Джинны пятой стихии - читать онлайн

Глава 1

В плотном коконе защитных полей корабль возник в глубине фотосферы. Струящиеся вихри плазмы, охватывая со всех сторон, выталкивали его прочь – в глухую темноту пространства. Мощный протуберанец, рожденный внезапным появлением корабля, подхватил его на гребень и легко помчал прямиком все дальше и дальше от слепящих смертоносных излучений и губительных температур очередной звезды.

Постепенно ярость плазмы вокруг корабля слабела, а ей вослед уменьшалось противодействие защиты.

Лишь удалившись от звезды на половину ее диаметра, корабль получил наконец возможность маневра и восстановил способность ориентироваться. Включились двигатели обычного пространства и, привычно лавируя, повели его на устойчивую и безопасную орбиту.

С первого взгляда было видно, что финишная звезда снова оказалась не той. Но размеренно сменялись вахты, и экипаж терпеливо ждал результатов предварительных исследований.

Автоматы, не ускоряясь ни на миг, собирали по заведенному порядку самые общие сведения о новой планетной системе: количество и расположение планет, их эфемериды, характеристики условий на поверхности – и все остальное в том же роде. А вот определиться кораблю снова не удалось. Ничего даже отдаленно знакомого автоматы не находили. Навигация по внешним галактическим объектам давала положение корабля слишком общо – второй спиральный рукав, практически плоскость экватора Галактики, около двух третей расстояния от ядра… Вот, собственно, и все. Определение вручную давало те же координаты и с той же точностью.

Родная звезда должна быть где-то здесь, может, даже совсем рядом, всего в двух-трех скачках. Но внутри самой Галактики автоматы не могли отождествить ни одного звездного скопления, ни одного пульсара, ни одной цефеиды. По всем направлениям черная сфера блестела мириадами звезд незнакомых созвездий.

Это – как в лесу: за деревьями не разглядишь самого леса. Если хочешь вернуться – запоминай дорогу. А не то рискуешь на обратном пути просто-напросто пройти мимо нужного дерева, побывав совсем рядом, да так и не увидеть его, не узнать, и идти все дальше и дальше… Все искать и искать: среди больших и малых деревьев, которые на первый взгляд не отличишь друг от друга, среди похожих как капли воды полянок, среди пригорков, овражков, зарослей кустарника – определяя по небу лишь самое общее направление…

Прошлая звезда была желтым карликом. Эта оказалась красным гигантом. Ее поверхность сплошь испещряли пятна. Местами они сливались в обширные темные области, и свет звезды тогда заметно слабел. Она умирала, доживая свой долгий век.

Вокруг нее на больших расстояниях вращалось пять обычных водородо-метановых планет с буйными атмосферами, непредставляемыми давлениями и низкими температурами. Еще одна находилась так близко к звезде, что временами чуть не захлестывалась излетными протуберанцами. Прокаленная от поверхности до ядра еще во времена молодости, она тоже ни в какой мере не могла нести на себе жизнь в любой ее форме, не говоря уже о жизни высокоразвитой.

Все же автоматы, выйдя на круговые орбиты вокруг каждой из планет, прилежно собирали о них подробнейшую информацию, особо тщательно регистрируя любые возможные признаки биологических излучений. При обследовании ни один факт не должен быть упущен – таков неизменный закон каждой экспедиции.

Но и активная разведка тоже подтвердила: жизнь в системе этой звезды никогда не возникала.

Сведения, с которыми возвращались на корабль автоматы, были и без того бесценны. Однако по-настоящему им не будет цены лишь на родной планете. Дома. Поэтому Главный планетолог оставался к ним почти равнодушным. Сейчас другое было самым важным…

Готовясь к новому скачку, корабль втягивал щупальца датчиков, и багровые отблески близкой звезды пробегали по его цилиндрическому телу. Армада ремонтных и профилактических роботов дружно прошлась по всей поверхности корабля и скрылась в своих отсеках. Через люки на торцах выдвинулись два массивных шаровых вибратора защитного поля. Маневрируя пространственными двигателями, корабль вышел в расчетную точку, откуда надо было начинать новый разгон для прыжка к очередной звезде.

Последние проверки – и от орбиты внутренней планеты корабль, набирая скорость, ринулся в центр диска здешнего солнца. Все глубже и глубже погружался он в фотосферу, забирая в накопители гигантскую энергию, чтобы потом, в едином импульсе наложив ее на гравитационное поле звезды, пробить туннель до поверхности другой такой же тяготеющей массы.

До поверхности следующей звезды.

Той звезды, к которой направлялся на этот раз.

Вполголоса переговариваясь, они занимали привычные места.

Главный планетолог вошел одним из первых и, увидев бокалы со светло-дымчатой жидкостью, слегка удивился. По регламенту сегодня на Совете основным событием был его доклад, однако ж Капитан почему-то посчитал заседание особо важным. Странно, что его не предупредили. Или – что-то случилось?

Группа планирования курса, как обычно, начала разработку следующей цели задолго до окончания полных исследований на финише. Ничего нового этот голубой гигант не сулил, все было понятно с самого начала. Экипаж давно знал, к какой следующей звезде они попытаются выйти на этот раз, для чисто формального утверждения курса стимулятор был явно ни к чему.

Встретившись глазами с Капитаном и усмехнувшись про себя, Главный планетолог поднял бокал. Как всегда, было интересно наблюдать за главными специалистами. Это забавляло.

Кто-то непроизвольно морщился и старался проглотить напиток одним духом, хотя он был скорее безвкусен, чем неприятен. Другие, будто смакуя, прихлебывали его мелкими глотками. Некоторые при этом еще словно прислушивались к себе, стараясь, наверно, уловить тот неприметный миг, когда стимулятор начинал действовать. Ускоряя некоторые процессы в организме, он обострял работу мозга и хотя действовал недолго, времени обычно хватало, чтобы принять какое-то безотлагательное решение. Применялся он не часто, ведь потом приходилось расплачиваться неизбежным упадком сил – умственных и физических – и тем больше, чем большая нагрузка приходилась на мозг.

Откровенно говоря, Главному планетологу не хотелось лишний раз напрягаться, было бы из-за чего.

Сегодняшний Совет должен стать для него последним. Так он решил. Что делать, пора… Не так давно он перешагнул рубеж, за которым обычно кончалось время, отпущенное природой каждому. Нет, его не очень страшило то, что тактично называют «естественным уходом». Для этого его мысли были достаточно логичны и дисциплинированы. Гораздо больше страшила неизбежная леность и закоснение ума, пугало понимание, что скоро его опыт, его знания придут – если уже не пришли! – в противоречие со способностью мыслить, делать выводы, принимать решения, а его безусловный авторитет заставит окружающих принимать эти решения и выводы на веру…

Нет, пора! На следующем заседании его место займет преемник, им будет, по традиции, Первый планетолог. Второй станет Первым, Третий – Вторым… И так далее. А сам он получит новое имя Старшего планетолога. И уже старейшиной своего профессионального клана сможет по мере сил и собственного желания участвовать в заседаниях Совета, в работе своей Лаборатории, в жизни корабля вообще.

– Вниманию Совета предлагаются следующие вопросы. Сначала доклад об исследованиях последнего цикла, – начал заседание Капитан. – Далее информация для главных специалистов и дискуссия по ней. Есть коррективы у членов Совета?

– Есть. В конце заседания мое личное заявление.

– Это все? – Капитан обвел взглядом присутствующих, помедлил, выдерживая регламентную паузу. – Итак, принимается: в конце заседания личное заявление Главного планетолога. А теперь – итоги и выводы работ последнего цикла.

Стараясь быть короче, Главный планетолог сообщил всем известные результаты обследования этой планетной системы.

– …Таким образом, исходя из сказанного, рекомендую Совету принять решение о следующем скачке. Наши соображения Группой планирования изучены, с выводами Группы о следующем объекте-финише планетологи ознакомлены и возражений не имеют. У меня все.

Пауза после доклада затягивалась. Возражать, разумеется, никто не собирался, но что-то в заседании шло не так. По каким-то неуловимым признакам Главный планетолог чувствовал, что Капитан, да и еще кое-кто, почти не слушали его.

– Теперь информация, – нарушил наконец молчание Капитан.

Главный планетолог недоуменно посмотрел на него, потом обвел взглядом сидящих за столом. Течение Совета было резко нарушено. Главный физик, бывший на этом цикле координатором Группы планирования курса, давно подготовился, но Капитан дал слово не ему. Он кивнул Главному инженеру.

– Обычно информация о состоянии корабля сообщается на каждом восьмом заседании Совета. Сегодня информация внеочередная. – Голос Главного инженера был сух, ровен и деловит. – Итак: на настоящий момент сделано 163 скачка при технических ресурсах не более пятидесяти. Перекрытие составляет три с лишним раза. Запас прочности, положенный для техники особо повышенной надежности, как космические корабли, перекрыт более чем на четверть. Все это Совет знает, просто я еще раз напомнил вам основные цифры… А вот данные, полученные буквально только что. – Главный инженер персонально ни на кого внимания не обращал. По общему напряжению он и так чувствовал, что все уже поняли главное. – По прогнозу управляющих и анализирующих машин, подтвержденному Главным вычислителем, вероятностные характеристики следующего скачка впервые с начала полета стали меньше половины. Причина – выработка ресурсов защитных и ходовых систем корабля в результате усталости материалов. По мнению инженеров, корабль дальше может двигаться только в обычном пространстве. У меня все.

– По результатам предыдущих скачков могу подытожить, – Главный штурман достал информблок, но заглядывать в него не стал. – Тридцать восемь «пустых» звезд, у остальных имелись планетные системы. Шесть планет со следами органической жизни на молекулярном и клеточном уровнях, на одной – примитивные организмы. Разумных существ не обнаружено. Следов их деятельности – насколько позволяли экспресс-обзоры – тоже. У меня все.

– Прошу главных специалистов высказываться. – Капитан обвел собравшихся внимательным взглядом, на короткий миг задерживаясь на каждом.

Главный планетолог на мгновение прикрыл глаза. Такого или похожего сообщения ждали давно. Только и ожидаемая беда всегда внезапна.

Специалисты в своих областях, они лишь изредка вспоминали, что изнашивающиеся системы корабля постепенно подходят к своему логическому концу, но магия мощной, умной и надежной техники сыграла с ними, как и с любым, кто далек от нее, злую шутку своей неожиданностью. Ясно представляя бренность всего сущего – звезд, планет, цивилизаций, самих себя как живых существ, они редко по-настоящему задумывались о своем корабле, ставшем много лет назад их домом. А разве может предать родной дом?..

– Во изменение порядка заседания Совета! – Все повернулись к Главному планетологу, а он так же громко продолжил: – Прошу аннулировать заявку на мое личное заявление.

Капитан пристально посмотрел на него, и Главному планетологу почудилось одобрение в его взгляде.

«А ведь мы с ним практически ровесники», – подумал он и понял, что Капитан догадался, о чем он вознамерился сказать в своем заявлении, и не одобрил его. Может быть, в приложении к самому себе?.. Но сейчас он удовлетворен. В нынешнем положении расписаться в собственной слабости было бы действительно недостойно.

Капитан еще раз обвел всех взглядом и, тяжело опираясь на нижние руки, поднялся.

Дискуссии не получилось.

Собственно, Капитан был к этому готов. Для настоящего обсуждения необходимо как минимум большинству, если не каждому, иметь свое мнение. А мнения не появляются вдруг. Нужно выждать, дать время и возможность собраться всем с мыслями, постепенно, не в спешке, привыкнуть к новым осложнениям.

Заседание перенесли.

…Капитан достал доску и фишки. Описание этой старинной, забытой игры кто-то из экипажа в самом начале полета раскопал в библиотеке, и неожиданно она прижилась. Каждый находил в ней что-то для себя – кто средство заполнить вынужденный досуг, кто древнюю мудрость размышлений, кто пытался хоть ненадолго забыться, отвлечься от размеренной обыденности жизни на корабле. Особенно она привилась среди планетологов, геологов и физиков. Они даже устраивали соревнования, разумеется, в своих лабораториях.

Разложив принадлежности по местам, Капитан принялся ждать. Как-то незаметно сложилось, что после заседаний Совета они втроем с Главным планетологом и Главным геологом отдыхали за игрой, а по ходу ее неторопливо обсуждали не только уже решенные вопросы, но и проблемы, только выплывающие из-за горизонта. Капитан знал, что на корабле втихомолку посмеиваются над этими встречами, называя их «малым Советом». Это немного задевало, одно время он даже подумывал, не прекратить ли их, но понял, что они стали уже почти необходимостью, и отказываться от них было бы трудновато. Ведь дружеская, неофициальная обстановка тем и хороша, что можно изредка быть неуверенным и не всезнающим, можно позволить себе иногда сорваться в споре или отвести душу насмешливым, ироническим возгласом. Можно, наконец, пошутить и посмеяться, и почувствовать себя хоть на короткое время не Капитаном, а просто равным среди равных. Тем более что те двое ценили эти редкие часы свободной беседы не меньше, чем он…

Но сегодня они почему-то запаздывали, и это беспокоило Капитана.

Они все же пришли. Много позже обычного и не поодиночке, а вместе, но пришли. Капитан не решился спросить о причине задержки. В другое время он спросил бы обязательно, пусть мимоходом, вскользь. Сейчас же промолчал, сделав вид, что ровным счетом ничего не случилось.

Все остальное было будто бы как всегда. Не торопясь, разыграли очередность – Главному планетологу выпало начинать. Он, поколебавшись, сделал первый выпад в сторону белых фишек, и Капитан выставил свои вслед за ним.

– Ты знаешь, мы после заседания прошли по своим службам. – Главный геолог рассеянно смотрел на доску. – Настроение, я бы сказал, сложное. Мне задавали вопросы, а ответов на них я не знаю.

– Ладно тебе! – Главный планетолог не любил разговоров на первых, самых ответственных этапах игры. – Успеем еще.

Капитан согласно кивнул.

Какое-то время они сосредоточенно выставляли и передвигали свои фишки по расчерченной доске, занимая на игровом поле каждый свою первоначальную территорию.

Закончив первый круг раньше всех, Главный геолог поднялся.

– Не могу больше, извините. – Он принялся прохаживаться по просторному салону. И неожиданно пожаловался: – С самого начала я не доверял этой железной коробке. – Он сделал жест в сторону Капитана. – Извини, я о твоем корабле. Фотонные все же были лучше. Надежнее. Пусть тихоходные, пусть с ограниченной мощностью и радиусом действия, но – надежнее.

– У каждого свое мнение, даже если это мнение дилетанта, – сухо ответил Капитан и встал, смешав фишки.

– Да, конечно. – Главный планетолог говорил в сторону. – Однако ж на Совете наши мнения принимаются в расчет, не так ли?

– Послушайте вы, оба, – Капитан снова сел. – Вы пришли меня в чем-то упрекать? Или, может, что-нибудь предложить?

– Куда уж нам, – лениво проговорил Главный планетолог. – Это я так, к слову.

Но Главный геолог встрепенулся.

– Предложить? Какие тут могут быть еще другие предложения?.. Корабль разваливается на ходу, а мы еще думаем что-то предлагать! Опять суетимся, спешим. Вот – доспешились. Никто нам не поможет, никакие гипотетические цивилизации, которые мы, с недоброй руки Главного физика и других некоторых умников, принялись в последнее время искать. Их просто нет! И не было… Мы забыли, что главное – это определиться с местонахождением! Надо оставаться здесь, у этой звезды, и определиться со всей серьезностью. Надо – сделаем новые приборы. Надо – на маневренных двигателях уйдем в обычных координатах подальше от звезды, чтобы найти вторую точку, третью. Не будем скупиться и подсчитывать, сколько времени понадобится, чтобы определиться с максимальной точностью. Ну а потом… – Главный геолог помолчал. – А потом можно и рискнуть. Вероятность стала меньше половины – велика важность! Близкая к единице – это я понимаю. А тут!.. В конце концов, уходили мы на скачок, когда она была равна половине, и не считали это почему-то за риск.

– Это твое личное мнение или официальное – Лаборатории?

– Считай пока, что мое личное – Главного геолога корабля!

– А ты как думаешь? – Капитан повернулся к Главному планетологу.

– Мое мнение дилетанта, – Главный планетолог особо выделил последнее слово и демонстративно смотрел, как поморщился Капитан. – Так вот, мое мнение дилетанта – ничего не менять. Ни в тактике, ни в стратегии.

– Не понимаю.

– Все должно оставаться по-прежнему. Другого не дано. – Он прихватил горсть фишек и задумчиво перебирал их. – Я не думаю, что мы сможем вернуться. Я не верил в это с самого начала, ты же знаешь. С того самого момента, когда окончательно поняли, что заблудились. Контакт с высокоразвитой цивилизацией мог бы дать нам определенный шанс, но так уж получается, что в этом районе Галактики они еще не вызрели, вины тут нашей нет. И мы должны надеяться только на себя… Мы забыли, что Галактика – это не то место, куда можно лезть наобум. Слишком уверовали, что мы всемогущи, что нам все дозволено – пока шныряли на фотонных кораблях в пределах своего звездного скопления, где от звезды до звезды, в сущности, рукой подать. Техника стала новой, а амбиции остались старые. Вот и расплачиваемся… Так что нынешняя ситуация, согласись, просто ставит точку в нашей главной ошибке. Ни больше ни меньше.

– Хорошо, согласен. Хотя и с существенными поправками, – качнул головой Капитан. – А вот то, что мы не вернемся…

– А-а, брось! – Главный планетолог слегка скривился. – Мы об этом уже с тобой говорили, когда на Совете принималась эта наша сегодняшняя стратегия «возвращения домой». Захотел Совет заняться самообманом – это у него блестяще получилось… И вообще, прибереги, пожалуйста, свой дежурный оптимизм для желающих быть обманутыми. Нас здесь трое, заседания «малого Совета» по кораблю не транслируются.

– Да-а, сейчас я бы тоже сказал, что настроение у экипажа сложное… Значит, у тебя предложений нет?

– Самое простое – оно же самое сложное: констатировать факты. А факты таковы. Уважаемые создатели нашего чудо-корабля самую малость ошиблись. Да, я согласен, корабль экспериментальный, каждый знал, на что он идет. Полет планировался не столько ради наших с ним восторгов, – Главный планетолог кивнул в сторону Главного геолога, – сколько для отработки в реальных условиях дальнего космоса нового принципа движения – скачков через туннели в пространстве. Я даже согласен не винить кого-то персонально в том, что этот кто-то слегка поторопился и решил, будто корабль полностью испытан и проверен. Все мы где-то и когда-то ошибаемся. Просто чем дело крупнее, тем ошибки значительнее и заметнее… Но суть не в этом, хотя желательно все помнить и все учитывать. Так вот, если уж суждено нам, так сказать, разбрызгнуться фотонами по Вселенной – ну что ж. Работа наша такая – рисковать. Обидно, конечно, что к совершенно неизбежному риску кто-то неизвестный добавил от себя немалую толику риска вполне избегаемого, а значит, ненужного. Но если с чем-то мы ничего не можем поделать, значит, с этим чем-то следует мириться, остальное смешно и нелепо… Теперь еще один факт, который вы тоже знаете не хуже меня: последние тридцать-сорок скачков мы делаем практически наугад, куда вывезет корабль и физика пространства. Флюктуации пространства в этом районе Галактики настолько сильны и не локализуемы, что даже теоретически неопределенность выбора цели далеко выходит за пределы энергетических возможностей корабля. В среднем лишь в трех скачках из пяти мы достигаем намеченной звезды, в остальных же случаях попадаем вообще неизвестно куда. Пусть и в таких непредсказуемых финишах мы особенно далеко не уходим, остаемся в той же ветви Галактики, но что толку! Вспомните-ка сто двадцать шестой скачок. Физики утверждали тогда, что на предельных затратах энергии мы окажемся прямо в окрестностях нашего звездного скопления. А что получилось? Мы вообще выскочили из плоскости галактического экватора, вдобавок ко второй потеряли и третью координату… И что бы ни говорили в Группе планирования курса, с тех пор мы скачем совершенно наугад… А потому оставим все как есть. Пусть будут скачки, а значит, будет работа, будет какая-то надежда для большинства. Не надо нарушать пусть даже неустойчивое, но сложившееся равновесие.

– А в результате?

– Может быть, достигнем цели. Может – так и будем скитаться до самого конца. «Скитальцы по звездам» – звучит, а? Ну, а если… если что, мы просто этого не заметим. Понимаете?

– Вот и скажи это на Совете.

– Завтра Совета не получится.

– Ты думаешь?

– Уверен. Для конструктивных идей слишком мало времени, а для скороспелых решений… мы уже ученые.

Заседание Совета действительно пришлось снова отложить, хотя собрались все. И после долгого дружного молчания из-за стола поднялся Главный химик.

– Чтобы предложить что-то истинно правильное и на самом деле единственно верное, нужно в своих мыслях стать смелыми до безумия. Мы же сейчас заражены безумием другого рода – безумием страха за свои жизни, во-первых, а во-вторых, страха, что нам уже никогда не вернуться домой. И все мы понимаем, что это безумие пессимизма. И все понимаем, что нам сейчас необходимо внутренне, для себя, привыкнуть к мысли, что даже из нашего положения есть выход. Есть! Должен быть!.. Привыкнуть к этому, я понимаю, нелегко, однако надо. Указать путь домой сможет каждый из нас – Химик, Геолог, Биолог, Штурман… а не только, допустим, Физик, Инженер или Капитан – как мы привыкли считать. Думать – вот что я вам предлагаю. Думать и искать. Думать всем, думать так, чтобы стало больно думать! У меня все.

Глава 2

Вечером после Совета неожиданно появился Главный биолог. Он помолчал и сказал без всякой связи:

– Жаль, что корабль не отказал чуть раньше. Всего бы каких-нибудь двадцать шесть скачков назад.

– Что? А-а, – Главный планетолог понимающе кивнул. – Да, помню, неплохая была планетка.

– Знаешь, я почти готов думать, что она была нам послана судьбой. А мы не поняли. Вернее, не готовы были понять.

– Ну-у, ты еще восславь Вышнего и Премудрого, – поморщился Главный планетолог. Его всегда коробили подобные выражения псевдовысокого стиля, особенно в разговорах в своей среде, не на публику.

– Что ты думаешь, и восславлю, если будет надо!.. Только не Вышнего и Премудрого, а случай. Великий и непредсказуемый случай – один из самых главных факторов нашей жизни. – Ты в самом деле жалеешь о той планетке?

– А ты вспомни. Например, восходы и закаты на океане. Или в пустыне. А какие там горы!.. Однажды ночью мне не спалось, а из-за гор выходили оба ее спутника – помнишь? – маленький – серебристый, яркий, и большой – темно-бурый, весь в пятнах и кратерах. Красиво.

– Да-а, там встречались очень неплохие уголки. – Главный планетолог вздохнул, но постарался сделать это незаметно для собеседника. – А ты помнишь ту группу островков в южном полушарии? Очень похоже на наш архипелаг Отдыха.

– Да, только без растений, без животных… А так – идеальная планета, – Главный биолог не скрыл своего вздоха.

– Идеальная – для чего? Для каких целей? – Главный планетолог внимательно посмотрел на него. – Я, разумеется, не специалист-биолог, но, по-моему, тамошняя обстановка вряд ли бы нас очень поддержала. Чисто психологически. Шутка ли – почти как дома: небо, воздух, горы, моря, пустыни… И в то же время – не дома. – Он помолчал. – Пожалуй, я бы предпочел, чтобы поселиться до конца дней, если ты это имеешь в виду, планету совершенно необычную, абсолютно не похожую на нашу. Там бы мы могли остаться – до конца. – Такую еще надо было бы найти. А тут – вот она!

– Понимаю, – Главный планетолог усмехнулся и покачал головой. – Несерьезно это все. Чуть раньше, чуть позже, где и как – какая разница? – Но ты не знаешь… Ты просто всего не знаешь!

– Спокойней, Главный, спокойней. Не надо эмоций. Планета, на которую мы случайно наткнулись двадцать с лишним скачков назад, честное слово, вряд ли заслуживает такой траты нервной энергии. – Да, я понимаю. – Так о чем тогда разговор? – Вот что… Ты прав, дело не в той планете. Она – как символ, не больше… Я запретил своим биологам даже думать об этом за пределами Лаборатории. Да что там думать! Я запретил им вообще выходить из Сектора биологии! Вот что… Ты уверен, что инженеры не смогут восстановить корабль?

Главный планетолог испытующе посмотрел на Главного биолога и резко сказал:

– Исключено.

Разговор сбивался на тему, касаться которой он не хотел. Как неспециалист с неспециалистом. Пустая болтовня, надоевшая и уже изрядно раздражающая. В последнее время даже кое-кто из главных попал под влияние психоза дилетантизма.

– Но почему, почему? – жадно спросил Главный биолог и пододвинулся с креслом поближе. – Что-нибудь принципиальное, так?

– Как будто ты не знаешь.

– Знаю – не знаю! Не о том речь. Я хотел бы сейчас услышать от тебя: почему? Что им мешает?

– Если настаиваешь, пожалуйста, – Главный планетолог не стал спорить, но перешел на менторский тон. – Факторов хватает, в том числе принципиальных. Чисто технические препятствия, например. Нет нужного оборудования. Нет материалов. Нет соответствующих специалистов. Технической документации, наконец! Ну и прочее в том же духе… Ты доволен?

– Времени, например.

– Да, конечно. Времени у нас тоже нет.

– Вот! Вот!.. А теперь скажи: не является ли фактор времени главным и решающим?

– В каком смысле?

– В том, что не будь мы ограничены временем нашей жизни, мы могли бы сами разработать соответствующую техническую документацию, смогли бы наладить добычу нужного сырья, создать необходимые приборы и оборудование… Что там еще? В библиотеке корабля найдутся любые учебники и научные труды, и, если от этого зависит наше спасение, мы все сможем стать инженерами.

– Постой, постой! Ты о чем?

– Теперь можно. Уже три дня, как можно.

– Не понимаю тебя, Главный.

– Минуточку, минуточку… Никак не мог начать, теперь не могу продолжить.

– А ты с середины. А лучше – с конца.

– Не надо, не смейся, пожалуйста, – жалобно попросил Главный биолог. – Не сбивай меня. Сейчас, соберусь немного.

Он отодвинул кресло и, откинувшись, закрыл глаза. Главный планетолог видел, как подрагивают в волнении его веки на дневных глазах.

За долгое время, проведенное рядом, он думал, что достаточно хорошо узнал Главного биолога. Он ведь помнил его еще с предыдущих совместных экспедиций – сначала Пятым биологом, потом Четвертым, Третьим. Потом они летали порознь, на разных кораблях, пока не встретились в этой экспедиции, оба в качестве уже главных специалистов. Дружбы между ними никогда не налаживалось, хотя конечно же Главный планетолог отдавал должное его уму, эрудиции, работоспособности. Личным качествам, наконец. Он хорошо знал, что Главный биолог испытывает к нему искреннюю симпатию, видел, как он тянется к нему, ищет его общества. Но сам оставался вполне равнодушным к его усилиям сблизиться еще больше. Его устраивали их хорошие, доброжелательные отношения, сложившиеся еще в молодости. Дружба ведь слишком ко многому обязывает.

Он вспомнил слова, с которыми Главный биолог вошел сегодня, и запоздало почувствовал себя неловко.

Он вошел и вместо приветствия сказал с порога: «Может быть, я и сейчас не ко времени, но, извини, мне больше не к кому. Так что – потерпи». И улыбнулся – вымученно, с какой-то горьковатой ноткой. Тогда его слова показались вполне уместными.

Главный планетолог вспомнил и свой ответ: «Заходи. Я всегда тебе рад». Слова в общем-то дежурные, ни к чему не обязывающие, ничего никому не говорящие.

А ведь он пришел уже взволнованным сверх меры. И сейчас он буквально не в себе. Что-то случилось… Хотя что еще могло случиться такого после того как уже случилось… Но разговор он затеял странный. Фактор времени, сожаления о давней планете, всем идти в инженеры…

– Так я тебя слушаю, Главный.

– Да-да, извини! Я задумался. – Главный биолог открыл глаза. В салоне было включено дневное освещение, и глаз ночного видения оставался закрытым, но его веко все так же трепетало от волнения. – Слушай. В общем, так. Тебе известно, что полное клонирование разумных существ категорически запрещено Законом. Это так. Этим методом мы получаем лишь различные органы для трансплантации, тогда отторжения тканей из-за их биологической несовместимости не наступает. Полное же клонирование – это получение особи с девственно чистым мозгом, со всеми вытекающими последствиями. Так что никакой нужды в такой процедуре не было и нет. Но! – Добравшись до сути, Главный биолог как-то сразу, почти мгновенно успокоился. – Но три дня назад мы в Лаборатории закончили одну из наших работ, и теперь я смело могу сказать, во всеуслышание заявить: мы нашли средство личного бессмертия!

Главный планетолог молчал.

– Ты слышишь? – Главный биолог поднялся и стал перед ним. – Ты слышишь меня? Личного. Понимаешь?

– Да. Кажется, понимаю, – медленно проговорил Главный планетолог. – Мне ли не понять. Я ведь самый старший в экипаже. В смысле – самый старый.

– Что ты, что ты! – Главный биолог растерялся. – Я совсем не это хотел сказать! Ты зря так… Напрасно, честное слово. – И повторил еще раз: – Напрасно.

– Извини. Я забыл, вы с Капитаном ненамного отстаете от меня. Не в этом дело! Не в этом!.. Как ты не поймешь? У нас же теперь появляется шанс вернуться!

– Каким образом?

– А фактор времени? Мы теперь могли бы оставаться на той планете как угодно долго, до тех пор, пока не отремонтировали бы корабль. А там – снова в путь! Понимаешь? Мы выводим фактор времени за скобки. И теперь время – не враг, а союзник… В конце концов, маневренные двигатели работают по-прежнему. Половину скорости света они дадут, я спрашивал у Главного инженера. Ну и пойдем от звезды к звезде, не торопясь, Словно на старинном фотонном корабле. Теперь для нас это не так уж важно. Подумаешь, – Главный биолог нервно хихикнул, совсем не в свойственной ему манере. – Подумаешь, придется поскучать три-четыре тысячи лет. Не страшно! Теперь не страшно… А иногда, позволю себе пофантазировать, можно будет делать небольшие скачки. Ну, если позволят техника и физика. Вот так, Планетолог! Вот так!

Главный планетолог поднял голову. Главный биолог стоял перед ним – напряженный, радостный. В волнении он даже не заметил, что оговорился, допустив тем самым большую бестактность, поскольку все же друзьями они не были – назвал его просто «Планетолог»… Но обижаться не хотелось. Усталость навалилась как-то сразу, вдруг. Она была неимоверно тяжелой и едва посильной, потому что он поверил, не сомневаясь, тут же, без долгих разговоров и каких-либо доказательств.

Сложив на груди все четыре руки, он смотрел поверх Главного биолога невидящими глазами и думал: как предугадать, как предвидеть, в какую сторону с этого мгновения перевернутся абсолютно все их представления о мире, друг о друге, о месте каждого из них в этом мире…

Ему стало жутко. На миг захотелось, чтобы все, о чем говорил Главный биолог, оказалось неправдой. Но только на миг.

Он смутно чувствовал, как непредставимо тяжело будут пересматриваться сами основы существования сложившегося за тысячи тысяч поколений их общества. И тяжесть эта ляжет на плечи всех его членов. Любого и каждого. В том числе его самого, тех, кто совершил это открытие, всего экипажа корабля. Значит, и всех живущих в этом мире.

Но следом пришла и другая мысль – вот теперь они совершенно не вправе не вернуться.

– У нас с Главным биологом есть к тебе очень серьезный разговор.

– Прямо сейчас, не откладывая?

– Даже если ты занят.

Капитан, подавшись к экрану, пристально всмотрелся в них, переводя взгляд с одного на другого, словно изучая их лица.

– Больше нам никто не понадобится? Скажем, Главный геолог. – Он помедлил. – Или… кто-нибудь из других главных?

Главный планетолог повернулся к Главному биологу. Тот отрицательно качнул головой.

– Тут такое дело… Мне кажется, тут нужен непредвзятый подход, некоторая свобода, раскованность мышления. – Главный планетолог говорил с расстановкой, тщательно подбирая слова. – Прежде чем выносить наш вопрос на обсуждение, прежде чем начать рассматривать его аспекты… Словом, Главный геолог, знаешь сам, слишком большой ортодокс.

– Та-ак… Хорошо, я вас жду.

– Мы идем.

– Идете? Почему… Впрочем, вам виднее. – Капитан бросил быстрый взгляд на Главного биолога. – Так я жду вас. – Он первым выключил экран.

Главный биолог по привычке направился к пассажирским кабинам, но Главный планетолог удержал его.

– Давай прогуляемся.

– Но Капитан ждет!

– Я же его предупредил, что мы пойдем пешком.

Каюта Капитана и командный пункт корабля примыкали к залу заседаний Совета, от Лаборатории планетологии это было сравнительно недалеко.

Неспешная прогулка по центральным переходам корабля помогла, как и надеялся Главный планетолог, привести мысли хотя бы в некое подобие порядка. Больше всего он боялся встретить кого-нибудь из экипажа. Но получилось очень удачно, ни в коридорах, ни на лестницах, ни в галереях не было ни души.

Очень быстро разговор вышел за рамки компетенции Главного планетолога. Но наблюдать за поведением собеседников, за беспрерывно меняющимися выражениями их лиц было не менее интересно, чем самому участвовать в нем.

Ему приходилось бывать на узкопрофессиональных встречах Капитана с некоторыми главными специалистами. Эрудиция Капитана поражала. С Химиком он разговаривал как химик, с Геологом как геолог; сейчас он был биологом и, судя по легкости, свободе и непринужденности разговора, биологом в высшей степени грамотным, из числа первой пятерки – не меньше.

Да, конечно, капитаном межзвездного корабля становился лишь тот, кто мог бы быть специалистом не меньшим, нежели любой младший специалист любой лаборатории или службы этого корабля. Об этом правиле на уровне закона знали все, однако же в повседневности данная истина с легкостью забывалась – на хорошем корабле с хорошим экипажем не так уж часты случаи, когда капитану приходится по своей ли, по чужой воле, по вынужденной ли необходимости вмешиваться в дела специалистов, демонстрируя свою профессиональную специфику – энциклопедичность…

– Что ж, идея мне понятна. – Капитан подумал, потом посмотрел на часы и поднялся. – Однако время обедать. Прошу!

От такого неожиданного приглашения Главный биолог чуть ли не вздрогнул и растерянно оглянулся на Главного планетолога. Тот сделал вид, что не понял его взгляда, и тоже встал.

Они прошли за Капитаном в соседнюю с кабинетом комнату.

Искусством вести застольную беседу Капитан тоже обладал незаурядным. Этикет напрочь отметал разговоры о чем бы то ни было, кроме самой еды, он же не позволял и молчать, уклоняясь от общей темы. Главному биологу пришлось поднапрячься и почти к месту привести рецепт какого-то экзотического блюда, вошедшего в моду на его родном Юго-Восточном архипелаге перед самым их отлетом. Капитан и Главный планетолог неожиданно и живо заинтересовались, и, к своему искреннему удивлению, Главному биологу удалось более или менее связно описать его специфический вкус. Его даже вынудили дать обещание синтезировать как-нибудь это блюдо на пробу, и он был вынужден пригласить сотрапезников к себе на обед через два дня…

Но лишь только грязная посуда и остатки обеда исчезли в люке обслуживающего автомата, он не выдержал.

– Капитан, как мне кажется, нас привели сюда не изыскания в области гастрономии!

Капитан еле заметно усмехнулся и неторопливо прошел в дальний угол. Подставив руки под струю воды, он полуобернулся к ним.

– Знаете, самые экзотические блюда, причем совершенно в неимоверных количествах, мне пришлось поперепробовать во время летной практики. Нас направляли на различные корабли младшими специалистами: один полет – штурманом, второй – химиком, третий – инженером и так далее. Словом, все испытали… Так вот, мало того что на каждом корабле был свой набор любимых блюд, мы, попадая на других планетах в любое поселение, набрасывались на местную кухню. Даже какое-то соперничество появилось: кто больше всех привезет в учебный Центр рецептов экзотических блюд. Разумеется, для их приготовления требовались только местные продукты, которых в Центре не достать, а карантинный контроль и тогда был достаточно строг. Ну, мы быстро выучились древнему ремеслу контрабандистов.

Капитан высушил руки под струей теплого воздуха, подержал их над ароматизатором и уступил место гостям.

– Продолжим, – сказал он, когда они снова заняли свои прежние места в его кабинете. – Ведь вы же требуете от меня ответа немедленно, сейчас же. Так?.. Тогда слушайте: все слишком хорошо, чтобы было истинным.

– Но я же объяснил…

– Нет-нет, я не о том! Вам, биологам, и лично тебе как Главному биологу я верю и ни в коем случае не сомневаюсь в вашей профессиональной добросовестности. Тут другое. На практике слишком часто самые блестящие теоретические предположения выглядят весьма непрезентабельно. Если не сказать – жалко. И второе: я даже боюсь подступиться к тем морально-этическим проблемам, которые вызовет к жизни появление среди нас бессмертных, простите за неуклюжий каламбур.

– Одну минуту, Капитан! – Главный планетолог жестом остановил Главного биолога, который порывался что-то сказать. – Я так понимаю, мы вплотную подошли к обсуждению самого открытия и того, что за ним последует. Но я также понимаю, что просто теория, пусть даже основанная на глубокой проработке фундаментальных исследований, вряд ли заставила бы Главного биолога начать этот разговор. Или я ошибаюсь?

Он в упор смотрел на Главного биолога.

– Должен же я сначала узнать ваше мнение, – нехотя проговорил Главный биолог, стараясь не встретиться глазами с собеседниками. Те выжидательно молчали, и он сказал: – Ну, хорошо. Старая истина: вышел в путь – не возвращайся с полдороги… Предлагаю продолжить в Лаборатории биологии.

Он поднялся и направился к выходу. Капитан и Главный планетолог понимающе переглянулись и тоже встали.

Пассажирскую кабину Главный биолог остановил прямо напротив своего кабинета. Он подождал, пока гости усядутся, и, извинившись, скрылся за внутренней дверью, ведущей в Лабораторию.

– Ну, что скажешь? – вполголоса спросил Капитан.

– Заманчиво поверить во все это. Ты не находишь?

– Да. Очень похоже на правду. – Капитан оглянулся на дверь, в которую вышел Главный биолог. – Я сижу и думаю, что он нам сейчас покажет? Ты понял, что ему есть что показать?

Главный планетолог улыбнулся.

– Я был в этом уверен, еще когда мы шли к тебе. И я, кажется, знаю, что, вернее, кого мы увидим.

– Думаешь, он решился?

– А что еще сможет тебя убедить? Да и меня. И всех нас. И поставить Совет перед свершившимся фактом.

– Довольно опрометчиво, – Капитан покачал головой.

– Почему же? Если он был уверен в полном успехе. Да с его любовью к экспериментам на себе…

– Стоп! Кажется, он идет!

– Ты хотел сказать – «они идут»?

Дверь дрогнула и сдвинулась на половину проема. Главный биолог задержался на пороге, потом быстрыми шагами прошел в глубь кабинета и сел. Дверь открылась полностью, в кабинет шагнули двое. Главный планетолог покосился на Капитана.

Тот тоже узнал их. Они были в парадной форме биологов, и в этом, разумеется, не было ничего странного. Но одинаковые знаки отличия Второго биолога в сочетании с одинаковыми эмблемами корабля вносили первую дисгармонию в их облик. А следом сознание отмечало невероятное, доходящее до неправдоподобия их внешнее сходство. Оно было даже не зеркальным, что сразу приходило на ум, а самым что ни на есть прямым: индивидуальные родовые черты одного абсолютно повторялись в другом.

Не нарушая общего молчания, Главный биолог поднялся, прошел за их спины и закрыл дверь. Потом стал с ними рядом.

– Ты прав, – Капитан повернулся к Главному биологу. – Главный геолог был бы здесь сейчас совершенно лишним.

– Судя по нашивкам, мы видим перед собой двоих… гм-м… двоих Вторых биологов нашего корабля. – Главный планетолог выпрямился в кресле. – Но кого мы видим на самом деле?

– Вопрос законный, – кивнул Главный биолог. У себя в Лаборатории он держался солидно и уверенно, как полагается ее руководителю. – Разрешите представить вам оригинал и клон-копию Второго биолога.

– Кто из них кто? – бросил Капитан.

Главный биолог широко улыбнулся. За ним следом улыбнулись и оба Вторых биолога, но тут же притушили свои улыбки.

– Вот уж чего не могу сказать, того не могу! – Главный биолог развел верхними руками и демонстративно вздохнул. – Они и сами, кстати, хотели бы это знать, да тоже никак не разберутся.

– Но ты-то их различаешь? – Главный планетолог подошел ближе, внимательно разглядывая двойников, стоящих по-прежнему навытяжку.

– Представь себе, нет. Различий не существует – ни на клеточном, ни на молекулярном уровне. В области психики, памяти, интеллекта адекватность тоже полнейшая. – Он торжествующе поднял голову. – Пять суток работы всей Лаборатории по контрольной сверке подтвердили их абсолютное тождество.

– Та-ак! – Главный планетолог вернулся на место. – Но ведь кто-нибудь может вполне однозначно их идентифицировать?

– Каждый эксперимент в первую очередь должен быть поставлен корректно, – уклончиво ответил Главный биолог.

– А если без экивоков?

– Гм-м… Эксперимент должен всегда ставиться корректно, – повторил Главный биолог. – Поэтому я – могу. Но только я. Перед самым внедрением психоматрицы оригинала в мозг одному из них я ввел изотоп железа. Но вот кому – оригиналу или клон-копии – даже вам не скажу… Кстати, Капитан, ты разрешишь им сесть?

Капитан приподнялся.

– Вторые биологи, можете сидеть, можете разговаривать с нами и между собой, – произнес он уставную формулу и снова сел.

– Да, – вдруг спохватился Главный планетолог, наблюдая, как Вторые биологи располагаются в креслах напротив. – Как мы будем их называть? Если я правильно понимаю, имена специалистов у них одинаковы. Впрочем, – он усмехнулся, – детские и родовые имена тоже.

– Мы бросили жребий… – хором сказали Вторые биологи, разом замолчали, переглянулись и рассмеялись.

Не удержался от смеха и Главный биолог.

– Пока шла контрольная сверка, они находились в максимально одинаковых условиях и, разумеется, не видели друг друга, – пояснил он. – А последние три дня они свободны в поведении и все равно никак не наберутся чисто индивидуального жизненного опыта. Наверно, потому, что буквально неразлучны… Говори ты, – Главный биолог указал на сидящего справа.

– Мы бросили жребий, – начал тот, покосившись на своего двойника, – и решили, что его будут звать Второй биолог, а меня Второй-бис биолог. Но это пока, – торопливо добавил он. – А потом мы придумаем что-нибудь поблагозвучней.

Глава 3

Среди лекарств, ему приписанных, наверняка были успокоительные, иначе он просто не мог объяснить свое отстраненное спокойствие. Был в этом и отрицательный момент, потому что покой в мыслях логически вел к равнодушию, а если не прямо к нему, то к состоянию очень близкому. Однако положительного было, естественно, гораздо больше. Все-таки приятно более или менее уравновешенно анализировать то, что случилось в последние несколько дней. Богатые событиями дни выдались, что говорить.

Рассуждая здраво и непредвзято, надо было в первую очередь признать, что они – Капитан, Главный биолог и он сам – допустили ошибку стратегического порядка. Может быть, стоило не торопиться, в кулуарных беседах выяснить осторожно отношение главных к личному бессмертию, подавая его па первых порах как гипотетическую возможность выхода из создавшегося положения. Потом попытаться как-то промоделировать их возможную реакцию… Ведь предвидели же они самое резкое неприятие открытия со стороны кое-кого из главных!..

Действуй они похитрее, подипломатичней, наверняка на Совете не обозначилась бы столь отчетливая оппозиция.

Одно хорошо – выговорились все. Вволю… И то, что Совет так резко размежевался, тоже неплохо в конечном итоге. При новом обсуждении гарантированно поднимется более широкий круг проблем, а это повысит шансы того, что решение будет правильным.

Ведь идея Главного биолога, что ни говори, идея безумная. Правда, тем и привлекает. А когда проходит шок, ею вызванный, от безумия мало что остается…

Впрочем, одернул себя Главный планетолог, это уже чисто субъективное. Это только в его восприятии идея личного бессмертия имеет под собой реальную основу. Только голова начинает кружиться от разворачивающихся перспектив… Не так, разумеется, как кружится сейчас.

Главный планетолог пошевелился, стараясь лечь поудобнее. К горлу вновь подступила тошнота, голова налилась тяжестью, а стены каюты дрогнули и медленно пошли вкруговую.

Еле слышно фыркнул медицинский автомат, на лицо опустилась мягкая маска, и Главный планетолог жадно вдохнул терпкий газ. Еще несколько глубоких вдохов – и комок в горле рассосался, стены обрели прежнюю неподвижность. Автомат убрал маску.

«Ну вот, – отрешенно, будто о ком-то постороннем, подумал он. – На этот раз пронесло. Лучше не двигаться. Ведь каждый раз, стоит шевельнуть пальцем…» Однако думать и вспоминать он еще в силах.

Главный биолог отлично провел первую часть заседания Совета. Он устроил настоящую экскурсию для главных, да такую подробную, что сразу дал им понять – следует ждать чего-то очень и очень важного. Ведь действительно, зачем Геологу, Инженеру или Штурману так подробно вникать в работу Лаборатории биологии? В общих чертах они вполне представляли себе, чем тут занимаются.

Под настороженными взглядами главных он вел их по своему сложному хозяйству.

– А вот здесь происходит выращивание различных органов и частей тела для членов экипажа на случай, если понадобится их замена. Каждый из вас через определенное время проходит профилактический медицинский осмотр, и вы знаете, что в его ходе мы регулярно берем у вас кое-какие биологические материалы для различного рода анализов. Операция штатная, безболезненная, вы о ней забываете, как только покидаете Лабораторию, а может быть, еще раньше… Посмотрите сюда. В этот комплекс поступает часть отобранного материала. – Главный биолог отступил на шаг, как бы приглашая присутствующих более внимательно рассмотреть установку. – Здесь выделенные из ваших организмов хромосомы проходят проверку их генетической чистоты и отправляются на хранение. Кстати, несколько дней назад к нам поступил Восемнадцатый инженер с травмой, полученной на ремонтных работах. Ему оторвало несколько пальцев и сильно помяло ногу.

Все невольно оглянулись на Главного инженера. Тот кивнул, подтверждая.

– Так вот, нога потребовала лишь хирургического вмешательства и последующего лечения, а пальцы руки мы ему вырастили методом неполного клонирования, пользуясь его генетическим кодом. Сейчас готовимся к трансплантации… Более сложный случай, например, произошел при семьдесят четвертом скачке. Помните, тогда при высадке на одну из планет пострадали два геолога? Одному из них мы трансплантировали более двадцати органов и частей тела. Он получил от нас все три глаза, правую верхнюю и обе левые руки, почти весь спинной мозг, сердце большого круга кровообращения… ну и еще кое-что по мелочам. Самое существенное то, что он по сей день жив и здоров. Да и большинство из вас, главные специалисты, прибегали, каждый в свое время, к нашей помощи. Кому мы заменили желудок или печень, кому сердце… Дело-то обычное. Медицина гарантирует каждому индивидууму прожить весь отпущенный ему природой срок. Но не более того. Когда дряхлеет весь организм, в комплексе, никакая пересадка уже не помогает… А теперь прошу вашего внимания, главные! Мы можем вырастить и целый организм, пользуясь набором хромосом одной-единственной клетки. Это гораздо проще, чем выращивать определенные, заданные органы или части тела. Мне бы хотелось сейчас на ваших глазах…

– Позволь!

Главный биолог замолк на полуслове. Стоящий рядом с Капитаном Главный геолог подозрительно смотрел на него.

– Позволь! – повторил он снова и нахмурился. – Ты хочешь сказать, что у вас в Лаборатории есть аппаратура для полного клонирования организмов? Может даже, вы вели полное клонирование?

– Н-ну, как тебе сказать, – замялся Главный биолог и оглянулся на Главного планетолога в поиске поддержки.

– Да или нет? Ведь именно это ты хотел нам показать?

Главный биолог мельком глянул на Капитана.

Тот едва заметно кивнул.

– Да! – громко сказал Главный биолог и с вызовом оглядел присутствующих. – Да, мы вели в Лаборатории биологии полное клонирование организмов и даже пошли гораздо дальше…

Его последние слова потерялись в возмущенных возгласах. Главный планетолог быстро осмотрелся и, сделав несколько шагов, постарался придвинуться поближе к Главному биологу.

– Вы… вы осмелились нарушить запрет Совета академии? – словно не веря в происходящее, переспросил Главный геолог.

– Я знаю об этом запрете.

– И ты так легко признаешься в совершении преступления?!

Главный биолог криво усмехнулся и развел всеми руками. Отвечать что-либо он даже не пытался, в общем шуме его мало бы кто услышал.

«Общество сильно дисциплиной и привычкой беспрекословно выполнять любые директивы – но только до тех пор, пока они не превращаются самими же исполнителями в догмы».

Главный планетолог, не делая попыток вмешаться, спокойно и деловито разглядывал Главных – кричащих, возмущающихся, недоумевающих или просто молчащих с растерянным видом…

Кто из них первым попытается разобраться в словах Главного биолога, выслушать его до конца? Ну, кто же?..

Он смотрел и пытался отвлеченно взвешивать поднимающееся чувство беспомощности и стыда, и не мог поверить, что эта сбившаяся воедино толпа и есть главные специалисты корабля, его ближайшие коллеги, носители высшего знания и высшей власти на корабле, руководители, от которых зависит жизнь и судьба десятков и сотен подчиненных…

Он повернулся к Капитану и тут же поспешил отвести глаза, потому что на его лице прочитал отзвуки своих мыслей.

– Стойте, главные! Прекратите! – громкий голос перекрыл возмущенный и беспорядочный гвалт толпы. – Вы забылись, главные!

Шум смолк, все невольно повернулись в сторону говорящего. Главный физик сделал шаг вперед, чтобы его видели все.

– Главные, мне непонятен ваш гнев и ваше возмущение. Совершенно ясно, что для нарушения любого запрета, тем более запрета Совета академии, у Главного биолога должна быть очень веская причина. Ничего не зная о ней, мы готовы уже искать наказание для преступника. Не рано ли?

– Преступление всегда остается преступлением! Оправданий никаких здесь быть не может! – выкрикнул из толпы Главный штурман под одобрительные возгласы.

– Спокойно, главные! Мое предложение: дадим Главному биологу высказаться до конца. И постараемся быть выдержанными и объективными, какие бы крамольные мысли и действия он ни излагал. Если он действительно виновен – Совет корабля всегда сможет решить его участь. – Главный физик перевел дыхание и продолжил уже не на такой высокой ноте: – Кроме того, помните, пожалуйста, о той ситуации, в которой мы все сейчас с вами находимся. – Он помолчал. – Я не знаю, в чем дело, но мне начинает казаться, что Главный биолог, в отличие от всех нас, думал – как нам вернуться домой. У меня все.

Ну вот и он, первый здравомыслящий!

Теперь самое время вмешаться Капитану. И Главный планетолог легонько придержал Главного биолога, пытавшегося что-то сказать в тишине всеобщего замешательства.

– Наша сегодняшняя встреча может показаться кому-то несколько необычной, – голос Капитана звучал размеренно и весомо. – Но именно поэтому она проводится – по согласованию с некоторыми членами Совета – совершенно неофициально, без протокольной видеозаписи, в порядке простой экскурсии по Лаборатории биологии. Хочу напомнить еще раз – мы являемся гостями Главного биолога. А поскольку находимся здесь в качестве гостей, а не инспекторов… Итак, Главный биолог! Продолжай, мы слушаем.

Главный биолог твердой походкой подошел к Капитану и, упрямо вздернув голову, стал рядом.

– Откровенно говоря, – начал он резким, возмущенным тоном, – я ожидал более сдержанной реакции от Совета. Более осмысленной. Извините меня, но это так… Сейчас я предлагаю прервать нашу экскурсию, как назвал ее Капитан, и перейти в зал заседаний. Мотивировка следующая. При таком резко негативном отношении к моим словам я хочу иметь на будущее протокольную видеозапись всех выступлений. Это, вы знаете, мое право. Но прежде я позволю себе обратиться к присутствующим здесь главным специалистам с одним вопросом, чтобы они успели немного подумать над ним по дороге… А вопрос такой: как относятся главные специалисты корабля к идее личного бессмертия? Я не оговорился. Прошу понять меня правильно. Я, Главный биолог настоящей экспедиции, официально заявляю об открытии в Лаборатории биологии корабля метода обеспечения каждого живого существа личным бессмертием. Никаких ограничений в области его применения не существует. Это значит, – пояснил он, бросив острый взгляд на Главного геолога, – личное бессмертие доступно каждому.

И повторил еще раз, громко и настойчиво:

– Каж-до-му!

Выплывая из легкого забытья, ставшего за последнее время таким привычным состоянием, Главный планетолог старался вспомнить, на чем он остановился в своих мыслях в прошлый раз.

…Нестройной толпой главные специалисты прошли из Лаборатории биологии в зал заседаний и, торопливо проглотив стимулятор, в полном молчании заняли привычные места за овальным столом. Главный биолог вопросительно поглядывал на Капитана, но тот не спешил ему на помощь и сидел так же молча, сохраняя свой обычный невозмутимый вид.

Главный планетолог вспомнил, как отвернулся сам, стараясь не встретиться взглядом с Главным биологом… Еще одна ошибка, теперь тактическая?

Может, надо было Капитану, или даже ему самому, Главному планетологу, взять ведение того заседания в свои руки?

Но Капитан намеренно самоустранился, демонстративно считая его продолжением «неофициальной экскурсии», а он, Главный планетолог, тоже вполне сознательно решил не ввязываться в спор сразу, с ходу, а прикинуть сначала, хотя бы в общем, расклад сил…

Напрягая голосовые связки – но все равно получался жалкий шепот – он приказал роботу-секретарю включить запись того последнего заседания Совета. Изображение секретарь проецировал под потолок, чтобы смотреть лежа…

– Ну что ж, – сказал наконец Главный биолог и криво усмехнулся. – Продолжим «экскурсию»… Итак, что мы, биологи, подразумеваем под личным бессмертием? По нашему мнению, если индивидуум в результате некоторых, вполне определенных и однозначных манипуляций, заблаговременно над ним проведенных и затем повторяемых через достаточно длительные промежутки времени, остается как угодно долго в том же физическом обличии, которое имел на начало этих процедур, а также сохраняет полностью свой интеллект, присущие ему привычки, наклонности, знания и навыки, он может считаться бессмертным… Что же входит в упомянутые манипуляции и процедуры? Первое: получение точной биологической копии индивидуума. Второе: перенесение в мозг копии биологического слепка с мозга оригинала…

Главный планетолог прищурился, всматриваясь в проходящие перед ним чередой изображения главных специалистов: Химика, Штурмана, Геолога, Физика, его самого, Инженера, Капитана… Снова выплыло объемное изображение Главного биолога.

– Я позволю себе еще раз обратиться к Совету. Главные! – он явно отбросил ту робость, которая раньше почти всегда сопровождала его выступления в этом зале. – Главные! Предполагаемая дискуссия, похоже, не получается. Откровенно говоря, я не совсем понимаю причину… Поэтому предлагаю обратиться к истории. Какая самая насущная проблема всегда вставала перед нами, во все времена? Это забота о сохранении своей жизни, жизни своих близких, наконец, окружающих. Каким образом это делалось? Добычей пищи, постройкой жилищ, то есть улучшением условий жизни. Но, улучшая ее условия, наши предки тем самым продлевали ее сроки. Медицина, частная область биологии, зародилась и развивалась именно в силу этих причин. Только сохранив жизнь как таковую, мы брались за следующие этапы – сделать жизнь индивидуума, а значит, и всего общества более хорошей, более насыщенной как физически, так и духовно… Но почему же мы боимся сделать следующий шаг? Ведь величайшей и наинесбыточнейшей мечтой всех времен была мечта о бессмертии. Именно бессмертием наши предки наделили богов, подчеркивая тем самым их главное отличие от самих себя. Наука и техника давным-давно сделали каждого из нас могущественней любого, самого могучего бога из древнего пантеона, и лишь в одном мы никак не могли соперничать с ними – в продолжительности жизни. Но только до сегодняшнего дня. Теперь мы можем полностью сравниться с теми легендарными, мифическими существами, которые были умозрительно созданы нашими предками как идеал разумного, мыслящего существа. Как идеал самих себя… Главные! Мне совершенно непонятны ваши колебания. Мало того, ваше явное неприятие такой перспективы. Главные! Наш сегодняшний Совет давно вышел за рамки тех традиций, которых придерживается любой Совет на протяжении вот уже десятков поколений. Но почему мы должны пугаться нарушения этих традиций не только в ведении Совета, но и в развитии науки? В развитии общества, наконец?.. У меня все.

Он опустил голову и устало провел ладонью по лицу.

– Какой метод лежит в основе вашего открытия?

Это спросил Главный физик. Он сидел вполоборота к столу и, опустив голову, смотрел в пол.

– Весь процесс осветить детально? – деловито осведомился Главный биолог.

– Думаю, это лишнее. – Главный физик поднял голову, и Главный планетолог увидел его глаза – усталые, глубоко ввалившиеся. – Мы не специалисты, удовольствуемся общей картиной.

– Хорошо. Вкратце история открытия такова. Как вы знаете, каждая лаборатория корабля не ограничивается лишь текущими исследованиями, связанными только с экспедицией. Они ведь большей частью чисто прикладные. Наша лаборатория тоже имеет тематику, в которой заложены фундаментальные работы и исследования. Одно из направлений связано с дальнейшим изучением телепатии. Совместно с Лабораторией физики, то есть с твоей, – он коротко кивнул в сторону Главного физика, – мы пытались модифицировать аппарат, усиливающий телепатическое излучение индуктора так, чтобы перципиентом мог быть любой, а не только тот, чьи резонансные частоты мозга по случайности достаточно близки к его частотам. Аппарат этот создан довольно давно и не нами, он громоздок, поэтому применяется лишь в стационарных условиях. Мы же поставили задачей разработать новое средство связи в электрически неспокойных атмосферах планет. В результате экспериментов с новой аппаратурой мы натолкнулись на любопытный эффект. Я поручил Второму биологу детально в нем разобраться. Суть его в том, что на некоторых режимах работы в мозг перципиента вносились отдельные моменты личного характера индуктора – воспоминания детства, знание каких-то заведомо неизвестных ему деталей жизни индуктора и тому подобное… Мы смогли разобраться в механизме этого явления. И в результате имеем теперь возможность практически мгновенно снять электробиохимический слепок с любого мозга и так же, практически мгновенно, внедрить его в другой мозг.

Главный биолог замолчал, но лицо его оставалось в изображении – сосредоточенное и напряженное.

– Самым трудным было, как ни странно, найти этому открытию практическое применение. Обмениваться физическими телами между собой, то есть перемещать электробиохимический слепок из одного мозга в другой, мы могли с легкостью. Так, например, я сам последовательно «побывал» в теле Второго биолога, Восьмого и Тринадцатого. В свою очередь они «побывали» в моем теле – мы проводили обоюдный обмен. Были у нас обмены пяти-, шести-, даже семикратные. Это значит, что я, мое сознание и разум «пребывали» в теле Второго биолога, он – в теле Двенадцатого, Двенадцатый – в теле Первого и так далее, пока цепочка не замыкалась. Поэтому я могу смело утверждать, что путем экспериментов в реальных условиях мы убедились в полном отсутствии каких-либо побочных или вредных последствий при пересадке электробиохимических слепков мозга в тело другого индивидуума. Но, как вы понимаете, наши манипуляции хоть и были экспериментами, оставались просто изысканным фокусом с применением самых последних достижений науки. Мало того, мы все прекрасно отдавали себе отчет, что наше открытие не должно выйти за пределы Лаборатории. Оно явно и недвусмысленно подпадает под определение, данное Советом академии открытиям вредным, опасным, аморальным и потому недопустимым к обнародованию. Точно так же, кстати, как и полное клонирование организмов разумных существ. Но – и тут я обращаю ваше внимание на двойственную сущность всякого явления нашего мира – соединение двух заведомо опасных и недопустимых к применению в практике открытий дает нам осуществление вековечной мечты: личного бессмертия!

Главный биолог поднялся. Нижними руками он опирался о стол, верхние раскинул в стороны, словно желая тут же одарить всех своим открытием.

Главный планетолог и тогда, и сейчас с волнением смотрел на его решительное, одухотворенное лицо. С запоздалым раскаянием он подумал о том, как мало мы все же знаем тех, кто живет и работает рядом, как непрост, оказывается, на поверку их внутренний мир, их внутренняя сущность, и те свойства души, черты характера, которые ты привык считать монопольно своими, вдруг оказываются свойственны и кому-то еще другому.

Запись показала его самого. Главный планетолог придирчиво вгляделся в свое лицо, перевел взгляд на морщинистые, даже на вид шершавые руки. Кожа на тыльных сторонах ладоней потемнела, сшелушивалась мелкими чешуйками… Он не рискнул пошевелиться, чтобы посмотреть их в натуре, и продолжал разглядывать свое изображение.

Да-а, зрелище… И такая развалина еще надеется жить и работать!

И не просто жить, но и учить, вернее – поучать. Чтобы учить, нужно приложить немало сил, чтобы поучать – можно обойтись самым их минимумом.

Он закрыл глаза и уже не смотрел, а слушал запись, узнавая говорящих по голосам.

Г л а в н ы й и н ж е н е р. Проводились ли эксперименты по передаче копии мозга клонированному организму?

Г л а в н ы й б и о л о г. Да. Мы вырастили клон-копию Второго биолога и внедрили в нее слепок мозга оригинала.

Г л а в н ы й х и м и к. Как вы смели?

Г л а в н ы й ф и з и к. У нас дискуссия или суд?

Г л а в н ы й ш т у р м а н. Что с настоящим Вторым биологом? Он жив? Что с ним?

Г л а в н ы й б и о л о г. Жив, разумеется. Жив и здоров. Капитан и Главный планетолог не смогли найти различий между ними.

К а п и т а н. Почему опыт был проведен именно со Вторым биологом?

Г л а в н ы й б и о л о г. Он с самого начала вел эту тему. Ему принадлежит идея о соединении двух разноплановых открытий – клонирования целого организма и передачи слепка мозга клон-копии. Было бы несправедливо отказать ему в просьбе быть первым. Мы в Лаборатории признали его право на эксперимент… Кроме того, он относительно молод, отменно здоров. Ко всему прочему у него нет семьи – ни родных, ни близких – там, дома. Это, как понимаете, облегчает ему существование, так сказать, в двух экземплярах.

Г л а в н ы й ш т у р м а н. Ты можешь показать их нам?

Г л а в н ы й ф и з и к. Нет, нет! Посторонние на Совете…

Г л а в н ы й и н ж е н е р. Что за чепуха! Какие могут быть посторонние на таком Совете!

Г л а в н ы й ш т у р м а н. Кроме того, тот, кто хочет, может считать их не членами экипажа, а, допустим, демонстрационным материалом.

Г л а в н ы й б и о л о г. Я хотел бы провести эту демонстрацию не здесь, а в Лаборатории.

К а п и т а н. Прошу членов Совета сохранить в тайне от своих сотрудников предмет сегодняшнего заседания. Совет внеочередной, трансляция заседания не ведется.

Г л а в н ы й и н ж е н е р. Причина?

К а п и т а н. Обсуждается потенциально опасное открытие.

Г л а в н ы й и н ж е н е р. Позволю себе не согласиться. Не кажется ли уважаемым главным, что мы слишком закоснели и за искусственно созданными и бережно сохраняемыми барьерами клановости специалистов теряем всякое представление о перспективах? Почему такую важную проблему, как личное бессмертие, мы должны скрывать от экипажа? Разве она касается только нас, главных специалистов? Может быть, деление на кланы было в свое время прогрессивным и служило интересам нашей цивилизации, нашего общества. Но сейчас, при наших экстраординарных обстоятельствах… Мы цепляемся за давно отжившие традиции, за установленные в незапамятные времена правила, мы дошли до того, что инженер не понимает физика, химик сторонится биолога, штурман с презрением относится к работе инженера…

Г л а в н ы й ф и з и к. Мы отошли от темы дискуссии. Мы обсуждаем сейчас не реформы нашего общества, пусть даже самые насущные, а открытие, сделанное в Лаборатории биологии. Что касается демонстрации так называемых Вторых биологов… Пока, мне кажется, достаточно самого факта и свидетельства очевидцев. Вот в каком смысле я сказал о посторонних на Совете.

Г л а в н ы й г е о л о г. У меня вопрос к Главному биологу. Я понимаю так, что технической проблемы личного бессмертия больше не существует. Однако даже в самом приближенном подходе к осмыслению этого открытия наталкиваешься на массу проблем морально-этического плана. Вы думали над их разрешением?

Г л а в н ы й б и о л о г. Морально-этические проблемы неизбежно возникают в связи с любым открытием – будь то изобретение колеса, открытие электричества, ядерной энергии, телепатии или межзвездных перелетов. Однако все они более или менее успешно в свое время решаются. Наши понятия этики и морали постепенно трансформируются, приходя в соответствие с теми изменениями внешнего мира и общества в целом, которые вызвали те или иные открытия.

Г л а в н ы й г е о л о г. Это не ответ.

Г л а в н ы й б и о л о г. Я не претендую на решение проблем подобного характера. Более того, я не рискую даже их выдвигать.

Г л а в н ы й п л а н е т о л о г. Я не теоретик, я эмпирик. На корабле вообще нет настоящего специалиста, работающего в такой области – философа или социолога, которым по плечу было бы не только ставить, но и решать подобные вопросы. Поэтому я предлагаю наше обсуждение вести только в свете практического применения этого выдающегося открытия. Эмпирика, практицизм, наши насущные нужды – вот с каких позиций мы должны рассматривать необходимость и своевременность открытия. Вдобавок область применения личного бессмертия волей-неволей будет пока ограничена стенками нашего корабля… Поэтому я призываю вас, главные, к разумному прагматизму, единственному средству в нашем с вами положении. Мы должны подойти к данному открытию лишь с одной стороны: в какой мере оно нам поможет оказаться дома, на родной планете. У меня все.

Г л а в н ы й х и м и к. Позиция Главного планетолога мне представляется весьма спорной. Но хорошо, принимая на время эту точку зрения, постараемся быть исключительно прагматиками… Любой ли мозг годится для снятия слепка?

Г л а в н ы й б и о л о г. Любой. Лишь бы он не был необратимо поврежден.

Г л а в н ы й х и м и к. Я имею в виду, можно ли снять слепок с мозга индивидуума, находящегося в бессознательном состоянии? У спящего, например.

Г л а в н ы й б и о л о г. Даже желательно. Перед снятием электробиохимического слепка мозга испытуемый усыпляется.

Г л а в н ы й ш т у р м а н. Я не могу уяснить, почему соединение клонирования с пересадкой слепка мозга дает бессмертие?

Г л а в н ы й б и о л о г. Схематично это представляется так. По достижении индивидуумом определенного возраста, когда вот-вот должно начаться необратимое общее дряхление организма, выращивается клон-копия, его клон-копия времени физического расцвета. На эту процедуру у нас уходит крайне малый срок, сравнимый с несколькими сутками. Далее в девственно-чистый мозг клон-копии пересаживается слепок мозга оригинала. Все. Стареет этот организм – мы выращиваем новую клон-копию, делаем новую пересадку слепка мозга. И так без конца.

Г л а в н ы й ш т у р м а н. А что происходит… как бы выразиться… со старым телом?

Г л а в н ы й б и о л о г. Этот вопрос мы решим на практике, в рабочем порядке. Кое-какие соображения у нас уже есть. Но сейчас мы пользуемся аппаратурой, не предназначенной для массового применения. Это опытный экземпляр, он нуждается в доводке. Поэтому я хотел бы просить Главного физика и Главного инженера о помощи. Необходимо будет совместно с вашими лабораториями…

Г л а в н ы й г е о л о г. Не уходи от вопроса! Главный штурман, как ни странно, попал в самую точку, в самый центр проблемы. От решения этой морально-этической проблемы никому из нас не отвертеться!

Г л а в н ы й ш т у р м а н. Да! Да! Именно это меня мучило с самого начала! Я чувствовал, подозревал, что-то здесь не так!

Г л а в н ы й г е о л о г. Узел проблемы – в моменте переключения сознания от оригинала к дублю, клон-копии… Ведь оригинал, рассуждая логично, должен быть физически вами уничтожен в тот самый момент, как только будет продублировано его сознание, его разум. Вы же понимаете, что если он будет продолжать существовать как личность хоть долю мига после того, как с него снят этот пресловутый слепок мозга, то речь в дальнейшем может идти только о двух совершенно различных личностях, существующих независимо друг от друга!

Г л а в н ы й ф и з и к. Совершенно верно! Пусть у них поначалу все общее, но тем не менее они будут различаться с самого начала на эту долю мига, и постепенно различие станет усугубляться.

Г л а в н ы й б и о л о г. Если оригинал будет в сознании…

Г л а в н ы й г е о л о г. Прошу не перебивать!.. Так вот, напрашивается лишь один выход – физическое уничтожение оригинала, без малейшего промедления. Но где гарантия, что передача слепка прошла удачно?.. Но даже в случае абсолютно качественной перезаписи физическое уничтожение оригинала – это ничем не прикрытое убийство. Да, убийство! Лишение жизни разумного существа. Тем более страшно, что оно будет совершаться с полного ведома и согласия жертвы, с полного ведома и даже согласия окружающих, на самом высшем научно-техническом уровне!.. Я боюсь подумать о возможных последствиях для нашего общества этого аморального открытия, предусматривающего массовые хладнокровные убийства себе подобных! Пусть даже с благородной целью. Пусть даже с целью достижения мифического бессмертия!

Г л а в н ы й ф и з и к. Да, таких запланированных убийств не избежать. Больше того, как я понимаю, без убийства не может состояться бессмертие.

Г л а в н ы й б и о л о г. Что ж, вы затронули вопрос, которого я опасался больше всего… Да, лишение жизни разумного существа – самое тяжкое преступление. Да, это так. И все же… Тут снова проявляется та самая двойственная сущность природы вещей! При помощи и посредством самой смерти мы отрицаем ее. И еще. Можем ли мы, имея реальнейшую возможность дать всем разумным существам бессмертие – реальное, не мифическое! – пусть даже проведя их через смерть, в то же время из-за каких-то реликтовых положений морали отказываться от него и со спокойной совестью наблюдать, как уходят безвозвратно в небытие близкие, родные, знакомые, друзья… пока и сами не уйдем следом. Подумайте, главные! И задайте себе каждый мысленно вопрос: сможем ли мы подняться до понимания парадоксальной истины, что именно с момента убийства индивидуума – да, запланированного, да, неизбежного! – начинается его личное бессмертие?!

…Вот оно, вот то место в дискуссии, ради которого он, может даже, неосознанно приказал секретарю включить запись заседания.

Главный планетолог открыл глаза. Он хотел приказать, чтобы секретарь еще раз повторил этот отрывок, но слишком резко повернул голову. Черная пелена, упавшая откуда-то сверху, закрыла от него и звуки, и свет.

Он уже не почувствовал ни новой порции живительного газа, рвущегося из маски, ни уколов сразу нескольких игл, которые медицинский автомат вонзил в его руки…

Глава 4

На этот раз сознание вернулось скачком, вдруг, словно повернули выключатель. Он осознал это и удивился. Осторожно скосив глаза, он увидел сидящего рядом Главного биолога и по его виду понял, что на этот раз пробыл без сознания дольше обычного. Похоже, что Главный биолог не спал несколько суток, иначе почему он так осунулся и резко постарел. Немало, видимо, сил потратил со своими помощниками, чтобы вернуть его к жизни еще раз…

Стоп! Стоп! А вдруг… Главный планетолог прислушался к своему телу… Нет, не похоже. А жаль.

Он сделал попытку пошевелиться. Пальцы рук слегка слушались. А сами руки?.. Нет, приподнять их или хотя бы просто двинуть ими он не мог. Но голову повернуть, кажется, удалось бы. Попробовать или не стоит?.. Разумней было бы подождать. Впрочем, чего ждать? Самому себе-то можно честно признаться – время пришло. А днем раньше, днем позже… Тут уж должна остаться лишь одна забота – переговорить с Главным биологом по душам.

Какие-то силы у него еще были. Хоть мало, но были, это он ощущал вполне определенно. А вот была ли возможность их использовать? И Главный планетолог медленно повернул голову набок.

Главный биолог внезапно вздрогнул, открыл глаза. И, улыбнувшись, заботливо склонился над ним. – Очнулся? Вот и прекрасно. Говорить можешь? Главный планетолог шевельнул губами, словно примериваясь.

– Ну-ну, пока не можешь – не пытайся. Скоро сможешь. Я в тебя влил сейчас столько стимулирующих и укрепляющих, что… Словом, состояние твое скоро улучшится. До вечера продержишься.

– Э-то как по-ни-мать? – с трудом, но достаточно внятно произнес Главный планетолог.

– А вот так и понимай. Не маленький, – сердито, как показалось Главному планетологу, ответил он. «Та-ак! Интересно. А Капитан знает?»

– Ты вот что, – с едва уловимыми виноватыми нотками в голосе сказал Главный биолог и поправил ему покрывало. – Ты лежи спокойно, приходи в себя. Ты мне нужен в здравом уме и твердой памяти. И по возможности физически бодрым… Ты меня понял? Главный планетолог на миг опустил веки.

Он лежал расслабившись и с внутренним, почти неосознанным удовольствием чувствовал, как постепенно крепнут мышцы, как кровь начинает, казалось, быстрее двигаться по телу, а нервы, словно заново восстановив связи с различными органами и частями тела, начинают все больше ощущать их, уверенно берут на себя управление организмом…

Ему пришло в голову, что лежать, полностью расслабившись, может только здоровый, но никак не больной. Потому что больной не хозяин своему телу, он просто подчиняется тому, как в тот или иной момент его тело само распоряжается собой. Он краем уха слушал размеренную, развлекающую по замыслу речь Главного биолога. Сначала тот говорил о каких-то пустяках, о которых обычно вспоминают у постели тяжелобольных, но потом не выдержал, все же перескочил на тему, что занимала его мысли целиком. Словно пытаясь убедить кого-то, – может, себя? – он говорил о том, что явления, на которых базируется, собственно, открытие личного бессмертия, известны не одному поколению биологов. Удивительней всего то, что его открыли именно сейчас, словно по заказу к сложившейся ситуации, а не много раньше. Природа, оказывается, сама позаботилась о своих питомцах, заложив в процессе эволюции в сложноорганизованные существа сам механизм личного бессмертия, то есть бессмертия каждой особи, но мудро не реализовав его до конца.

Когда был понят и осмыслен принцип снятия с мозга электробиохимического слепка, все были поражены тем, что мозг, казалось, сам помогает этот слепок снимать, в какие-то доли мгновения мобилизуя свои клетки для наиболее полной и безошибочной передачи всего спектра излучения. Второй биолог даже утверждал, что в сверхвысшей нервной деятельности мозга когда-нибудь удастся нащупать что-то вроде «спускового крючка», который сможет отдать приказ мозгу организоваться таким образом, чтобы мозг сам, без всяких приборов и аппаратов снял слепок с самого себя, передав его в другой мозг… Разумеется, пока это из области воображения, но кто знает, кто знает…

Может, мы пока просто не подошли по эволюционной лестнице к таким возможностям нашего организма, просто не умеем использовать такое его свойство. Быть может, в своем развитии как вида мы только-только подходим к той эволюционной точке, за которой оно будет реализовываться любой особью, независимо от того, хотим мы этого или нет… Мы просто-напросто будем вынуждены примириться с личным бессмертием каждого, как примирились в свое время, что на каком-то этапе эволюции наши предки лишились хвоста и обильного шерстистого покрова, что из сорока четырех зубов к настоящему времени у нас осталось лишь двадцать шесть. Зато взамен мы приобрели, скажем, цветное зрение. Анализируя древнейшие письменные памятники, мы узнали, что наши довольно близкие предки – в эволюционном смысле – различали только шесть цветов спектра. А сейчас? Только те, у кого имеются физиологические отклонения органов зрения, не могут основными глазами отличить ультрафиолетовый цвет от зеленого, желтый от инфракрасного. Они знают четыре-пять цветов и готовы скорее допустить мысль, что окружающие их мистифицируют, говоря о каких-то там девяти цветах спектра… Но и это не все! Уже несколько поколений биологов отмечают время от времени случаи, когда у самых обыкновенных наших современников третий глаз ночного видения начинает кроме черного и белого различать еще один цвет – у одних это зеленый, у других – желтый. И случаев таких, по статистике, становится все больше… Главный планетолог пошевелился и, сделав усилие, сел. Главный биолог прервал монолог на полуслове.

– Ого, да ты у нас совсем молодец! Все же постарайся резких движений пока не делать.

– Ты мне скажи вот что… Капитан знает?

– О чем?

Главный планетолог поморщился. С каждым мгновением он чувствовал себя лучше и бодрей.

– Как называется моя болезнь? А?

Главный биолог молчал.

– Смелости не хватает? – насмешливо спросил Главный планетолог. – Пожалуйста, могу избавить тебя от диагноза. Моя болезнь называется очень просто – старость.

Главный биолог кивнул. Он смотрел в сторону.

– Что показало обследование?

– Лавинообразные патологические изменения во всех главных органах. Процесс не локализуем и необратим.

– Вот я и спрашиваю, Капитан знает об этом?

– Я говорил ему.

– И что?

Главный биолог неопределенно пожал плечами.

– Да так, ничего, – уклончиво ответил он.

Главный планетолог с сожалением посмотрел на него и покачал головой.

– Из всего бы вам делать тайны… Впрочем, действительно, формально ему лучше пока ничего не знать. Раз я тебе понадобился в здравом уме и твердой памяти, у тебя, надо полагать, все готово.

– Да.

– Тогда поторопимся. Не хочется, чтобы кто-нибудь меня сейчас увидел.

У входа в Лабораторию биологии он придержал шаг.

– У меня просьба. Пусть тебе ассистирует не клон-копия Второго биолога, а оригинал. Хорошо?

Главный биолог молча кивнул в ответ.

В коридорах Лаборатории было пустынно, их никто не встречал, и Главный планетолог подумал, что если это специальный приказ Главного биолога, то… Такая забота с его стороны очень трогательна. И приятна.

Он чувствовал себя сейчас просто великолепно. Странно было сознавать, что действие тех снадобий, которыми его напичкали, кончится уже к вечеру, и он снова превратится в полукалеку, которым ощущал себя вот уже сколько суток. А что будет с ним к утру – об этом и думать не хотелось.

…Они оказались в помещении, памятном по недавней «экскурсии». В дальнем углу он увидел двоих. Это были, как он и ожидал, Второй и Второй-бис биологи.

– Побудь пока здесь, – попросил Главный биолог. – У меня еще кое-какие дела. Это ненадолго.

– Ну уж нет! – неожиданно вспылил Главный планетолог. – У тебя было вдоволь времени, пока я валялся там! – Он сделал неопределенный жест, долженствующий показать, как он лежал без сознания у себя в каюте.

– Я быстро!

– Кроме того, я тебя просил, помнишь? – Он выразительно посмотрел в сторону Вторых биологов.

Главный Биолог на миг задумался.

– Хорошо! Идем со мной. – Он повернулся и стремительно вышел.

Главный планетолог едва успевал за ним. Они прошли в кабинет Главного биолога, там их уже ждали несколько сотрудников Лаборатории.

Главный планетолог подумал, что, как ни странно, он никогда не видел Главного биолога за работой. Впрочем, как и других главных специалистов, за очень редким исключением. И теперь он удивлялся, до чего ловко все это время Главный биолог скрывал свой темперамент, свою властную, даже жесткую уверенность, с которой он сейчас отдавал последние указания и распоряжения.

Короткое совещание закончилось, и кабинет опустел. Главный биолог повернулся к пульту и включил экраны. Переключаясь на различные помещения Лаборатории, он придирчиво осмотрел их, изредка перебрасываясь малопонятными фразами с руководителями этих служб. Лишь один раз, оглянувшись на Главного планетолога, торопливо бросил:

– Подстраховываемся по всем направлениям! – И улыбнулся подбадривающе – не робей, мол.

Но вот, притушив экраны, он сосредоточенно замер перед ними на несколько мгновений, потом нажал кнопку, расположенную на пульте особняком.

– Внимание! На общей связи Главный биолог. Внимание!.. Всем группам приступить к проведению эксперимента. Конец.

Он подошел к Главному планетологу.

– Ну вот, теперь никто нам помешать не в силах. – И добавил многозначительно: – Даже Главный геолог.

– Подожди. Пока мы вдвоем… Как долго это будет длиться?

– Считай сам, сколько требуется времени лечь, укрепить на голове церебро-контакты и принять снотворное. Сама перезапись практически мгновенна.

– А как же клонирование?

– Твоя клон-копия уже готова, – просто сказал Главный биолог.

– Что? Как же так?.. А-а, понимаю, – Главному планетологу вдруг стало не по себе. – Значит, пока я…

– Да, да! – прервал его Главный биолог. – Твое присутствие при этом не обязательно. Мы все подготовили, пока ты… болел.

– Понятно, – Главный планетолог помолчал, раздумывая. – Скажи, пожалуйста, нельзя ли посмотреть… на него…

Главный биолог отрицательно качнул головой.

– Не надо, – сказал он неожиданно мягко и грустно. – Я и так уж рассказал и показал тебе слишком много. Обычному пациенту хватило бы и десятой части. Неспециалисту наша кухня резко противопоказана.

– А я, выходит, пациент не совсем обычный?

– Представь себе, – серьезно, не принимая шутливого тона, сказал Главный биолог. – Что можно было, я показал. А остальное… Лучше не надо, поверь.

– Спасибо, – Главный планетолог постарался улыбнуться, чувствуя, как непрошеный холодок медленно проникает к нему внутрь. – Не будем тянуть. Идем. – Но у самого выхода добавил, словно мимоходом: – Ты учти, завещания я не оставляю.

Главный биолог резко остановился и повернулся к нему.

– А вот за это – спасибо. Ты не представляешь, какое громадное спасибо.

Заботливо поддерживаемый кем-то из младших биологов, он неуклюже взгромоздился в высокое кресло.

Мешал, во-первых, огромный красный шлем, охватывающий всю голову и оставляющий свободным лишь лицо. За шлемом тянулась толстая связка проводов и уходила куда-то в стену. Под их тяжестью шлем норовил сползти, сильно натягивая крепящие ремни. Застежка на шее, слегка прихватив дряхлую кожу, содрала ее, и ссадина раздражающе побаливала. А во-вторых, Главного планетолога смущало то, что он был вынужден раздеться. Конечно, все присутствующие были биологами, то есть соответствующими специалистами, кроме того, они все старательно делали вид, что его здесь нет вовсе, деликатно старались не смотреть в его сторону, особенно когда он забирался в кресло. И все же…

Главный планетолог украдкой огляделся. Ни одного Второго биолога не было видно. Обстановка к веселью не располагала, но его неожиданно стал разбирать смех. Ловко выкрутился Главный биолог! Он без лишних хлопот и размышлений просто-напросто удалил из зала и оригинал, и копию, прозорливо лишая его шанса узнать в будущем, кто из них есть кто… Ай да молодец!

Из глубины зала появился Главный биолог и стремительно подошел к креслу.

– Ты чему смеешься? – подозрительно спросил он, делая знак стоящему рядом Седьмому биологу.

– Да так, своим мыслям, – уклонился от ответа Главный планетолог, сгоняя улыбку.

Седьмой биолог накинул на него легкую, почти невесомую накидку. Спинка кресла пошла вниз, он заерзал, стараясь устроиться поудобнее. Рука Главного биолога неотрывно была у него на шее, прослушивая пульс.

– Ну-ну, – только и сумел проговорить Главный биолог. Он попробовал, прочно ли держится шлем, мягким движением подоткнул свисающий край накидки. Потом принял из рук Седьмого биолога белую ампулу с зеленой полосой. – Значит, так. Настройка приборов закончена, все в порядке. Вот снотворное, подставляй руку. Нет-нет, нижнюю. Вот так… Сейчас ты уснешь. И, как говорится, до скорого свидания.

Главный планетолог в оцепенении смотрел, как он приставил к сгибу его руки ампулу и жидкость из нее стала на глазах всасываться сквозь кожу.

Никакого ощущения не возникло – ни приятного, ни неприятного. Только веки вдруг отяжелели, а тело непроизвольно расслабилось. Поле зрения независимо от его желания стало сжиматься. Лицо Главного биолога расплылось и пропало за краем. Главный планетолог медленно мигнул и с трудом повернул глаза, чтобы снова поймать его. Это ему удалось. Главный биолог стоял, склонившись над ним, придвинувшись почти вплотную, и что-то продолжал говорить, быстро-быстро шевеля губами. Главный планетолог заморгал, разгоняя застилающую пелену.

– …себя чувствуешь?.. Ты слышишь меня?.. Как ты себя чувствуешь?.. – словно издалека дошли до него слова.

Преодолевая тяжесть в голове, он собрался с мыслями.

– Слышу, – губы едва слушались. Отчаянно пытаясь склеить мерцающее сознание, он почти по слогам произнес: – Давай ско-рей… Не тя-ни…

– Все! Уже все! Перезапись окончена! Как ты себя чувствуешь? Отвечай!

«Как – все? Неужели – все?.. Нет, что-то не так. Что-то не то. Я же ничего не помню… Я же ничего не почувствовал! – Главный планетолог вдруг испугался до немоты. – Не получилось! Аппаратура не сработала, не вышло!.. А действие снотворного кончилось… И скоро вечер…»

Лицо Главного биолога снова пропало. К изгибу руки прикоснулось что-то холодное. Пелена перед глазами становилась прозрачнее и вот совсем исчезла. Главный планетолог попытался сесть, но рукам и ногам что-то не давало двигаться, да и шлем тянул голову назад.

– Лежи, лежи! – Он почувствовал на груди руку. Главный биолог, оказывается, никуда не пропадал, стоял рядом. Теперь ясно виден и он, и потолок, и часть стены с вмонтированными в нее приборами. – Не шевелись. Сейчас снимут шлем.

Изголовье и спинка кресла медленно приподнялись, заставляя его сесть. Чьи-то ловкие руки быстро освободили голову от шлема, протерли ее влажными, остро пахнущими тампонами.

Он смог осмотреться.

Несколько биологов стояли неподвижно в разных концах зала и смотрели на него. Еще двое суетились вокруг кресла. Главный биолог чуть в стороне склонился над каким-то прибором, от большого экрана по его лицу пробегали разноцветные сполохи.

Он попытался глубоко вздохнуть и почувствовал, что туловище туго укутано во что-то сплошное и плотное. Странно, он ведь полностью снял с себя одежду. На нем был только шлем да легкое покрывало… И тут до него дошло, что накидка превратилась из розовой в голубую. Он посмотрел на стол – шлем из красного стал синим. Он напряг мышцы – еще одно открытие! Руки и ноги крепко прихвачены ремнями к креслу.

– Главный! – Голос уже вполне повиновался ему, и он позвал громче: – Главный биолог!

Тот с досадой дернул головой и не обернулся. Главный планетолог, обмякнув телом, послушно принялся ждать, боясь подумать хотя бы о чем-нибудь, пусть даже совершенно постороннем, потому что мысли неминуемо сошли бы на то единственное, о чем он сейчас боялся думать.

Наконец Главный биолог выключил экран, повернулся и махнул рукой:

– Норма!

Тотчас уверенные руки Седьмого и Десятого биологов сдернули с него покрывало, расстегнули ремни, помогли встать на ноги. Плотный кокон на туловище оказался медицинским корсетом со встроенными датчиками. Вежливо, но властно его поворачивали в разные стороны, освобождая от корсета, под которым оказался легкий спортивный костюм без знаков отличия.

Он безропотно повиновался каждому жесту ассистентов. Но вот они отступили в стороны и назад, оставив его под взглядами остальных биологов, находившихся в зале.

Главный планетолог стоял в полной растерянности, не зная, что ему надлежит сейчас делать – то ли молча ждать, то ли спросить… Исподлобья он оглядел зал – вон и оба Вторых биолога пожаловали – и вдруг завертел головой по сторонам. Зал был явно не тот: абсолютно похожий, но в зеркальном отражении к тому…

Он беспомощно повернулся к Главному биологу. Тот стоял и улыбался. Главный планетолог откашлялся.

– Что, так и будем молчать? – ворчливо спросил он. – Я так понимаю, что все уже закончено?

Главный биолог сделал знак, и откуда-то сбоку Седьмой биолог подкатил тележку с большим зеркалом, таким большим, что Главный планетолог увидел в нем себя с головы до ног…

– Ну, как новое тело? – услышал он голос Главного биолога и увидел его отражение рядом со своим. – Нигде не жмет?

– Да, да, – невпопад ответил Главный планетолог. – Ты знаешь, я помню себя. Я был таким сразу же после учебы. Только худее.

– И не удивительно! – громко расхохотался Главный биолог. По залу тоже пробежал легкий смешок, но тут же смолк. – Выпускные экзамены кого угодно превратят в щепку! Но мы-то довели клон-копию до оптимального физического развития. Ты сейчас в самом расцвете сил.

Главный планетолог порывисто схватил его за руку.

– Так значит… Значит… удалось?

– А ты сомневался? И сейчас не веришь своим глазам?.. Ну ладно, идем. – Он осторожно подтолкнул Главного планетолога к выходу. – Все удалось, все в порядке. Ты же сам видишь. Теперь пойдем ко мне. Пойдем, пойдем…

Он покорно шел, увлекаемый Главным биологом сквозь строй расступившихся биологов, не видя и не слыша ничего вокруг, со смешанным чувством настороженности, запоздалого страха и острого любопытства, прислушиваясь к себе, к своему новому телу.

Глава 5

В кабинете Главного биолога, в комнате отдыха, смежной с рабочей, он увидел Капитана и Главного физика. Этому он уже не удивился. При его появлении Главный физик негромко сказал: – Результаты довольно убедительны. Ты не находишь? А Капитан ответил так же негромко: – Окончательные выводы делать рано.

Отдыха и привыкания к новому состоянию, как он втайне надеялся, не получилось.

Впрочем, ни в том, ни в другом, как оказалось, Главный планетолог не нуждался. Скорее, наоборот. По пути сюда он вдруг ощутил небывалый подъем. Физически он чувствовал себя великолепно, сверх всяких ожиданий. Он смутно вспоминал, что именно так в далекой-далекой молодости томились его мышцы, бывало, по простой и грубой работе. Он тогда просил Учителя сделать перерыв в занятиях и спешно уезжал на несколько дней в ближайший заповедник, где с ходу подключался к бригаде таких же, как он, жаждущих разрядки. Самыми примитивными инструментами они валили деревья, засоряющие леса, копали ямы под будущие посадки, разравнивали лужайки или насыпали холмы, облагораживая ландшафт, чистили пруды и озера, копали новые…

Под влиянием буйного восторга, вдруг охватившего его, он, бегло оглянувшись, подхватил Главного биолога в охапку и огромными прыжками помчался с ним по коридору.

У порога кабинета он опомнился и, осторожно поставив его на ноги, сказал, виновато потупившись:

– Извини! Извини, пожалуйста! Понимаешь, что-то такое нахлынуло, накатило… Не мог удержаться. Главный биолог задумчиво посмотрел на него и прерывисто вздохнул. – Чего уж там! Понимаю. Любой бы на твоем месте… – Извини! Мальчишеская выходка, больше ничего!

– А ты и есть сейчас мальчишка. По физическому развитию, конечно. Кстати, как сердце, дыхание? Ну-ка, наклонись. – Он положил пальцы на шею Главному планетологу. – Да-а, вот это пульс! Очень и очень неплохо. Ну и крепок же ты был в молодости. Бегом тащить такую тяжесть – и никаких сбоев!

Главный планетолог смутился еще больше. Его словно обдало жаром, он испуганно огляделся – не видел ли кто?

– Ничего, ничего! – успокаивал его Главный биолог. Он отступил на шаг и любовно оглядел Главного планетолога с головы до ног. – Крепок, ничего не скажешь! Думаю, теперь тебя из спортзала не выманишь… Ну ладно, пойдем. И пусть тебя ничего не беспокоит. Все нормально, все в порядке. Помни это. – Он открыл дверь кабинета и, пропуская его вперед, вполголоса добавил: – Еще неизвестно, что я сам начну вытворять на твоем месте.

– Что? – Главный планетолог остановился как вкопанный. – Ты? Когда?

– Я, я! – Главный биолог подтолкнул его в спину. – Кто же еще. Ну, что стал? Проходи.

Он вошел и увидел Капитана с Главным физиком.

…Втроем они устроили ему настоящий экзамен и не скрывали этого.

Они дотошно выспрашивали буквально обо всем. Они потребовали, чтобы он подробно описал свои последние чувства и действия в старом теле, потом – первые чувства и действия в теле новом. Дальше он перечислил все свои научные работы еще с ученических времен и дал каждой подробную описательную характеристику. Они заставляли его вспоминать прочитанные книги и слышанные истории, забавные или трагические случаи прошлых экспедиций. Он рассказал о своем детстве, учебе, семье и родственниках. Они интересовались даже моментами знакомства его с каждым из них…

Сначала они выслушивали его до конца, потом стали прерывать ответы на середине или в самом начале – переглядывались, кивали и задавали новые вопросы.

Главный планетолог с удивлением обнаружил, что они, оказывается, серьезно и тщательно готовились к этому допросу, потому что у каждого в информблоке оказался целый перечень вопросов.

Поначалу он сильно волновался. Особенно когда видел, с каким острым вниманием они выслушивали его ответы. Не то чтобы он сомневался в себе, в своей памяти, нет, он чувствовал себя совершенно самим собой – если не считать давно забытого ощущения здорового, сильного тела, равно и как необыкновенной легкости мыслей, тоже почти забытых.

Он вдруг подумал, а что будет, если они по каким-то причинам не захотят признать его самим собой. Тогда и другие главные не признают его. А как поведут себя планетологи из его Лаборатории?.. Эта мысль вдруг овладела им, заставляя волноваться еще больше. А близкие и знакомые, которых он оставил там, дома?..

Но время шло, и этот удивительный экзамен на самого себя он, похоже, выдерживал блестяще. Вопросы сыпались теперь реже, зато становились более заковыристыми.

– Что ты помнишь о Пятом штурмане из нашей с тобой первой экспедиции? – спросил Капитан.

Главный планетолог задумался, вспоминая.

– Та-ак… Помню Главного штурмана, Первого, Второго… Вспоминаю Третьего… Подожди, по-моему, у нас там было всего пять штурманов.

– Ну как же? – удивился Капитан. – Такой тихий, незаметный. Штурманское дело ему не нравилось, он все приставал к Главному инженеру с просьбами рассказать о его специальности. После полета намеревался подать заявку на переквалификацию.

Главный планетолог снова задумался. Тот экипаж он помнил, надо признаться, не очень четко. Он снова, специалиста за специалистом, принялся перебирать в памяти все лаборатории и службы того корабля, на котором ходил в свою первую экспедицию Девятым планетологом, надеясь, что фигура Пятого штурмана всплывет сама…

– Как же так? – Капитан даже привстал. – Ты вспомни! У него еще была странная привычка…

Капитан рассказывал о причудах и чудачествах Пятого штурмана, а Главный планетолог усиленно вспоминал – и не мог вспомнить!..

Капитан замолчал. Нет, в памяти не всплывало ничего, что позволило бы сказать: «Да, был такой». Главный планетолог почувствовал, что от долгого неподвижного сидения затекли ноги. Он встал и прошелся по комнате. Капитан, Главный физик и Главный биолог внимательно и требовательно смотрели на него, словно следили за каждым его движением.

Главный планетолог резко остановился перед ними.

– Нет, – он медленно покачал головой. – Нет, не помню.

Капитан улыбнулся и, привстав, толкнул его в грудь, усаживая обратно в кресло.

– Все в порядке. Ты и не можешь его помнить, я летал с ним еще в учебном рейсе. Потом он сменил специальность и в экспедиции больше не ходил.

– Ну что? – будничным тоном спросил Главный физик. – Будем считать инцидент исчерпанным?

Капитан повернулся к Главному биологу.

– Поздравляю от души. Если у кого из нас и оставались некоторые сомнения, то теперь…

– Прими мои поздравления тоже. И хочу предупредить, скоро твоя Лаборатория не вместит всех желающихl – Главный физик рассмеялся. – Нет-нет, мне-то рановато, а вот кое-кто, я думаю, уже готов.

– Спасибо! – Главный биолог встал и церемонно поклонился. Капитан и Главный физик ответили ему тем же. – А желающих мы, разумеется, примем в любое время. Вот только аппаратура у меня исключительно на ручном управлении…

– Понял тебя, понял! – снова рассмеялся Главный физик. – Завтра же и начнем. Отложим все дела, сам сяду за расчеты.

– Отлично! – Главный биолог не скрывал своего удовлетворения. – Однако… – Он бросил быстрый взгляд на Главного планетолога. – Однако мы не решили еще одну проблему.

Капитан и Главный физик посерьезнели и молча кивнули ему. Главный биолог повернулся к Главному планетологу.

– Речь идет о твоем старом теле.

Они стояли вчетвером в пустом зале, и Главный планетолог ловил на себе короткие взгляды Капитана и Главного физика. Но он никак не мог заставить себя сделать шаг вперед.

А ведь, казалось, все решили, обо всем договорились, согласившись единодушно, что путь решения этой проблемы один-единственный. Но как дело дошло до исполнения на практике… Не напрасно Главный биолог, заставив его поотстать, когда выходили из кабинета, спросил неслышно, одними губами: «Может, что-нибудь успокаивающее?» Тогда он решительно отказался. А вот сохранил ли он эту решительность сейчас – трудно сказать.

В медицинском кресле с откинутой спинкой лежал, закрыв глаза, глубокий старик. Серая, какая-то несвежая кожа на съежившемся лице ярко оттенялась розовой накидкой и белоснежной обивкой кресла. Шлема на нем уже не было. Старик мелко и часто дышал, короткие хрипы его дыхания можно было, наверно, услышать в любом конце пустого полутемного зала. Веко глаза ночного видения в такт дыханию судорожно подрагивало.

– Он не приходил в сознание? – негромко спросил Капитан.

– Нет! – торопливо отозвался Главный биолог. – Это исключено. Снотворное действует. Он спит и не просыпался.

– И ему осталось жить…

– До вечера. От силы – до утра завтрашнего дня. Сон перейдет в агонию. Дальше – все понятно…

Капитан еще раз мельком глянул на Главного планетолога и отступил на шаг. Следом шаг назад сделал и Главный физик.

Главный биолог протянул руку и медленно разжал кулак. На ладони лежали три ампулы: черная, голубая и белая с зеленой полосой. Каждая содержала сильнейший лекарственный препарат, сам по себе, в отдельности, совершенно безвредный – обезболивающее и снотворное. Но, введенные в совокупности, они убивали мгновенно и безболезненно.

Главный планетолог взял их и подошел вплотную к креслу. Он старался не смотреть на знакомое лицо спящего, но взгляд сам находил его. Он приготовил первую ампулу и остановился в растерянности. Главный биолог приподнял край накидки. Главный планетолог приложил черную ампулу к сгибу нижней руки – там, где участок кожи слабо пульсировал.

С легким свистом лекарство исчезло из ампулы. Точно такую же процедуру он проделал со второй, голубой, но третья ампула дрогнула и задержалась на половине дороги. Тотчас же рука Главного биолога легла поверх его руки, мягко и уверенно поддержала ее и легонько подала вперед. Ампула четко попала прямо в сгиб. Пальцы Главного биолога на короткий миг сильно стиснули его руку и исчезли, по пути одернув накидку.

Дыхание старика стало тише. Веко дрогнуло еще два-три раза и замерло в неподвижности.

– Все, – сказал Главный биолог. – Мы можем идти.

В том же порядке, как шли сюда, они покинули зал и, не сговариваясь, разом остановились за дверью.

– Приглашаю всех к себе, – сказал Капитан.

– Хорошая мысль! – торопливо отозвался Главный физик. – Посидим, поговорим… Ты не против?

Главный планетолог согласно наклонил голову.

– Нет, нет, я не могу! – Главный биолог даже замахал руками. – На меня, пожалуйста, не рассчитывайте!

– А в чем дело? – удивился Главный физик. – Ты у нас, можно сказать, главный виновник торжества.

– Нет-нет, я сейчас буду очень занят.

Все трое как по команде повернулись к закрытой двери.

– Нет, совсем другое! – почти испуганно вскрикнул Главный биолог и покосился на Главного планетолога. – Нет, совсем не то!.. Вот что, вы идите, а я скоро подойду. Очень скоро. Обещаю.

Капитан коротко кивнул и, взяв Главного планетолога за плечо, по-дружески склонившись, повел его по коридору к пассажирским кабинам. Главный физик задержался.

– Стало быть, ты…

– Да. Меня ждут, извини.

Главный физик покачал головой.

– Сумасшедший день… Ну, счастливо тебе! Удачи!

Он повернулся и быстро пошел, почти побежал, догоняя ушедших. Они уже входили в кабину, и он услышал, как Главный планетолог сказал Капитану: «Самое страшное – не само действие. Самое страшное – создавать прецедент без полной уверенности в своем праве на его создание».

Они сидели у Капитана, лениво и нехотя перебрасываясь малозначащими фразами. Изредка кто-нибудь, не выдержав напряжения, поднимался и, не находя себе места, начинал ходить из угла в угол. Но вспомнив, как кто-то другой точно так же только что мелькал перед его глазами, действуя на нервы, поспешно усаживался обратно.

Едва дверь приоткрылась, они разом повернулись к ней.

– Вот видишь, – сказал Главный биолог, остановившись на пороге и улыбаясь Главному планетологу. – Ты недолго был в одиночестве. Я спешил как мог. Ты доволен?

Главный планетолог ничего не ответил. Он встал, четко сделал три шага навстречу и склонился перед ним в глубоком поклоне – как ученик перед первым учителем, как сын-наследник перед завещателем-отцом…

Главный биолог подбежал и осторожно поднял его.

– Не надо, зачем ты так…

– Спасибо.

– Но ты доволен?

Главный планетолог улыбнулся и отступил на пару шагов, придирчиво смерил его взглядом сверху вниз, потом снизу вверх.

– А ты в молодости, оказывается, тоже был не из последних!

Капитан подошел к ним и сказал весело, беря их за руки:

– Послушайте, главные, а не позвать ли нам сейчас сюда Главного геолога, Главного химика… Кого еще?

– Главного инженера и Главного штурмана, – подхватил Главный физик.

– А не созвать ли нам весь Совет? – невинным тоном осведомился Главный биолог.

Все четверо посмотрели друг на друга, стоя кружком, и рассмеялись.

Они смеялись долго и весело.

Глава 1

Серебрясь под луной, рельсы паутинками сливались вдали, а она, невесомо ступая по насыпи, шла и шла вперед. Встречный поезд появился неожиданно и страшно. Ослепил прожектором, а в следующий миг сбоку уже мелькали вагоны и в завораживающем ритме, скачками, нарастал и уходил металлический грохот колес. Так же неожиданно вдруг на соседнем пути возник второй. Тугой ветер бил теперь со всех сторон, прижимал к полотну, клонил под всесокрушающие колеса. Она упала коленями на колючий гравий, отчаянно сопротивляясь неодолимой силе, что заталкивала в лязгающее мигание по-над самой землей… И вот она уже в узком промежутке между темными, лоснящимися шпалами, а вверху – и она чувствует это спиной – проносятся прицепленные зачем-то под вагонами острые, отполированные землей лемеха: с налипшими кусками чернозема, с приставшей сухой, бурой травой… Проминая железнодорожное полотно, справа и слева катились тяжелые дырчатые колеса, им в такт мигал яркий свет, а лемеха под новыми вагонами оказывались ниже и ниже, безжалостно уменьшая пространство над ней. В долгой судороге вжимаясь между шпал, она задыхалась удушливым мазутом, гравий больно впивался в щеку и лоб…

В свете торшера совсем близко она увидела лицо Юрия – со сна всклокоченного, с припухшими глазами. Он снова тихо, но настойчиво потряс ее за плечо.

– Что, опять? – вполголоса спросил он. – Ты так громко стонала…

Нина, не отвечая, прикрыла глаза рукой.

Совершенно напрасно он ее разбудил. Вполне рядовой, тривиальный ночной кошмар. Так, ничего страшного. Обыкновенный и несерьезный кошмар с обычными несуразностями… Правда, откуда ему было знать. Лучше, пожалуй, сделать вид, что повторилось то, другое. Пусть думает на то.

Последнее время его сочувствие раздражало, хотя она готова была поверить, что было оно не напускным. Не хотелось вообще никакого сочувствия, в том числе искреннего – какие бы соображения ни лежали в основе. Притворное даже лучше. Можно, по крайней мере, так же фальшиво отозваться на него, а потом благополучно забыть.

Юра подал ей стакан, где на донышке перекатывалась капелька коньяка. Она медленно, размазывая языком по небу жгучую, душистую жидкость, выпила, так же медленно, стараясь не делать резких движений, затянулась услужливо прикуренной сигаретой…

Он держал пепельницу над одеялом. Вот такая забота в принципе не обязывала к последующей благодарности и поэтому была вполне приемлемой.

Почти сразу полутемная комната приятно закружилась, кровать качнулась вперед, назад – и поплыла. Нина успела напоследок вспомнить невропатолога одной из московских платных клиник, куда она ездила позапрошлой зимой на консультацию, – симпатичного старичка с мохнатыми, абсолютно белыми бровями над глубокими и поразительно пронизывающими глазами, которые, казалось, только одни жили на его неподвижном, высохшем лице, – и подумала, какое все ж таки хорошее средство он посоветовал. Разумеется, абсолютно конфиденциально…

Она не слышала, как муж осторожно принял из ее расслабившихся пальцев дымящуюся сигарету, на цыпочках прошел в кухню докурить. Там, кося глазом на дверь, он плеснул коньяка в стакан на треть, быстро, одним глотком, выпил и, осторожно всхлипнув, перевел дыхание.

Начало лета с утра до полудня душило жарой, но после обеда, словно по расписанию, с близких отрогов наползали клочковатые тревожные тучки. Внезапные порывы ветра сбрасывали с деревьев слабые листья, сухие веточки и, перемешав их с мусором тротуаров и мостовых, швыряли с силой вдоль улиц. Оглушительно хлопали рамы и двери в домах, иногда где-то с мелодичным звоном сыпались стекла… И в четыре-пять часов начинал хлестать дождь – с молнией, иногда с градом, сначала теплый, потом холодный по-осеннему.

А через два-три часа небо снова очищалось.

Нервозность погоды сказывалась не только на людях. Казалось, на нее реагируют и механизмы, и электроника. Словно по чьему-то зловредному графику выходили из строя различные устройства. По нескольку раз за смену трезвонили раздражительные звонки из сектора подготовки информации или из машинного зала: то перегорел перфоратор, то заело карточный ввод, то барахлят лентопротяжки или печать. Регулярно, с убийственной методичностью, раз в два дня сбоил процессор на одной из ЭВМ.

Своего заместителя Нина недавно отпустила в отпуск, начальник ЭВМ № 2 вторую неделю болел, и ей как начальнику отдела техобслуживания приходилось отдуваться одной. В довершение наступило совершенно жуткое время колхозов-совхозов. Со смен людей убирать было нельзя, поэтому днем на обе ЭВМ и цех перфорации вместе с ней приходилось лишь пять человек: только-только на текущую профилактику. А тут такие ЧП за ЧП…

Сегодня утром ее вызвал директор и молча протянул две докладные. Одна из отдела эксплуатации, другая от программистов.

– Так что будем делать, Нина Васильевна?

В дежурной риторике явственно проглядывала и объяснительная к завтрашнему дню, и «ковер» на пятиминутке в ближайший понедельник, и тридцать процентов от прогрессивки, и масса других, более мелких неприятностей.

Если у главного инженера можно было бы еще поспорить, как-то побрыкаться, ссылаясь на объективные причины, то с директором такие штучки не проходят. У него в кабинете полагается молчать, кивать, со всем соглашаться – и обещать. Хоть черта в ступе, хоть луну с небес, хоть колесо от троллейбуса, но обещать. И с недельку придется уходить с работы не раньше, чем он. Иначе в самом неожиданном месте и в самое неожиданное время тебя настигнет его ровный, без малейших эмоций голос: «Да-а, Нина Васильевна, смотрю я, не болеете вы за производство. Вот вчера: где Нина Васильевна?.. А нет Нины Васильевны. Дома Нина Васильевна. Чай пьет, отдыхает. А ведь у Нины Васильевны ненормируемый рабочий день. Или вы устали? Может, вам трудно? Вы скажите – поможем…»

Полный завал!.. Один выход – стиснуть зубы и перетерпеть. Даже такие неприятности когда-нибудь заканчиваются. Правда, начинаются другие, но это уже отдельная статья.

Солнце цеплялось за крыши, когда Нина вышла из проходной. Пообедать по-настоящему сегодня не удалось, почти полдня выводили из «тяжелого останова» ЭВМ № 2. Хорошо, девочки-операторы сбегали в магазин, принесли кое-чего перекусить. Голова болела, слегка давило виски, а мир вокруг казался неестественно резок и четок в деталях.

После дождя сильно парило, мелкие лужи на асфальте съеживались на глазах. Она решила немного проветриться, пройти две остановки назад, на конечную.

Час пик миновал, автобусы ходили редко, даже на конечной собралась толпа. Но неожиданно повезло: дверь открылась прямо перед ней и чуть ли не первой ее буквально внесли в салон. При этом удалось сесть – у окна, слева по движению, как она любила.

Тяжело проседая брюхом почти до мостовой, автобус петлял по узеньким боковым улочкам – улица Мира была закрыта, ее уже месяца три расширяли, – и Нина не заметила, как задремала.

Страх был везде.

Он словно просачивался снаружи сквозь закрытые окна, таился за бесчисленными занавесями и портьерами, гнездился в сумрачно-темных углах. Даже великолепные пышные розы, срезанные ей самой на рассвете, пахли тревогой и беспокойством.

Она прошлась из угла в угол и обратно. Ковер мягко скрадывал шаги, но почему-то от этого тоже становилось не по себе. Шорох шелкового платья источал отчетливую угрозу. Густая тишина покоев тоже была не к добру. Она села на диван, потянулась за мешочком с вышиваньем, но рука бессильно упала, не дотянувшись – в который раз за сегодняшнее утро…

В стрельчатом узком окне виднелось яркое небо. Поперек окна медленно проплыло маленькое плотное облачко. Промелькнула птица: это белый мохноногий голубь из голубятни с заднего двора.

Напряжение росло, и страх не проходил.

Она знала, что все должно решиться сегодня до полудня. Вот-вот в окно заглянет солнце – у нее свои солнечные часы, кроме тех, что установили недавно при входе в замок.

Вдруг настороженное ухо уловило: в передней комнате открылась дверь. Сердце усилило стук. Колыхнулись занавеси – это открылась дверь в соседней комнате. Медленные неторопливые шаги… Кто это? Она совсем не знает этих шагов…

Она встала и пошатнулась, но тут же взяла себя в руки: распускаться нельзя, беда случилась раньше, ее уже не предотвратить, а сейчас приближается всего лишь расплата. Или – нет?.. Усилием воли она не позволила разгореться бессмысленной надежде.

Из-за откинутой портьеры появилась служанка – все это время она неслышно была там, в соседней комнате, – и тут же у входа опустилась на колени. Губы шевельнулись было в вопросе, но, опережая ее, глядя незнакомыми, загнанными глазами, девушка молча перекрестилась и опустила голову. Плечи ее обмякли, руки неподвижно замерли на пышных юбках.

Ну вот и все. Тот – или те? – почему-то медлили, не решались войти к ней. Чего они ждут? Или – кого?

Нина через всю комнату прошла к резному секретеру, достала из потайного ящика шкатулку красного дерева. Помедлив, открыла.

Витая рукоятка удобно легла в ладонь, большой палец крепко устроился на крупном нешлифованном изумруде и не скользил. Левой рукой она поднесла к губам золотой крестик, висевший на груди, но вдруг заторопилась. Крестик выпал, цепочка ласково протекла по пальцам. Сдерживая себя, стараясь не суетиться, острием кинжала она аккуратно проколола плотную ткань под левой грудью и нащупала промежуток между ребрами. Тонкий клинок дрогнул и уколол кожу. Нина скривила губу в усмешке – ничего, это минутная слабость, дрожание рук и ничего больше. Сейчас все пройдет. Пальцы левой руки плотно легли поверх правой. Она запрокинула голову и, как можно полнее вдохнув, всем телом подалась вперед. Сталь почти не встретила сопротивления, и руки ударили в грудь. Сзади тонко вскрикнула служанка. Лепной потолок стал удаляться, по телу прошла горячая волна. Голова закружилась. Нина хотела выдохнуть, но острая боль перехватила дыхание. Высокий потолок из белого превратился в красный и с нарастающим грохотом обрушился на нее.

Врач «скорой» не поскупился. Два укола, Нина помнила, сделали в машине, а третий, от которого она уснула, уже дома.

Пробуждение оказалось приятным. Дышалось легко, тело было свободным, не скованным, и душу ничего не давило, не жало, не тревожило. Нина уже забыла, что можно просыпаться вот так: спокойно и сама по себе, без будильника.

Сережка собрался сам и убежал на тренировку к девяти. Юра на работу не пошел. Он бросился было разогревать завтрак, но она хотела только кофе. Крепкий и сладкий – это первая чашка. Вторая – крепкий, но без крупинки сахара. И обе чашки – горячий, обжигающий.

Юра вполне даже прилично научился варить кофе.

Он заботливо соорудил ей опору из подушек, а кофе принес на подносе. Приятно иногда поухаживать за больной и слабой женой, зная, разумеется, что к вечеру она непременно будет на ногах.

Кофе приятно взбодрил. Но думать о чем-либо, если честно, было лень. Она потянулась к радиоле, выбрала пластинку с оркестром Поля Мориа. «Все капли дождя мои». Как раз под настроение.

Юра отнес чашки и пристроился на краешке кровати, хотя рядом стояла банкет-ка. Нина мельком посмотрела на него – он сидел и набирался решимости перед очередной гадостью. Он всегда улыбался так – слегка смущенно, и несколько выше обычного поднимал правый уголок рта – перед тем как сказать что-нибудь неприятное.

– Ниночка, ты, пожалуйста, только не волнуйся. Врач категорически запретил тебе волноваться.

– Я не волнуюсь. С чего ты взял?

– Да видишь ли, – он потянулся и взял с трюмо синенький листок. – Тут направление… Тебе надо будет туда сходить, там выпишут больничный… и все такое…

– К участковой? Или куда? – Нина протянула руку.

– Да нет, – он замялся и опять знакомо улыбнулся. – Тут, в центре. Ну, знаешь, на Московской. – И, видя, что она не понимает, скороговоркой добавил: – В психоневрологический диспансер.

– А-а! – Нина откинулась на подушки.

«Много ж ты чего наплел на меня этому врачу из «скорой»!»

– Если, конечно, будешь себя более-менее сносно чувствовать. А можно их и на дом вызвать. Тут записан телефон…

«И увезут тебя отсюда, милая, в рубашке с завязанными рукавами…»

– Хорошо, я схожу. Положи, я потом посмотрю.

– Ну вот и ладно. Вот и ладненько. Ты только не волнуйся. Лежи, не вставай. Отдыхай. Тебе какую-нибудь книжку принести?

– Нет, спасибо.

– Правильно, лучше поспи еще чуток. И ничего сегодня не делай – обойдемся. Сереге я рубль дал, он пообедает в столовой, чтобы тебя не беспокоить. А на ужин там еще котлеты со вчера остались. Так что лежи, ни о чем не думай. Хорошо?..

Послонявшись еще немного по квартире, он перенес телефон в спальню, к ней поближе, и ушел на работу, пообещав периодически позванивать.

Нина выключила радиолу и посмотрела на синенький листок.

Ну вот еще один, может, последний звонок… Она смутно удивилась себе: так спокойно воспринять эту новость. Хотя – что считать новостью.

Вчерашний приступ, а сомневаться, что случился именно приступ, не стоило, унес, казалось, способность чего-то страшиться, чему-то удивляться. Нина, естественно, не знала подробностей, но догадывалась, как это произошло.

Она задремала в автобусе и, похоже, сразу начала бредить или видеть сон. Один из тех снов, которых она боялась до холодных судорог в животе, один из тех, которые подводили ее к той неосязаемой грани, за которой начинаются элементарные истерики. Кому-то из пассажиров показалось, что ей плохо, а если видик у нее был такой же, как после, это совсем немудрено, – остановили автобус и вызвали «скорую».

Она помнила, что, очнувшись, назвала себя и свой домашний адрес. Врач спрашивал о сердце, о церебральных симптомах, но она через силу все отрицала и просилась домой. «Переутомление», – твердила она, с трудом ворочая языком. Собралась толпа, было стыдно за свою слабость и беспомощность, ведь даже приподняться на носилках не находилось сил. «Просто сильное переутомление, – твердила она. – Слишком много работы, скоро конец квартала. Это от усталости», – упрямо, раз за разом проговаривала она.

Врач, похоже, не очень поверил. Хотя привезли домой. И на том спасибо…

Однажды ей уже давали подобное направление.

Она сильно запаниковала тогда. И – не пошла. Решила прежде разобраться сама. Взяла у Зиночки справочник практического врача и поздними вечерами на кухне строго примеряла к себе клинику всего тамошнего набора нервных и психических болезней. (Позже, смущаясь и краснея, она даже купила в букинистическом «Курс психиатрии» и долгое время прятала книгу дома в туалетном столике.)

Ни одна болезнь ни по симптомам, ни по течению полностью не подходила. Это Нина выяснила вполне, вчитываясь еще и еще в отобранный круг чуть ли не наизусть заученных статей. Однако некоторые абзацы заставляли холодеть.

Боже мой, как страшно становилось тогда!.. Нет, нет! Это невозможно! Этого не может быть, твердила она себе. Это слишком страшно, чтобы быть в действительности. Не с каким-то мифическим больным Х., абстрактным и далеким, а с тобой, именно с тобой!.. Нет, нет, конечно же нет!.. Она шла под душ и подолгу стояла, глотая капли, сбегающие по лицу.

Привычный, налаженный образ жизни ломался на глазах. Ломалось привычное мышление.

Порой она спохватывалась, пыталась вернуть свое прежнее рациональное, абстрактно-точное видение мира, издавна такое привычное и спасительное в любых ситуациях: в школе, институте, дома, на работе… Еще с седьмого-восьмого класса за ней начала тянуться репутация холодной и рассудительной натуры, а она и не пыталась ее опровергать. Совершенно привычно и естественно для нее было прежде думать, а уже потом чувствовать или не чувствовать, делать или не делать, сказать или промолчать.

Она не представляла, как может быть иначе, и раньше, в юности и молодости, часто искренне удивлялась совершенно нелепым, с ее точки зрения, поступкам подруг, приятелей, да и знакомых взрослых. А стала взрослой сама – один только раз позволила чувствам одержать верх над рассудком и здравым смыслом.

Да и то, как сказать – позволила. Ей тогда просто из любопытства захотелось узнать, каково это – беспредельно отдаться им. И она усилием воли выключила рассудок на некоторое время. Ничего хорошего, разумеется, не получилось. В полной мере рассудок все равно не выходил на позиции стороннего наблюдателя, вмешивался в самые неподходящие моменты…

Но это было давно. Давным-давно, лет пятнадцать-семнадцать назад… Нет, поменьше, но все равно – очень и очень давно. И все. Больше такого не повторялось. До последнего времени. Но уже теперь рассудок мог выключиться вдруг сам по себе, не спрашивая на то позволения.

…Строго логически, рассудительно она пыталась доискаться до причин своих странных видений.

Непроизвольно она применяла к себе методику поиска неисправностей в устройствах ЭВМ – по косвенным признакам и точечным замерам характеристик триодов и ячеек, по прогонам тестов. Она прекрасно отдавала себе отчет, что в медицине, тем паче в психиатрии, она никакой не специалист, но упрямо верила, что объективная истина ей непременно откроется: ведь кто, как не сама Нина, может знать, что она чувствует в каждый момент. Специалисты, расспрашивая, только сравнивают ее ответы с тем, что написано в ученых книгах.

Так не лучше ли сделать то же самое самой, без посредников?

Итак: «Бред – это объективно ложное, абсолютно некорригируемое, обусловленное болезненными причинами суждение, возникающее без адекватных внешних поводов. Бредовые состояния наблюдаются при шизофрении, органических сосудистых и атрофических заболеваниях ЦНС, эпилепсии, психогенных и протрагированных симптоматических психозах»…

Продираясь сквозь частокол профессиональных терминов, одно она поняла абсолютно – ее сны под такое определение подпадали. Именно так: суждения, возникающие без адекватных внешних поводов…

И память, моментами уже не контролируемая той аналитической и рациональной частью ее существа, которая называется разумом и которой она так гордилась во всякое время, услужливо подсовывала Катьку-дурочку из безоблачного далека. Весело-дурашливая, в немыслимых обносках, она босиком бегала по их небольшому городку, выпрашивая копеечки, пестрые лоскутики, блестящие железки. Радостная улыбка никогда не сходила с ее безвозрастного лица, гладкого, без единой морщинки, и наивные по-младенчески, широко распахнутые глаза всегда с восхищением смотрели на мир. Она одинаково приходила в восторг от цветущей вишни, от головастиков в луже, от найденного на помойке помятого, дырявого ведра без ручки, от станиолевой обертки от эскимо, от праздничной демонстрации… Просто оттого, что кто-то мимоходом обратил на нее внимание, бросив: «Здорово, Катька! Как делишки?»

Мальчишки и девчонки из соседних домов, и Нина вместе с ними, подсовывали ей нагретые на спичках мелкие монетки, заставляли плясать за яркие шелковые лоскутики. А плясала Катька-дурочка с удовольствием, ей самой это нравилось. И не важно – под собственное пение, под ритмичные хлопки в ладоши окружающих или под музыку из радиоприемника.

А еще она никогда и ни на кого не обижалась, даже обжигаясь о пятак. Вскрикнув, бросала его на землю, плевалась, дула на пальцы, жалуясь своим маленьким мучителям на «нехорошую бяку», а потом, лукаво подмигнув, говорила обступившей детворе:

– А ну-ка, деточки, покараульте, чтоб она меня снизу не укусила! – И тут же посреди улицы, к великому их удовольствию, мочилась на монету. Поднимала ее, оглядывала со всех сторон и говорила торжествующе: – Ага-а! Утонула!

Она засовывала пятак куда-то в необъятные пространства своей одежки и пускалась в пляс: «По блату, по блату дала сестренка брату…»

Вывод напрашивался однозначный…

Ее хватило на то, чтобы так же холодно и отвлеченно, как она пришла к этому выводу, продумать линию поведения на будущее – до того самого конца, пока еще сможет совладать с собственным рассудком. Потому что в книгах писалось яснее ясного – «Прогноз: неблагоприятный».

Лучшим выходом казалось соорудить между окружающими и собой непроницаемую стену. Добиться полного отчуждения. Закуклиться, покрыться невидимой броней. Добиться, чтобы все поверили в ее абсолютную обособленность. Так будет легче всем, когда она на самом деле окажется по ту сторону логического. Ведь все загодя привыкнут к этому… А пока надо заставить уже сейчас пространство и время «схлопнуться» в ней, образовав прочную, неразрушимую капсулу.

Нине понравилось это словечко из давней статьи в «Знание – сила». Там говорилось, правда, о «черных дырах», красочно описывалась эволюция нейтронных звезд к гравитационному коллапсу, когда в итоге пространство-время на поверхности звезды «схлопывается», не выпуская наружу ничего, даже излучение, и звезда как бы исчезает, становясь невидимой. И недосягаемой. Превращается в абсолютно замкнутую систему…

Методично, шаг за шагом, планируя примерно на пару-тройку лет, Нина стала одну за другой гасить внешние связи. Гости, театры, просмотры, сослуживцы, знакомые, друзья. Праздники, дни рождения, вылазки на дачи, просто вечеринки…

Легче всего удалось с мужем. Он охотно вернулся в пучину домоседства. Гораздо быстрее, чем приучился в свое время выбираться на люди.

Она начала с покупки в кредит цветного телевизора. И теперь по пятницам сама подчеркивала в программке мало-мальски приличные передачи. Юра только молча хмыкал, вспоминая ее былую неприязнь к «ящику чудес в стране дураков». Но ничего не говорил: ему новые семейные порядки пришлись явно по душе… Старый же, допотопный «Рекорд» с маленьким черно-белым экраном перенесли на кухню. Там Нина приучала себя даже к хоккейным и футбольным матчам, даже к «А ну-ка, девушки!» и программе «Здоровье».

Потом потеснила серьезную литературу, перейдя на развлекательную. Трилогию о мушкетерах она перечитала дважды. «Графа Монте-Кристо» – трижды. Но философию – «ждать и надеяться» – воспринять все не удавалось. Тогда она переключилась на детективы…

С работой и сослуживцами вышло еще проще. Максимум педантичности, минимум человечности – и полный порядок! Начальник отдела, а тогда она была еще заместителем, уже через месяц стал звать ее не Ниной, а Ниной Васильевной, а следом к такому обращению привыкли другие – даже сверстники и те, с кем проработала не один год. Хотя с ними она по-прежнему оставалась на «ты»… Но чаепитий и дней рождений на работе в ее присутствии устраивать больше никто не пытался.

И везде одна. В столовую, по магазинам в обеденный перерыв – одна. На работу – одна. С работы – одна. Везде и всюду – одна.

Скоро Нина заметила, что телефонные звонки ей на домашний и на служебный телефоны заметно поредели. Значит, система действовала.

Жить стало тяжелее, но и – легче. Бездумнее. Дом, работа, муж, Сережка. Наутро снова – дом, работа, муж, Сережка… Вот и все.

Однако и это было немало. Ох как немало!.. Она иногда с ужасом чувствовала, что до конца отстраниться от всего ей никогда не удастся. Дом, работа, муж, Сережка. Это было все равно очень и очень много…

Она вспомнила Зиночку – как та однажды высказалась. Мужья уехали на рыбалку, а они устроили субботние посиделки: за тортом, кофе и коньяком – четыре старинные, еще первых послеинститутских лет, подруги.

«А что мне еще надо? – задорно воскликнула Зиночка и тряхнула черными как смоль кудряшками. – У меня все есть, девочки. Четырехкомнатная крыша над головой, муж, ребенок и любовник… А что еще, собственно, бабе надо? А?»

Так прошла осень и зима прошлого года. Потом весна этого.

Стена успешно строилась, становилась выше, толще. Крепче.

– Как ты изменилась!

Виталий смотрел на нее во все глаза. Он не пытался скрыть удивление. Забыл притвориться, растерявшись.

Она задержалась на работе, а этот глупый дуралей больше двух часов ждал на остановке. И неуклюже сделал вид, будто очутился здесь совсем случайно. Это на другом-то конце города от дома и работы!..

– Здравствуй, Виталий Федорович! Какими судьбами в наших краях?

– Ниночка!.. Здравствуй.

– Как живешь?

– Да так. – И он попытался пошутить: – Спорадически и крайне нерегулярно.

– Опять наговариваешь?

А он все смотрел на нее и не пытался скрыть удивление.

– Как ты изменилась!

Маленький, уютный скверик неподалеку и их знакомая скамейка никуда за это время не делись.

– Виталий Федорович, будь другом, дай сигаретку… Спасибо. Ну, рассказывай. Сколько мы не виделись? Год, два?

– Да, почти полтора.

– Так как ты живешь?

– По-прежнему, Нинок, по-прежнему… Лучше – как ты?

Она решила взять легкий, чуть игривый, чуть ироничный тон и, посмеиваясь, принялась болтать что-то о работе, о сослуживцах. Потом, смягчив иронию, переключилась на Сережку, на его школьные проделки – у Виталия сын был еще маленький, но дочь в этом году тоже заканчивала седьмой класс… Но он не слушал, а она знала причину и искренне жалела его. Нет, правильно, что они расстались.

Она говорила и смотрела, как он не слушает. Курит, рассеянно глядя перед собой, а пальцы его нервно подрагивают. Она знала, что вот-вот он скажет то, ради чего ждал ее на остановке. Вот сейчас… нет, через минуту… или чуть позже. Или сегодня не скажет, но спустя несколько дней опять, словно бы невзначай, попадется на пути – и снова будет длиться эта сладкая пытка…

Нина по-доброму, по-хорошему жалела его – ведь не был же он ей совершенно безразличен. Ни тогда, ни сейчас – как ни странно… Даже тот самый синдром, при котором чувства в личности преобладают, перебарывая аналитическое мышление, не казался таким уж смешным в нем.

– Нина!

– Да? – Она прервалась на полуслове и, если бы могла, сжалась бы в комочек… Господи, что ему ответить? Что?

– Послушай, Нинок, – он говорил нарочито спокойно и даже как-то равнодушно. – Извини, я хотел спросить… Тебе не очень мешает в жизни, что я люблю тебя?

…Он проводил ее до остановки и, пока автобус трогался, не сводил с нее глаз, закуривая на ощупь.

Не достроившись, стена рухнула.

Первой реакцией была досада. Вот ведь как, не хватило выдержки. Элементарной силы воли! А казалось, стоит только захотеть…

Второй была простая мысль. Простая до ужаса. До того, что поначалу Нина лишь удивилась – как до сих пор она не приходила в голову?.. Только потом сама ее простота заставила Нину задохнуться в отчаянии, заставила понять – это еще один звонок. Может быть, один из последних.

Что значит – отгородиться ото всех?

И Нина упрямо заставила себя додумать до конца: это и есть прямой и явный признак изменения психики. Это и есть очередное и следующее проявление того, что называется – «сходить с ума».

Она повторила открывшуюся истину вполголоса, теперь на слух выверяя ее точность и правильность:

– Сам факт появления мысли о необходимости полного ухода от окружающей действительности является проявлением начала изменения психики…

Вот так, оказывается. Вот так, оказывается, сходят с ума.

Теперь уже не за горами. Теперь уже скоро. Недели или месяцы. Или – дни?.. Ничего не изменить. Ни-че-го.

«Но если ты осознаешь, что сходишь с ума, значит, пока ты нормальная?.. Или – уже нет?»

Виталий поджидал ее возле работы во вторник.

В среду же ее домой привезла машина «скорой помощи».

Был славный, тихий вечер. Ласковое море мягко зализывало берег в нескольких шагах перед ней. У самой кромки, на границе воды и суши, копошился в песке и россыпи мелких ракушек кто-то маленький и верткий, весь в реденькой золотистой шерстке. Волна повыше иногда настигала его, он пугливо взвизгивал и отскакивал, оглядываясь на Нину большими, почти круглыми глазами. И столько в его повадках и ужимках было милого, радостного, близкого и родного, что она чуть не плакала от щемящего умиления и ласковой нежности – хотя какую нежность могла испытывать Нина к этому забавному зверьку, похожему отдаленно на небольших бесхвостых лемуров из телевизионного «Клуба путешественников» с Юрием Сенкевичем…

Но таких снов-видений, приятных и добрых, несмотря на странность, она могла вспомнить очень и очень немного. Буквально единицы.

После них тоже охватывало оцепенение и оставалась слабость, зато не было дикого, почти животного страха, ощущения разбитости и выжатости лимона. Нина была готова мириться с ними, лишь бы не снились те, другие…

Да только кто из нас способен управлять нашими снами?

Нина подняла глаза. Ветви близкого клена не закрывали неба – глубокого, прозрачного, густо-фиолетового южного неба. От бетонной стены дома тянуло жарой, но воздух успел остыть, стал по-вечернему приятно прохладен.

– Вы знаете, – сказала она, – голова у меня не болит.

– Знаю. – Баринов стоял чуть позади, она чувствовала его внимательный взгляд. – Вы хотели поскорее поговорить со мной.

– Да.

Баринов помолчал, ожидая продолжения.

– Вы очень пристально следили за мной весь вечер.

– Не следил. Наблюдал.

– Все равно.

– Пусть так… Но я вас слушаю, Нина Васильевна.

– Что вы хотите услышать?

– Все, что вы хотите рассказать… Ведь вам есть что рассказать? Кстати, меня зовут Павел Филиппович.

– Да-да, спасибо!.. Я, знаете, действительно забыла, извините… Вы психиатр?

Глаза привыкали к густеющим сумеркам, и боковым зрением она могла различить темный силуэт на фоне сероватой стены, дорисовывая памятью строгий костюм, белоснежную, с туго накрахмаленными манжетами и воротничком, рубашку. А лицо его ускользало.

Баринов негромко рассмеялся – добродушно и не обидно.

– Смешные предрассудки… Стоит людям сказать, что кто-то работает с человеческим мозгом, так его с ходу обзывают психиатром.

– Разве стыдно быть психиатром?

– А разве стыдно обращаться к психиатру за помощью?

На этот раз промолчала Нина.

– Вам нравится современная западная литература?

– Что?.. А-а, ну да, разумеется. Только я в последнее время мало читаю.

– Там все герои так или иначе, но регулярно посещают своего врача-психотерапевта. Помните?

Нина кивнула.

– Но и в жизни каждому из нас не повредило бы хоть изредка попадать к нему на прием.

– Вот я и… пришла.

– Но я же не психиатр. И не психотерапевт.

– Тогда я, наверно, должна извиниться, – Нина повернулась к нему. – Я отняла у вас много времени, Павел Филиппович, а случай мой, получается, не в вашей компетенции. Извините.

– Ваш случай? – Баринов оторвался от стены и подошел к перилам балкона. Теперь он стоял рядом. – Ваш случай… Ну, начнем с того, что «вашего случая» я пока еще не видел, не знаю. А во-вторых, понимаете, это было бы слишком откровенно и потому для меня неинтересно.

– Вы полагаете, что шизофрения…

– Нина Васильевна! Право слово, не считайте меня несерьезнее, чем я есть. Правда, мы видимся с вами впервые…

– Но мой муж…

– Обещал вам приличного психиатра?

Нина поежилась и с преувеличенным вниманием принялась рассматривать узенький серпик над черной верхушкой клена. «Денежку бы ему показать». Небо быстро темнело, теряя прозрачность, и на нем все ярче проступали звезды.

– Д-да, – с трудом произнесла она.

Баринов снова рассмеялся. Негромко и коротко, но суше, чем в первый раз.

– Вот потому я не люблю, когда меня представляют кому-то через третьи руки. А тут, видимо, даже через четвертые-пятые.

– Однако ж и вы, ничего обо мне не зная, даже не поговорив со мной хотя бы по телефону, сразу пригласили на прием.

– В гости, Нина Васильевна, в гости. Такая у меня, с позволения сказать, метода… А кроме того, я наводил о вас справки. Видите, я от вас ничего не скрываю. А то, что вы впервые в этом доме, в этом обществе… Вы же заметили, что я за вами наблюдаю?

– Да, я поняла. Тест на поведение в незнакомой обстановке.

Баринов пошарил по карманам.

– Сигареты в комнате. А вам бы не помешал сейчас небольшой допинг. Вы же курите?

Нина крепче стиснула балконные перила.

– Нет-нет, не надо. Спасибо.

– Я все-таки принесу.

Он не закрыл дверь, и Нина слышала, как в комнате низкий, чуть с хрипотцой голос – видимо, та полная брюнетка с короткой стрижкой – пел одну из тех самоделок, что удаются только под гитару и только в понимающей компании, заранее настроенной в унисон:

Нина снисходительно усмехнулась словам – так глобально, на весь мир объявлять колокольным звоном о личной трагедии двоих… Как говорится, по ком звонит колокол… Эдак никаких колоколов не напасешься.

Баринов появился быстро. Она спиной почувствовала его возвращение и лишь потом на перила упала тень, балконная дверь закрылась, отсекая свет и комнатные звуки. Нина повернулась. Баринов протягивал ей высокий узкий стакан с торчащей трубочкой из пластика.

– Вы ничего не пили. Я с вином не осмелился – не зная вашего вкуса. Коктейль, думаю, будет лучше.

– Спасибо.

Он помешал трубочкой в своем стакане. Тихонько тренькнули кусочки льда.

– Так вот, Нина Васильевна, давайте вернемся, так сказать, к нашим баранам… Я не психиатр, поэтому советовался по вашему поводу с профессором Метченко, побеседовал с вашей участковой – приятная женщина, не правда ли? И специалист оч-чень толковый… Так вот, со всей серьезностью говорю вам: не берите в голову. Забудьте все ваши фантазии. Шизофрения, психопатия, всякие там психопатологические синдромы – все слишком ординарно и нашего с вами внимания не заслуживают. В ваших симптомах мы трое не усматриваем повода обращаться к помощи психиатра. И вообще, если начистоту: меня не интересует патология… Вам это о чем-нибудь говорит?

Нина медленно покачала головой.

Сегодня, уходя на работу, Юра мимоходом бросил короткое: «Я тут договорился с одним весьма грамотным специалистом, доктором наук. Вечером идем к нему, так что не задерживайся».

Она настроилась на обычный визит к частнопрактикующему (может, подпольно) специалисту и единственно, что ее занимало, это размер гонорара и то, как этот гонорар передавать – даже после многих подобных визитов процедура передачи денег из рук в руки ее смущала и загодя нервировала.

Но здесь ничего не вязалось с прежним опытом.

Здесь неожиданно был стол с легкой закуской, веселая гурьба бутылок со спиртным в распахнутом баре – с названиями, большинство которых она и не слышала. Здесь, наконец, были люди, про которых каждый сказал бы, что они близкие знакомые или, что более похоже, друзья хозяев дома…

«Или они тоже больные?» – с растерянностью подумала Нина.

Какой-то поэт, Нина не запомнила его имени, читал стихи – свои и чужие. И те и другие были ей незнакомы. Из-за сумбура, царившего в голове, оценить их в полной мере Нина не могла, но кое-что понравилось. Потом говорили о только что вышедшем пятом номере «Нового мира», обсуждали программу венгерского цирка, с неделю как гастролировавшего в городе. Высокая седоватая женщина с приятным строгим лицом преподавателя весьма профессионально показала несколько карточных фокусов. Сам хозяин к месту подал пару не слышанных ранее анекдотов и повеселил всех имитацией диалога пьяного с попугаем. Кто-то вернувшийся на днях из Москвы рассказал о новой постановке «Гамлета» в оригинальной трактовке…

Для Нины такая обстановка оказалась настолько внове и так далека от того, к чему она привыкла на своих вечеринках с обильной едой и питьем, с оглушающей музыкой из лопавшихся от натуги шикарных акустических систем, с громкими несвязными разговорами – о работе, о спорте, о модах, о трудностях жизни… больше всего, конечно, о трудностях жизни, когда все наперебой уверяют друг друга в этих еле-еле преодолимых трудностях и взахлеб жалеют друг дружку, а заодно и себя…

Юрий, не разобравшись, с ходу вклинился в беседу и понес что-то о киевлянах и тбилисцах, о каком-то особенно некорректном судействе в последней встрече. Ему кто-то поддакнул – вежливо, так, чтобы не смутить, она очень остро почувствовала это! – и ненавязчиво перевел разговор на грузинский кинематограф.

Разговор то разбивался по группам, то становился общим, но оставался неизменно легким, интересным и, с удивлением отметила Нина, почти всегда нес какую-нибудь информацию. Не только для нее, а и для большинства, что было заметно… И она поняла: люди собрались здесь для общения. Для настоящего общения. И оно было для них по-настоящему приятно.

– Павел Филиппович, по какому случаю у вас гости?

– Ни по какому, Нина Васильевна.

– Или это… пациенты?

Баринов громко, от души рассмеялся.

– Тогда – кто они?

– Все гораздо проще, Нина Васильевна. Видите ли, второй четверг каждого месяца, если, конечно, я не в отъезде, я провожу с людьми мне приятными, то есть со своими друзьями. Иногда они приводят своих друзей и знакомых. Но сегодня все свои, из приглашенных только вы с мужем… Но вы, я вижу, и сейчас не пьете.

Нина послушно подняла стакан и втянула глоток пахучей, пряной жидкости.

– Ну как? Нравится, нет? – Баринов заглянул ей в лицо.

Прислушиваясь к ощущениям, Нина снова попробовала коктейль.

– Вы знаете, довольно неплохо. Такой вкус… необычный. Только немного крепко.

– О, это мой фирменный. Даже названия не имеет. Предупреждаю – рецепт не даю никому. Захотите еще – милости прошу ко мне… Ну что ж, Нина Васильевна, допивайте да пойдем в кабинет. Там вы мне все-все расскажете.

– Подождите, а как же… как же ваши гости?

– Ничего, Нина Васильевна, не беспокойтесь. Я же говорил – это не гости. Это друзья.

…Нина твердо знала, что дело, которым они занимаются многие бесконечные часы, должно спасти не только ее, но и всех остальных, всю ту общность, полноправным членом которой она ощущала себя в каждый миг. Должно быть, так же думали и чувствовали окружающие, и работали молча, сосредоточенно, экономно тратя силы, но не жалея их. Спину ломило, кисти рук – большие, грубые – не гнулись от холода, перехватывая дужки тяжелых ведер, набранных, словно бочки, из клепок и стянутых металлическими обручами.

Она стояла в цепочке вполоборота и, поворачиваясь всем туловищем, различала справа и слева женские фигуры. Прямо перед ней смутно просматривалась такая же цепочка, но из мужчин – бородатых, непривычно страшного вида, в длинных рубахах навыпуск, с непокрытыми головами. Они передавали справа налево полные ведра. По ее цепочке ведра шли обратно – слева направо – уже пустые, без воды, но все равно неимоверно тяжелые.

Три факела, укрепленные в той стороне, куда подавалась вода, чадно горели; в их скупом, пляшущем свете можно было разглядеть чуть в стороне неподвижную группу мужчин. Нина почти видела – или убедила себя в этом? – что все они в островерхих шлемах, в широких, накинутых на плечи плащах, с мечами и щитами…

Ветра не было. Падал крупными хлопьями снег. Он смерзался на ресницах, но ведра шли и шли бесконечной чередой, и нельзя было прерваться на миг, чтобы отереть лицо. Не то чтобы получше рассмотреть ту странную группу.

У ближнего факела полные ведра поднимали на подмостки, оттуда они на веревках уходили вверх, в темноту. И на веревках же возвращались, уже пустые. За подмостками угадывалась мощная, сложенная из громадных бревен стена… Не туда ли, на верх стены, подавались все новые и новые порции обжигающе-холодной, парящей светлым дымком на морозе, черной, студеной воды?..

– Есть сны, которые я бы не хотела рассказывать.

– Я некоторым образом врач, Нина Васильевна.

– Ну и что? Я говорю с вами как с врачом.

– Мне можно сказать все.

– Ах, нет, не то! Совсем не то, что вы думаете… Вы извините, Павел Филиппович, но зато я не врач. Мне просто, понимаете, очень неприятно их вспоминать. Противно до тошноты.

– Тогда ладно, оставим их пока в покое.

– Да-да!.. Может быть, когда-нибудь потом.

– Спокойнее, Нина Васильевна. Спокойнее. Рассказывайте то, что считаете возможным.

– Хорошо… Итак, есть сны непонятные. То есть они почти все непонятные, но есть такие, которые я даже для себя описать не берусь… Понимаете, весь сон – какое-то смутное ощущение. Иногда сильнее, иногда слабее. Ни действий, ни… как бы сказать… иллюстраций, что ли. Нет картинки… или образов – это точнее. Нет ничего, что бы напоминало сон. Даже мыслей нет, одно лишь смутно-понятное чувство, желание. Иногда чувство голода или жажды. Иногда страха. Иногда, извините, влечения к противоположному полу… А ведь я нередко ощущаю и вижу себя не женщиной, а мужчиной… Да, вот так, это чувство строго дифференцировано. Оно строго одно, словно кто-то искусственно выделил его из всего многообразия человеческих чувств. Или не человеческих, я не знаю. Но достаточно близко похожих на человеческие… Я вам рассказывала о лемуроподобном существе?

– Детеныш на берегу моря?

– Да, именно… Но я опять сбилась. Там другое. Там обычные, человеческие чувства в обличии не человека, а так сон как сон, с действиями, с картинками…

– Мы потом подумаем над этим, Нина Васильевна. Продолжайте, пожалуйста.

– Есть сны с продолжением. То есть в различное время я вижу сны, связанные между собой местом, действующими лицами… Вот, я уже начинаю оперировать чуть ли не драматургическими понятиями.

– Скорее, кинематографическими… Как вы отличаете эти сны от обычных? По каким признакам?

– Очень просто. Во-первых, обыкновенные сны по сравнению с этими очень плохо «сделаны».

– Сделаны?

– Н-ну, чтобы яснее… Понимаете, обыкновенные сны – это как киноленты начала века. Все прыгает, дергается, на глаза лезет что попало. Люди на ниточках, словно марионетки… И вдруг – широкий экран! Стереофильм или, по-современному, голограмма. Цвет, объем, звук, запах… Не знаю, понятно ли я говорю…

– Говорите, говорите. Будет непонятно, переспрошу.

– Так вот, те, другие сны всегда цветные и очень-очень ясные, словно и не сны вовсе. За исключением тех, где одни ощущения… Такие они – вроде бы внутри меня цветной телевизор.

– В них есть для вас что-нибудь знакомое? Какие-нибудь элементы пережитого, читанного, слышанного?

– Нет.

– Так категорично?

– Да, конечно. Ведь я, Павел Филиппович, сама много размышляла над ними. Поэтому так категорично – нет.

– Понятно.

– Я хотела разобраться сама… Вот еще такая деталь: ничего и никогда в снах я изменить не могу. Случается, что несколько раз подряд вижу один и тот же сон – вот как, например, смотришь уже виденный фильм.

В одном из них я играю в кости на каком-то восточном базаре, может, современном, может, средневековом. Я мужчина. Одежда самая простая: халат, чалма, пояс, из-за которого я достаю мешочки с деньгами – золотыми и серебряными монетами необычного вида, есть даже квадратные, даже с дырками посредине. Я проигрываюсь в пух и прах, что называется. Я сама, то есть именно я, а не он, играть не хочу, я помню, чем все кончится. Но тот, чьими глазами я вижу, входит в азарт, который я прекрасно чувствую, и, сам взвинчивая ставки, проигрывает. Над ним смеются, а он встает, спускается с помоста, на котором сидел вместе с другими игроками и любопытными, и сразу оказывается на базарной площади. Женщины в паранджах несут какие-то тюки, мужчина верхом на осле чуть не наезжает на меня. Тут ко мне подскакивает маленький, грязный, полуголый мальчишка, протягивает руку, просит что-то, видимо милостыню, а я, то есть он, изо всех сил даю ему затрещину. Мальчишка летит прямо под ноги толпе, а я оборачиваюсь, злобно грожу кулаком в сторону чайханы. А там смеются, показывают на меня, то есть на него, пальцами. Тут мне что-то перехватывает грудь, в районе сердца словно вспыхивает огонь – так становится горячо! – и сон заканчивается… Или вот еще. Я сижу у огня – небольшого, экономного костерка, окруженного аккуратно уложенными неровными камнями. Рядом со мной еще кто-то…

– Одну минуту, Нина Васильевна. Кассета кончилась, я поставлю другую и продолжим.

Несмотря на открытое окно, в кабинете было жарко и душно.

Кончилась еще одна магнитофонная кассета, и Нина почувствовала, что силы ее на исходе. Но спать не хотелось – слишком много кофе, слишком много сигарет – и заканчивать она не стремилась. Впервые она рассказывала все. Или почти все. Ей вдруг встретился такой заинтересованный слушатель, что хотелось высказаться как можно полнее, а там – будь что будет! Если он даже не поможет, то хотя бы выслушает.

…Эти трижды проклятые сны начали сниться ей лет с четырнадцати. Первый сон она уже точно вспомнить не могла, но хорошо помнила, как сразу испугалась его – до онемения, до потных ладоней.

И началось. Ни с того ни с сего, вдруг, появились сны, наполненные странным. Она сразу отличила их от простых, привычных и незамысловатых снов, которые легко смотрятся и так же легко забываются. Иногда несуразные, иногда интересные, но всегда незлобивые, смешные своей нелепостью, где все-все как бы понарошку.

Так, забавная и нелепая чересполосица.

К тому времени Нина уже знала, что человек во сне переживает только то, что с ним случилось наяву, а значит, ничего «лишнего» видеть не может и не должен. В очередной научно-популярной книжке она прочитала про человека, который вдруг во сне увидел, что на крыльце дома, где он жил, вместо стеклянного шара появилась большая еловая шишка из меди. Наутро домашние слушали его «вещий» сон и пожимали плечами, переглядываясь. Действительно, несколько дней назад вместо разбитого шара установили новое украшение, ну и что? А то, что этот человек, объяснялось в брошюре, занятый своими мыслями, ходил мимо, но не обращал явно на это внимание. Однако в мозгу тот факт запечатлелся и однажды во сне вдруг всплыл из подсознания.

Нина помнила, как поразил ее тогда этот пример связи сознания и подсознания. Но она-то видела в своих снах нечто иное! Да такое, с чем в реальной жизни столкнуться никак не могла. Ни под каким видом.

Наутро после таких странных и страшных снов сильно болело сердце, а хуже всего то, что под гнетом сновидений Нина ходила несколько дней.

Долго, года полтора-два, она ничего никому не говорила. Однако ж сны не кончались, даже, как ей казалось, становились ярче, конкретнее, продолжительнее, и она рассказала о них матери. Не вдаваясь, впрочем, в подробности, а о многом попросту умалчивая.

Пошли в поликлинику. Возрастное – авторитетно заявила участковая, но все же направила к кардиологу и невропатологу. Сердце нашли в норме, однако легкий невроз все же присутствовал. Попить бромчику, побольше свежего воздуха, заняться активными видами спорта.

«У девочки развитое воображение. Она много читает?»

Читала Нина много.

И, веря без оглядки брошюрным популяризаторам, пыталась понять, откуда все же ворвались в ее сны жуткие сцены казней и пыток, сражений и драк, насилия и убийств. Уже тогда она догадывалась, что и сны мирной тематики, но из той же категории, она согласно науке видеть тоже не имела права. Не говоря уж о снах, от которых она наедине с собой багровела от стыда и смущения…

– Вы устали, Нина Васильевна. Все, хватит.

– Ничего-ничего! Я могу еще.

– У вас очень утомленный вид. Вот уже круги под глазами, извините… Да-а, замучил я вас.

Она через силу улыбнулась в ответ.

– Машина у меня внизу, у подъезда. Я вас отвезу.

– Не стоит, Павел Филиппович, вы ведь тоже устали. Лучше вызовите такси, пожалуйста.

– Я привык работать по ночам. Отвезу вас, заодно проветрюсь. А вернусь – заново прослушаю все это. – Баринов выключил магнитофон и указал на лежащие рядом кассеты. – Вон сколько интересного вы мне рассказали. Чтобы все осмыслить, тут надо поработать!

– Вы думаете… – Она помедлила. – Вы думаете, что это излечимо?

– Во-первых, я думаю, что лечить здесь нечего и некого. Это не болезнь. Слушая вас сегодня, я только утвердился в этом. А во-вторых… Во-вторых, вас послал мне сам господь наш Саваоф, не боюсь в этом признаться. В общем, будем работать вместе. Согласны?

– Да, но… но я ничего не понимаю!

– Все-все-все! Больше никаких разговоров! С ума сойти – четвертый час! А вам завтра на работу… Вот что, хотите больничный? Я утром позвоню главврачу вашей поликлиники.

– Нет, что вы, что вы! Спасибо, Павел Филиппович, это лишнее. Я завтра могу выйти во вторую смену.

– Ну, как хотите. Тогда созвонимся в субботу. А дома примите вот это. – Баринов пошарил в ящике стола и достал пластмассовую коробочку. – Хорошее венгерское снотворное, вам сейчас надо… И – давайте руку на наше дальнейшее сотрудничество. А?

Нина машинально пожала протянутую руку – по-женски небольшую, но сильную и энергичную.

…В углу гостиной светилось одинокое бра. Все уже, конечно, разошлись. Юрий спал в кресле у журнального столика. Нина подошла к нему и еле сдержалась. Позабытое глухое бешенство от его загульного пьянства в первые годы вдруг снова подкатило, пеленой застлало глаза.

Она беспомощно оглянулась. В дверях стоял Баринов со связкой ключей в руках, легонько покачивая брелоком на цепочке. Глаза его были серьезны и полны сочувствия.

Глава 2

Старенькая стиральная машина плевалась пеной, надрываясь от перегрузки. На кухне шипели конфорки, булькали кастрюли. По всей квартире резко пахло подгоревшим луком.

Нина спешила.

Сегодня, в субботу, обещал позвонить Баринов, но вот во сколько, они не договаривались. Надо поскорее, с утра, переделать великое множество дел, ведь воскресенье она давно отвела для отдыха, заявив домашним, что имеет полное право устроить себе единственный выходной в неделю.

Сережка выпил стакан молока и, прихватив бутерброд, побежал во двор. Она тоже наскоро перекусила. Юра проснется, как обычно, не раньше десяти, а раскачается как раз к обеду.

Она закладывала новые порции белья в машину, торопливо прополаскивала в ванне уже выстиранное, под визгливый вой центрифуги гадала, к каким выводам пришел Баринов после их встречи.

Вчера она почти не думала об этом – работа, работа, работа!.. С ума сойти, как она выматывает, если что-то не заладится. Домой пришла за полночь, но снова приняла снотворное. Спалось на удивление хорошо. Она вполне прилично выспалась, снов не видела вообще никаких и сейчас чувствовала себя свежей, бодрой и готовой ко всему.

Но что скажет Баринов сегодня? Ведь фактически она не услышала прошлый раз ничего конкретного. Он слегка обнадежил ее двумя-тремя фразами, и все. Другое дело, что видом, манерами он внушает доверие к себе, к своим словам. И все же, убеждая, что никаких нарушений в психике у нее не находит, был предельно осторожен в выборе выражений.

Ох, если бы можно было ему поверить!..

Она снова строго одернула себя. Нельзя распускаться! Что вернее верного ломает и скручивает любого человека, так это несбывшаяся надежда. Ломает в одночасье! Единственно, что совершенно непереносимо, – это разочарование. И поэтому от него надо беречься всеми силами. Поэтому любая вера и надежда – только в крайнем случае…

Сквозь гул машины прорвалась телефонная трель. Тяжелый от воды пододеяльник с плеском полетел в ванну; она бросилась в кухню, споткнувшись в коридорчике о пылесос и схватив мокрой рукой трубку, несколько секунд не могла перевести дыхание. Звонил Баринов. Нина попросила сорок минут на сборы.

Когда через час с небольшим она сбежала с третьего этажа, его сиреневый «москвич» уже стоял перед подъездом. Нина торопливо нырнула на переднее сиденье и, лишь здороваясь, разглядела Баринова.

– Павел Филиппович! – не удержалась она от восклицания.

Контраст был поразителен. Позавчера она видела перед собой абсолютно безупречного джентльмена, теперь за рулем сидел хиппующий молодчик. Потертые джинсы, тонкий реденький свитерок с кожаными нашлепками на локтях, сандалии на босу ногу…

– Что-то случилось, Нина Васильевна?

– Да, собственно… нет, ничего. Вы говорили, что поедем в ваш институт…

– Ну да. Покажу вам лабораторию, поговорим. – Трогая с места, он скосил на нее глаза, и Нине показалось, что в них проблеснула изрядная лукавинка.

Петляя по узким дорожкам, выехали из микрорайона. Баринов пошарил сбоку сиденья, надел наимоднейшие темные очки. Нина снова не сдержалась и смешливо фыркнула – приглушенно, почти про себя, но он услышал.

– Веселитесь?

– Вы уж извините, Павел Филиппович, но ваши перевоплощения… Как в цирке, честное слово.

– Да-а? – как-то странно протянул он. – Ничего, привыкайте.

– Снова тест?

– «Встреча по одежке»?.. Согласен, идея перспективная, да только не новая. Кстати, вы цирк любите?

Машину он вел хорошо. Плавно притормаживал перед перекрестками, одним движением выводил ее на нужную полосу, но не лихачил, не старался обогнать всех и вся. Тогда, ночью, на пустых улицах Нина не могла оценить его шоферское искусство. Она всегда с опаской относилась к незнакомым водителям, но тут буквально через несколько минут совершенно успокоилась и просто наслаждалась быстрой ездой.

Пересекли Ленинский проспект, миновали центральный рынок. По сторонам замелькали частные домики с куцыми приусадебными участками за мощными заборами. Разбитый асфальт заставил сбавить скорость. Нина удивилась: насколько она знала, академические институты располагались в центре, но промолчала. Обогнав окутанный сизыми выхлопами «Беларусь» с вихляющейся тележкой, машина свернула в неприметный переулок и через квартал остановилась у небольшого трехэтажного дома в глубине.

На опрятном фасаде в десять-двенадцать окон, прямо над подъездом, красовался слегка выцветший плакат про славу советской науке. Двор, обнесенный высокой металлической сеткой, был чист и уютен. Перед домом густо толпились деревья, посреди двора уютно устроился небольшой розарий. Под деревьями вились узенькие асфальтированные дорожки, в художественном беспорядке стояли лавочки с гнутыми спинками – небольшие, на троих-четверых, совсем непохожие на тех неопрятных мастодонтов, что распиханы по паркам и скверам города.

Баринов своим ключом открыл ворота и проехал неширокой аллейкой справа от дома. На заднем дворе, тоже зеленом и аккуратном, выстроились в ряд несколько небольших беленых флигелей в два этажа и гараж с красными воротами. Чуть в стороне стояло странное здание – приземистое, без окон, с бронированной дверью, как в бомбоубежище. Баринов затормозил прямо перед ним. Слева от двери на гладкой стене выделялась синяя стеклянная табличка «Лаборатория сна. Киргизский филиал НИИЭМ АН СССР».

Если Баринов ожидал священного трепета неофита, то напрасно. Нине по роду занятий не привыкать к электронике. Собственно, ей приходилось временами даже скрывать невольную улыбку: до такой степени примитивно выглядело большинство приборов, которые с гордостью демонстрировал Баринов. Памятуя про чужой монастырь, она вежливо слушала объяснения, невольно отмечая непрофессиональный лексикон, когда он вдруг пытался рассказать принцип действия какого-нибудь прибора.

С гораздо большим интересом она разглядывала обстановку места отдыха, «дежурку», как назвал ее Баринов. Занимала она три небольшие комнатки анфиладой в дальнем углу здания, единственные, кстати, с окнами. Во всем же здании окна были заложены кирпичом, заштукатурены и забелены и угадывались только по нелепо торчащим из стен подоконникам. Как пояснил Баринов, по всем стенам, по потолку, даже под полом была проложена металлическая сетка, надежно экранирующая от наружных электромагнитных полей.

«Дежурка» Нине понравилась.

То, как обставлялись, оборудовались комнаты отдыха в учреждениях с круглосуточным режимом работы, прямым образом говорило об отношении руководителей к своим сотрудникам, об атмосфере, в них царившей. Уж Нина-то прекрасно знала об этом на примере не только своего вычислительного центра, случалось бывать в ВЦ многих городов и ведомств.

Здесь все было по высшему разряду. Две задние комнаты с мягкими диванами, шкафами, столами и стульями служили спальнями. Передняя была разделена функционально на две части. На одной половине стояли цветной телевизор, круглый стол с мягкими полукреслами, небольшой книжный шкаф. На другой – кухонный уголок за ширмой, оборудованный двухконфорочной электроплиткой, электрическими самоваром и кофеваркой, двумя холодильниками и сервантом с посудой. Симпатичные обои, шторы на окнах им в тон, общие светильники на потолке и настенные бра, палас на полу… да чем не домашняя обстановка?

Нина не удержалась и, когда выходили из «дежурки», спросила словно мимоходом:

– Коллектив у вас женский?

Баринов прекрасно ее понял, хмыкнул, но ответил почти исчерпывающе:

– В основном – да. Но присутствуют и особи мужского пола, например, ваш покорный слуга, а с ним еще одиннадцать человек.

Пока ходили по комнатам, воздух заметно посвежел. Нина догадалась, что Баринов включил кондиционер.

– Ну вот, Нина Васильевна, основное мое хозяйство, которое представляет для вас непосредственный интерес, мы осмотрели. Остальные лаборатории, а также операционная, виварий с собачками и парой обезьян, мастерская располагаются в домиках по соседству. Захотите – при случае посмотрите. Для вас вход везде свободный. Мой кабинет, архив и библиотека – в административном корпусе… Что скажете?

– Что я могу сказать? – Она пожала плечами. – Я, собственно, никогда не бывала в таких местах… Интересно, конечно.

– И все?

– Не только. Кое-что даже понятно.

– Это же прекрасно! – Он смотрел прямо и открыто и улыбался, прищурив глаза. Нина подумала, что смутить его не так-то просто.

Они сидели в самой большой комнате, главной, как догадывалась Нина. Ее назначения она не знала: в самом начале экскурсии они прошли через нее не задерживаясь. Задняя стена была задернута от потолка до пола пестренькими занавесками, за ними угадывались небольшие кабинки, словно в физиопроцедурном кабинете поликлиники. По двум углам стояло несколько письменных столов, стены занимали стеллажи и глухие шкафы, а оставшееся место посредине – длинные массивные лабораторные столы с приборами.

– Ну-с, начнем, пожалуй! – Баринов нервно потер руки, и Нина удивленно посмотрела на него – он явно волновался, что было на него не похоже…

Хотя – почему не похоже? Она видит его всего второй раз, какие можно делать выводы о его привычках, натуре, склонностях? Да и вообще, с какой стати озабочиваться его самочувствием? Это он должен думать о ее самочувствии, она – больная, он – врач…

Но тут же пришла в голову мысль, что за последний час она ни сном ни духом не вспоминала о том, что привело ее сюда, и она несколько смутилась. И испытующе бросила на него взгляд: не догадался ли? Но Баринов был занят своими мыслями, пришлось кашлянуть, чтобы напомнить о себе.

– Да, так вот, – он тряхнул головой, словно прерывая раздумья, но начал бесцельно перекладывать на столе листы бумаги, блокноты, карандаши. – Так вот, Нина Васильевна, такая получается штука… Я так понимаю, вам нужно серьезно обследоваться. Здесь, у меня. В этой лаборатории.

«Вот так! – Нина почувствовала, как у нее внутри зародился противный холодок и колючим онемением разбежался по телу. – Вот так!..»

А следом за холодным онемением ее охватила такая слабость, что невозможно было пошевелить даже пальцем. Нечто подобное она уже однажды испытывала…

Да, это случилось на первом году после окончания института. Попутным грузовиком она возвращалась от родителей в деревню, где работала в школе. Весенний раскисший грейдер чуть присыпал свежий утренний снежок, и вдруг прицеп, подпрыгнув на ухабе, попал задним колесом в кювет. Нина видела, как змейкой по льду глубокого кювета пробежала вперед трещина. Грузовик дрогнул, вильнул вправо, потом влево, снова вправо и как-то по-особому мягко, осторожно лег на бок. Хрустнул лед, ржавая, жгуче-холодная вода хлынула с ее стороны в кабину. Водитель, ухватившись за баранку, болтался где-то высоко вверху, его глинистые сапоги беспомощно елозили по ветровому стеклу. Из-под скособоченного сиденья вывалились тяжелые инструменты в промасленной тряпке и ударили ее по голове, сбив беретку. Страха не было, была отстраненность мышления и напряженность тела.

Потом она не могла вспомнить до подробностей, до деталей, как выбиралась из кабины. Отчетливо помнила себя лишь с момента, когда, поддернув узкую юбку, спрыгнула с нелепо торчащего переднего колеса на развороченную, скользкую глину грейдера, прошла несколько шагов назад и – села прямо на груду красного кирпича, вывалившегося из кузова… И вот тогда, точно как сейчас, холод, зародившийся в груди, слабостью и онемением прошел по телу.

«Господи, да что же со мной делается?» – подумала она растерянно и вдруг, словно отдав последний долг рационально-холодной и аналитической части своего разума, испугалась невыносимо – до последней клеточки тела, до последней молекулы мозга.

– Но как же так?! Ведь вы… вы же говорили…

– Что я говорил?.. Что с вами? Страшного ничего нет, я же не предлагаю вам ничего экстраординарного, – Баринов встал и, заложив руки за спину, отошел к стеллажам. – Просто я хочу, чтобы между нами не было никаких неясностей, – добавил он уже оттуда.

– Павел Филиппович! Но я же… – У нее перехватило дыхание. – Но вы же говорили! Вы же обещали помочь!.. Помогите мне! Помогите!.. Прошу вас…

«На коленях прошу!» – простонала она про себя, даже сделала движение вперед, туда, к нему, но удержалась, ощутив внезапно такой резкий стыд, что слезы моментально высохли, не успев появиться.

И тут же отчетливо поняла – где-то там, в затаенных уголках сознания, что все равно не верит в самое страшное, что должно случиться с ней, иначе без всякого стыда грохнулась бы сейчас на колени. Но там же, в тех же самых закоулках сознания, возникла и ехидная мысль, что просто сработал тормоз хомо сапиенса, заговорило ее истинное «я», проявилась гордость в чистом виде, такая никчемушная и смехотворная в ее теперешнем положении. Ну что ж, так тебе и надо, дуре набитой, на, получай, превращайся в недоумка, в бездумную, слюнявую идиотку, сходи с ума… или же проси его, умоляй, кидайся в ноги. Ну же! Где твой инстинкт самосохранения?.. Ну!.. Стиснув зубы, она невольно застонала – громко, протяжно.

Баринов стремительно повернулся от стеллажей и шагнул к Нине. Резко остановился почти вплотную, хотел что-то сказать, но, увидев ее лицо, замер. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу.

– Нина Васильевна!.. – Баринов словно поперхнулся. – Нина Васильевна… Что с вами? Вам нехорошо?.. Это я, я должен просить вас – помогите мне!.. Одну минутку, погодите, я сейчас!..

В странных снах была чужая, неведомая жизнь.

Сейчас, наедине с собой, она иногда усмехалась и думала, что часть странностей, похоже, перекочевала из снов в явь. С той ли памятной субботы, то ли еще раньше, с вечера четверга, но как бы то ни было, жизнь третий раз делала крутой поворот, выходя на новую дистанцию.

До сих пор ей становилось не по себе, она испытывала пронзительное и неприятное чувство душевного дискомфорта, если ненароком вспоминала ту субботу. Ничуть не утешало, что Баринов наверняка с похожей внутренней неловкостью вспоминает тот нелепый день, когда они так блестяще запутались в трех соснах, не понимая друг друга, но взывая друг к другу о помощи.

Первый и последний раз Нина видела его растерянным и суетящимся. По совести, видик у нее, должно быть, был неприглядный, когда Баринов выволок ее, бьющуюся в элементарной истерике, на свежий воздух, усадил на скамейку, а сам ринулся назад за шприцем… Потом, слава богу, она довольно быстро пришла в норму. Умылась в душевой лаборатории, причесалась, заново накрасилась.

Настоящий разговор состоялся уже у Баринова в кабинете.

Беспрестанно поддергивая растянутые рукава свитера, он быстро сварил кофе, достал из шкафа чашечки тончайшего фарфора, печенье курабье… Но долго не мог подобраться к теме, все ходил вокруг да около, пытаясь развлечь ее историйками институтского фольклора.

Случаи он рассказывал, бесспорно, забавные, массивное кожаное кресло было удобным, кофе просто великолепным… Но Нина, перебив на полуслове, спросила в лоб:

– Значит, Павел Филиппович, вы гарантируете?

Баринов улыбнулся и покачал головой.

– Полную гарантию, это знал еще Бендер, не дает даже страховой полис.

Но она, поставив чашку на разделяющий их журнальный столик, смотрела строго и требовательно, и он собрался, стал серьезным.

– Все, Нина Васильевна, все, больше не буду… Еще кофе?

– Нет, спасибо.

Он откашлялся.

– Если откровенно – генезис ваших снов для меня совершенно неясен. Но! – Он смотрел ей в глаза. – Будем до конца откровенны и в другом: психика ваша абсолютно в норме. Аб-со-лют-но! – подчеркнул он голосом и жестом. – В том качестве, в каком вообще можно говорить об абсолютно нормальной психике. Поэтому давайте договоримся сразу: думать на данную тему больше не будем. И затрагивать ее тоже. Никогда. Эту гипотезу мы отметаем как несостоявшуюся.

Нина послушно кивнула.

– Вот и хорошо, вот и славно. Теперь так, – Баринов на минуту задумался, глядя в сторону, и Нине представилось, как он читает лекции студентам. Если читает, конечно.

– Павел Филиппович, вы преподаете?

– Что?.. А-а, да, у меня спецкурс в мединституте. Восемьдесят часов, на большее нет времени. А раньше читал – курс психологии. Но это не важно. Ваши сны… Фантасмагория, честное слово! Я все забросил, несколько раз прослушал ваши записи… Ну, об этом потом. Итак, сон – вообще одна из величайших загадок природы. Последние пятнадцать-двадцать лет я занимаюсь главным образом и исключительно механизмом сна и сновидений в частности. Вот почему мне так важна ваша помощь, Нина Васильевна. Вы видели, в лаборатории за ширмами стоят пять кроватей. На сегодняшний день мы имеем неплохую статистику: почти восемьсот человек в общей сложности набрали здесь свыше двадцати тысяч, так сказать, «человеко-ночей». Приходят добровольцы, спят, а мы обвешиваем их датчиками и ночи напролет пытаемся выяснить, что же все-таки происходит с человеком во время сна… Да, конечно, сон – это глубокое торможение, наступающее в коре головного мозга. Это вы еще в школе проходили. Но уверяю вас, ни одна монография в мире не скажет о сне ничего более конкретного. Частности – да, но конкретно – нет… Ведь сон – это далеко не общий отдых организма. Напротив, активность мозга во время сна зачастую многократно превосходит дневные уровни бодрствования. То, что мы называем сном, – это сложнейший непрерывный процесс, и он характеризуется особыми фазами, которые сменяют друг друга. Кстати, искусственный сон, вызванный препаратами, совершенно неравноценен сну естественному. И последнее, что обязательно надо сказать. Видеть сны жизненно необходимо. Сон без сновидений приводит к серьезным нарушениям психики… Вообще можно выделить пять фаз сна. Сначала это переход от бодрствования к первому легкому сну, через несколько минут начинается нормальный сон, а примерно через полчаса наступает первый глубокий сон. В следующей стадии бессознательное состояние становится глубже. И через какое-то время вдруг возникает новая фаза, сопровождающаяся повышенной активностью мозга. Мало того что мозговая деятельность усиливается, у человека повышается кровяное давление, учащается пульс, увеличивается частота дыхания и соответственно расход кислорода. Наступает так называемая фаза «парадоксального сна». Именно в эти минуты человек видит собственно сон. Если его разбудить, он сможет рассказать, что ему снилось. Если же он проснется спустя какое-то время после окончания этой фазы, то почти всегда забывает большую часть того, что видел… В сущности, парадоксальный сон настолько далек от наших представлений о ночном отдыхе организма, что впору говорить о трех состояниях сознания человека: сон, бодрствование и парадоксальный сон. Вот как они далеки друг от друга!.. Я не утомил вас своей лекцией?

– Нет-нет, Павел Филиппович! В конце концов, – она улыбнулась, – все это некоторым образом меня касается.

Нельзя сказать, что Нине эти сведения были совсем уж в диковинку, но временами казалось, что все это она слышит впервые: одно дело – узнавание из книг, совсем другое – из живого рассказа специалиста.

– Впрочем, это вам должно быть знакомо, – Баринов словно читал ее мысли. – Не такой вы, мне кажется, человек, чтобы не поинтересоваться, отчего видят сны. Небось, и Павлова, и Сеченова проштудировали, до Бехтерева добрались, весь наш современный научпоп изучили.

– Что? – не поняла Нина. – Какой «поп»?

– Научно-популярная литература то есть. Читали ведь?

– Естественно. И даже до солидных трудов добиралась. Мало что поняла, конечно, образование не то.

– Так-так, молодцом, ей-богу… Но побоку популяризаторщину, ближе к делу. Думал я, думал, Нина Васильевна, над вашими прекрасными видениями и, каюсь, заподозрил поначалу самую обыкновенную буйную и неконтролируемую фантазию. Однако по зрелым размышлениям эту гипотезу благополучно, так сказать, похерил… И вынужден был под давлением фактов, извините, признать, что все достаточно серьезно и заслуживает самого пристального внимания и изучения. Поэтому давайте-ка мы с вами сейчас сообща порассуждаем… Итак: сны ваши вполне реальны и объективны как явление – никакой мистики, никакой фальсификации. Принимаем за основу, иначе работать смысла никакого. Но если мы имеем дело с нечто реальным и объективным, значит, это нечто можно изучать так же реально и объективно… Само содержание снов, боюсь, мало что нам даст. Разве что богатейшую пищу для сногсшибательных гипотез во внерабочее время. Я считаю, что главная работа должна вестись в области физиологии и биохимии. Сначала возьмемся за самое простое. Первое – выясним фазы вашего сна, обычного сна, нет ли каких отклонений от нормы. Не берусь загадывать, но вдруг все аномалии из-за нарушения, скажем, цикличности этих фаз? У взрослого человека в среднем сновидение, то есть фаза парадоксального сна, составляет около двадцати процентов. Вот и выясним, нет ли отклонений здесь. Второе. Попытаемся выявить фазу сна, ответственную за ваши сновидения… Кстати, не мешает их обозвать как-нибудь по-научному, а то начнем путаться с терминологией… Дальше. Алкоголь, снотворные, разного рода успокаивающие средства вызывают обычно резкие нарушения в соотношениях фаз – в основном сокращают парадоксальный сон по времени. Наблюдается, так сказать, разбалансировка. Попробуем их. Четвертое. Есть кое-какие препараты, что, наоборот, увеличивают его продолжительность. И их попробуем… Кстати, не боитесь? Препараты-то довольно известные своей скандальностью, особенно диэталамид лизергиновой кислоты. Слышали?

– Нет, не приходилось.

– Ну, а мескалин?

– Что-то припоминаю. Вызывает галлюцинации, да?

– Точно так. Мескалин, псилоцибин – очень сильные галлюциногенные вещества, собственно говоря, наркотики, получаемые из мексиканского гриба. А диэталамид – это ЛСД-25, попросту – ЛСД.

– Вот оно что! Но о нем пишут совершенно жуткие вещи.

– Правильно пишут. ЛСД – исключительно мощное и на сегодняшний день самое точное психотропное оружие. Но одновременно и отличное лекарство. И совершенно невероятной силы наркотик.

– К нему тоже привыкают?

– Не беспокойтесь, Нина Васильевна, не в моих интересах делать из вас наркоманку. Кроме того, я сам его пробовал.

– Ну и как?

– Страшная штука, доложу я вам. Налицо полный распад личности и сознания, шизофрения чистейшей воды, как мы ее представляем. Поразительнейшие по силе галлюцинации, совершеннейшая потеря всякого представления о пространстве и времени. И учтите, все это на фоне крайней эйфории… Ты свободен от всех забот и обязанностей, от тревог, для тебя нет ни долга, ни сомнений, любое уродство прекрасно, любая какофония – райская музыка… Словом, живым на небо попал. Но зато потом… Ох, потом не возрадуешься! Из рая – прямиком в ад. Тоска, беспричинный страх – и это еще цветочки. Тебя охватывает предчувствие чего-то ужаснейшего, что произойдет с тобой вот-вот. Оно неотвратимо приближается, ты это твердо знаешь, но не в силах ничего изменить. Оно все ближе и ближе, и наконец ты валишься в пропасть. Она засасывает тебя в свою бездну долгие миллионы лет, ты чувствуешь, что и это еще не все, что главный ужас впереди… А потом – полнейшая апатия. Ко всему.

– И вы через это прошли? Зачем?

– Не могу же я пользовать своих добровольцев тем, чего не попробовал сам. Нечестно как-то, знаете ли.

– Да-а, приятные перспективы…

– Ну-ну, Нина Васильевна, не принимайте слишком близко к сердцу. Пугать я вас не собирался. Все эти ощущения чисто индивидуальны. Кроме того, мне показалось, что вы предпочитаете иметь глаза открытыми.

Нина улыбнулась.

– Теперь мой черед вас успокаивать?

Баринов напряженно кивнул. По его скованности, по тому, как он быстро отвел глаза, Нина поняла, насколько важен для него сегодняшний разговор, будущая работа. Правда, неизвестно, принесет ли это хоть какую-то пользу непосредственно ей… Но если есть хотя бы ничтожный, маленький шанс…

Нина помнила, что о ней самой Баринов не сказал ни единого словечка. Вернее, он ни разу не забылся и не пообещал не то что исцеления, но даже сколько-нибудь облегчения в ее ситуации.

Что ж, судя по всему, разговор пора заканчивать. Вот только прояснить для себя еще пару принципиальных моментов.

– Можно вопрос?

– Да, конечно, Нина Васильевна. Ваше право. Хоть сто.

– Павел Филиппович, меня привело к вам, как вы понимаете, одно-единственное желание. Сами вы захвачены наукой, а что достанется мне? Что дадут мне ваши исследования? Извините, я без всяких экивоков, напрямик, но для меня… Вы понимаете?

– Да-да, разумеется! Понимаю и принимаю. Спасибо за откровенность, Нина Васильевна, за то, что вы сами вот так – быка за рога. Я как-то… Боялся, что ли… Отвечу так же откровенно: не знаю. Если бы знал, сказал бы сразу, не дожидаясь вопроса. Повторю: не знаю. Но – надеюсь узнать. Очень хотелось бы сказать: «Успокойтесь, Нина Васильевна, через два-три месяца будете спать сном младенца». Но сейчас – не могу. Вообще ничего не могу сказать, поверьте. Надо сначала понять причину, корень, суть явления. Потом – искать средство, ликвидирующее причину. Все очень и очень непросто. Во-первых, мы можем не найти причину. Во-вторых, даже найдя ее, можем не отыскать средство. Поэтому – вам решать. – Он вздохнул и энергично хрустнул пальцами рук. – Настоящий врач, я имею в виду лечащего врача, а не такого, как я, научного дятла, обязан в силу гуманности профессии быть великим утешителем и правдивым обманщиком. А я так не умею. Мне даже кажется, что в большинстве случаев человеку следует говорить только правду. И без умалчиваний, ибо умалчивание – наихудшая ложь… Ну вот, а теперь решайте. Сколько вы потребуете на размышления? День? Два? Неделю?.. Я подожду.

– Мне выбирать не из чего.

– Стоп, стоп! Альтернатива есть всегда. Здесь, со мной – работа на полном серьезе, в перспективе – возможное понимание себя. В другом месте – лечение наобум Лазаря, которое тем не менее может случайно помочь. И третий вариант: оставить все как есть. Ведь вы, в конце концов, не больны.

– Именно этого-то мне и не хочется! Ни лечения вслепую, ни тем более продолжения прежней жизни. Хватит, сыта по горло… Так что, уважаемый Павел Филиппович, – она напряженно улыбнулась, – не оставьте своей милостью. Не будем ждать ни недели, ни даже дня. Согласна с вами работать, согласна глотать ваши таблетки и обвешиваться датчиками. Обещаю быть примерным и послушным кроликом. Если нужно где-то что-то подписать – давайте.

– Спасибо, Нина Васильевна.

– Но одно условие…

– Да-да, конечно, я вас слушаю.

– В общем, так, Павел Филиппович… Я, разумеется, не специалист, десятой доли не пойму, но все же… Словом, я прошу ничего от меня не скрывать. Хорошо?

Баринов встал.

– Обещаю вам. Моего слова достаточно?

– Да.

– Слово я вам даю. Ни один вывод, вас касающийся, от вас скрыт не будет… А теперь – еще по чашечке кофе, и наметим, с чего начнем.

– Завтра?

– Нет, с понедельника.

Нина была достаточно умудрена жизнью, чтобы ждать чего-то необычного и особо интригующего от начала их совместной работы. К словам по поводу их именно «совместной» работы она с самого начала отнеслась скептически. Какая тут работа с ее стороны! Подопытная морская свинка, уважительно именуемая добровольцем – вот какие ее функции.

Люди в лаборатории Баринова подобрались на удивление неплохие, по крайней мере, на первый взгляд. Собственно, Нина не по-женски всегда предпочитала видеть в человеке с самого начала что-то хорошее, зачастую даже закрывая глаза на какие-то не нравящиеся черты характера или манеру поведения. Нередко это выходило ей, как говорится, боком, но она не слишком огорчалась: все мы люди, все мы человеки, и ничто человеческое нам не чуждо. Если в принципе какие-то недостатки могут быть у людей вообще, то почему бы им не оказаться у данного, конкретного человека?.. Поэтому она большей частью предпочитала мириться с таким положением, стараясь уживаться со всеми людьми, с которыми вынужденно сталкивала жизнь, чем бессмысленно сетовать на неприятное соседство. Принимать окружающих как они есть – это и проще, и спокойнее.

«Работа» поначалу казалась нетрудной, даже приятной. Тем более что за нее, оказывается, еще и платили: по пять рублей за ночь.

…К половине одиннадцатого вечера Нина появлялась в лаборатории. Через полчаса, опутанная проводами, оклеенная датчиками, она ложилась спать в персональной кабинке. Больше от нее ничего не требовалось – только семь-восемь часов крепкого, здорового сна.

Утром она минут на сорок появлялась дома, кормила Сережку и мужа. Удивительное дело, у нее почему-то появилось даже немного свободного времени – по сравнению с прошлым. На Юру она переложила только два дела: вымыть посуду и проследить вечером, как Сережа уснет, а укладывала сына в постель она сама.

Ночи на субботу и воскресенье Нина проводила дома и кошмарно не высыпалась, хотя старалась все равно взять свои восемь часов сна.

Глава 3

Новизна быстро кончилась, настали будни нового образа жизни.

Юре уже через неделю приелось заглядывать сочувственно в глаза, лишь только она переступала утром порог, и спрашивать проникновенно, чуть не со слезой: «Ну как? Выяснили, в чем дело?»

Баринов вышел проводить ее к автобусу.

Утреннее солнце сидело на крышах домов. Розы в цветнике пахли все сильнее, наполняя ароматом небольшой, закрытый со всех сторон кустарниками и деревьями двор.

Вопреки уверениям, что работать он привык в основном по ночам, выглядел Баринов неважно. Нина про себя даже пожалела его. Чего ради так изводиться? Неужели мало сотрудников, или он им не доверяет? Или думает прямо вот так, с ходу, понять и объяснить то, что с ней происходит?..

Они шли неторопливо, перебрасываясь округлыми, ничего не значащими фразами – небо сегодня будто вымытое; а дышится-то как хорошо ранним утром; да, жары пока нет…

На безлюдной остановке он, не дожидаясь автобуса, протянул руку:

– До свидания, Нина Васильевна.

– До свидания, Павел Филиппович. До вечера.

– Да, до вечера. Только я хочу вас попросить – приходите сегодня пораньше, пожалуйста. На часик. Сможете?

– Конечно.

– Вот и прекрасно. – Он улыбнулся, кивнул и пошел назад.

Нина смотрела ему вслед. Усталой походкой он шел по свежеподметенному и вымытому асфальту, слегка сутулясь и чуть заметно приволакивая правую ногу.

В его кабинете появился узкий и высокий шкаф.

Демонстративным движением Баринов открыл перед ней глухую полированную дверцу, из шкафа противно дохнуло новой мебелью. В темном и пустом чреве на средней полке сиротливо приютились две небольшие картонные коробки и красная коленкоровая папка для бумаг.

– Этот глубокоуважаемый шкаф для вас, Нина Васильевна. Вернее, для материалов вашего обследования. А вот и первые ласточки.

Внутри коробок лежали рулоны линованной бумаги из самописцев.

– Итак, что мы имеем на сегодня, – развязывая тесемочки папки, Баринов опустился в кресло. – Ваш сон, как вы знаете, мы фиксируем по тридцати двум каналам телеметрии. Пишем ваши энцефалограммы, кардиограмму, замеры температуры и биопотенциалов на отдельных участках тела, еще кое-что. Словом, почти полный набор параметров, которые мы можем не только замерить, но и худо-бедно понять и объяснить. Мы с вами отработали двенадцать ночей, в общей сложности около ста часов чистого сна. Здесь, – он похлопал ладонью по красной папке, – здесь протоколы. Помня наш уговор… Будете сами читать, или мне лучше коротенько прокомментировать, что и как?

Нина неопределенно пожала плечами.

– Ну, хорошо, – он раскрыл папку и, повернув, пододвинул ее по гладкой поверхности стола к Нине.

«Протокол № 1, опыт 24/84», – прочитала она. – «Испытуемый: Афанасьева Нина Васильевна, 34 года. Ответственный за опыт: ст. лаборант Костикова Л. Начало: 23 часа 11 минут 24 мая. Конец: 7 часов 02 минуты 25 мая».

Дальше шел перечень аппаратуры, потом сплошная таблица с десятком граф. Понятны были только две – «Время» и «Примечания». Шапка протокола и графы таблицы были заполнены одним почерком, по-школьному округлым и аккуратным. Нина наугад прошлась по примечаниям, выхватывая отдельные фразы: «повернулась на правый бок», «левой рукой поправила одеяло», «два раза кашлянула»…

– За мной наблюдают? – Нина подняла голову.

– Да, конечно. Разве я не говорил? Кроме снятия телеметрии на первых порах ведется и непрерывное визуальное наблюдение.

– Впрочем, – Нина облокотилась о стол, – какая разница. Назвался груздем… Рассказывайте, Павел Филиппович, что уж там.

– Разрешите, – Баринов осторожно потянул папку из-под ее рук. – Вот здесь, в конце, выводы. И вот какая закавыка получается, дорогая Нина Васильевна: ничего интересного мы у вас не обнаружили. Ни-че-го!.. Абсолютно все в норме – начиная от артериального давления и кончая режимом потоотделения. Во время сна, разумеется. Нормальней нормального, хоть в космонавты! Отклонений никаких. На энцефалограммах совершенно четко прослеживаются все пять фаз, включая и фазу сна парадоксального. Косвенным путем это подтверждает и другая телеметрия. Будить вас, чтобы получить прямое подтверждение, на начальном этапе не стали. Вы за это время не видели ни одного «вашего» сна?

– Нет. Я бы сказала.

– Нет-нет, это я так, чисто риторически… Так вот, «ваших» снов вы не видели, все они были обыкновенными. Однако сто часов – уже статистика. Поэтому я решаю первую серию экспериментов на этом закончить. Контрольную, тоже из двенадцати ночей, проведем позже, а сейчас начинаем следующий этап. Попробуем воздействовать на вас химией.

– ЛСД?

– Нет, пока рановато. Пока более приятное. Или – менее неприятное, формулировку выбирайте сами, – усмехнулся Баринов. Он посмотрел на часы. – Итак, двадцать два тридцать пять.

Он достал из тумбы стола широкогорлую мензурку. Из холодильника появилась бутылка апельсинового сока, блюдечко с нарезанным лимоном и колба с бесцветной жидкостью. Все это он поставил перед Ниной и, сделав приглашающий жест, сказал:

– Прошу вас.

– Что это?

– In vino veritas[1]. Перевести?

– Не надо. Но зачем?

– Требуется немного расшатать вашу нервную систему. Начинаем с самого простого, но эффективного – алкоголя. Мы говорили об этом. Так вот, в программе второй серии вы будете в течение двух недель принимать по пятьдесят граммов спирта за полчаса до сна. А даже легкое алкогольное отравление резко нарушает работу головного мозга, вот мы этим и воспользуемся. Как говорится, начинаем гонять ваш мозг на разных режимах.

– Я ведь предупреждала, Павел Филиппович, сны мне иногда не снятся месяцами, а иногда я вижу их по два-три за неделю.

– Ничего, ничего, Нина Васильевна. Мы люди терпеливые, будем работать – результат появится… А тут не беспокойтесь, все по науке. Чистейший спирт, медицинский.

– Я вообще-то…

– Тогда я вам разбавлю. Фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят.

Серия «пьяных» ночей закончилась тоже ничем. Нина стала даже чувствовать определенную неловкость своего положения, чуть ли не вину, что вот, мол, отвлекает она занятых людей от дела, а результатов – ноль. К Баринову с такими мыслями она обратиться не посмела, но как бы ненароком, «кстати, о музыке», поделилась ими с Александрой Васильевной, его заместителем.

Нину готовили ко сну – оклеивали датчиками, брали кровь из пальца, измеряли давление… Александра Васильевна стояла, наблюдая, рядом.

– Ниночка, успокойтесь, пожалуйста, и не берите в голову, – строго и внушительно сказала Александра Васильевна, сразу все поняв. – Мгновенных результатов в науке не бывает. Наработаем статистику – тогда и поговорим.

Следующая неделя была объявлена контрольной. Ночь на вторник прошла обыкновенно, а утром в среду Нина смогла по протокольным записям узнать, как это выглядит со стороны.

…Дежурила Сталина Ивановна, пожилая полноватая женщина. Она работала у Баринова с незапамятных времен и слыла самой опытной лаборанткой. С первых дней она почему-то прониклась к Нине неприкрытой симпатией, окружила ее такой заботой и вниманием, что поначалу это даже настораживало. Однако довольно быстро Нина научилась воспринимать ее достаточно безболезненно, в том числе и в больших дозах. Сталина Ивановна любила и умела поговорить, и, говоря обо всем, талантливо умела не сказать практически ничего. А Нина и раньше замечала, что люди избыточно, так сказать, разговорчивые вызывают больше доверия, чем молчуны. Пусть их зачастую меньше уважают, но зато и меньше опасаются – трудно предположить, что у болтунов могут быть еще какие-то мысли, кроме тех, что они беспрерывно исторгают.

Нина уже не испытывала неловкости от того, что спать приходится ложиться не дома, не в гостинице или пансионате.

Две молоденькие лаборантки закончили свои дела и ушли. Сталина Ивановна прервала очередной обзор последних событий, еще раз проверила крепления датчиков, заставив Нину поворочаться с боку на бок, запустила самописцы и, пожелав спокойной ночи, выключила верхний свет. Сама же монументально устроилась в кресле у столика вблизи изголовья кровати, поправила ночник, чтобы он светил только на раскрытый лабораторный журнал, налила из громадного термоса свою первую чашечку крепчайшего кофе без сахара…

В два часа двадцать четыре минуты пополуночи она сидела в той же позе, когда заметила, что дыхание Нины резко участилось. Следом за дыханием стал меняться пульс. Почти стенографически она делала записи в журнале, аккуратно фиксируя в соответствующей графе время – с точностью чуть ли не до секунды, и не забыла дать сигнал в «дежурку», что происходит нечто выходящее за рамки обычного.

«…Повернулась с правого бока на спину. Кулаки сжаты, мышцы тела напряжены. Лицо заострилось и неподвижно. Кожные покровы на руках побелели, на лице появляются области покраснения – на скулах и на лбу. Дыхание частое и прерывистое. Впечатление нарастающих каталептических явлений. Испытуемая стонет – длительно и протяжно. Веки плотно сжаты, глазные яблоки неподвижны… Продолжительный громкий стон… Резко меняется ритм дыхания – до 5–7 вдохов-выдохов в минуту. Пульс – примерно 130–140… Тело напряжено и неподвижно… Испытуемая делает глубокий выдох и открывает глаза. Зрачки на свет реагируют, испытуемая в сознании. Мышцы полностью расслаблены, кожные покровы постепенно приобретают естественный цвет. Общая слабость, испарина.

С трудом может пошевелить пальцами рук. На вопрос: «Как себя чувствуете?» – шевелит губами, пытается что-то ответить. Пытается улыбнуться, поднять правую руку. Вялость и незавершенность движений… Закрывает глаза. Мышцы лица расслаблены, глазные яблоки подвижны… Открывает глаза, еле слышно просит позвать П. Ф. Баринова…»

Дальнейшее Нина знала без «Примечаний» и запомнила, несмотря на состояние, прекрасно.

Разогнав темноту, вспыхнули неяркие матовые светильники, лаборатория наполнилась движением. Нина и не подозревала, сколько людей ночи напролет ждут ее снов. Баринов оказался тут же. Он не командовал, а неподвижно стоял за входом в кабинку, его сотрудники знали свое дело.

Уже потом, задним числом, Нина поняла, что суета вокруг нее была обманчива, казалась таковой лишь для непосвященного. Ее осмотрели и обстукали со всех сторон, проверяя рефлексы и еще что-то, быстро и точно взяли кровь из пальца и из вены – и все это не снимая датчиков.

Она едва успевала повиноваться коротким приказам: «Дышите… Не дышите… Повернитесь… Теперь направо… Закройте глаза… Откройте… Руки вперед… Ноги согните в коленях…» Так же внезапно, как появились, сотрудники лаборатории исчезли, остались только Баринов и Сталина Ивановна.

Нина в изнеможении лежала навзничь, из-за дикой слабости не в состоянии двинуть пальцем. Однако эта слабость была настолько хорошо знакома по прежним подобным пробуждениям, что на нее можно было не обращать внимания. Морально же она чувствовала себя на редкость неплохо и подумала, что дело, видимо, в том, что сон пришел на этот раз тут, в лаборатории, под наблюдением. Прежние страхи куда-то делись, хотя, если вдуматься, ровным счетом ничего не изменилось. И где-то глубоко теплилась наивная надежда – вдруг сейчас, сию минуту все станет на свои места. Вот-вот Баринов улыбнется, наклонится к ней и скажет: «Поздравляю, Нина Васильевна! С вами все ясно. Завтра начинаем курс лечения – и через месяц как рукой снимет!»

Она постаралась улыбнуться и спросила слабым голосом:

– Ну как, Павел Филиппович? Успели зарегистрировать? Или придется еще один сон смотреть?

– Да-да, конечно! – торопливо и невпопад ответил он и, пододвинув стул, сел у изголовья. – Как вы себя чувствуете?

– На редкость паршиво, если честно, – помедлив, призналась она. – То есть как обычно в такие моменты. Словно всю ночь на мне черти воду возили… А который час?

– Около трех. Скажите, есть разница по сравнению с прежними случаями?

– Как вам сказать… Объективно – ни малейшей.

Баринов пристально посмотрел на нее.

– А вот субъективно… Понимаете, Павел Филиппович, – она понизила и без того слабый голос так, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать. – Понимаете, сегодня я первый раз не боюсь этих снов.

Баринов выпрямился и посмотрел на Сталину Ивановну. Та встала, закрыла журнал, подошла к Нине, заботливо поправила подушку и вышла, плотно задернув за собой занавеску. Баринов взял Нину за руку и легонько пожал.

– Понимаю, Нина Васильевна. Спасибо… Вот и не верь в предчувствие. Сегодня ведь не мое дежурство. Но я отпустил Александру Васильевну и остался сам. К счастью… А теперь… – Он поколебался, глядя на ее осунувшееся, бледное лицо, но все же продолжил: – Вы не возражаете, если мы с вами сейчас немного поработаем? Совсем чуть-чуть.

Искорки смеха мелькнули у Нины в глазах. Она слегка приподнялась на локте и оглядела себя.

– Хорош же у вас работник!.. Спрашивайте, Павел Филиппович. – Она подумала, прислушиваясь к себе, потом добавила просительно: – Только не очень долго, хорошо?

– Да, конечно! Я приду минут через пять-десять.

Пока он ходил, Нина с помощью Сталины Ивановны привела себя в относительный порядок и, закутавшись в халат, устроилась в углу кровати, подоткнув под спину подушку.

Баринов вернулся, держа в руке шприц.

– Слегка поддержим ваши силы, – ответил он на ее немой вопрос и жестом попросил закатать рукав.

Сильными пальцами он разминал место инъекции, а Нина подумала, что у него, оказывается, «легкая рука» – не всякая медсестра может похвалиться таким безболезненным уколом.

– Ну вот, сейчас вы немного взбодритесь… А теперь – по горячим следам. Как все было?

Этот сон снился Нине впервые, поэтому многих подробностей она не помнила. Главное, что осталось от него – это совершенно невероятное чувство голода. И еще – холод.

…Резко, словно нарисованный на холсте, она видела противоположный берег реки, заиндевевшие черные ели на крутом косогоре. Себя она ощущала сидящей на куче хвороста, опирающейся спиной на толстый ствол.

Она сидела здесь много дней, но река никак не становилась. Темные полыньи – куда хватало глаз направо и налево – парили отчетливым белым дымком, особенно заметным при косом свете стоящего по-над верхушками елей маленького, четко очерченного диска солнца. Торосы у берегов отбрасывали неяркие тени. Воздух был прозрачен и неподвижен. И все вокруг казалось неподвижным – неяркое солнце, на которое можно было смотреть, не щуря глаз, припорошенные инеем кусты травы, матово поблескивающая гладь замерзающей реки…

Нина нагнулась и подняла небольшой окатанный водой голыш из кучки таких же камней у ее ног. С минуту почти невидящими глазами смотрела на него. Голыш был серый, с красноватой прожилкой посредине, и весил около килограмма. Ладонь на вид казалась раза в три больше той, что была у Нины на самом деле. Свежий шрам, начинаясь от места, где должны были быть мизинец и безымянный палец, тянулся через ладонь, подныривал под голыш и скрывался за запястьем под рукавом из грязного, свалявшегося меха. Нина крепко сжала камень, почувствовав боль в отсутствующих пальцах, медленно размахнулась и бросила. Звука удара она не слышала. И вообще, почему-то этот сон оказался беззвучным. В месте падения лед слегка прогнулся, в стороны брызнули короткие светлые трещинки. Камень отскочил, оставив белесый след, и заскользил по льду.

Она встала и, прихватив несколько камней, подошла к торосам.

Раз за разом она бросала камни на лед – так, чтобы следующий падал на несколько шагов дальше. Последний упал за серединой речки, но и там не смог пробить корку льда. Нина облегченно вздохнула и снова почувствовала нечеловеческий голод, заставляющий терять последние силы. Напрягая волю, она попыталась подавить его. Но голод не уходил, забыть или прогнать его не удавалось. Он только на время, пока она бросала камни, затих, притаился, и теперь обрушился на нее в полной мере так, что закружилась голова и в глазах поплыли багровые червячки. Нина тяжело осела на торчащую льдину.

Круговерть в голове постепенно улеглась.

Нина вышла по пологому берегу к куче хвороста, где сидела раньше, подняла с земли запорошенную инеем молодую елку с обломанной верхушкой. Она перехватила ствол наперевес и, вперив глаза в тускло-желтый солнечный диск, что-то яростно прокричала ему – раз, другой, третий… Смысла беззвучного крика Нина не запомнила, но твердо знала, что трижды кричала одну и ту же фразу… Она почувствовала, как наполняются мышцы прежней силой, которой должно было хватить для задуманного.

Легко перемахнув через торосы, она оказалась на гладком льду. В черной прозрачной воде под ним стелились причесанные течением водоросли и пучки длинной прибрежной травы. Нина на полусогнутых ногах медленно зашагала вперед.

Лед прогибался все сильнее, каждой ступней Нина чувствовала, как что-то лопается внутри него. Заросшее дно отдалилось и исчезло. Нина осторожно опустилась на колени, потом легла на дышащий под ней лед. Она не смотрела далеко вперед – только на пять-десять шагов, но знала, что пройдена едва ли треть пути. Полуобняв ствол, она ползком продвигалась дальше и дальше, поочередно подтягивая то правую, то левую ногу, стараясь, чтобы большая часть тяжести тела приходилась на елку. Сквозь бесцветную корочку льда просвечивала та же черная вода. Ползти было тяжело, еще тяжелее было передвигать елку. Она скользила плохо, приходилось всем телом распластываться по льду и одной рукой подталкивать ее вперед.

Струйки пота текли по шее и спине, затекая на бока. Стало жарко. Она приостановилась, переводя дыхание, и первый раз глянула вдаль перед собой. Берег казался рядом. Она осторожно оглянулась, перевалившись на бок. Так и есть, больше половины осталось позади. И тут ее охватило нетерпение, да такое, что она до дрожи стиснула зубы, понимая, что именно сейчас торопиться никак нельзя. Она заставила себя двигаться так же медленно и размеренно, как раньше.

Почти у кромки берега она все же приподнялась на колени, отпустив на миг ствол деревца. Правая нога ощутила слабый хруст и, не встречая больше сопротивления, ушла вниз. Нина дернулась в сторону, но вслед за правой ушла и левая. Ноги сразу стали неимоверно тяжелыми, неуклюжими и потянули за собой остальное. Нина взмахнула руками, пытаясь дотянуться до елки, но та неожиданно оказалась далеко. Лишь тонкая веточка скользнула между пальцев, слабо уколов хвоинками, и рука схватила пустоту.

«Крутой берег! – мелькнула мысль, первая отчетливая мысль, которую Нина восприняла за весь сон. – Стрежень около него, а не на середине!..»

Нину завернуло на спину. На короткое мгновение она увидела синий осколок неба, в нос и рот хлынула вода. На месте неба заскользили мутные зеленовато-голубые тени с темными разводами – все быстрее, быстрее, быстрее… Они размазались в одну сплошную грязноватую зелено-синюю полосу, полоса вспыхнула, ослепила, и Нину словно выстрелили в эту ярчайшую, ярче солнца, вспышку…

Баринов выключил магнитофон.

– Все, Нина Васильевна, все. Достаточно. Спасибо… А теперь так: Сталина Ивановна даст вам микстурку, ложитесь и досыпайте. Уже пятый час.

– Да, правда. Мне сейчас бы полезно поспать… А вы?

– А я в кабинет, и – работать, работать, работать… Кстати, на завтра, нет, уже на сегодня бюллетень вам обеспечен. Нет-нет-нет, не спорьте, пожалуйста! – Он предупреждающе поднял руку, хотя Нина не сделала и попытки возразить. – По вашим показаниям вам на работу нельзя денек-другой. На основную работу, разумеется, а сюда, в эту кроватку – милости прошу нынче же вечером.

Результативной оказалась и следующая ночь.

Когда Нина открыла глаза, ее тесноватая кабинка снова была наполнена людьми. Снова были осмотр, обстукивание, пробы для анализов…

Снова она испытала ставшие традиционными и привычными слабость, полную разбитость в теле, жуткое сердцебиение. Новым было то, что в этот раз непривычно долго в сознании присутствовало ощущение из сна – голода, тоски, смертельной усталости и жестокого зноя.

Дежурил Игорь, аспирант Баринова и неофициально его второй зам. Сам же Баринов появился, когда Нина заканчивала диктовку.

«…Так что практически я ничего не видела все это время. Может, это каменоломня, может, какое-то строительство. Но скорее каменоломня, потому что я словно на дне небольшого карьера. Справа и слева краем глаза угадываются люди. Разглядеть я их не могу, потому что знаю, что не имею права прерваться ни на секунду. Не то чтобы оглянуться по сторонам или передохнуть, но даже чтобы отереть пот с лица. Только долблю, долблю, долблю проклятый камень, эту чертову скалу. Знаю, что от нее требуется отделить большой кусок, и я бью, бью по ней чем-то вроде медного или бронзового топора или кайла, углубляю уже вырубленную бороздку. Солнце в зените, жжет невыносимо… пыль, духота… свинцовая усталость в руках, ногах, во всем теле… И вот наступает момент, когда я уже не в силах поднять топор. В глазах расползается плотная багровая пелена, я ничего не вижу. Не выпуская рукоять, падаю на колени, потом заваливаюсь на бок – и все. Все исчезает, а я просыпаюсь…»

Игорь выключил магнитофон и встал, уступая стул Баринову. Тот отрицательно качнул головой.

– Вы закончили?

– Да, Павел Филиппович.

– Тогда материалы ко мне, посидим, посмотрим. – Он повернулся к Нине. – Как себя чувствуете?.. Ну-ну, вижу, вижу… Вам – спать. Глюкоза, снотворное и – спать. До упора.

Заседание у директора затянулось. Нина изнервничалась и изозлилась под бесконечное пережевывание одного и того же: нестабильная работа ЭВМ, нехватка перфораторщиц, плохое качество подготовки первичных документов – и так далее, по старому, наигранному сценарию. Под конец, когда все облегченно задвигали стульями, начальник планового отдела вдруг вспомнил о не подписанных процентовках по 307-й задаче, и вновь пришлось рассаживаться по местам и слушать занудную перепалку между главным инженером и начальником отдела эксплуатации. И снова ничегошеньки не было решено, вот что удивительно! Так и разошлись, оставив и этот вопрос решаться «в рабочем порядке». А в итоге – по два часа у каждого украдено самым беспардонным образом, причем минимум по часу времени личного, послерабочего…

Имитация бурной деятельности, сокращенно ИБД, – вот единственная задача, с которой их директор справляется вполне успешно. Производство-то давно налажено, ВЦ функционирует по своим внутренним законам и, как всякая жизнеспособная система, будучи единожды запущена, сама себя подпитывает, исправляет внутренние ошибки и сбои, находит новые сферы деятельности – независимо ни от кого и ни от чего. Роль начальника в такой ситуации проста, как табличный интеграл, – не мешай! Не суйся со своими идеями, «рацухами» и кадровыми перестановками, особенно если в деле ты ни уха ни рыла. Не способен помочь, хотя бы не мешай… И все тебе за это спасибо скажут!

В итоге домой она попала только под вечер.

Юра опять задерживался, а ей пора в лабораторию. Сережка крутился здесь же на кухне, путаясь под ногами, но не прогонять же его. В последнее время им редко удается побыть наедине. Чувствовалось, что ему тоже недостает общения с ней. В летние каникулы он вообще остался один-одинешенек. В пионерский лагерь отправить не удалось, в зиму о путевке не побеспокоилась, а теперь уже поздно.

Может, к родителям отвезти? Дед работает, но бабушка-то на пенсии, присмотрит. Но это, в первую очередь, конечно, дорого – через полстраны, за четыре тысячи километров. Одного не отпустишь, а отвезти, затем приехать за ним… Нет, никак не получится. Да и что делать мальчишке в Волжском – в чужом городе, без приятелей, летом, в квартире на третьем этаже панельного дома? Ну, Ахтуба рядом, так ведь это еще хуже – повадится бегать один, мало ли что и как…

В довершение у родителей в этом году свои сложности. Отцу до пенсии года полтора, но он уже заранее психует – что, мол, я буду делать, чем заниматься, куда свободное время девать? Сдохну, мол, в этом панельном курятнике без дела!

Понятно, что на нынешней должности главного энергетика завода его не оставят, а переходить в рядовые монтеры – и возраст не тот, и здоровье не то. Да и самолюбие срабатывает: всю жизнь, считай, на руководящей работе, высококвалифицированный специалист – и вдруг окажется наравне со вчерашними пэтэушниками!.. Вот и ударился в панику.

Советовали ему дачу купить, заняться рыбалкой, еще что-то в том же духе… Сам он тоже принимался перебирать самые разные варианты, строить разнообразные планы дальнейшей жизни. И, кажется, придумал. Правда, этот последний вариант изрядно отдает авантюрой, требует немалых моральных издержек и материальных затрат, однако при известной удаче вполне может удовлетворить и его, и буквально всех домашних. Он запланировал ближе к осени проехать на своем старом «жигуленке» Черноморское побережье примерно от Тамани до Геленджика и присмотреть там какой-никакой домик с участком земли, обязательно с виноградником. Трехкомнатную кооперативную квартиру в Волжском и машину продать, а домик купить. И поселиться там уже до конца жизни.

В этом году у Нины отпуск был в марте, слетала проведать их на пару недель. Под большим секретом отец поделился с ней своим планом. Младшую-то сестренку, Светлану, он считал несерьезной девицей, тем более жила она еще дальше, аж на Камчатке, а к Нине с недавних пор относился не просто как к старшей дочери, а как к взрослому человеку, равному себе. Особенно после того, как она стала начальником отдела в вычислительном центре одного из республиканских министерств.

Нина в принципе план одобрила, прикинув, что парой-тройкой тысяч рублей они родителям помочь смогут. Да и Светланка в стороне не останется. А так, во-первых, на старости лет родители переберутся в более благодатный климат, во-вторых, отец получит круглогодичное занятие на свежем воздухе, причем работать уже будет не на чужого дядю, а на себя, в радость и удовольствие. И наконец, что тоже немаловажно, у нее и у Светланы появится реальная возможность отдыхать летом не где-нибудь, а на берегу Черного моря. И не в санатории, не в доме отдыха, не дикарями, а у собственных родителей!..

Ну, а пока придется потерпеть. В том числе и Сережке. Жалко его. Посмотришь – ведь буквально изводится мальчишка от ничегонеделания. Во время учебы-то волей-неволей загружен по макушку: школа, общественные мероприятия, бассейн, фехтование… А сейчас, летом, когда многие одноклассники разъехались на каникулы, а отец с матерью целыми днями на работе, парню и свихнуться недолго!

Нина попыталась представить себя на его месте: чем заняться тринадцатилетнему подростку? Ну сбегает в кино, ну посмотрит телевизор, ну почитает книгу… И болтается на улице день-деньской.

– Сережик, ты чем сегодня занимался?

Сын сидел у холодильника, жевал бутерброд, не дожидаясь, пока она накроет на стол: опять забыл пообедать!

– Да так, ничем особенным. Сидели у Витьки, слушали новые записи.

– У какого Витьки?

– Ну… у Витьки, у Безбородько, – смутился Сережка.

– Я же говорила тебе, не надо с ним связываться.

Этот Безбородько жил в соседнем подъезде, учился вместе с Сережей, но был на год старше. Почему-то видом и манерами он казался Нине малосимпатичным, впрочем, как и его родители. Правда, с ними она знакома весьма поверхностно, просто здоровались при встрече.

– Да-а, – обиженно протянул Сережка. – Знаешь, какие у него мировые записи! Ни у кого таких нет!

И начал сыпать названиями каких-то ВИА, рок-групп, именами певцов и певиц – наших и зарубежных. Нина только диву давалась, как он не перепутает, кто из них что поет и что играет.

– Мам, а мам! – Сережка исподлобья, насупившись, посмотрел на нее. – Давай купим магнитофон, а?

Опыт по воздействию ЛСД Баринов постарался провести совершенно для нее неожиданно.

В пятницу она проснулась словно по будильнику, без четверти семь, и привычно чуть виновато улыбнулась лаборантке Любочке, словно извиняясь за то, что и в эту ночь ее не посетили нужные сновидения.

Пока Любочка хлопотала по своему обширному хозяйству, выключая приборы, сматывая провода и убирая датчики, Нина быстро привела себя в порядок и принялась по заведенному здесь обычаю варить кофе. Тем более что она прихватила с собой двойную порцию бутербродов, наметив позавтракать в лаборатории и отсюда ехать на работу. Но тут Любочка вспомнила, что поздно вечером, когда Нина уже спала, звонил Баринов. Он просил ее утром сразу не уходить, обязательно дождаться его появления. А с ее работой обещал все уладить сам.

Но у Нины в запасе имелось два отгула. Она только пожала плечами, усмехнувшись про себя его самоуверенности – как это он сможет уладить такие вопросы в абсолютно чужом ведомстве, – и позвонила дежурному инженеру, что сегодня ее на рабочем месте не будет.

За легкой болтовней о том и о сем Нина откровенно отдыхала.

После бессонной ночи Любочка выглядела свежей и румяной, была, как с вечера, весела и смешлива. Нина с тайной грустью вздохнула, глядя на нее, подумала, что прошли времена, когда и она могла, не отдохнув после дневной смены, работать ночь напролет, зачастую в авральном режиме, и не чувствовать при этом большой усталости, и выглядеть после всего вполне нормально.

«Или укатали Сивку крутые горки?.. Рановато».

Баринов появился после десяти в сопровождении незнакомой женщины лет пятидесяти с небольшим дипломатом в руках. Она оказалась врачом-невропатологом областной клиники, и Нина слегка встревожилась. По тому, как Баринов мелко покашливал и часто поправлял очки, знакомя их, Нина поняла, что он волнуется, и встревожилась еще больше.

Любочка попрощалась и упорхнула.

И тогда Баринов небрежным тоном, словно речь шла о пустяках, заявил, что пришла пора попробовать «немного расшатать» ее психику галлюциногенными препаратами. Он посмотрел на Нину и торопливо добавил:

– Ну, вы же помните, Нина Васильевна, мы с вами предусматривали эту необходимость с самого начала.

Женщина, имя которой у Нины от волнения сразу вылетело из головы, профессионально быстро осмотрела ее. Баринов на это время деликатно вышел. Процедура обследования несколько успокоила, дала возможность внутренне собраться. Женщина уложила инструменты в дипломат, холодно кивнула Нине и вышла из комнаты. Минутой позже появился Баринов.

– Ну вот, Нина Васильевна, карт-бланш на опыт получен, – несколько возбужденно, чуть ли не суетливо сказал он. – И не волнуйтесь, пожалуйста. Врач рядом, в соседнем кабинете, а оперативный контроль за вашим состоянием буду вести я сам.

Из внутреннего кармана пиджака он достал небольшой пузырек из светло-коричневого стекла с этикеткой, наискось перечеркнутой красной полосой, а из бокового – коробку с обыкновенным легкорастворимым сахаром-рафинадом.

Следом за ним, но не вслух, а про себя, она невольно считала капли: раз, два, три, четыре… Жидкость на вид казалась желтоватой, слегка маслянистой и мгновенно впитывалась в сахар.

– Итак, Нина Васильевна, – Баринов осторожно протянул ей блюдце с потемневшим от влаги кусочком. – Кладите в рот, но не раскусывайте. Пусть постепенно растворяется и впитывается слизистой. Садитесь сюда и постарайтесь направить себя, свои мысли и чувства на какой-нибудь из ваших снов. Может быть, на тот, который вам приятен или лучше всего запомнился… Да, вот что, препарат начинает действовать минут через десять-пятнадцать. Эмоции сдерживать не пытайтесь, не надо, магнитофон пусть вас не смущает. Все материалы этого эксперимента идут под грифом «секретно», так что с ними буду знаком только я и очень ограниченный круг моих сотрудников.