и парижанок… Парижанин, переставь буквы, получится нечто вроде анаграммы слова аспирин! Вот что, кстати, не помешало бы принять против головной боли, которая одолевает Мичелли, когда он поднимается. Речь идет об его подъеме, который не имеет ничего общего с восходом солнца. Он уже давно перепутал день с ночью.
Сраный город! Жители – придурки! Погода мерзкая! Не работа, а дурдом!
И сегодня утром, ну, просто шиза! Не успел он натянуть свой пуленепробиваемый жилет, как надо выскакивать из дома: вооруженное нападение на улице Мартир, в кафе с табачным киоском. Они нагрянули вшестером, чтобы усмирить одного недоумка, он угрожал всем присутствующим, показывая шприц, наполовину заполненный его серопозитивной кровью. Если верить тому, что он наплел. Купить шприц в аптеке куда легче, чем сторговать винтовку у скупщика краденого. Поэтому в последнее время и развелось столько «нападений со шприцем в руке». Все же этому психу удалось сломать свою дрянную иглу об плечо агента Ришара. А вдруг у него на самом деле СПИД? Хреново тогда и Ришару, и троим его мальцам!
Только отвезли агента в больницу и отправили этого задохлика в полицейский участок… Пуф! Час от часу не легче! Выстрел на улице Бланш! На «хате», что на четвертом этаже дома 39, оборудовано настоящее гнездышко любви, и там одну девицу угораздило направить пистолет, выхваченный ее сутенером, против него самого. Ну и видок у этого сутенера! Девица истерически ревет: «Я не хотела пускать ему кровь, не хотела!» Легко сказать! Для установления его личности фотографии недостаточно: пуля раскроила ему весь торец! Стены забрызганы мозгами. На розовых обоях это смотрится тон в тон… А ей хорошо бы предложить пройти реадаптацию, пусть включается в общественную жизнь, ну, хотя бы как декоратор, что ли, когда она выйдет из тюрьмы, у нее уже будет не та вывеска, с которой можно возобновлять прежнее ее ремесло! Их дело – арестовать бабенцию, а дальше – пусть с ней валандаются эти типы из криминальной полиции.
Едва он принялся разгребать бумажки в полицейском участке, бац! Финальный бросок! С показаниями теперь разбираться Колену, а ему предстоит восхождение на третью за сегодняшний день Голгофу. Кодекс, статья 21. Кто бы знал, как он терпеть не может этих самоубийц!
Статья 21, «Попытка самоубийства». Один «отчаявшийся», как пишет Паризьен, взобрался на карниз своего дома, это на улице Мобеж. А ему теперь нестись туда на машине – капли дождя липнут к ветровому стеклу, как отработанное масло. Сирену ставить нельзя: вдруг этот кандидат на прыжок ангела с девятого этажа от нее взбесится.
Сраный город! Жители – придурки! Погода мерзкая! Не работа, а дурдом!
Он прибывает раньше пожарных. Это в доме 44, на углу улицы Кадэ. Красивое добротное здание. Предъявляет свое удостоверение, перечеркнутое сине-бело-красными полосами, консьержка поспешно открывает, она, видно, заждалась. И начинает объяснять, от смятения ее португальский акцент делается еще непонятнее. Почему четыре консьержки из пяти – португалки? Разводят они их, что ли, у себя в Лиссабоне? Приличная каменная лестница с красным ковром и всем прочим, на девятый этаж Мичелли поднимается на лифте.
Дверь открыта. Доносится женский голос:
– Жан Эдье, прошу тебя…
Не иначе, как жена.
– Лейтенант Мичелли, мадам… Ваш му…
– Сделайте что-нибудь, умоляю, а то он…
– Значит, это ваш муж, – говорит Мичелли, направляясь к окну. – Он объяснил вам причину такого поступка?
Он наклоняется. Вон этот субъект, в трех метрах от него. Судя по его виду, он не замечает Мичелли. При подобных обстоятельствах так даже лучше. Чтобы «установить контакт», нужны хоть какие-то исходные сведения. Субъект распростерся на каменном карнизе, с неподвижным взглядом – так наблюдают за Парижем статуи химер Нотр-Дам.
– Нет, он ничего не сказал… Вообще-то он пытался! Но я не поняла.
– Речь шла о чем? О ссоре?
– Нет… Он ворвался, как безумный, все время повторяя: «Это невозможно, это невозможно…»
– Невозможно что?
– Но ведь я говорю вам, не знаю!
С этой надо поаккуратней, она на грани нервного срыва.
– Успокойтесь, мадам. Я здесь для того, чтобы помочь вам!
В голове Мичелли ход событий прокручивается с бешеной скоростью. Зажиточная квартира, обставленная со вкусом. На мадам шмотки с фирменными знаками. Одна улица Мобеж чего стоит. Денежными вопросами, похоже, занимается Жан Эдье. Игрушки убраны в корзинку. Значит, есть дети. Наверное, они сейчас в школе, хоть в этом повезло. Судя по игрушкам, мальчик, от четырех до шести лет. В гостиной, на журнальном столике валяется номер Молодой и Красивой. Еще есть дочь, лет четырнадцати-пятнадцати. Журнал этот не для матери. Для нее надо бы разработать другой – Старая и Безобразная.
Ну, что же он тянет… Пора двигаться. Давай!
Мичелли ставит ногу на подоконник. Жан Эдье, похоже, все еще его не замечает. Хотя наверняка он находится в поле его зрения.
– Остановитесь, месье!
Никакого ответа. Он что, окосел, перебрал медока?
– Мадам, ваш муж принимает снотворные?
– Нет, нет…
«Установить диалог»… Да плевал я на тебя!
Все же он наклоняется пониже, силясь говорить отчетливо и спокойно:
– Месье! Ваши дети сегодня вечером спросят, где их отец!
На этот раз, до него вроде дошло, слова пробились сквозь мозговой барьер. Он выпрямляется. Будь поосторожнее, лейтенант, именно после этого они чаще всего и сигают.
– Не двигайтесь, месье. За вами придут. Я не стану ничего предпринимать, просто сяду на край окна. Так вас устроит?
– Вы ничем мне не поможете, убирайтесь!
Мичелли делает то, что обещал. Медленно ставит обе пятки на карниз. Стоп, не шевелиться! А то промокнешь до нитки! Очередной повод схватить насморк! На какой-то миг он подумал, а не припугнуть ли Жана Эдье серьезным гриппом, но нет, не годится, кто готов сломать себе шею о мостовую, тому не до заложенного носа. Лучше о детях, это, похоже, его прошибает…
– Разве это выход из положения? Как ваша жена объяснит такое малышу? У вас мальчик, да?
– Это невозможно…
– Невозможно что?
– Только не для меня! Нет! Не для меня…
Ух! Наконец-то продвигаемся, он заплакал. Слезы снимают напряжение. Это хорошо. А теперь завершим вопросительной фразой. Да, не забыть бы, теперь нужно «конкретизировать беседу»:
– В чем проблема, Жан Эдье?
– Почему? Боже мой, но почему?
– Пока не пришли пожарные, поговорим спокойно, ладно? Так в чем же проблема?
– Нечего обсуждать. Это невозможно…
Жан Эдье уставился на мостовую, до нее тридцать метров. Пешеходный переход станет верной мишенью, как раз точно внизу. Надо помешать ему вглядываться в пустоту.
– Посмотрите на меня, Жан Эдье. Я вас пойму. Что вас мучит?
Жан Эдье переводит взгляд на Мичелли.
– Понять такое? Куда вам!
Отлично. Этот тип разговорился. Мичелли «установил диалог»… Ай да учебник!
– Только не молчите. Вы готовы мне об этом рассказать?
– За сорок пять лет передо мной ни разу не возникало такого вопроса. Дети, жена, я ее люблю, она мне верна, и вдруг такое… невероятное влечение! Это невозможно!
А, вот оно что! Наконец мы подходим к главному! Этот барсук наставил своей женушке рога… Тоже мне дело! При чем тут полиция? Подняли по тревоге целую воздушно-десантную дивизию!
– Знаете, я думаю, ваша супруга сумеет вас понять. Такое случается с каждым. Я тоже один раз согрешил. И рассказал своей жене, она заслуживала, чтобы я ей признался. И ваша жена, я уверен, заслуживает этого не меньше. Разве вы так не думаете?
– Кретин!
– Что?
– Она сумеет понять, моя жена? Если я ей расскажу, как внезапно ощутил непреодолимую тягу схватиться обеими руками за любой хер, без разбору… и чтобы самому мне… засадил, чтобы меня отымел… вдоль и поперек, другой мужик. И что думаю я отныне только об этом? Не знаю, как случилось, что в одно прекрасное утро я, двадцать лет состоящий в браке и ни разу в жизни не пересекшийся ни с одним педерастом, вдруг начал с вожделением заглядывать в промежность всем самцам нашего агентства… Она поймет, если я расскажу, как хочу вертеть жопой во всех столичных притонах, и от одной такой мысли млею от восторга? Как мучит меня жгучая жажда – пососать конец у каждого встречного? И в этом признаться жене? И она поймет? И объяснить это своим детям? Кретин…