Современные исследования в области гендерных проявлений сознания в художественном тексте так или иначе касаются того «водораздела», что существует в научном сознании между понятиями «автор-женщина» и «женская литература». Говоря «автор-женщина», мы, как правило, понимаем под этим только биологическую соотнесенность личности автора с женским полом, осознаваемую в подавляющем большинстве случаев субъектом с рождения, но, произнося «женская литература» или «женская проза», мы добавляем к изначально понятной половой соотнесенности автора еще и соотнесенность ее с определенным типом письма, которым она владеет – «женским», его, чтобы избежать тавтологии, вслед за Ж. Дерридой, возможно, все же следует называть «феминным». Поэтому, когда спор касается легитимности статуса «женская» литература или «женская» проза, горизонт читательских и исследовательских ожиданий всегда связан с этим предполагаемым единством: женский опыт уникален, следовательно, и писать автор-женщина должна иначе, чем мужчина.
Выявление «культуры гендера» на материале художественного текста видится вполне перспективным, т.к. касается тех нерефлексируемых феноменов дискурсивного характера, за счет которых художественный образ в процессе художественной коммуникации автора и читателя формируется как эстетический объект. Концепция эстетического анализа М. Бахтина прекрасно подойдет для этого, будучи ориентированной на феноменологию художественного текста. Согласно ей, понимание эстетического объекта «в его чисто художественном своеобразии», означает понимание его архитектоники. Для этого, считает ученый, необходимо «обратиться к произведению в его первичной, чисто познавательной данности и понять его строение совершенно независимо от эстетического объекта», для чего «эстетик должен стать геометром, физиком, анатомом, физиологом, лингвистом – как это приходится делать до известной степени и художнику» [1, с.17]. Разработка приемов фиксации и семиотизации гендерного «присутствия» пишущего субъекта в тексте культуры – насущная задача гендерной теории и методологии. Практическая же ее цель состоит в выявлении и описании фактов этого присутствия в различных формах дискурсивных практик, отражающих особую (феминную) аксиологию. На основе этого возможна реконструкция иного образа мира – его феминной картины, которая наряду с традиционной даст столь необходимую сегодня коррекцию традиционной антропологической парадигме. Реальное применение подобные разработки могут найти не только в текстологии, криминалистике и судебной практике при решении проблемы атрибуции текста, но также в педагогике и методике преподавания помогая выработке адекватных гендерному сознанию когнитивных механизмов.
Кроме того, этический пафос гендера тесно связан с идеей гуманитарной консолидации и восхождением к пониманию человечности в новом, неиерархичном образе мира. В силу этого гендерный подход к текстам общественной коммуникации способен дать принципиально новый ракурс в оценке мира и человека, что, в свою очередь, приведет к пересмотру ценностных ориентиров и ревизии антропологической картины мира через процесс преодоления гендерной асимметрии.
Гендерными сегодня принято считать многочисленные изыскания различного характера, основанные на половых различиях респондентов. Их основная цель – мониторинг тех или иных преференций как населения в целом, так и отдельных его групп по различным признакам, например, возрастным, национальным, сословным, профессиональным и т. п. Называя их «гендерными», авторы публикаций проводят, по сути, полоролевые исследования, исходя из однозначной гендерной идентичности того или иного субъекта, обусловленной его половой принадлежностью, т. е. фактически дублируя термин «пол» [5].
Принципиальная новизна предлагаемого нами подхода обусловлена установкой на дискурсивный характер природы гендера, что позволяет:
1) разграничить гендерные и феминистские исследования;
2) существенно скорректировать объем и семантику самого понятия «гендер», имеющий сегодня целый спектр порой противоречащих друг другу определений;
3) выработать алгоритмы гендерного анализа текста [3].
Процесс постепенного отпочкования гендерных механизмов от жесткой половой детерминации предмета исследования очевиден в науке последних десятилетий.
В этом направлении многое уже сделано. Трактовка гендера как дискурсивного по своей природе феномена встречается в трудах, основанных на таких методологических концепциях, как психоанализ, постструктурализм и деконструктивизм, экзистенциализм и феноменология. Наиболее последовательными и методологически ценными в этом направлении стали работы К. Клеман [11], Э. Сиксу [10], Л. Иригарэ [12], Р. Брайдотти [2]. Оставаясь в рамках феминистской идеологии и риторики, авторы косвенно, а подчас и прямо апеллируют к различным типам дискурсивных практик как отражению специфической женской субъектности.
В определении М. Фуко [8], автор – это прежде всего создатель дискурса, причем дискурса принципиально инновационного, способного активно функционировать в социальном пространстве, т. е. определенным образом позиционировать себя по отношению к полю власти. Особым статусом, согласно М. Фуко, обладают авторы, находящиеся в транс-дискурсивной позиции: способные создать не просто текст или произведение, а саму возможность и правила образования других текстов – установить некую бесконечную возможность дискурсов. В связи с этим неизбежно возникает вопрос: способны ли авторы-женщины занять подобную транс-дискурсивную позицию? Способно ли гендерно ориентированное сознание автора-женщины, репрессированное всей предшествующей традицией языка и культуры породить новые правила, новую «бесконечную возможность дискурсов»? Именно эти вопросы – краеугольный камень феминистски ориентированной критики, которая позиционирует себя как альтернативу традиции, в коей видит только проявление патриархатного сознания.
Характеризуя особый статус авторов – «учредителей дискурсивности», М. Фуко отмечает, что их функция определяется не только тем, что они открыли некоторое число новых аналогий, но и сделали возможным некоторое число различий, т. е. сформировали новую структуру, предполагающую некоторый набор различающихся и иерархизированных признаков. Если предположить, что наличие значительного перечня психофизиологических и социальных различий между представителями противоположных полов может трактоваться как вполне весомое основание для существования гендерно ориентированных видов дискурса, то все сказанное М. Фуко об «учредителях дискурсивности» далее теоретически вполне соответствует процессам, о которых сегодня активно говорит феминистская критика. С различной степенью метафоричности она сравнивает «женский» дискурс с «всплывающей Атлантидой» (Габриэлян) [4], «полетом к невозможным горизонтам» (Брайдотти) [2], «зазеркальем» (Савкина) [7]. Эти образы, не претендуя на строгую научность и терминологический статус, тем не менее указывают на принципиально важное качество процесса, гипотетически называемого «женским дискурсом», как своего рода попытки восстановить утраченную некогда целостность, вернуться к тому, что вытеснено из общественного сознания, но напоминает о себе лишь зияющими пустотами, отражением в разбитом зеркале. Тогда, по Фуко, и происходит возвращение к самому тексту – к тексту в буквальном смысле, но и к тому, что в тексте маркировано пустотами, отсутствием, пробелом. Происходит возвращение к некой пустоте, о которой забвение умолчало или которую оно замаскировало, которую оно покрыло ложной и дурной полнотой, и возвращение должно заново обнаружить и этот пробел, и эту нехватку [8, с. 47].
Под «женским дискурсом» мы понимаем ту гипотетически возможную форму объективации содержания сознания, которая регулируется недоминирующим в существующей социокультурной традиции типом рациональности, тем типом, который, латентно присутствуя в культуре, может быть пока лишь реконструирован. Строго говоря, ни одно из употребляемых сегодня в научном обиходе определений дискурса неприменимо по отношению «женскому дискурсу». Так, предложенная Ю. Хабермасом трактовка дискурса как рефлексивной речевой коммуникации, при которой важен процесс проговаривания всех ее аспектов, значимых для участников коммуникации, предполагает для женской субъектности, как минимум, статус участника этой коммуникации, что в реальности, последовательно игнорирующей женскую субъектность в культуре, сводится только к уровню бытовой коммуникации.
Интерпретация дискурса Э. Бенвенистом как «речи, присвоенной говорящим», тоже неприменима, т. к. женщина неизбежно «присваивает» речь, обеспеченную патриархатным типом дискурса, номинированного как общечеловеческий [6].
М. Фуко соотносит дискурс с репрезентацией поля власти, традиционно игнорирующей феминную составляющую. Следовательно, то, что условно может быть названо «женский дискурс», может быть представлено в этой репрезентации только как своего рода фигура умолчания, как контрстратегия и контртактика, которые, тем не менее могут быть восприняты и семиотизированы. Таким образом, настоящий проект, соотносясь напрямую с актуальными проблемными полями современного гуманитарного знания, стремится к решению одной из самых насущных проблем в теории гендера – выработке механизмов выявления дискурсивных репрезентаций гендера, при максимально широком понимании самого термина «дискурс», приравнивая его, по сути, к тому, что М. М. Бахтин в свое время называл «высказываением», выстраивая мост между лингвистическими и литературоведческими методами исследования художественного текста [1, с.19].
Таким образом, теоретическую базу гендерных исследований составляют несколько источников, имеющих существенные переклички и пересечения в трактовке женской инаковости и вкупе создающие, на наш взгляд, вполне завершенную и внутренне непротиворечивую концепцию формирования и бытования женской субъектности в виде особой дискурсивной практики, специфическим образом проявляющей себя в поле традиционной культуры.
Библиографический список:
– Бахтин М. М. Проблемы материала, содержания и формы в словесном художественном творчестве. // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., «Худож. лит.», 1975. – 504 с.
– Брайдотти, Р. Женские исследования и политики различия / Р. Брайдоттии // Введение в гендерные исследования. В 2 ч. – Ч. II: Хрестоматия / Под ред. С. В. Жеребкина. – Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Алетейя, 2001. – С. 13—22.
– Воробьева, С. Ю. Речевая репрезентация внешнего и внутреннего мира современной женщины / С. Ю. Воробьева // Вестник Волгогр. гос. ун-та. – Сер. 2. Языкознание. – 2012. – №1 (15). – С. 31—39.
– Габриэлян, Н. М. Всплывающая Атлантида (медитация на тему феминизма) / Н. М. Габриэлян // Общественные науки и современность. – 1993. – №6. – С. 171—176.
– Гендер как инструмент познания и преобразования общества: на пороге новых свершений. МЦГИ отметил свое 15-летие теория. – Электронные текстовые дан. – Режим доступа: // https://goo.gl/qVsXXn
– Дискурс // История философии. – Электронные текстовые дан. – Режим доступа: http://dic.academic.ru/dic.nsf/history_of_philosophy/173/ – Загл. с экрана.
– Савкина, И. Зеркало треснуло / И. Савкина / Гендерные исследования. – 2003. – №9. – С. 84—106.
– Фуко, М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности / М. Фуко / пер. с фр. С. Табачниковой; под ред. А. Пузырея. – М.: Магистериум—Касталь, 1996. – 448 с.
– Braidotti, R. A New Normadism / R. Braidotti // Patterns of Dissonance: A Study of Women in Contemporaiy Phylosophy. – NY: Cambridge: Polity Press, 1990. – P. 277—284.
– Cixous, H. The Helen Cixous Reader [Text] / Ed. by S. Sellers, with preface by H. Cixous andforeword by J. Derrida. – London; New York: Routledge, 1994. – 232 p.
– Cixous, H. The Newly Born Woman / H. Cixous, C. Clеment. – Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986. – 168 p
– Irigaray, L. This Sex Which Is Not One / L. Irigaray. – Ithaca: Cornell University Press, 1985. – 223 р.