Джентльмены против игроков - читать онлайн

Сапер – псевдоним (впрочем, даже не совсем псевдоним) Германа Сирила Мак-Нейла, а Бульдог Драммонд – центральный персонаж этого автора на протяжении добрых семнадцати лет, с первых месяцев большой литературной славы, обрушившейся на Мак-Нейла в 1920 году, до его смерти в 1937-м. И писатель, и его литературный герой – люди весьма своеобразные: приключения Драммонда, несмотря на их бешеную популярность вплоть до 1950-х годов, вот уже многие десятилетия не переиздаются из-за сугубой неполиткорректности.

Мак-Нейла и вправду частенько «заносило», пусть не в этом конкретном рассказе, а главным образом в романах («бульдожья» серия включает свыше двух десятков романов – и лишь считанные рассказы). Строго говоря, многие британские писатели, активно работавшие в ту пору, демонстрировали довольно-таки высокий уровень ксенофобии – расовой, классовой и национальной. На уровне «бытового шума» он присутствует и у тех, от кого, казалось бы, этого совсем не ждешь: у Честертона, Агаты Кристи – по крайней мере, в ранних ее вещах… После Второй мировой войны у нее, как и у большинства ее коллег по перу, мировоззрение существенно изменилось; надо думать, и Мак-Нейл, доживи он до этих лет, совершил бы подобную эволюцию, но, может быть, в меньшей степени. Ведь ему и в 1920-х – 1930-х годах частенько случалось выходить далеко за пределы общепринятых в ту пору норм корректности. За это его, конечно, хвалить не приходится, однако можно найти если не оправдания, то смягчающие обстоятельства.

Суть в том, что для Мак-Нейла именование «Сапер» – даже не псевдоним, а фронтовая специальность времен Первой мировой войны. Перо ему впервые довелось опробовать во время вынужденных отпусков: то по ранению, то после отравления ядовитыми газами, последствия которого ощущались на протяжении всей его жизни и в конце концов преждевременно свели его в могилу… Офицерам-фронтовикам, согласно правилам британской армии, не разрешалось публиковаться под своим именем, так что лейтенант, а потом и капитан Мак-Нейл выбрал «окопную маску» соответствующего профиля.

Такая биография позволяет снисходительнее относиться к тому, что современники называли «вспышками агрессивного патриотизма». Добавим, что биографии у автора и персонажа во многом совпадают: капитан Хью Драммонд по прозвищу Бульдог (если уж вцепится, то не отпустит) воевал в инженерных войсках на самом переднем крае, неоднократно был ранен, получил очень высокие награды, присуждаемые именно за личное мужество в бою (ордена «Военный крест» и «За выдающиеся заслуги»: сам Мак-Нейл, по правде говоря, удостоился лишь первого из них), а после войны заскучал – и… Вот тут обозначается основное расхождение: Драммонд собрал фронтовых друзей и организовал детективное агентство, специализирующееся на поимке не обычных преступников, а главным образом вражеских агентов, направленных то лелеющей реваншистские планы Германией, то большевистским СССР, то далеким Китаем, а то даже и какими-то загадочными международными организациями; Мак-Нейл же предпочел обо всем этом писать.

Некоторые из противников Драммонда напоминают злодея-профессора Мориарти и модного в те же годы доктора Фу Манчу, криминального гения китайского происхождения. Сам же Бульдог, как хорошо известно, послужил прототипом Джеймса Бонда. Это тот самый, ныне не слишком любимый западными читателями образец джентльмена с бурным прошлым, который регулярно пьет крепкие напитки, но при необходимости бьет тоже очень крепко, пользуется большой популярностью у прекрасного пола, честно играет, без колебаний стреляет на поражение… Словом, типичный строитель и защитник Британской империи. Он занимается рискованными видами спорта, всегда верен дружбе, особенно фронтовой, однако порой творчески относится к официальным законам, соблюдая скорее их дух, чем букву. А стилистика литературных повествований о нем обычно включает жесткую или даже жестокую, почти циничную усмешку.

Пожалуй, сегодняшняя эпоха подходит этому персонажу заметно больше, чем совсем недавняя, полностью его отторгавшая.

Тринадцать свинцовых солдатиков1

– Не трогай их, дядя Хью, они пока не высохли. Мистер Стэдмен сказал, что раскрасит еще, когда вернется.

Хью Драммонд, названный дядей лишь из вежливости, взглянул на сидящего на полу мальчика. Вокруг царил неизменно сопутствующий маленьким детям беспорядок, обычно создаваемый чем угодно: разбросанными повсюду игрушечными поездами, самолетами, мохнатыми жуками. На этот раз центральное место в нем занимали солдатики, окруженные красками, кисточками и лужицами разноцветной воды. Вдобавок здесь лежали коробки с пехотинцами, кавалеристами и артиллеристами одинакового тускло-серого цвета, в то время как на подносе сияли великолепными алыми мундирами свежевыкрашенные герои.

– Мистер Стэдмен сказал, что раскрашивать их самому гораздо интересней, – объяснил счастливый обладатель этого сокровища. – А еще он сказал: не важно, что они пока не в полной форме.

– Я согласен с мистером Стэдменом, Билли, – кивнул Драммонд. – Алый цвет смотрится лучше, чем хаки, правда? Бравые горцы со своим верховым генералом.

– Да, у меня еще есть такие. Это горцы Кэмерона2.

– Нет, дружище, не кэмеронцы. Это могут быть гордонцы.

– А мистер Стэдмен сказал, что кэмеронцы, – стоял на своем мальчик. Затем он обернулся к вошедшему в комнату высокому темноволосому человеку и добавил: – Разве вы не так сказали?

– Что я сказал, Билли?

– Что это горцы Кэмерона. А то дядя Хью говорит, что они гордонцы.

– Только после того, как их раскрасили, сынок, – уточнил Драммонд. – А до этого они могли быть из любого другого полка.

– Но мистер Стэдмен уже их раскрасил и сказал, что это горцы Кэмерона. Почему они не могут быть кэмеронцами?

– Потому что у них килты другого цвета, дружище. Я мог бы с большой натяжкой допустить, что это горцы Сифорта, но, увы, никак не Кэмерона. Видишь, этот килт кажется темно-зеленым или даже черным, а у полка Кэмерона он должен быть строго красным.

– Да вы, как я погляжу, истинный шотландец, – улыбнулся Стэдмен, но Драммонд не заметил за этой улыбкой ни капли дружелюбия.

– Я даже говорю «дабрый вачер», – спокойно ответил он.

– И все же не стоит забивать ребенку голову такими пустяками, как цвет килта.

Драммонд поднял брови с еще менее дружелюбной улыбкой.

– Не думаю, что будущей карьере мальчика существенно повредило бы, если бы он сказал, что архиепископ Кентерберийский проповедует в пурпурной пижаме, – заметил он. – Однако же, если вы раскрашиваете солдатиков и тем самым просвещаете ребенка в военных вопросах, то такие мелочи, как отделка мундира и правильный цвет килта, отнюдь не лишние.

Он прикурил сигарету и подошел к окну.

– Дождь кончился. Пожалуй, пойду прогуляюсь. Полагаю, сильные мира сего еще не закончили совещаться?

– Еще нет, – коротко ответил Стэдмен, и Драммонд с задумчивым видом вышел из комнаты.

«Один из тех неприятных людей, – размышлял он, – кто не желает признавать свою неправоту. Но, возможно, он просто не разбирается в том, чем сейчас занят».

– Элджи, старый сорняк, ты не проводишь меня в деревню? – обратился он к Лонгуорту, сидевшему в холле. – Думаю, вечернюю газету уже доставили, и мне не терпится узнать, не проиграл ли я в пятнадцатый раз подряд. Скажи мне, – продолжил Драммонд, когда они вышли на подъездную дорожку, – что ты думаешь о парне по фамилии Стэдмен?

– Ничего не думаю, – ответил Элджи, – пока у меня есть такая возможность. А в чем дело?

– Я просто спросил. Мы немного поболтали с ним о килтах и прочих пустяках, и сомневаюсь, чтобы он остался доволен разговором. Кстати, не странная ли это забава для взрослого мужчины – раскрашивать солдатиков?

– Странная. Но мальчику он, похоже, нравится. И я считаю, что он сделал доброе дело, когда съездил в Манчестер за новой партией некрашенных солдатиков. Так что там с килтами?

– Ничего особенного, – ответил Драммонд и, остановившись, оглянулся назад. – Как все-таки хороша эта старая громадина.

Мрачные башни и зубчатые стены замка Оксшотт четко очерчивались лучами клонящегося к западу солнца. С обеих сторон его обрамляли деревья, такие же древние, как и само здание. Перед ним лежало озеро, безмятежное и гладкое, как стекло. Пока они любовались этой картиной, из парадной двери вышли четверо мужчин и один за другим пересекли подъездную дорожку.

Даже с такого расстояния их было нетрудно узнать. Впереди шел сухощавый и седой хозяин замка, семидесятилетний лорд Серл вместе с французом графом де Динаром. За ними в облаке сигарного дыма, почти неподвижно висевшего в воздухе, следовали бельгиец Метерен и сэр Чарльз Доркинг. Когда все они скрылись за углом замка, Драммонд коротко рассмеялся.

– Знаешь, Элджи, это странно, если вдуматься, – сказал он. – В тот момент, когда возможно, решается судьба Европы, Стэдмен раскрашивает игрушечных солдат для Билли, а мы с тобой пытаемся выяснить, кто победил в «Два-тридцать»3.

Элджи с беспокойством посмотрел на него.

– Сейчас ты начнешь цитировать Эллу Уиллер Уилкокс4, приятель, – заметил он. – Что бы тебе точно не помешало, так это большая кружка пива. С чего ты вдруг так разволновался?

Драммонд, прищурившись, наблюдал за дорожкой, ведущей к сторожке привратника.

– Эту походку я узнаю где угодно, – сказал он. – Готов съесть свою шляпу, если это не наш добрый друг Эндрюс из Скотланд-Ярда. Но какого дьявола он здесь делает?

Они прибавили шагу и несколько мгновений спустя встретились с инспектором.

– Добрый вечер, джентльмены! – воскликнул тот. – Я надеялся найти вас здесь.

Драммонд удивленно взглянул на него.

– Очень мило с твоей стороны, старина, – сказал он. – И мы тоже рады тебя видеть. Но могу я спросить, откуда ты узнал, что мы здесь?

– Я так и думал, что ты об этом спросишь, – невозмутимо ответил Эндрюс. – Когда мы обсуждали этот прием с его светлостью, выяснилось, что он хорошо знаком и с тобой, и с мистером Лонгуортом. Поэтому я и предложил прислать вам приглашение на уик-энд.

– Еще раз очень мило с твоей стороны, – повторил Драммонд, удивляясь все больше. – Но зачем?

– Потому что мне может понадобиться ваша помощь, – спокойно объяснил инспектор. – Как насчет пинты пива в «Ячменной скирде»? Заодно расскажу вам, что к чему.

– Хорошая мысль, а главное – смелая, – одобрил Драммонд. – Между прочим, ты не знаешь, кто победил в «Два-тридцать»?

– Лунный Свет. А второй – Снайпер.

– Черт побери, еще пять фунтов псу под хвост! – проворчал Драммонд. – Скоро я стану известен как лучший друг букмекеров.

Они зашли в бар, оказавшийся совсем пустым.

– Как насчет того столика в углу? – предложил Драммонд. – Откровенно говоря, Эндрюс, мне очень хочется узнать, почему вы с лордом Серлом обсуждали этот прием.

– Думаю, капитан Драммонд, тебе известно, – начал инспектор, как только они расселись, – какие жизненно важные вопросы решают сейчас политики Англии, Франции и Бельгии.

– Да, известно, – ответил Драммонд.

– А раз так, тебя, случайно, не удивило, что под каждым кустом вокруг замка Оксшотт не прячутся репортеры?

– До этого момента не удивляло, – признал Драммонд. – Но теперь, когда ты спросил, мне стало интересно.

– Их там нет потому, что встреча проходит в глубокой тайне, – продолжил Эндрюс. – Газетчики, разумеется, пронюхали, что Метерен и граф де Динар находятся сейчас в Англии. Они также понимают, что эти двое приехали не для того, чтобы наслаждаться английским климатом, а для неотложной встречи с сэром Чарльзом. И поскольку государственные деятели стремились избежать огласки, по предложению лорда Серла был устроен этот прием. Весь план хранился в полном секрете, и отсутствие здесь репортеров подтверждает, что мы поработали на славу.

Он замолчал и отпил из своей кружки, а его слушатели ожидали продолжения.

– Да, мы поработали на славу, капитан Драммонд, – повторил он. – Учитывая интерес газетчиков, это был настоящий подвиг. Но успех оказался не полным. Некий человек узнал об этой встрече четыре дня назад.

– Если даже и так, то он, похоже, сохранил эту информацию для себя, – отметил Драммонд. – Кстати, а как выяснилось, что ему все известно?

– Я к этому и веду, – ответил Эндрюс. – Четыре дня назад, отправляясь на службу, я был уверен, как только может быть уверен человек, что все в полном порядке. О предстоящем уик-энде знали только сам лорд Серл, троица встречающихся политиков и их личные секретари – мистер Стэдмен и двое других. Ну и я, разумеется, тоже. Всю подготовительную работу я проделал сам, и, как я уже говорил, был уверен, что все прошло гладко. Так что можешь представить мои ощущения, когда я со второй почтой получил письмо, развеявшее мой оптимизм в клочья. На конверте не стояло ни даты, ни адреса, и, разумеется, письмо не было подписано. В нем говорилось: «Берегите графа де Динара в Оксшотте. Оружие не поможет».

Инспектор сделал еще один глоток.

– Коротко, но емко, согласитесь, – продолжил он. – И это был жестокий удар для меня. Отыскать автора мы, конечно, не смогли бы, даже если бы имели в запасе больше времени. То, что мы считали полным секретом, на самом деле вовсе им не было. Поэтому я поспешил к лорду Серлу. Какие меры мы должны предпринять – отложить встречу или сделать что-то другое? Но перенос сроков исключался сразу: мистер Метерен в понедельник возвращается в Брюссель. Встретиться раньше тоже оказалось затруднительно, поскольку граф как раз улетел в Париж и должен был вернуться лишь ночью накануне встречи. Так что мы решили ничего не менять. А поступить так, как предложил анонимный автор письма: обеспечить безопасность графа. И когда я узнал, что лорд Серл знаком с вами обоими, то набрался смелости и предложил пригласить вас. Методы капитана Драммонда не всегда бывают законными, но ты – один из тех немногих, кому я доверил бы прикрывать свою спину, если бы сам нарвался на неприятности.

– Очень приятно это слышать, – сказал Драммонд. – Считай, что я в игре.

– Проблема в том, что я понятия не имею, что это за игра, – признался Эндрюс.

– Возможно, это письмо – всего лишь розыгрыш, – вставил Элджи.

– Возможно, но маловероятно, мистер Лонгуорт. И даже если так, это не отменяет факта, что кто-то, преднамеренно или нет, выдал тайну. Нелепо предполагать, что это письмо мне отправил кто-либо их семерых посвященных. Нет, я не думаю, что это розыгрыш. Уверен, что это и в самом деле предупреждение, посланное кем-то, кто знает о предстоящей встрече и о возможном покушении на жизнь француза, отчего ему совесть не дает спать спокойно. Видите ли, не такой уж и большой секрет, что очень многие во Франции, да и в других странах тоже вздохнут с облегчением, если графа уберут с дороги.

– А сам граф знает? – спросил Драммонд.

– Знает. И плевать хотел на все это. Он считает, что если в его положении обращать внимание на каждую такую угрозу, то лучше сразу выбросить белое полотенце. И в целом он прав. Но нам с лордом Серлом меньше всего хотелось бы, чтобы это произошло именно здесь.

– Само собой, – согласился Драммонд. – Думаю, ты прихватил с собой нескольких парней?

– Четверых, – ответил Эндрюс. – Они сейчас в парке, а вечером будут дежурить в замке.

– «Оружие не поможет». Интересно, что это может означать. Яд?

Инспектор пожал плечами.

– Может быть, но только в том случае, если он будет есть или пить что-то особенное, а не то, что и все остальные гости.

– И на том спасибо, – усмехнулся Драммонд. – А как насчет слуг?

– Они много лет служат его светлости. К тому же трудно представить, что это письмо написал кто-то из них. Это означало бы, что лорд Серл сам проявил неосторожность, иначе они не смогли бы ничего узнать.

– И все-таки кто-то проговорился, – заметил Драммонд. – И учитывая все то, что ты сказал, это должен быть один из вас восьми.

– Лично я уверен, что это сделал сам граф, – сказал Эндрюс. – Неумышленно, конечно. Он из тех, чья храбрость граничит с безрассудством, когда речь идет о его собственной безопасности. Но при этом он готов сегодня вечером подчиниться некоторым мерам предосторожности, нравятся они ему или нет.

– Это тоже страшная тайна? – спросил Драммонд.

– Только не от тебя, – ответил Эндрюс. – Хотя мне и не хотелось бы, чтобы ты рассказал кому-то еще. Он не будет ночевать в той комнате, которую занимает сейчас. Он переоденется к ужину, но когда отправится спать, в комнате перегорят пробки. Или же лорд Серл объяснит ему все прямо. Граф перейдет в детскую, и один из моих людей всю ночь будет дежурить у его двери. А я займу комнату графа, и тогда мы, возможно, что-нибудь узнаем.

– Похоже, ты относишься к этому со всей серьезностью.

– Конечно. Но, в любом случае, я тоже буду осторожен. Думаю, что моя идея, при всей своей простоте, обеспечит максимальную надежность при минимуме неудобств. Если угроза придет снаружи, то о ней позабочусь я, если изнутри, то у нее на дороге окажется один из моих людей.

– А что должны делать мы?

– Держите глаза открытыми весь вечер и отмечайте все, что покажется подозрительным. Если я вам понадоблюсь, то ищите меня в одной из гостиных. Если фраза «оружие не поможет» подразумевает, что они применят грубую силу, вам не нужно объяснять, что делать, – добавил он с усмешкой и поднялся из-за стола. – Нет, спасибо, второй не надо. Я должен проверить, что делают мои мирмидонцы5. Надеюсь, мы еще увидимся.

– Так вот почему нас удостоили такой чести, – сказал Драммонд, как только за инспектором закрылась дверь. – Я надеялся, что им понадобилась моя консультация по важным государственным вопросам, но жизнь полна разочарований. Однако, раз уж мы должны проявить ловкость Шерлока Холмса, нам потребуется еще пиво. А потом придется ковылять назад. Но вот что мне непонятно, – продолжил он, когда перед ним поставили новую кружку с пивом. – Почему автор этого послания изъясняется намеками? Почему этот диккенс, взяв на себя труд написать письмо, не сказал больше? Может, он сам толком ничего не знал или его беспокоило что-то другое?

– Вот потому-то я и решил, что это розыгрыш, – заметил Элджи.

– Ты все врешь, старый плут, – невозмутимо ответил Драммонд. – Ты даже не думал об этом, пока я не сказал. А теперь допивай свое пиво и вытри подбородок. Тебе нужно вернуться и сменить манишку. И ради всего святого, не рассказывай старине Динару о своих французских похождениях, иначе принятые Эндрюсом предосторожности окажутся напрасными. Хотя должен признать, – зловеще добавил он, – что такая смерть была бы милосердным избавлением от необходимости выслушать твой рассказ.

Трудно было вообразить другое место, столь же мало подходящее для мыслей о насилии и убийствах, как замок Оксшотт тем вечером. Ужин накрыли в большом банкетном зале, а угощение делало честь даже знаменитому шеф-повару лорда Серла, да и разговоры за столом текли на удивление свободно. Дипломатам понадобилось время, чтобы осознать причину, по которой на ужине присутствовали Драммонд и Элджи. По общему молчаливому согласию, никто не позволял себе никаких намеков на письмо тревожного содержания. Граф, похоже, принял Элджи за умственно отсталого родственника – этакий скелет в семейном шкафу, а Драммонда – за хранителя этой тайны. Однако все вышесказанное не помешало французу отпустить два-три замечания, за которые на Флит-стрит уплатили бы не одну тысячу. Метерен не многим уступал Динару в откровенности.

Женщин за столом не было, и никаких других гостей также не приглашали. По ходу ужина Драммонда так захватили проблески маленьких человеческих слабостей, обычно тщательно скрываемых людьми, стоящими у руля государства, что он едва не забыл, зачем здесь находится. Но задернутые якобы для защиты от комаров портьеры и неподвижные силуэты за ними по обеим сторонам открытого окна вернули его к реальности. Эти были силуэты двух сотрудников Эндрюса, и еще двое стояли за дверями.

Драммонд сидел между бельгийским министром и Марком Стэдменом, который, похоже, полностью избавился от утренней неприязни к нему.

– Я и представить себе не мог, капитан Драммонд, – произнес Стэдмен за портвейном, – что вы настолько дружны с лордом Серлом.

– Я бы так не сказал, – улыбнулся Драммонд. – Просто мы с его сыном, который женат на моей кузине, вместе были в Сандхерсте6, а старик пару раз приглашал меня пропустить по глоточку. И теперь маленький Билли зовет меня дядей.

– В самом деле? А я поначалу принял вас за неофициального телохранителя, нанятого для нашего гостя.

– И совершенно справедливо. Если бы не это анонимное предупреждение, меня бы здесь не было.

– И что вы о нем думаете? – спросил Стэдмен.

– Ничего не думаю, – откровенно признался Драммонд.

– Перед ужином я встретил инспектора Эндрюса, – заметил Стэдмен. – И мне показалось, что он тоже в полном недоумении. Однако он предпринял все возможные меры предосторожности. Не будет ли нескромно с моей стороны спросить, какова ваша роль?

– Ничуть, – ответил Драммонд. – Поскольку Эндрюс и его помощники не могут присутствовать на ужине, моя задача состоит в том, чтобы подмечать любые странности.

– Но что может случиться? – с удивлением улыбнулся Стэдмен. – Это похоже на остросюжетную пьесу: секретные лучи смерти или что-то еще столь же смехотворное.

– Да, разумеется, – согласился Драммонд. – Признаться, все это кажется чрезвычайно далеким от происходящего за столом.

– И все же, – глубокомысленно произнес Стэдмен, – просто удивительно, какую помощь может оказать преступникам наука, пусть даже это и противоречит только что сказанному мной.

– Точно так же она способна помочь и раскрытию преступления, – возразил Драммонд.

– Не знаю, не знаю. Я готов согласиться с вами, если брать в расчет обычные, примитивные преступления. Но в этих случаях злоумышленники не используют достижения науки, в отличие от полицейских. Я же говорю о преступлениях высшего порядка, каковым вынужденно стало убийство.

– Что значит «вынужденно»?

– Пусть даже грабители или, к примеру, фальшивомонетчики прибегают в своем деле к науке, но получить вознаграждение они могу только тем способом, который к науке не имеет никакого отношения. Они должны обратиться к скупщику, чтобы обменять у него свои поддельные пятаки. И поскольку эта процедура избавления от своего добра почти не изменилась с прошлого века, преступники на ней и попадаются. С убийством все иначе.

– Может быть и так. Но со времен Каина и Авеля одна вещь неотделима от убийства, и никакая наука не сможет это изменить. Мотив.

– А если предположить, что никакого мотива нет?

– Значит, убийца – сумасшедший, – ответил Драммонд. – Или кто-то вроде Джека Потрошителя.

– Хорошо, я уточню. Предположим, нет мотива, указывающего на конкретного человека.

– Я все еще не понимаю, – признался Драммонд.

Стэдмен пододвинул стул ближе и понизил голос.

– Возьмем отвлеченный пример, – сказал он. – Наш друг, о чьей безопасности все сейчас заботятся. Мотивы, по которым кто-либо пожелал бы устранить графа, никак не были бы связаны с его частной жизнью – ни с любовными интригами, ни с ревностью, ни с личной враждой. Ничто не указывало бы на какого-то определенного человека и не говорило бы: «Ты еси муж сотворивый сие»7. Мотивы могут быть только политическими, связанными с его взглядами, которые не разделяют тысячи людей. Поэтому я и говорю: если бы графа убили сегодня вечером, то я, при всей очевидности мотива, не взялся бы помогать полиции в поимке преступника.

– Это правда, – согласился Драммонд. – И если преступление будет подготовлено с таким искусством, что злоумышленник сумеет ускользнуть и не оставит очевидных улик, то его, несомненно, никогда не отыщут.

– К этому я вас с самого начала и вел, – сказал Стэдмен. – Пятьдесят лет назад при подобных мерах предосторожности бегство преступника было бы невозможным, поскольку он действовал бы примитивными методами. Вместе с бандой сообщников он перестрелял бы полицейских и прикончил бы саму жертву или подсыпал бы яд в виски: других способов убийства тогда еще не существовало. Сейчас дела обстоят иначе. Вот в чем наука больше помогает преступникам, чем полиции.

– Сомневаюсь, чтобы Скотланд-Ярд с вами согласился, – с улыбкой заметил Драммонд.

– Совершенно исключено, – усмехнулся Стэдмен. – И тем не менее это правда. Я твердо убежден, что при наличии времени, мозгов и кое-каких денег совершить нераскрываемое убийство достаточно просто.

– Многие люди думали так же, но оказалось, что они ошибались, – сказал Драммонд, вставая из-за стола.

– Но многие и оказались правы, – ответил Стэдмен, выходя в холл. – Однако будем надеяться, что сегодня нам не придется проверять справедливость моих слов. Я обещал Билли раскрасить еще двух солдатиков, а это искусство требует твердой руки.

Разумеется, никто не удивился, когда около полуночи гости снова собрались поговорить перед сном. Три политика и хозяин замка уединились для секретного совещания. Стэдмен не захотел вместе с остальными слоняться без дела и занялся своей армией в углу бильярдной. И когда все уже решили угоститься последним глотком перед сном, он с вполне простительной гордостью продемонстрировал плоды своих трудов.

На подносе выстроились в одну колонну двенадцать доблестных воинов и фельдмаршал на гарцующем черном жеребце. Стэдмен признал, что отряд получился слишком маленьким для такого высокопоставленного офицера. Но все попытки понизить его в звании встретили твердый отпор со стороны Билли. Место фельдмаршала в колонне тоже не соответствовало строевому уставу. Вместо того чтобы возглавить свою армию, трусливый пожилой джентльмен пристроился почти в самом ее хвосте. Позади него шагали только храбрый солдат из Зеленых Жакетов8, ведущий под уздцы армейского мула, и санитар в форме Королевского медицинского корпуса. Остальные, во главе с бравым тамбурмажором, шли впереди, сверкая алыми мундирами.

– Не трогайте руками, – предупредил Стэдмен. – Они еще не высохли.

– Не позавидуешь этому горцу, – рассмеялся его светлость. – Похоже, жеребец фельдмаршала опустит ногу прямо ему на шею.

– Это Билли их так расставил, сэр, – объяснил Стэдмен. – Горец – личный телохранитель фельдмаршала.

Он поставил поднос на подоконник и обернулся к Драммонду.

– Мы сошлись на Черной Страже9, – усмехнулся он. – Так что ничья честь не пострадала. Эй, а чем это обеспокоен граф?

Француз стоял возле камина и энергично жестикулировал. Лорд Серл пытался успокоить его.

– Но послушайте, дорогой друг, это же нелепо! – воскликнул граф. – Я весьма ценю вашу заботу, как и усилия нашего доброго инспектора. Но переходить в другую спальню из-за того, что какой-то сумасшедший написал дурацкую записку, – это смехотворно. Вы еще попросите, чтобы я заглянул под свою кровать, как не утратившая надежд пожилая леди. Хорошо, раз уж вы настаиваете, мне остается только повиноваться столь радушному хозяину. Пожалуй, я пойду спать, если не возражаете.

– Из-за чего весь переполох? – шепотом спросил Стэдмен Драммонда.

– Это еще одна хитрость Эндрюса, – ответил Драммонд. – Даже слуги ничего еще не знают. Граф перейдет в другую спальню, а его место займет сам Эндрюс. Да что с вами? – добавил он с усмешкой. – Кажется, вас это огорчает?

– Не говорите глупости! – сказал Стэдмен. – С чего это мне огорчаться? Хотя должен признаться, что согласен с графом: в этом нет особой необходимости.

Драммонд с непроницаемым видом прикурил сигарету.

– Возможно, – согласился он. – Но все-таки следует соблюдать осторожность.

Он отвернулся. Почему Стэдмен так остро отреагировал, услышав новость? Это длилось лишь одно мгновение – короткое, как вспышка, но такому проницательному наблюдателю, как Драммонд, прямо-таки бросилось в глаза. Чем вообще мог задеть лично Стэдмена тот факт, что граф собирается ночевать в своей спальне или в угольном подвале, если только…

Драммонд задумчиво отпил из стакана и вспомнил о разговоре за ужином. А также о том, каким раздраженным выглядел Стэдмен во время спора из-за цвета килтов. Может быть, это два очень разных проявления одной и той же слабости – тщеславия? В случае с килтами – досада из-за совершенной ошибки, в другой раз – нечто вроде извращенной гордости за собственный план, которым ему так и подмывало похвастаться, пусть даже слушатели не должны ничего о нем знать.

– Старый сукин сын, – пробормотал Драммонд себе под нос. – Ты даже не скачешь рысью, ты мчишься галопом. Ты посчитал этого парня лисой в курятнике. Но это полная ерунда.

«Тогда почему его должна беспокоить такая безделица, как спальная комната для старины Динара? – вернулся Драммонд к первому вопросу. – А он явно забеспокоился. Тут сомнений быть не может».

Он оглянулся и увидел стоявшего рядом Элджи.

– Идешь спать, старый вояка? – спросил этот славный малый. – Я собирался прихватить с собой одну из тех пик, что развешены в холле, на случай, если главное действо случится ночью. Единственное, что меня остановило: парень, наколотый на пику, в три часа ночи будет выглядеть просто ужасно. Он совсем не подойдет к моей желтой пижаме. – Элджи с любопытством посмотрел на Драммонда. – Что тебя беспокоит, Хью? Ты сегодня чертовски задумчив.

– Просто меня мучает вопрос, Элджи: я полный идиот или все-таки нет? Кстати, Эндрюс, кажется, говорил, что один из его парней будет стоять на страже у двери в спальню Динара, правильно?

– Говорил, и так оно и есть. Кроме того, еще один ходит по коридору. Я решил пополнить свой портсигар, вышел и увидел их там.

– Хорошо, – сказал Драммонд. – Тогда пошли спать. Я, похоже, слегка тронулся рассудком.

Полчаса спустя дверь в комнату Элджи открылась. Сам он только что разбил стакан для зубных щеток, безуспешно пытаясь прихлопнуть туфлей комара, и как раз собирал осколки, когда вошел Драммонд.

– Если я не ошибаюсь самым ужасным образом, Элджи, – спокойно заметил он, – сегодня ночью произойдут очень странные вещи.

– Какие еще вещи?

– Понятия не имею, – сказал Драммонд. – Открывается занавес совершенно незнакомой мне пьесы.

– Чертов зануда, ты можешь выражаться понятней? – воскликнул Элджи.

– Не могу, – просто ответил Драммонд. – Честное слово, я сам сейчас брожу в потемках.

Наутро, когда гости по одному – по двое начали собираться на завтрак, он все еще пребывал в полном недоумении, поскольку ночью ничего не случилось, если не считать того обстоятельства, что Драммонда, как и многих других, искусали комары. В какой-то момент ему почудилось, будто вдалеке зашумел мотор уезжающей машины, но больше ничего не произошло. И перед рассветом он наконец уснул.

После завтрака он вышел на улицу в сопровождении весьма иронично настроенного Элджи. Возле открытого окна в бильярдную он остановился и посмотрел на Билли, перестраивающего в другой порядок свою уже высохшую армию, пока новые жертвы ожидали очереди попасть под кисть Стэдмена. Затем Драммонд, все так же молча, вместе с Элджи направился дальше.

– Так все-таки, старина, что же, по-твоему, должно было случиться? – спросил этот достойный муж в десятый раз. – Или что заставило тебя думать, будто что-то должно случиться?

– Горцы Кэмерона, – ответил Драммонд. – Любой, кто по-настоящему интересуется игрушечными солдатами, обязан знать, какого цвета у них килты. Эй, а что это в руках у Эндрюса?

Подошедший вместе с одним из своих подчиненных инспектор держал в руках нечто похожее на длинный тонкий прут.

– Доброе утро, капитан Драммонд, – бодрым тоном начал он. – Что ты думаешь об этом?

При внимательном рассмотрении предмет оказался обломком верхнего звена составной удочки длиной примерно в три фута. Но самый большой интерес вызвало небольшое дополнение к нему – коробочка, надежно прикрепленная к удочке на дюйм ниже ее конца. Деревянная рамка кубической формы с ребрами около двух дюймов длиной была туго обтянута муслиновой тканью. А к одному ее краю крепилась превосходная леска, проходящая дальше, как ей и положено, через главное кольцо удочки и теперь свисающая до самой земли.

– Как ты сам можешь убедиться, – сказал Эндрюс, – если дернуть за леску, коробочка откроется. А если не дергать, то не откроется, потому что крышка удерживается изнутри вот этой резинкой.

– Где ты это взял? – спросил Драммонд.

– Вытащил из кустов, в которых днем прятался Дженкинс. Мало того, вчера там ничего не было, иначе бы Дженкинс непременно ее увидел.

– Значит, ее сломали вчера ночью. Вы нашли следы?

– Нет. Но там земля твердая, как доска, так что мы и не надеялись на какие-то подсказки.

– И какой ты сделал вывод, Эндрюс?

– Совершенно очевидно, что эта вещь не могла появиться там сама по себе. Должно быть, прошлым вечером кто-то бродил здесь с удочкой, к которой эта коробочка была прикреплена. В темноте она зацепилась за кусты и сломалась, а то, что находилось в коробочке, высвободилось из нее. Это что-то, капитан Драммонд, предполагалось просунуть через окно в комнату – в комнату графа Динара. И уже там раскрыть коробочку. «Оружие не поможет», помнишь? Но когда он сломал удочку, коробочка раскрылась и весь план провалился.

– Может быть и так, но я бы не оставил эту штуку в кустах, даже сломанную, – задумчиво проговорил Драммонд. – Эта маленькая муслиновая коробочка так хорошо изготовлена, что ее можно использовать снова, с другой удочкой.

– И все же ее там оставили.

– Да. Но я не уверен, что это произошло по пути к окну. Возможно, этот человек исполнил задуманное, но затем его что-то спугнуло, и он сломал удочку, возвращая ее назад, когда коробочка уже выполнила свою задачу и больше не была ему нужна.

– Весьма остроумно, капитан Драммонд, но ты упустил из виду один момент. Ты забыл, что я ночевал в комнате графа, и можешь мне поверить – никто не забрасывал вчера ночью коробочку в мое окно.

– Нет, старина, я об этом не забыл, – спокойно возразил Драммонд. – Но как бы там ни было, главное – здоровье графа не пострадало, судя по его разговорчивости за завтраком.

Инспектор с подозрением взглянул на него.

– Ты чем-то недоволен?

– Я? Нет, – ответил Драммонд. – Хотя должен признаться, что жестоко ошибся.

– Так что тебя беспокоит?

– То, что килты у кэмеронцев были красного цвета.

Инспектор посмотрел на Элджи. Элджи посмотрел на инспектора.

– Ему полегчает, когда он выпьет пива, Эндрюс. С капитаном Драммондом такое время от времени случается.

К вечеру гости разъехались, и через несколько дней Драммонд забыл об этой истории. Он ошибся: его подозрения оказались чересчур фантастическими. Но, так или иначе, граф де Динар в полном здравии вернулся в Париж, а только это на самом деле и имело значение. С ним не случилось ничего страшного в замке Оксшотт, так что инспектор Эндрюс заслуживал всяческих похвал. Насколько мог знать Драммонд, остальные также не пострадали. Поэтому он был едва ли не потрясен, когда, зайдя однажды вечером домой переодеться к ужину, застал инспектора в своей гостиной.

– У тебя найдется для меня несколько минут, капитан Драммонд? – деловито спросил инспектор.

– Разумеется, Эндрюс, сколько угодно. Я так понимаю, – добавил он, – что-то случилось?

– Случилось что-то настолько странное, что я сразу приехал к тебе. Помнится, ты остался чем-то недоволен, уезжая из замка, но так ничего и не рассказал. Теперь ты просто обязан все выложить.

– Продолжай, – спокойно сказал Драммонд.

– Ты когда-нибудь слышал о желтой лихорадке? – спросил Эндрюс.

– Слышал. Это тропическая болезнь, – ответил удивленный Драммонд.

– И очень опасная болезнь. Как правило, с фатальным исходом. Знаешь, кто ее переносит?

– Не сказал бы, – признался Драммонд.

– Комары. Точнее, москиты. – Эндрюс выдержал выразительную паузу и продолжил: – Помнишь, в замке было много комаров?

– Да, много, – согласился Драммонд.

– А помнишь ту муслиновую коробочку?

Драммонд кивнул.

– А нашу версию о том, для чего она была нужна? Чтобы доставить нечто – мы тогда не знали, что именно, – в комнату графа.

Драмонд кивнул еще раз.

– Так вот, мы были правы, – сказал инспектор. – Более того, ты был прав, предполагая, что удочку сломали уже после того, как она побывала в окне, а не до того.

– Я был прав?

– В той муслиновой коробочке, капитан Драммонд, были тропические москиты, переносящие возбудителей желтой лихорадки. А владелец удочки действительно сумел забросить ее в комнату и выпустить насекомых. Только не в ту комнату. Сегодня днем мистер Стэдмен скончался от желтой лихорадки в клинике тропических болезней.

Молчание было долгим. Драммонд встал и принялся расхаживать по комнате.

– Если помнишь, – продолжил Эндрюс, – в ответ на мои возражения о том, что ночной посетитель в моей комнате так и не появился, ты заявил, что не забыл об этом. Теперь ты должен все объяснить. У тебя есть какие-то соображения, почему он заглянул к мистеру Стэдмену? Или это была случайность?

– Нет, это была не случайность, – мрачно произнес Драммонд. – Совсем не случайность. Это я его туда послал.

– Ты послал? – Инспектор вскочил со стула, как ужаленный. – Ради бога, что ты хочешь этим сказать?

– Надеюсь, ты понимаешь, что я не взял его за руку и не отвел туда, – со слабой усмешкой ответил Драммонд. – До этой минуты я вообще не знал, что он там побывал. Я никогда не видел его и не разговаривал с ним. Но при всем этом именно я послал его. Слушай, Эндрюс, сейчас я все тебе расскажу.

Помнишь окно в бильярдной с широким подоконником? Перед тем как мы отправились спать той ночью, на него поставили поднос со свежеокрашенными игрушечными солдатиками. Стэдмен раскрасил их для маленького мальчика и велел нам не прикасаться к ним. Они были расставлены в одну колонну – двенадцать пехотинцев и грузный фельдмаршал на лошади. Один из солдат оказался горцем, и я особенно заинтересовался им из-за спора с раскрасчиком по поводу цвета килтов. И этот горец стоял прямо перед всадником.

Затем неожиданно объявили, что граф де Динар должен перейти в другую спальню. Он начал протестовать, но в конце концов подчинился, и все легли спать – все, кроме меня. Мне не спалось, так что я уселся с книгой в алькове бильярдной. Я так надежно спрятался, что вернувшийся Стэдмен меня не заметил. Он подошел к окну, постоял там не больше мгновения и снова вышел.

И когда я, выждав немного, в свою очередь добрался до окна, то обнаружил весьма странную вещь. Тот горец, который так заинтересовал меня, поменялся местами с фельдмаршалом. Теперь у него не висело над затылком конское копыто, зато хвост болтался у него прямо перед глазами. Другими словами, фельдмаршал переместился на одно место вправо. Почему? Зачем Стэдмену понадобилось приходить в бильярдную и переставлять всадника?

– Боже мой, – прошептал Эндрюс. – Боже мой!

– Теперь ты все понял, да? – так же мрачно спросил Драммонд. – Стэдмен никогда не интересовался свинцовыми солдатиками10 и не разбирался в них. Но услышав, что маленький Билли их очень любит, придумал оригинальный план, как указать расположение комнаты графа. Только что раскрашенных солдат нельзя было передвинуть с места на место, а поднос стоял на подоконнике так, что любой мог заглянуть с улицы и увидеть, где находится фельдмаршал. На нашем этаже было тринадцать комнат, и тринадцать солдат стояли на подносе. Когда граф перебрался в соседнюю спальню… – Драммонд пожал плечами. – Не знаю, почему Стэдмен решил убить его, – задумчиво продолжил он. – Вероятно, ты скоро это выяснишь, Эндрюс. Если так, то сообщи мне.

Потрясенный Эндрюс смотрел на него в полной тишине. – Но почему Стэдмен сам попался на свою уловку? – спросил он наконец. – Его спальня была третьей с другого края.

– Знаю. Но видишь ли, фельдмаршал переместился еще раз. Когда я выключил свет и пошел спать, перед ним стояли всего двое солдат. Давай-ка я тебе чего-нибудь налью.

Представлять читателям самого Артура Конан Дойла, к счастью, совершенно не требуется. Поэтому скажем несколько слов лишь о его текстах, включенных в этот сборник.

«Случай в полку» – довольно редкий образец детектива «не холмсианского», а вдобавок и достаточно неканонического. Впрочем, удивляться такому совпадению не приходится: ведь истории о Шерлоке Холмсе, собственно, и задали канон как таковой. Некоторые реалии этого рассказа требуют пояснения для современных читателей. Так, джезали – длинный мушкет афганских горцев: оружие, при всей своей примитивности, очень мощное, дальнобойное и точное. Англичане успели познакомиться с ним в нескольких войнах: именно пулей джезали был ранен… доктор Ватсон (по «Этюду в багровых тонах» – в плечо, по «Знаку четырех» – в ногу). Упоминание о винтовке Ремингтона связано с однозарядной моделью 1867 года, состоявшей на вооружении без малого трех десятков стран, включая и Египет времен Араби-паши11. Винтовка Бердана (знаменитая «берданка») по происхождению такое же американское оружие, как и продукция Ремингтона, однако вскоре она была принята на вооружение в русской армии, где неоднократно модернизировалась. В данном рассказе афганцы стреляли по англичанам именно из российских берданок, полученных ими в рамках пресловутой «Большой игры», то есть многолетнего состязания между тогдашними сверхдержавами за верховенство на центральноазиатских просторах. Это действительно было более опасное оружие, чем джезали и ремингтон.

Гурко12 и Красный Принц (прозвище Фридриха Карла Гогенцоллерна) – авторитетные полководцы, пользовавшиеся уважением не только союзников, но и геополитических оппонентов. Оба участвовали во многих кампаниях, но с первым герой Конан Дойла должен был встречаться во время русско-турецкой войны 1877— 1878 годов, со вторым же несколько ранее, на франко-прусской войне 1870—1871 годов.

Что касается карточной игры, то она в рассказе описана грамотно, но, по мнению специалистов, несколько натужно. Это явно взгляд со стороны. В число увлечений сэра Артура входили самые разные спортивные игры – но ни одна из карточных…

Второе произведение, «О Холмсе и спиритизме», еще более необычно. По жанру это скорее эссе, чем что-либо еще; однако оно ни разу не публиковалось не только в переводах, но даже в английских изданиях, потому что… никогда не было написано! В оригинале это – кинематографическая запись, сделанная за несколько месяцев до смерти Конан Дойла; кинематограф тогда еще был немой, так что речь записывали на установленный рядом с камерой граммофон. (Фактически она начинается с фразы: «Я должен сказать пару слов. Просто чтобы проверить звук, как я понимаю».)

Между прочим, эта лента – самая длинная съемка Конан Дойла кинокамерой: сохранились еще несколько пленок, но на них писатель появляется на считанные десятки секунд. И только ее сопровождает запись звука…

В первых кадрах сэр Артур (он все еще крепок и статен, хотя жить ему оставалось около полугода) выходит в сад, под ногами у него крутится ирландский терьер, не скрывающий своей великой любви к хозяину. Конан Дойл кладет на столик книгу, которую принес с собой, снимает шляпу и небрежно бросает ее поверх книги; затем садится в плетеное кресло (собака тут же располагается рядом и кладет морду ему на колено, играя роль почетного слушателя) и начинает рассказ. Закончив его, ласково поглаживает пса, произносит: «Ну что же, до свидания» – и, сопровождаемый осчастливленным терьером, уходит к виднеющемуся на заднем плане дому…

Но получилось не «до свидания», а «прощайте». Это интервью стало последним из тех, которые давал Конан Дойл, – и единственным, которое потомки могут видеть и слышать.

Что касается той части рассказа, в которой сэр Артур говорит о спиритизме, то давно отмечено: в таких вопросах он проявлял поистине рыцарскую доверчивость, не очень-то уместную в мире уже слишком далеком от рыцарства. Так что его фраза «Я говорю о том, с чем я имел дело, что я видел, что я слышал собственными ушами, причем в присутствии свидетелей», увы, нуждается в расшифровке: всякий раз, когда становятся известны протоколы этих спиритических заседаний, оказывается, что именно Конан Дойл никогда ничего не видел и не слышал, при этом целиком полагался на показания «свидетелей», которые, разумеется, во многих подробностях описывали ему свои собственные «наблюдения». Кавычки необходимы в обоих случаях.

Что поделать: когда речь шла о контактах с духами (особенно если это были «прекрасные молодые люди», павшие на полях сражений Первой мировой, где сам сэр Артур тоже потерял младшего брата, старшего сына, шурина и двух племянников), создатель Шерлока Холмса словно бы превращался в доктора Ватсона…

Случай в полку

Это была крайне деликатная история. Думаю, у нас в Третьем Карабинерском полку ее забудут нескоро – то есть вообще не забудут.

Нравы в Третьем Карабинерском были столь же свободны, сколь тверда дисциплина, так что если в полк прибывал простой и недалекий служака, склонный жить исключительно по уставу, – что ж, ему в этом смысле тоже предоставлялась полная свобода действий, и его армейская карьера абсолютно не страдала. Но все же есть предел тому, что полковник, при всем своем великодушии, считал допустимым. А коль скоро полковник был ярым сторонником честной игры во всех значениях слова, то и в первоначальном значении, то есть за карточным столом, о нарушении ее, разумеется, не могло быть и речи. В таких вопросах даже тень подозрения – нечто абсолютно чудовищное.

Ну сами посудите. К библейским заповедям и ко всякому писаному кодексу можно относиться примерно так же, как к залпам арабских ружей при Кассасине13: ты учитываешь их значимость, принимаешь к сведению, но идешь сквозь них с этакой веселой беззаботностью, ведь, в конце концов, рисковать жизнью – это твоя профессия, не так ли? Но неписаные кодексы, законы чести высятся гранитными бастионами меж руин заповедей и уставов. Они краткие, ясные и порой неудобные, но горе тому, кто их нарушит.

А раз уж в любом случае следует поступать по законам чести, то среди этих законов есть и вот какой: карточные долги надо платить. Поступать иначе попросту не спортивно. Это все равно что белое перо14 – а такими перьями карабинеры сроду отмечены не были и вовек не будут.

Короче говоря, кодекс был прост, в каком-то смысле даже примитивен, однако соблюдался свято – чем далеко не всегда могут похвастаться более сложные и развитые системы.

Если уж и был в офицерском собрании человек, который мог считаться у юных субалтернов живым эталоном кодекса, то таковым следует считать майора Эррингтона. Он был человек в возрасте, то есть старше всех остальных карабинеров и не моложе полковника (который нам, юнцам, тогда казался стариком); прошел добровольцем через две войны, после одной из них еще какое-то время работал как военный атташе; имел на теле рану от пули, выпущенной из винтовки Бердана, – а у нас, надо сказать, эту винтовку всегда считали куда более неприятной штукой, чем афганские мушкеты-джезали или даже те ремингтоновские винтовки, которыми были вооружены солдаты Араби-паши.

Все мы прошли Египет и Судан, но только майор мог мельком обмолвиться о том, как он рядом с Гурко пересекал Балканы или проехал мимо свиты Красного Принца всего за два дня до Гравелота15. И каждый из нас смущенно опускал взгляд, каждому казались мелкими наши победы над фуззи и патанами16, каждый невольно задумывался о том, как мог выглядеть мир, если бы вместо министерства иностранных дел всем заправляли молодые офицеры Третьего Карабинерского, – и каждый приходил к выводу, что этот мир был бы гораздо лучше. Во всяком случае, энергичнее.

Вы, конечно, сейчас подумали, что майор не упускал случая козырнуть своими заслугами. Ничего подобного! Он был не просто вежлив, но прямо-таки чрезвычайно деликатен. Пожалуй, это можно было назвать его единственным недостатком, потому что всему своя мера, особенно в условиях военного лагеря. Во время сражения трудно было пожелать себе лучшего командира, чем Эррингтон, но вот в мирное время он почти не умел быть строгим руководителем. Даже когда пред ним представал пьяный как сапожник нижний чин, только что совершивший вопиющее, на грани дезертирства или вроде этого, нарушение устава, – майор, конечно, сурово хмурил брови, метал глазами молнии и говорил с ним очень грозным голосом, но солдат таким не обманешь: они все равно чувствовали, что перед ними «отец-командир», причем больше отец, чем командир…

Еще надо сказать вам, что Эррингтон происходил из очень богатой семьи, он был обеспечен лучше всех в полку и мог позволить себе свободно относиться к деньгам, но тратил не больше, чем любой другой офицер. Иные из нас, самые юные, негласно записали его в скупцы, однако остальные, наоборот, считали это очередным примером особой деликатности майора: он не хотел выставить себя слишком богатым, а точнее, выставить всех прочих слишком бедными.

Неудивительно поэтому, что мнение майора для нас значило чрезвычайно много. Мы, молодые офицеры, буквально смотрели ему в рот. В любом полку случаются всякого рода ссоры, конфликты и недоразумения, которые нельзя ни загонять внутрь, ни тем более выносить наружу, – так что для их разрешения требуется мудрое и авторитетное суждение кого-нибудь из старших командиров. Майор, попыхивая сигарой, терпеливо выслушивал суть дела, затем возводил глаза к потолку, словно наблюдая за душистыми клубами сигарного дыма, и говорил: «Думаю, Джонс, что вам лучше бы взять свои слова обратно» или «При этих обстоятельствах, Хэл, ваши действия следует считать оправданными», после чего вопрос оказывался улажен наилучшим образом.

Словом, скажи нам кто-нибудь, что полковник украл полковой сервиз или что наш капеллан пригласил к чаю единственного в Третьем Карабинерском атеиста (таковым у нас был старший сержант), мы удивились бы этому меньше, чем слуху, будто майор Эррингтон может быть замешан в чем-нибудь постыдном. Но этот слух действительно возник.

Дело обстояло так. Не помню, упоминал ли я уже о том, что полковник был человек в высшей степени азартный. Карты, кости, скачки, верный шанс либо почти безнадежный – ему было все равно: лишь бы держать ставку за или против хоть чего-нибудь. Это было приемлемо, когда игра шла в нашем офицерском кругу, где ставки обычно не поднимались выше шиллинга за очко и полукроны за вист. Даже когда полковнику не повезло в борьбе за кубок того регионального чемпионата, который проводился в масштабах всего Третьего Карабинерского, – что ж, там ставки тоже не выходили за пределы разумного.

Но когда он вдруг решил подписаться на американские железнодорожные акции, то снял для этого с банковского счета все свои сбережения (приносившие верных семь процентов в месяц), да еще и кредит в том же банке взял, и вложил эти средства в дело, где игроки сидят по ту сторону океана, а банкомет и вовсе расположился на Уолл-стрит. Бесполезно было объяснять старику, что по сравнению с этим риском рулетка в Монте-Карло – милая семейная игра на интерес. Последовало неизбежное: железнодорожная линия сменила владельца (ее приобрел какой-то особо крупный финансовый туз), прежние акции упали c шестидесяти двух пунктов до цены бумаги, на которой были напечатаны, а дела нашего славного командира замерли в миллиметре от процесса о банкротстве. И не просто замерли, но неуклонно двигались к тому самому процессу. На сотые доли миллиметра в день – однако де-факто это означало, что до него остаются считанные недели. А как только дело поступит в суд, полковник, разумеется, в тот же день подаст в отставку.

Шила в мешке не утаишь, так что мы всё знали, хотя, разумеется, не потому, что наш командир хоть словом об этом обмолвился: он был горд как Люцифер. Итак, полковник упорно молчал, а службу в эти роковые недели нес особенно безупречно, но все-таки в глазах его сквозила смертная тоска, а мундир иной раз переставал сидеть на фигуре идеально и нелепо обвисал, как штатский сюртук.

Разумеется, все мы очень жалели нашего славного старика, но не знали, чем тут можно помочь. А, ладно, скажу вам честно: даже больше, чем за самого полковника, мы беспокоились за его дочь, юную мисс Виолетту. Все карабинеры буквально обожали Виолетту Лоуэлл, и ее горе стало горем полка как такового. Была ли она идеальной красавицей? Положим, нет – но очень хорошенькая девушка, свежая, как английская весна, очень умная, очень чуткая, очень… Да что там говорить: для всех она была образцом женственности. Знаете, есть такие девушки – вот только увидишь их и уже больше не можешь о них не думать, причем не в красоте как таковой тут дело. Такое это наслаждение – просто быть рядом с ними, слышать их голос, видеть их счастливые лица… От самого их присутствия жизнь становится лучше и чище. Словом, если вы таких девушек встречали, то поймете меня без долгих объяснений.

Именно такой была наша Виолетта. Мы буквально боготворили ее, все без исключения, от «старого» майора до только что поступившего в полк субалтерна, у которого, конечно, бритвенные принадлежности в экипировку входили, но на практике еще не использовались за ненадобностью. И когда на юное личико Виолетты упала тень той печали, которая угнетала ее отца, нам тоже стало не до веселья. И даже тот факт, что как раз тогда наш полковой поставщик отправил карабинерам большую партию «Дойца-Гельдерманна»17 урожая 81-го года, не мог вернуть нам хорошее настроение.

Майор переживал больше всех. Мне даже кажется, что он принял ситуацию ближе к сердцу, чем сам полковник (кстати, майор-то как раз был единственным, кто по старой дружбе попытался намекнуть ему, что, мол, не стоит покупать те проклятые акции). Наверное, Эррингтон, понимая, что позор банкротства станет для его старого друга смертельным ударом, винил себя в том, что высказал свои предостережения недостаточно настойчиво. Ну и еще – кажется, он совсем по-особому относился к дочери полковника. Мы не могли с уверенностью это утверждать: майор был человек сдержанный, даже, пожалуй, застенчивый; он свои чувства очень по-английски скрывал так тщательно, словно они были позорными недостатками. Но все-таки иной раз удавалось заметить, как теплел его взгляд, устремленный на юную Виолетту. То есть у каждого из нас теплел, однако у него – иначе. Во всяком случае, так нам казалось.

Полковник имел обыкновение после ужина удаляться в свой кабинет. Это не означало намерения остаться в одиночестве: каждый, кто последовал бы за ним, оказывался там желанным гостем. Майор Эррингтон и несколько офицеров, включая и вашего покорного слугу, обычно как раз следовали туда – и майор с полковником садились играть в вист друг против друга, а мы, все остальные, либо тоже вистовали, либо просто становились вокруг стола посмотреть на игру. О, уверяю вас, там было на что посмотреть! Полковник всегда оставался игроком не просто азартным, но поистине великолепным, причем играть он предпочитал на крупные ставки. Близок ли он был к банкротству, далек ли – от этого ничего не менялось: по крайней мере в офицерском собрании полковник считал для себя делом чести придерживаться прежнего кодекса.

А вот поведение майора в последние дни стало несколько странным. Одно время он вообще отказывался играть на деньги, но недавно, как раз когда с полковником произошла эта неприятная история, этому правилу изменил. Не просто ответил на традиционный вызов полковника, но, похоже, косвенно побуждал его повышать ставки – и вообще играл как человек, очень озабоченный выигрышем: крайне внимательно наблюдал за сдачей карт, следил, чтобы все денежные ставки сразу выкладывались на стол… В тот день майор был прямо-таки сам на себя не похож: он нервничал, грубо ошибался в игре – но фортуна все равно оказалась на его стороне. Тяжело было наблюдать, как в результате этой игры полковник, и так-то потерявший почти все, делается еще беднее, а самый богатый человек полка – еще богаче. Однако майор по-прежнему был для нас эталоном чести, поэтому мы верили: если он поступает именно так, а не иначе, значит, для того есть особенно веские причины.

Да, так думали все мы… кроме одного. Низкорослого и юного секонд-лейтенанта Петеркина приписали к Третьему Карабинерскому совсем недавно, но он вообще был из молодых, да ранних: если бы существовала книга «Инструкция для мальчиков: 50 способов казаться взрослым еще до того, как у тебя пробьются первые усы», то он стал бы ее усерднейшим читателем. В том числе и по части карточных игр. В девять лет он, благо финансы семьи позволяли, уже сам делал букмекерские ставки, в десять скопил из выигрышей очень приличную сумму, а к тринадцати годам ставки уже не делал, но принимал – иными словами, держал подпольный тотализатор. Так что к тому времени, как он обзавелся первыми усами и лейтенантскими погонами, Петеркин был уже настолько сведущ, проницателен и опытен, что мог дать фору иному ветерану.

В области карт, естественно.

Для юнца, к тому же «из чужаков», это не такое уж достоинство. Однако мужеством Петеркин тоже не был обделен, да и чувство юмора у него имелось – в общем, мы с ним прилично ладили. До тех пор, пока он не обронил в адрес майора первое слово подозрения.

Отлично помню, как это случилось. Дело было утром, в бильярдной: нас, лейтенантов, там собралось шестеро, и еще Остин, молодой капитан. Он как раз гонял с Петеркином шары – и вдруг с грохотом швырнул кий на пол.

– Вы – проклятый маленький лгун, Петеркин! – воскликнул Остин.

Мы понятия не имели, в чем там дело, но сразу повернулись к ним. Петеркин вовсе не выглядел смущенным. Он спокойно натирал мелом набойку своего кия.

– Думаю, капитан Остин, вскоре вам придется пожалеть о своих словах, – безмятежно, даже почти весело произнес Петеркин.

– Вы так считаете?

– Да. Более того скажу: полагаю, вы за них передо мной извинитесь.

– Да неужто?

– Вот именно. Все, чего я прошу, – пойти сегодня со мной вечером на… скажем так, на разведку и убедиться во всем собственными глазами. А завтра все мы снова встретимся тут в этот же час, и вы сообщите ныне присутствующим здесь джентльменам свои выводы по поводу… предмета нашей размолвки.

– Эти джентльмены не имеют к ней никакого касательства!

– Простите, капитан, но отныне имеют. Вы бросили мне… гм, необдуманное обвинение в их присутствии – и взять свои слова назад вам тоже надлежит в их присутствии. Впрочем, если желаете, я сейчас объясню им суть нашего спора, и они сами решат, как…

– Ни слова! – гневно воскликнул Остин. – Не смейте повторять эту клевету!

– Что ж, как хотите. Но в этом случае вы должны согласиться на мои условия.

– Хорошо, я сделаю это. Сегодня вечером я отправлюсь в то, что вы изволили назвать «разведкой», а завтра, когда мы все встретимся здесь, публично расскажу о ее результатах. И уж будьте уверены, молодой человек: после этого вам придется сменить место службы, потому что пребывание в Третьем Карабинерском для вас сделается очень некомфортным!

Капитан удалился, в ярости хлопнув дверью. А Петеркин только хмыкнул и продолжил катать шары уже в одиночестве, оставаясь совершенно глухим к нашим вопросам по поводу того, что же сейчас произошло.

Разумеется, на следующее утро все мы собрались в бильярдной. Петеркин по-прежнему не говорил ничего – но в глазах его мелькнул странный блеск, когда капитан, единственный из нас слегка запоздавший, появился на пороге.

Остин словно постарел лет на десять. Таким удрученным мы его еще не видели.

– Ну что ж, – произнес он, – никогда бы не поверил этому, если бы не увидел собственными глазами, – никогда! Вынужден, черт побери, взять свои слова обратно. Петеркин, вы были правы. Представить себе не мог, что офицер карабинеров способен пасть так низко…

– Да, это скверная история, капитан, – кивнул Петеркин. – Конечно, заметил я ее только случайно, но раз уж так…

– Раз уж так, то вы правильно сделали, что не стали молчать. Такие случаи выносят на офицерский суд чести.

– Если это такое дело, в котором затронуты вопросы чести, то, полагаю, прежде всего следует посоветоваться с майором Эррингтоном, – вступил в беседу лейтенант Хартридж.

Капитан горько усмехнулся.

– Ладно уж, молодые люди, придется вам сказать, – произнес он после паузы. – Это не тот вопрос, который можно держать в секрете… Помните, майор недавно играл с полковником, и на столе были крупные суммы? Так вот, знайте: Эррингтон специально тренируется, отрабатывая шулерский трюк, позволяющий при сдаче карт спрятать одну из них в рукав и тем усилить свою карточную руку18. Мы, Петеркин и я, наблюдали эти тренировки два вечера подряд, своими собственными глазами. Да, джентльмены, сейчас вы можете сказать мне все, что собираетесь, но повторяю: вчера я стоял напротив окна комнаты майора и видел это, черт побери, наяву. А вы же знаете, что наш старина полковник, при всем мастерстве игры, близорук… Эррингтон передергивал самым бесстыдным образом, будучи абсолютно уверен, что противник ничего не заметит, а никто другой к игре и присматриваться не будет… по крайней мере, в этом смысле. Я… я должен рассказать это полковнику. Полагаю, это моя обязанность.

– Наверно, нам всем следует присутствовать при игре сегодня вечером, – сказал Петеркин. – Конечно, не подходить к столу вплотную и не таращиться на игроков, но быть начеку. Шестеро свидетелей – вполне достаточно, чтобы уладить вопрос.

– Даже шестьдесят свидетелей не заставят меня поверить, что… – начал было Хартридж.

– Что ж, тогда вы просто поверите своим собственным глазам, как мы с секонд-лейтенантом поверили своим, – пожал плечами капитан. – Разумеется, младшим офицерам крайне неловко обвинять в таких вещах одного из своих командиров, человека с двадцатилетним послужным списком – черт побери, блестящим! Но то, что неуместно для нас, уместно для командира полка. А он будет предупрежден, будет бдителен – и сможет поступить так, как сочтет в той ситуации нужным. Шулерство в офицерской компании – не та вещь, которой можно позволить долго существовать. Сегодня вечером мы решим этот вопрос раз и навсегда.

И вот наступил вечер. Мы все собрались в кабинете полковника. За стол, как и в прошлый раз, сели только двое старших, майор и сам полковник. Лицо последнего приобрело чуть более багровый оттенок, чем обычно. Это, как нам было известно, являлось несомненным признаком близкой ярости: редкой, но неукротимой.

Лицо капитана Остина было аналогичного цвета. Конечно, он имел основания предполагать, что, если обвинение не подтвердится, гнев полкового командира будет излит на него.

– Какие ставки? – спросил майор.

– По фунту за партию, как и раньше.

– По фунту за каждую взятку, если не возражаете, – предложил майор.

– Отлично. Фунт за взятку19. – Полковник надел пенсне и смерил противника изучающим взглядом. Майор перетасовал колоду и дал подснять.

Первые три партии закончились вничью. У майора карты были лучше, но его противник оказался искуснее в розыгрыше.

В четвертой партии сдача снова перешла к майору. Он положил колоду на стол и прикрыл ее локтями так, что мне стало не видно, как он тасует.

Полковник зашел с валета, и майор побил его дамой. Когда он протянул руку, чтобы забрать взятку, полковник вдруг резко подался вперед в кресле и с его уст сорвалось ругательство, столь непривычное для всех, кто знал нашего командира.

– Поднимите рукав, сэр! – воскликнул он в следующий миг, вскакивая на ноги. – Ну же! У вас карта под рукавом!

Майор тоже вскочил, опрокинув кресло. Мы все уже были на ногах, но ни один из участников игры не обратил на нас ни малейшего внимания.

Полковник, уже совершенно багровый от негодования, указывал пальцем на одну из карт, лежащих рубашкой вверх. Майор вытянулся, как на плацу. Он слегка побледнел, но и не более того.

– Да, сэр, должен признать: у меня в рукаве карта. Но вы же не станете на основании этого обвинять меня в шулерстве?

Полковник оперся на стол костяшками кулаков.

– Это не первый раз. – констатировал он.

– Вы предполагаете, что я воспользовался шулерской уловкой, чтобы получить над вами несправедливое преимущество?

– Мне нечего «предполагать». Я своими глазами видел, как вы передернули!

– А я-то думал, что у вас была возможность хорошо узнать меня за двадцать лет, – произнес майор Эррингтон неожиданно мягким тоном. – Достаточно хорошо, чтобы вы могли прийти к иным выводам… Имею честь пожелать всем вам доброго вечера, джентльмены.

Майор холодно поклонился и вышел прочь.

Едва лишь за ним закрылась дверь, как распахнулись занавески на противоположном конце кабинета. Там находилась небольшая комнатка, где как раз сейчас мисс Лоуэлл готовила всем нам кофе. И вот она ступила через порог, не глядя ни на кого из нас, только на отца.

– Папа! Я представить себе не могу, что ты сказал мистеру Эррингтону! Как ты мог так жестоко и несправедливо его оскорбить?

– Я не сказал ничего несправедливого, дорогая. Капитан Остин, вы видели все? Подтвердите, что я не ошибся!

– Да, сэр. Вы не ошиблись. Я видел шулерский прием. Не только как развивалась партия, но и карту, которую он передернул. Вот она. – Он наклонился вперед и вскрыл верхнюю карту.

– Точно! – воскликнул полковник. – Это козырный король. Так и есть.

– Но кто же в здравом уме передергивает так, чтобы не сдать себе козырного короля, а наоборот, лишиться его? Кстати, на что он его заменил?

Наш командир перевернул карту на столе рубашкой вниз. Это оказалась восьмерка. Полковник присвистнул и запустил пальцы в шевелюру.

– Это ослабило его руку, – сказал он. – Зачем он это сделал?

– Затем, папа, что он намеренно старался проиграть тебе.

– Честное слово, сэр, теперь, когда я задумываюсь обо всем этом, то понимаю: мисс Лоуэлл совершенно права! – воскликнул капитан. – Вот почему он назначил такие высокие ставки, вот почему так из рук вон плохо играл, сегодня и в прошлый раз… Но ему пришли на руки слишком хорошие карты – и майор попытался от них избавиться. Он явно стремился к проигрышу, не знаю уж, по какой причине… О! Простите, сэр…

– О господи! – Полковник застонал от отчаяния. – Сумею ли я остановить…

И он выбежал из кабинета вслед за майором.

Таким образом то, что сперва выглядело как ужасающее нарушение кодекса чести, объяснилось самым благородным образом. Конечно, майор лучше всех знал, насколько полковник близок к финансовому краху. И, разумеется, он понимал, что его старый друг откажется от любой прямой попытки оказать ему помощь. Вот он и попробовал сделать это за карточным столом. Но судьба распорядилась так, что ему пришли слишком хорошие карты, поэтому, желая помочь, майор, наоборот, еще больше навредил. Чтобы избежать повторения этого, он воспользовался карточным трюком – недостаточно ловко, ибо плутовать в игре совсем не умел, даже специально потренировавшись для этого, – чем и навлек на себя наши подозрения.

Полковник принес ему самые искренние извинения – и был прощен. А потом произошло чудо: американский миллионер, совсем было обанкротивший железнодорожную компанию, держателем акций которой так опрометчиво сделался полковник, внезапно скончался – и акции начали стремительно расти в цене. Скоро их стоимость достигла восьмидесяти семи пунктов, и в итоге оказалось, что наш славный командир действительно сделал удачную ставку.

Какое-то время мы полагали, что дополнительным залогом примирения станет брак между майором и юной Виолеттой: во всяком случае, на это ставили два и даже три к одному. Но девушка, нарушив все литературные каноны, вышла замуж за очень многообещающего молодого улана из Мадрасского корпуса – и покинула Третий Карабинерский.

А майор в результате так и остался холостяком. И, наверно, таковым пребудет до конца своих дней.

О Холмсе и спиритизме

Есть две вещи, о которых люди всегда хотят меня спросить. Одна из них: как я вообще пришел к тому, чтобы писать истории про Шерлока Холмса? А другая: как я пришел к тому, чтобы получить опыт спиритизма, и почему проявил большой интерес к этому вопросу?

Что ж, для начала об историях про Шерлока Холмса. Это произошло таким образом: в то время я был довольно молодым доктором, проходил курс научной подготовки и имел обыкновение на досуге читать детективные истории. При этом меня часто раздражало то ощущение, будто в старомодных рассказах детектив всегда добивался успеха лишь по воле благоприятного случая; или вообще не объяснялось, как ему все удалось. То есть он приходил к разгадке, но никогда не объяснял, каким образом достиг успеха. С моей точки зрения, это была игра не по правилам. Мне казалось, что он должен объяснить, как пришел к своим выводам.

Размышляя об этом, я задумался и о том, как применить существующий научный метод к следственной работе. Когда я был студентом, у нас преподавал старый профессор по имени Белл, он необыкновенно хорошо умел делать умозаключения. Он смотрел на пациента, он практически не давал ему раскрыть рта, но диагностировал его болезнь, определял его профессию и другие особенности, нередко даже национальность, – исключительно с помощью наблюдения. Поэтому, естественно, я сказал себе: «Хорошо, если ученый, подобный Беллу, станет детективом, он не будет полагаться на случай, он будет использовать научный подход».

Так что, как вы легко можете представить, раз уж я ухватил эту нить размышлений, у меня словно бы появилась новая идея детектива, и мне стало интересно поработать над ней.

Я размышлял о сотне маленьких уловок, если можно так сказать, о сотне маленьких деталей, на которых сыщик мог бы построить свои рассуждения, и тогда я принялся создавать истории по этой канве. Вначале, полагаю, они привлекли очень мало внимания, но спустя определенное время, когда я начал писать короткие приключенческие рассказы, выходившие из месяца в месяц на страницах журнала «Стрэнд», люди постепенно осознали, что эти истории отличаются от старых детективов, поскольку в них есть что-то новое. Читатели начали покупать журнал, и он процветал (гм-м-м…). И, должен сказать, я тоже (гм-м-м…). Мы подошли друг другу. Вот с тех пор Шерлок Холмс прочно укоренился в моем творчестве. Я написал о нем гораздо больше, чем когда-либо собирался, но мою руку подталкивали добрые друзья, которые постоянно хотели знать еще. И таким образом эти чудовищно обширные кущи разрослись из сравнительно малого зернышка.

Но любопытно, как много людей по всему миру совершенно убеждены, что Шерлок Холмс – живой человек. Я получаю письма, адресованные ему, я получаю письма с просьбами о его автографе, я получаю письма, адресованные его довольно-таки глупому другу Ватсону. Некоторые дамы даже писали мне, что были бы счастливы занять место экономки Холмса. Одна из них, узнав, что он стал разводить пчел, написала, что она – «эксперт в сегрегации матки» (не просите меня объяснить значение этого выражения20) и, следовательно, судьба со всей очевидностью предназначает ее на роль экономки Шерлока Холмса.

Не знаю, что мне еще стоит сказать о нем. Поэтому перейду к другому вопросу, который, конечно, для меня гораздо более серьезен: к вопросу о том, как я взялся за тему спиритизма. Весьма любопытная подробность: мой первый опыт в этом направлении произошел именно в то время, когда в моем сознании зрел Шерлок Холмс. Это было приблизительно году в 1886 или 1887. То есть нельзя сказать, будто я сформировал свое мнение по поводу спиритизма поспешно. Прошел сорок один год с тех пор, как я написал по этой теме статью, которая появилась в журнале «Лайт». На протяжении этих лет я не упустил ни единой возможности что-либо прочесть, изучить или провести эксперимент на эту тему.

Люди спрашивают меня, буду ли я еще писать истории про Шерлока Холмса. Вряд ли это возможно. По мере того как я становлюсь старше, тема спиритизма тоже интенсивно развивается, набирает состоятельность, и отношение к ней становится все более серьезным. И я полагаю, что мои немногие оставшиеся годы будут посвящены более этому направлению, чем литературному. Тем не менее, конечно, я не бросил писать (нужно зарабатывать себе на жизнь), но моя основная мысль в том, что я должен углубить полученные мною знания о спиритизме и распространить их, насколько смогу, среди тех, кто оказался не настолько удачлив. Однако не думайте, будто я говорю о себе как об изобретателе спиритизма или даже как о его образцовом представителе. Есть множество сильных медиумов, множество крупных исследователей спиритизма, исследователей всех направлений. Все, что я могу, – это быть граммофоном для вышеназванной темы. Могу идти к людям, встречаться с ними лицом к лицу, пытаться объяснить им, что это не «ерунда», как обычно говорят о спиритизме, но действительно великая философия и, по моему мнению, основа религиозного прогресса в будущем человечества.

Я полагаю, что работал с бóльшим количеством медиумов – и хороших, и плохих, и посредственных, – чем кто-либо еще. В любом случае – с бóльшим их разнообразием: ведь я много путешествовал по всему миру, и где бы мне ни довелось побывать (в Австралии, Америке или Южной Африке), лучшее и худшее, что только в этом смысле можно найти, предоставляли в мое распоряжение. Поэтому, когда поспорить со мной приходят люди, которые совсем не имеют опыта, немного читали о спиритических сеансах и, возможно, никогда не были ни на одном из них, как вы понимаете, я не воспринимаю их возражения всерьез. Когда я говорю на эту тему, я говорю не о том, во что верю, я говорю не о том, что думаю, – я говорю о том, что знаю. Есть огромная разница между верой и знанием. Я говорю о том, с чем я имел дело, что я видел, что я слышал собственными ушами. И учтите – видел, слышал и имел дело только в присутствии свидетелей, я всегда исключаю риск обмануться галлюцинациями. На большинстве моих экспериментов присутствовали шесть, восемь или десять свидетелей. И все они видели и слышали то же, что и я.

Постепенно, изучая тему из года в год, я уверялся все больше. Но только во время войны, когда все эти прекрасные молодые люди покидали нас, когда весь мир спрашивал: «Что с ними случилось, где они, что они теперь делают? Неужели они растворились в пустоте, или они все еще те замечательные ребята, которых мы знали?», – только тогда я осознал, как всепоглощающе важны для человеческой расы знания об этом предмете.

Вот тогда я еще серьезнее погрузился в эту тему, я ощущал высокую цель, которой мог бы посвятить остаток моей жизни, в попытках донести до других людей частицу этого знания и убежденность, приобретенную мной самим. Вне всякого сомнения, результаты оправдывают меня. Я уверен, что могу заполнить целую комнату в моем доме письмами людей, рассказывающих о том, как их утешили мои труды и лекции на эту тему. И о том, как они еще раз услышали звук исчезнувшего голоса и почувствовали прикосновение исчезнувшей руки.

Ирвин Шрусбери Кобб – автор очень многогранный, отдавший дань самым разным жанрам. К детективам он обращался не слишком часто, хотя цикл рассказов о судье Присте считается в этом смысле образцовым. Это действительно так, причем детективная линия в этих сюжетах вовсе не мешает главной цели: теплому, ностальгическому, но одновременно пронизанному иронией описанию патриархальных ценностей «унесенного ветром» Старого Юга. То есть он еще не совсем унесен, но поколение судьи Приста и его друзей, которое Кобб видел своими глазами, – последнее. Более молодые писатели, включая даже таких знаменитостей, как Уильям Фолкнер и Маргарет Митчелл, этих стариков уже не застанут, так что им придется их «реконструировать» с опорой на чужие рассказы или свои представления – и результат окажется… не вполне идентичным. Как правило, в нем будет некоторый переизбыток воинственного пафоса. А у Кобба вместо этого присутствует грустинка, неизменно окрашенная добродушным юмором.

В каждом рассказе мир и общество можно принять как данность: не требуется читать все остальные сюжеты, чтобы понять, какие именно узы связывают ветеранов, которые в 1861 году вышли из города в составе роты юных добровольцев, а в 1865 вернулись как остатки поредевшей бригады, числом около пары взводов. После чего они друг для друга на всю оставшуюся жизнь – «парни», «ребята», в наших реалиях их бы назвали «мальчишки с одного двора». И не имеет значения, кто в той роте, а потом бригаде был лейтенантом (как юный Прист, еще не знавший, что станет судьей), кто сержантом, кто рядовым; также не имеет значения, кем они стали в последующей жизни – медиками, юристами, мелкими лавочниками: все это второстепенно по сравнению с фронтовым братством…

Только один человек навечно остается для них верховным авторитетом: тот молодой капитан, который командовал их ротой. Но он-то как раз до старости не дожил.

Штат Кентукки – это именно Старый Юг. Поэтому тот факт, что однополчане Приста воевали на стороне рабовладельческой Конфедерации, не мешает им придерживаться прогрессивных взглядов: для этих южан одинаково неприемлема и имперская неразборчивость тогдашних северян, и жестокая нуворишская алчность основных южных штатов. Не мешает это и автору: Кобб, склонный смотреть на жизнь сквозь «южный светофильтр», являлся убежденным противником расизма и национализма вообще. В этом смысле он был единомышленником другого своего современника-южанина, Марка Твена, а вот такой кондовой северянин, как Лавкрафт (кстати, высоко оценивавший творчество Кобба), отличался поистине «нутряным» расизмом, даром что его родной штат в свое время первым откликнулся на призыв Авраама Линкольна. Для северной психологии тех поколений довольно характерно в равной степени ненавидеть рабство… и чернокожих.

«Интернационал», который появляется на страницах этого рассказа, когда, готовясь защищать сицилийских трудовых мигрантов (о сицилийской мафии в тогдашних Штатах еще не слышали), в одном строю с англоамериканцами плечом к плечу встают этнический немец, итальянец, еврей и ирландец, словно бы взят из современной политкорректной литературы, но в начале ХХ века его действительно можно было ожидать скорее в Кентукки, чем в Нью-Йорке. Только черных в этом строю не хватает, но по другим рассказам этого цикла мы видим, что на ежегодных вечерах памяти чернокожие ветераны «кавалерии Форреста» сидят за общим столом со своими белыми однополчанами. Во время Гражданской войны они при той роте все-таки были не солдатами, а, как сейчас говорят, «обслугой», однако это не мешает их включению во фронтовое братство.

Последняя атака кавалерии Форреста21

Погода была необычайно мягкой и спокойной, но ближе к утру внезапно похолодало. После двух или трех часов обильного снегопада стало ясно и морозно. А когда в семь тридцать пять, по укороченному декабрьскому расписанию, взошло солнце, оно увидело мир, одетый в белое, хотя когда накануне уходило на покой в свою спальню на западе, оставило его пестро-желтым, приправленным зеленью. Повиснув над горизонтом бледным медным диском, оно изумленно щурилось сквозь рваное покрывало последних штормовых туч.

Вслед за солнцем и остальные оказались застигнутыми врасплох. Первый снегопад – и такой густой, обильный. Иные зимы в наших краях обходились и вовсе без снега, и хотя в другие его было в избытке, он почти никогда не выпадал до Рождества. Этот же появился, словно небесная кара, застал округу неподготовленной и с самого начала создал великое неудобство. В то утро почти у всех промывочных гидрантов случилась жесткая простуда. После лечебных обливаний горячей водой их чугунные носы некоторое время воспаленно капали, но затем у них появлялись очередные симптомы обледенения.

Повара на несколько часов позже взялись за приготовление завтрака, а когда все-таки приступили к делу, то застонали от отчаяния, обнаружив, что бойлеры и кухонные краны замерзли и совершенно не реагируют на оказанную им первую помощь. Было уже почти восемь утра, когда до некоторых домов все-таки добрался молочник со своим фургончиком на деревянных полозьях вместо колес и связками ржавых колокольчиков на шеях лошадей, исходящих паром. Из шкафов доставали прошлогодние резиновые сапоги, а с чердаков – всевозможные старые санки.

Чернокожий старик, который весной занимался побелкой, летом собирал ежевику, а осенью торговал вразнос ковриками, сотканными из кукурузных листьев и коры гикори, обошел своих постоянных покровителей с лопатой на плече и обмотками из джутовой мешковины на дряхлых ногах, чтобы прокопать за вознаграждение пешеходные дорожки. Там, где ветер наметал снег в небольшие сугробы, старик оставлял за собой такие следы, что можно было подумать, будто тут разгуливал слоненок.

В заднем дворе недовольно раскудахтался Сэр Забияка, когда его голые лапы погрузились в пушистую массу. Куры его гарема – ряд притихших и нахохлившихся фигурок на насестах – все крепче сжимали жердочки продрогшими лапами и смотрели сквозь дверь курятника на изменившийся и незнакомый мир. Если бы не их открытые глаза, могло бы показаться, что курицы совсем окоченели.

Маленькие мальчики, охотничьи псы, водопроводчики и немногочисленные владельцы саней ликовали. Домохозяйки и кошки, а с ними вечно мерзнущие старые леди и джентльмены были крайне несчастны. И не стеснялись это показывать.

Объявилось множество бродяг. Столь внезапное похолодание и снегопад согнали их с насиженных мест возле железнодорожных путей и заставили горожан осознать, как же много бредущих на юг солдат неудачи укрывал город между Днем Благодарения и Новым годом. Судья Прист их числа не знал – а узнав, вероятно, не слишком обеспокоился бы, – но с правой стороны главных ворот его дома, чуть ниже деревянного почтового ящика, был нацарапан заветный символ, который для посвященных в это всемирное братство обездоленных означал, что тут их ждет бесплатная и обильная трапеза. Причем взамен не потребуют колоть дрова и таскать тяжелые ведра с углем.

Посему от рассветного часа и почти до полудня череда оборванных и дрожащих путников проходила по его дорожке к двери черного хода. С красными от мороза носами и синими от холода руками они появлялись на пороге, чтобы попросить еды. Судья не мог отправить ни одного незнакомца от своих дверей голодным, это было неотъемлемой составляющей его веры в идею гостеприимства.

– Судья! – Тетушка Дилси Тернер ввалилась в старую гостиную, где хозяин сидел, прижав ноги к каминной решетке и поджаривая свои домашние туфли. – Судья, там-то еще один из этого белого отребья притопал за харчами. Поди уж сорок первый за час-то. Как вы полагаете, чего мне с ним лучше сделать?

– Что ж, тетушка Дилси, – ответил старик, – коль только еды он просит, то, верю, в данных обстоятельствах я мог бы дать ему немного.

– И чего ж ему дать-то? – поинтересовалась та.

– А разве от завтрака ничего не осталось? – отважился мягко, почти робко спросить он.

– Завтрух? – с презрением к мужскому невежеству запыхтела тетушка. – Завтрух? Сколько, по-вашему, здесь продержится одна крохотная миска завтруха? Себе-то я много не беру – заливаю в живот чашку горячего кофе, и будет. Но вы вдруг заделались великим едоком, а этот ваш черномазый Джефф… Ха! Да он еды просит, будто опустел до самых пяток. Назвали бы его по-честному, было б у него имя Голодуха! И разве ж я не говорила, что за утро тут почитай целый вагон народа, объедавшего нас, побывал? Нетушки, сэр, ни крошки не осталось от завтруха. Все тарелки вылизали дочиста!

– Ну же, тетушка Дилси, сделай мне одолжение, я был бы очень признателен, если бы ты что-нибудь приготовила бедолаге.

– Бедолаге? Он говорит «бедолаге»! Судья, вона, на кухне моей старый босяк – не меньше вашего здоровущий и толстый. Но вы же у нас за главного-то. Велите накормить – накормлю. Но токма не пеняйте мне, когда всем домом по миру пойдем.

И темнокожая гарпия умчалась, оставив судью усмехаться про себя. Тетушка Дилси громко лаяла, но не больно кусала, по крайней мере, письменных упоминаний о том, что она покусала хоть кого-нибудь, не было. Тем не менее, дабы убедиться, что ни один проситель не уйдет голодным, судья отложил на более поздний час начало своих обычных дневных дел. В гостиной ему было уютно и тепло. Да и заседания суда прервались на праздники. Уже почти пробило десять, когда Джефф Пойнтдекстер помог судье втиснулся в старенькое пальто с пелериной и надеть на ботинки огромные галоши с красной подкладкой. Судья наконец отправился в город.

Едва он прошел половину квартала, как вылетевший из-за ограды снежок сбил с его головы старую помятую черную шляпу. С удивительной для своих лет и комплекции ловкостью судья помчался за стрелком. Одной рукой он схватил упирающегося мальчугана, а другой принялся умывать его лицо рыхлым снегом, пока пленник не запросил пощады. Тогда судья дал ему десять центов в утешение за суровость наказания и отправился своей дорогой. Кровь у него приятно бурлила, а кончик порозовевшего носа сделался рубиновым.

Судья держал путь к аптеке Соула – месту его встречи с приятелями и в хорошую, и в плохую погоду – и почти уже туда добрался, когда услышал о неприятностях. Первым о них сообщил Дейв Баум. Увидев, как мимо его галантерейной лавки проходит судья, Дейв с непокрытой головой вылетел наружу.

– Судья Прист, вы знаете, что приключилось? – Дейв был очень взволнован. – Как же! Бивера Янси на кусочки порезал один из тех макаронников, что приехали сюда строить новую ветку железной дороги, – вот что приключилось! Совсем недавно стряслось. Там, где обитают эти самые итальяшки. Бив, он, должно быть, сказал одному чего-то поперек, а тот выхватил нож и порезал Бива на ленточки.

На самом деле, чтобы сообщить свои новости, невысокому мистеру Бауму понадобилось гораздо меньше времени, чем мне, чтобы их расшифровать, или вам, чтобы прочесть. В спешке он перемешивал слоги в кашу. Дэн Сэтлл вовремя присоединился к ним и, уловив последние слова, сложил всю историю воедино:

– Бедного старину Бивера отправили в кабинет доктора Лейка. Я только что оттуда, целая толпа там собралась, чтобы услышать, как он нас покинет. Никто не верит, что он долго протянет. Того, кто его порезал, пока не поймали. Но страсти уже кипят.

– Вот что творит железная дорога, когда везет сюда всех этих иностранцев, – с горечью произнес мистер Баум, который сам был родом из Баварии. – Судья, как, по-вашему, следует поступить в этом деле?

– Что ж, сынок, – сказал судья Прист, – начнем с того, что будь я на твоем месте, то сбегал бы в свой магазин и надел бы шляпу, пока не простудился. Будь я на месте начальника городской полиции, то нашел бы виновного и запер его понадежнее и покрепче. А будь я на месте всех остальных, то не порол бы горячку, пока не выслушал обе стороны. Почти в каждом случае есть две стороны, а порой случаются и три, и четыре. Я думаю, в январе соберется новое большое жюри, и не удивлюсь, если они тщательно изучат это дело. Обычно именно так они и поступают. Хотя для Бивера Янси все это очень печально! – добавил судья. – Я, конечно, верю, что он выкарабкается. Сумеет, он же здоровяк. Единственное утешение – семьи у него нет. Так ведь?

И оставив с этим своих собеседников, судья Прист прошел дальше по заснеженной улице и свернул к двери мистера Соула. Там он провел большую часть дня: за чтением луисвиллской газеты; за долгой партией в шашки со сквайром Раунтри, как было давно между ними заведено; за звонками помощнику по поводу вечерней встречи гарнизона Гидеона К. Айронса; за тушеными устрицами, съеденными в полдень, принесенными чернокожим посыльным из закусочной Шерилл, что располагалась через две двери от аптеки; то за одним делом, то за другим. А поэтому упустил шанс понаблюдать, как росло и крепло общественное негодование.

Оказалось, у Бивера Янси куда больше друзей, чем предположил бы любой беспристрастный наблюдатель. В основном друзей того сорта, что ни при каких обстоятельствах не одолжили бы ему и пятидесяти центов, но с готовностью пролили бы ради него чью-нибудь кровь.

День быстро пролетал, и снег, таявший под лучами солнца, начал стекать с карнизов и превращаться в уличную слякоть. И с той же удивительной и зловещей скоростью крепло стойкое предубеждение против иностранных поденных рабочих. Но если бы сплетники притормозили ненадолго и кое-что обдумали, они бы увидели в прибытии иммигрантов лишь одну из перемен, которые происходили в нашей глуши, – тех самых перемен, что шли годами, тех самых перемен, что неизбежно будут продолжаться и много лет спустя.

Возьмем, к примеру, Легал-роу – короткую улочку, где в невысоких кирпичных зданиях арендовали офисы все адвокаты и некоторые врачи. Лето за летом арендаторы просиживали долгие дни на тростниковых стульях, поставленных у стены, и обменивались слухами в ожидании собачьей драки или разрезания арбуза, которые развеяли бы монотонность скуки. Но той Легал-роу уже не существовало, и адвокаты не сидели больше на улицах, им это не пристало. В основном они расположились на верхних этажах небоскреба Плантаторского банка. Возможно, жители восточной части страны не посчитали бы его небоскребом, но в нашем краю бескрайних и приветливых небес постройка в восемь ярусов, украшенная причудливым карнизом, весьма внушительно возвышается над двух-, трех- и четырехэтажными зданиями.

Тележный двор Кеттлера, где по ночам фермеры хранили свой табак, а сами спали на сене в стойлах, завернувшись в домотканые одеяла, превратился в гараж и теперь пах бензином, маслом и финансовыми сделками. На месте старого деревянного рынка стоял каменный. Из семиквартального Грейт Уайт Вэй сделали деловой район, почти такой же ослепительный, как наступающий после ночи день, – почти, но еще не совсем. Поговаривали о создании административного центра с площадью и фонтаном. Поговаривали о попытке ввести наемную форму городского управления. Поговаривали о принятии девиза города, об открытии автомобильного и загородного клуба. А теперь вот и строительством вместо черных рабочих занимались белые.

Когда после множества напрасных обещаний руководство железной дороги «П.А & О.В» все-таки взялось за новую ветку, их подрядчики начинали с чернокожими рабочими. Но бригадиры – как и финансы – прибыли с севера, они не понимали чернокожих, а те не понимали их, из-за этого возникали проблемы. Когда бригадиры общались с рабочими панибратски, те слонялись без дела; когда же, наоборот, грубыми понуканиями подгоняли артель, она становилась угрюмой и наглой.

Существовала золотая середина, но загнанным в тупик белым не удавалось ее отыскать. Рожденный на юге надсмотрщик или помощник капитана парохода мог бы изводить бригады громкой руганью, угрозами изувечить и убить, а ему бы в ответ весело скалились, продолжая копать и разгребать. Но едва мастер-учетчик из Чикаго по имени Флаэрти помахал веснушчатым кулаком перед носом Динка Бейли – цветного, которому он накануне проставился в винном погребке, – как вышеупомянутый Динк Бейли попытался порезать того бритвой и весьма продвинулся в своей затее, учитывая то, как быстро его прервали.

Висевшие на носу сроки подгоняли и сильно донимали подрядчиков, в то время как пятьсот черных, коричневых и желтых мужчин бросали свои инструменты в шесть часов вечера субботы, а утром в понедельник только жалкие две сотни из них отзывались на звук рабочего свистка. Остальные возвращались во вторник, среду или даже четверг, в зависимости от того, на сколько им удавалось растянуть свое жалование.

– На кой мне работать-то, миста? У меня аж два доллара осталось. Вот потрачу, так и приходите, может, и поговорим о делах.

Это заявление, сделанное прогуливающим землекопом любопытствующему бригадиру, отражало довольно типичную точку зрения рабочих. И в измученной душе приезжего подрядчика возникал столь же типичный крик возмущенного «капитала»:

– Чтобы заставить работать одного чернокожего, требуется двое белых, но ведь и тогда он не будет! Прежде я не был сторонником Юга, но теперь стану, будьте уверены!

Чаша терпения переполнилась в конце третьей недели. Последней каплей стал совсем «зеленый» кассир из чикагского офиса, который попытался расплатиться бумажными деньгами. Ушло время первых послевоенных дней, когда черный собрат, едва освобожденный от рабства и до невинности лишенный коммерческого чутья, думал, что деньги белого человека – и штампованные на металлических дисках, и напечатанные на пергаментных прямоугольниках – это всегда хорошие деньги, и поэтому принимал, к своей последующей печали и запоздалому прозрению, банкноты Конфедерации22. Теперь он питал стойкое подозрение к любой наличности кроме той, что бренчала. И на самом деле редко принимал оплату иного сорта.

Дайте ему серебряных монет, и он останется доволен. Это надежные деньги, годные на то, чтобы их потратить. Их он понимает – они гремят в кармане и звенят на барной стойке. Но будьте любезны, никаких зеленых бумажек. Поэтому, когда несчастный несведущий кассир открыл сумку и разложил эти свои долларовые и двухдолларовые банкноты, пятерки и десятки, казначейские сертификаты и национальные банковские билеты, случился бунт.

Тогда подрядчики просто уволили всю бригаду целиком и приостановили работы, оставив наполовину возведенные насыпи и наполовину вырытые котлованы, пока не смогли привезти с севера новую смену. И вот она прибыла – железнодорожный состав, доверху набитый итальянцами. Некоторые из них были высокими и смуглыми мужчинами, хотя куда больше оказалось светлокожих коротышек, но все они были способны работать дни напролет.

Первый пытливый интерес города к новоприбывшим довольно скоро угас. Его на самом деле нечем было подпитывать. Итальянцы не играли на гитарах, не повязывали шейные платки на головы, не пытались похищать маленьких детей и ни в каком отношении не выглядели колоритным народом. Они говорили на собственном диковинном языке, обедали своими таинственными блюдами, спали на своих койках в длинных бараках, которые компания сбила для них в низине у старого форта, копили сбережения, общались с работодателями через наемного переводчика и прекрасно занимались своими делами. По воскресеньям некоторые из них, обувшись в грубые башмаки, приходили к ранней мессе в церковь отца Минора, а в остальное время они или вырабатывали дневную норму, или отдыхали в лагере на свой особый манер.

Тони Паласси, владевший самой большой фруктовой лавкой в городе, нанес им один-единственный краткий визит и ушел, плюясь на землю от отвращения. Оказалось, они вовсе не его земляки, а презренные сицилийцы, в отличие от него самого – надменного римлянина по рождению и неколебимого американца в силу натурализации. Но все без лишних разговоров поняли, что тут есть разница, и разница огромная. Даже слепой ее заметил бы.

Тони был славным малым со спортивным азартом в крови, членом клубов «Вапити» и «Рыцари Колумба». Он владел одними из самых смышленых рысаков в округе. Бодро играл в покер. Раз в месяц жертвовал бочку яблок, связку бананов или ящик апельсинов детям в Доме Сирот – проще говоря, Тони был «своим». Никто даже не подумал бы назвать его «макаронником», никто никогда его так и не называл – по крайней мере, больше одного раза. Но те, другие парни были явными макаронниками, таковыми их и следовало считать. Так или иначе, уже больше месяца их присутствие мало или совсем ничего не значило для общества, пока один из них не забылся настолько, чтобы порезать Бивера Янси.

Руководство железной дороги совершило большую ошибку, наняв для управления местными чернокожими северян. И еще одну оно совершило, продолжая держать на службе Бивера Янси, когда приехали сицилийцы. Тот был человеком нетерпеливым и горячим на руку. Но, даже несмотря на это, все могло бы закончиться без злоключений, если бы за день до снегопада официальный патрон рабочих, который к тому же был их переводчиком, не отправился на север по личному делу, оставив соотечественников без посредника на время своей отлучки. Поэтому случилось так, что тем декабрьским утром, когда, собственно, началась история, Бивер Янси оказался единственным командующим батальона, на языке которого не говорил и особенностей которого не знал.

К началу рабочего дня он продрался сквозь сугробы к длинной, обшитой досками лачуге в низине и распахнул дверь. Вместо того чтобы подняться и зашевелиться, его подопечные остались лежать, растянувшись на койках вдоль стен. Почти все они с комфортом там полеживали, кроме примерно полудюжины человек, которые варили отдающее чесноком месиво на больших плитах, стоявших в ряд посередине барака. Используя единственный известный ему язык и, надо добавить, язык чрезвычайно выразительный, Янси приказал им вставать, выходить и приступать к работе. Мотая головами, объясняясь жестами и возражая улыбками, они дали понять, что по крайней мере этот день не желают проводить на открытом воздухе. Кто-то более терпеливый, чем Бивер Янси, или, возможно, более опытный в переводе жестов мог бы достаточно легко угадать причины. Они приехали на юг, ожидая тепла. Снег им не по нраву. Одеты они не по погоде. Их вещи тонкие, а обувь прохудилась. Поэтому они хотели бы переждать, пока не растает снег и не пройдет холод. А уж тогда они станут работать в два раза больше, чтобы компенсировать этот выходной.

У крепкого, большого властного мужчины, стоявшего в дверном проеме, на уме было совсем иное. В отсутствие старшего командования и патрона он обязан проследить, чтобы они довели работу до конца. Уж он им покажет! Преподаст одному урок, а там и другие прислушаются. Огромной рукой в варежке он грубо схватил за ворот рубахи невысокого сицилийца, который выступал от лица своих собратьев, потащил его, брызгающего слюной и упирающегося, через порог и сильным ударом тяжелого сапога выпихнул наружу.

Сицилиец упал лицом в снег. Затем он подскочил, словно кусок свежей резины. Его чести нанесли тяжелую травму, куда более болезненную и позорную, чем всем прочим местам. Он кинулся на человека, который дурно с ним обошелся. Змеиным языком выскочило лезвие ножа. Три сильных и быстрых удара – и коротышка вбежал обратно в дом. И пока не появилась подмога в лице двух детишек из семьи бедного лодочника, собиравших кусочки угля на сортировочной станции железной дороги, Бивер Янси лежал в снегу там же, где свалился, истекая кровью, словно забитая свинья. Его вовсе не порезали на ленты. Первые слухи оказались весьма преувеличены, как это часто случается. Но в правом легком Янси зияли две раны, и еще одна – с правой стороны шеи. Можно было не сомневаться, что впредь он никогда не станет пинать сицилийского поденщика. Или, если на то пошло, кого-либо еще.

Судья Прист, беспристрастно рассуждавший с высоты своего судейского опыта, предполагал, что шеф полиции отлично поступит, если своевременно найдет виновника резни и запрет того в надежном и безопасном месте. Именно так шеф и решил поступить, когда ему сообщили о происшествии. В сопровождении двух надежных сотрудников дневной смены он без промедления отправился совершить арест и дознание, но столкнулся с серьезными препятствиями.

Начать с того, что у него не было ни малейшего представления о личности или облике преступника. Человек, которого он разыскивал, был одним из двухсот рабочих. Но кем же? Бивера Янси перевезли от доктора Лейка в городскую больницу не в том состоянии, чтобы он мог назвать имя нападавшего, даже если бы знал его, или дать описание внешности. Видимо потеря крови, боль, шок и лекарства лишили его возможности связно говорить. Тем не менее шеф чувствовал, что обязан, не теряя времени, посетить то, что «Ежедневные вечерние новости» с претензией на оригинальность зовут «местом преступления». Так он и сделал.

Все было тихо на равнинах за старым фортом, когда всего через час после происшествия туда добрались полицейские. На полпути между полым утесом и обрамленным ивами берегом реки стояли длинные дощатые бараки иностранных рабочих. Из железных труб, которые разбивали однообразный простор заснеженных крыш, поднимался дым. Возле одной из дверей вился лабиринт спутанных тропинок, а примерно в семидесяти пяти футах от нее снег был разворошен, словно по нему протащили тяжелую воловью шкуру. Именно там на белом фоне выделялось темное красновато-коричневое пятно.

Однако, когда шеф и его люди, с трудом спустившись с холма, осторожно подошли к притихшему зданию, в маленьких оконцах барака не было видно ни движений, ни лиц. Начальник полиции постучал в дверь набалдашником своей трости из гикори, а затем постучал еще и еще раз, требуя открыть именем закона, но никто не ответил ни на стук, ни на окрик. Потеряв терпение, шеф надавил плечом на запертую створку и, сорвав ее с петель и засова, вбил дверь внутрь.

Он заглянул в проем, нашаривая в кармане пальто оружие, готовый, если понадобится, отразить внезапное нападение выстрелами из револьвера, но нападения не последовало. Перед ним молча стояли две сотни испуганных, доведенных до отчаяния мужчин. Те, у кого были пистолеты, держали их на виду. У остальных имелись ножи, которые они тоже предъявили. К тому же все они владели кирками и лопатами – достаточно опасным оружием в руках людей, умеющих им пользоваться.

Если бы этот пустозвон подошел бы к делу с умом, то смог бы мирно достичь своей цели, просто распахнув пальто и показав синюю форму, медные пуговицы и золотую звезду. Но, разумеется, даже не подумав об этом, он стоял перед итальянцами, требуя выдать виновного на том языке, которого они не знали, закутанный в пальто от горла до резиновых сапог: выглядел он так же, как любой горожанин.

В нем чужестранцы, сбитые с толку внезапным поворотом событий, видели лишь врага без явных атрибутов власти, явившегося угрожать им. Они собирались держать оборону и забаррикадироваться досками от своих коек. У них имелись еда, дрова и оружие. Они выдержали бы долгую осаду, а при нападении дали бы отпор. Во всех их поступках, во всех движениях, в упрямых взглядах шеф ясно прочитал их намерения.

Габриэль Хенли не был трусом, иначе он не занимал бы уже второй раз пост начальника полиции, но и глупцом он не был тоже. Он вспомнил, что городская черта заканчивалась утесом, оставшимся у него за спиной. По крайней мере формально нападение на Бивера Янси произошло за пределами его юрисдикции; то есть это работа не для городских служб, а для чиновников округа. Он отступил, и стоило ему уйти, как крепкие смуглые руки заменили сломанную дверь импровизированной решеткой с подпорками. Шеф оставил для наблюдения двух своих человек – совершенно излишняя предосторожность, поскольку ни один из двухсот осажденных мужчин, как оказалось, не имел ни малейшего намерения покидать свое убежище, – и поспешил обратно в город, обдумывая сложившуюся ситуацию.

По дороге в офис шерифа он остановился у фруктовой лавки Паласси. Как единственный человек в городе, который мог договориться с сицилийцами на их родном языке, Тони оказал бы неоценимую помощь, но его не было на месте. Миссис Паласси, урожденная Каллахан, с сожалением сообщила, что Тони ранним поездом отправился в Мемфис узнать о причинах задержки предрождественских поставок апельсинов и бананов. Для молодых людей нашего города апельсины и бананы почти так же обязательны, как и фейерверки, чтобы достойно отпраздновать Рождество. А когда шеф добрался до здания суда, то обнаружил, что в городе нет и шерифа.

Тот вместе с одним из своих заместителей еще на рассвете уехал в Хопкинсбург, чтобы доставить в лечебницу штата душевнобольную женщину. Конечно, оставался второй заместитель, но то был пожилой человек с хроническим ревматизмом, занимавшийся в основном канцелярскими делами. Он ни разу в жизни не пытался никого арестовать и выразил сомнения, что теперешняя возможность благоприятна для экспериментов на этом поприще.

В сложившихся обстоятельствах – с отъездом и патрона, и Тони Паласси, и шерифа – шеф полиции Хенли, оставив убежище виновника происшествия под бдительным надзором, решил просто сесть и подождать. Подождать развития событий, подождать распоряжений, возможно, подождать, пока общественное настроение приобретет какую-то форму, которая даст ему намек на дальнейшие шаги в этом деле. Поэтому он уселся за свой круглый стол в старой ратуше, вытянул ноги к печке и принялся ждать.

Если бы наш деятельный шеф предугадал те настроения, которые владели людьми в разных частях города, то, возможно, он постарался бы что-нибудь предпринять, хотя признаюсь, что не знаю, какие именно это могли быть шаги. И не думаю, что знал сам шеф. Страсти накалялись. И гнев лишь возрос и расширился, когда прошел слух – а это случилось довольно скоро, – что остальные макаронники укрывают и защищают того, кто устроил резню.

А разве подобный поступок не ставит и их вне закона, разве не делает пособниками и злоумышленниками? Вопрос прозвучал множество раз во множестве мест, и ответ обычно был один и тот же. А как насчет того, что эти жестокие и опасные нищие поденщики, которые выползли из трущоб больших городов, вырвали кусок хлеба прямо изо ртов несчастных и трудолюбивых чернокожих? Вместе со стремительной неприязнью к белому чужаку столь же внезапно росло сострадание к участи черного соседа, чье место тот занял. Кроме того, разве кто-нибудь видел, чтобы хоть один из порицаемых макаронников потратил хотя бы цент в бакалейной лавке, галантерейном магазинчике, салуне или где-нибудь еще? Деньги, заработанные в округе, должны быть потрачены в округе. Что, если не это, обязана олицетворять собой железная дорога?

Ближе к середине дня кто-то сказал кому-то еще, а тот в свою очередь передал новость всем, кого повстречал, что бедный старина Бивер быстро угасает и хирурги допускают, что ночи он не переживет. Невзирая на изрытый снег под ногами и холод – температура быстро упала до нулевой отметки и ниже, – на улицах небольшими компаниями начали собираться люди, обсуждавшие одну и только одну тему.

Стоя на углу Ричленд-Хауса и обращаясь к близкому по духу собранию из пятнадцати или около того человек, только что вышедших из бара и вытиравших рты и усы, самозваный выразитель общественного мнения отважился предположить, что прошло слишком много времени с последнего линчевания. Возможно, если попросту зайти и накинуться толпой на нескольких кровожадных итальяшек, это заставит прочих проявить чуть больше уважения к закону и порядку? И даже если не получится добраться до виновника, можно же добраться до его приятелей, верно ведь? А остальных выгнать взашей из округа и штата. Чего еще может требовать жаждущий справедливости гражданин? И если силы полиции не могут или не хотят выполнять свои обязанности, то не пора ли брать дело в свои руки? Или сказано было что-то еще в таком духе. В итоге, возвращаясь в бар, слушатели единогласно поддержали оратора и предложили ему присоединиться к ним и пропустить еще по рюмке, на что тот с охотой согласился.

Оставаясь в блаженном неведении относительно всех этих событий, судья Прист провел день в аптеке Соула, обыграл сквайра Раунтри в шашки, в сумерках добрел до дома, поужинал и снова поплелся в город, все еще безмятежно не замечая настроений, разлитых в ледяном воздухе. В восемь часов он сидел на почетном месте в Камлейтер-Холле, председательствуя на очередном заседании гарнизона Гидеона К. Айронса.

Учитывая погоду, судья, бывший комендантом, гордился тем, как много пришло людей. Двадцать два почтенных джентльмена отозвались, когда адъютант – пожилой школьный учитель Риз – провел перекличку. Еще двое или трое припозднились, появившись как раз вовремя, чтобы составить нужное для голосования число членов и приять участие в обсуждении новых дел. При столь гибком руководстве гарнизон согласился сотрудничать с «Дочерями Конфедерации» в кампании по сбору средств для памятника генералу Мериветеру Грайдеру, почившему много лет назад; проголосовал за пожертвование пятидесяти долларов из казны вдове умершего товарища; выслушал воспоминания сержанта Джимми Бэгби об отступлении из Атланты.

Случайный слушатель почерпнул бы из рассуждений сержанта, что если бы данная военная кампания получила надлежащую поддержку Королевских адских гончих23, то марш Шермана к морю24 окончился бы совершенно иначе, чем описывалось в учебниках истории. В заключение, отступая от основной темы, сержант Бэгби собирался обстоятельно обсудить некий незабвенный диалог между генералом Бакнером и генералом Брекенриджем по какому-то важному историческому поводу, когда произошла заминка, внезапно прервавшая его посреди вступительной фразы.

Старый Пресс Харпер, приехавший из пригорода, расположенного в трех милях, славно устроился в конце маленького зала. Вполне возможно, его внимание блуждало в стороне от темы выступления. Он бросил случайный взгляд через плечо и сквозь замерзшее оконное стекло различил смутные всполохи. И тут же вскочил на ноги.

– Эй, парни! – воскликнул мистер Харпер. – Что-то горит, посмотрите-ка!

Он бросился к окну, протер рукавом чистое пятнышко в покрытом инеем стекле и выглянул наружу. Остальные последовали его примеру. Раздвинулись переплеты трех окон, из каждого высунулись головы – розовато-лысые, пепельно-седые и хлопково-белые.

– Держу пари, там пожар, и сильный! Гляди, как полыхает.

– Должно быть, за старым фортом. Наверное, старая плужная фабрика вспыхнула.

– Не может быть так далеко, правда, Бони? По мне так ближе.

– А по моему опыту, пожары всегда кажутся ближе, чем есть на самом деле.

– Прислушайтесь, парни. Пожарные расчеты должны отъехать с минуты на минуту.

Но хотя в двух кварталах от них на башне мэрии мерно бил пожарный колокол, на улицах не раздавалось цоканье копыт и грохот торопливых колес. Лишь на горизонте разливалось алое сияние, насыщенное и яркое, пронзенное в центре вспышками пламени.

– Это просто смехотворно! Я их не слышу. Что ж, во всяком случае, я туда направлюсь.

– Я тоже, Пресс.

Люди отхлынули от окон. В углу, где на крючках висели пальто и были брошены калоши, началась суета. Почтенные джентльмены накидывали на себя теплые наушники и шарфы, пронзали руками неуловимые отверстия рукавов. Заседание было отложено.

– Идешь, Билли? – спросил мистер Нап Б. Крамп, поспешно наматывая на шею два ярда красной вязаной камвольной шерсти.

– Нет, не думаю, – ответил судья Прист. – Это очень горькая ночь для людей, которые в такую погоду будут изгнаны из своих домов. Мне жаль их, кем бы они ни были, но даже если я приду, то не смогу сделать ничего полезного. Вы – молодые парни и обойдетесь без меня. Многие годы я тоже бежал к чужому огню. А теперь у меня есть собственный – в старой гостиной на Клей-стрит.

Он медленно поднялся со стула, вышел из-за стола, а затем остановился, наклонив голову:

– Прислушайтесь, парни! Там кто-то бежит по ступеням?

Несомненно, так оно и было. Раздавался стук обутых ног по скрипучим доскам. Кто-то перепрыгивал через три ступеньки. Дверь распахнулась, и, судорожно ловя воздух ртом, внутрь ввалился секретарь суда Элиша Милам. На него налетели с расспросами.

– Эй, Лиша, где пожар?

– В лагере строителей за городом, – ответил тот, тяжело отдуваясь.

– Как же он начался?

– Это не он начался, это его начали. Господа, там назревают проблемы. Где судья Прист?.. Ох, вот он!

Секретарь кинулся к судье, который все еще стоял на небольшом возвышении. Остальные бросились следом и, окружив этих двоих плотным кольцом, подносили ладони к глуховатым ушам и вытягивали шеи, чтобы разобрать то, что собирался поведать мистер Милам. Рассказ был недолгим и сбивчивым, но произвел сильное впечатление. Действуя, по-видимому, в сговоре, неизвестные подкрались к баракам бригады строителей, подожгли здания и благополучно скрылись, не замеченные ни самими обитателями, ни замерзающими полицейскими на холме. По крайней мере, такое предположение родилось у Милама на основании того, что он недавно услышал.

Огонь быстро распространился, выгнал сицилийцев наружу, и теперь они со своим оружием сбились в кучу возле утеса. Полицейские силы – по слухам, восемь человек ночной смены – не решались вмешиваться, поскольку лагерь располагался в пятидесяти ярдах за городской чертой. Пожарная часть оказалась беспомощна. В первые минуты тревоги в оба депо пришло предупреждение, что если пожарные размотают хотя бы один фут рукава, их шланги будут порезаны – пустая угроза, поскольку гидранты все равно замерзли. Шериф и его единственный годный заместитель были за восемьдесят миль отсюда, в Хопкинсбурге, а сотни вооруженных людей направлялись к месту сбора у заброшенной плужной фабрики, чтобы потом напасть на приезжих.

Узнав обо всем то ли из первых, то ли из вторых уст, мистер Милам – в высшей степени миролюбивый человек – стремглав помчался в Камлейтер-Холл за тем, к кому всегда обращался в чрезвычайных ситуациях: за окружным судьей. Он не знал, что может или станет делать судья Прист перед лицом такой серьезной беды, но, по крайней мере, свой долг он выполнил – принес вести. Дюжиной торопливых фраз он передал историю, а в конце, словно финальные восклицательные знаки, раздались сипящие присвисты, ворчание и хрипы его слушателей.

Что же до судьи Приста, то после окончания речи Милама он несколько секунд не издавал ни звука. Негромкий стук костяшек его кулака по столешнице резко прервал возмущенный ропот. Все посмотрели на него и встретили ответный взгляд. Возможно, невзирая на свое волнение, некоторые заметили, как пухлый подбородок судьи приобрел жесткие квадратные очертания, как ощетинилась его эспаньолка и как заполыхали старые голубые глаза. И тогда судья Прист выступил с речью – краткой и быстрой, но, как позже соглашались все присутствовавшие, лучшей речью из всех, которые когда-либо от него слышали.

– Парни! – воскликнул он, и его высокий и пронзительный голос стал еще выше и пронзительнее. – Я собираюсь выдвинуть вам предложение и жду чертовски быстрого голосования! В этом городе говорят, что старые солдаты слишком одряхлели, чтобы и дальше активно участвовать в делах общества. На последних выборах, как вы знаете, это попытались доказать, отправив в отставку большинство ветеранов, которые выставили свои кандидатуры на переизбрание.

Не скажу, что они во всем неправы. Этим вечером мы и впрямь сидели, словно стадо старых коров, пережевывали то, что произошло сорок с лишним лет назад, и не подозревали о том, что происходит. А рядом люди, ведомые гневом и предрассудками, замышляли нарушить закон, пролить кровь и навлечь вечный позор на репутацию этого спокойного и добропорядочного прекрасного маленького городка. Но, может быть, еще не поздно исполнить наш долг. Долг граждан. Долг ветеранов. Однажды – очень и очень давно – мы выступили против вооруженного врага, защищая наших сограждан. Так давайте же теперь покажем им, что мы не настолько постарели и ослабли, чтобы не выступить снова против них самих.

Он сделал шаг назад, и в глазах зрителей его невысокая полная фигура словно выросла на несколько локтей.

– Я предлагаю собравшемуся здесь гарнизону Гидеона К. Айронса из «Объединения ветеранов Конфедерации» немедленно выдвинуться и спасти, – если удастся, – от жестокости бедных итальянцев, оказавшихся на чужой и враждебной земле. И спасти, – если удастся, – наших заблудших сограждан от будущих последствий их собственных безрассудства и глупости. Поддержите ли вы мое предложение?

Что же он услышал? Двадцать пять возгласов «за», после чего все разом бросились к нему, вопя во всю силу двадцати пяти пар немолодых легких. Сержант Джимми Бэгби и вовсе позабыл о заведенном порядке.

– Пойдем ли мы? – орал он, так размахивая своими пухлыми руками, что его рукавицы описывали в воздухе свистящие красные круги. – Можешь не сомневаться, мы пойдем! С таким командиром, как Билли Прист, мы пройдем хоть через ад, хоть по дну морскому!

– Ясное дело! Это то, что надо! – раздались крики одобрения.

– Ну, раз вы так чувствуете, то выступаем! – приказал их вожак, и они бросились к двери, сметя в сторону секретаря суда.

– Нет, погодите минуту! – Судья особо выделил мистера Милама, которого совсем затолкали: – Лиши, у тебя здесь самые молодые и самые проворные ноги. Беги вперед, ладно? Найди отца Минора. Он должен быть в доме священника за церковью. Передай, пусть присоединяется к нам так быстро, как Господь ему позволит. Мы пойдем по Харрисон-стрит.

Мистер Милам исчез. Судя по движению руки судьи, тот осмыслял, с кем остался.

– Почти все из нас когда-то так или иначе служили под началом старины Натана Бедфорда Форреста. А прочие этого хотели бы. Я полагаю, это будет последний рейд и последняя атака кавалерии Форреста – конными или пешими! Так проведем их по всем правилам – открывайте вон те ящики в шкафах и доставайте то, что лежит внутри!

Торопливые руки стариков шарили в видавшем виды дубовом шкафчике, стоявшем на возвышении, и вытаскивали на свет сокровища гарнизона: помятый горн, барабан, тонкую блестящую маленькую флейту, шелковый флаг на коротком полированном древке.

– Построиться по два, – скомандовал судья Прист. – Вперед марш!

Спустя полминуты газовые лампы Камлейтер-Холла освещали лишь пустоту: пустой комод в углу; стулья, перевернутые на бок или опрокинутые ножками вверх; дверной проем с пустым и темным коридором за ним; и одну из утепленных фланелью галош судьи Приста, лежавшую там, где ее позабыли.

На улице нарастал ритмичный стук шагов по утоптанному снегу. Кавалерия Форреста на марше!

Воодушевляющий призыв и мощный душевный порыв заставили распрямиться сутулые спины; хромые скрюченные ноги поднимались и опускались проворно и слаженно; головы были высоко подняты, грудные клетки вздымались; во главе шел предводитель, а в воздухе реял флаг – кавалерия Форреста шагала вперед. Однажды и только однажды двойной строй остановился, пересекая заснеженный город, жители которого по большей части все еще спали под своими уютными одеялами.

Маленькая колонна стариков едва свернула от Камлейтер-Холла, как свет, лившийся из окна фруктовой лавки Тони Паласси, яркими желтыми пятнами лег на белую тропу, которую протаптывали мужчины.

– Стой! – внезапно приказал судья Прист и, покинув свое место во главе колонны, направился к двери.

– Если ты ищешь Тони, чтобы он пошел с нами и переводил, то напрасно тратишь время, судья! – выкрикнул мистер Крамп. – Его нет в городе.

– Неужто? – ответил судья Прист. – Что ж, это очень плохо!

Словно желая удостовериться, он заглянул внутрь сквозь застекленную верхнюю половину двери. Внутри можно было разглядеть миссис Делию Каллахан-Паласси – жену владельца, которая наводила порядок, прежде чем закрыться на ночь. К ее юбке прицепился семилетний мастер Антонио Вульф Тон Паласси – единственный сын и наследник, круглолицый и краснощекий итало-ирландский американец. Судья положил руку на защелку и потряс ее.

– Говорю же, Тони нет, – нетерпеливо повторил мистер Крамп.

Если судья его и услышал, то внимания не обратил. Он прошел через дверь, оставив команду снаружи, поскольку идти должен был тот, кто точно знал, что нужно делать. Маленький Тони Вульф Тон узнал своего старого друга и приветствовал его радостным гиканьем. Большинство городских детей близко дружили с судьей Пристом, но маленький Тони Вульф Тон был его любимчиком, да и сам он был любимчиком Тони.

Что бы судья Прист ни сказал миссис Паласси, много времени это не отняло, но прозвучало, должно быть, крайне убедительно и веско. Возможно – имейте в виду, я не утверждаю, но это возможно, – он напомнил женщине, что в ее жилах течет кровь народа королей-воинов, и вот через мгновение судья Прист уже возвращался из фруктовой лавки, а верхом на его спине ехала маленькая фигурка. Она была так укутана от холода, что виднелись лишь большие карие итальянские глаза и курносый ирландский нос, как доказательство того, что ноша судьи – вовсе не игрушечный медвежонок, а настоящий маленький мальчик. Нет, тут я все-таки ошибаюсь. Было и еще одно доказательство – женщина, стоявшая в дверях и теребившая фартук. Ее лицо пылало материнской любовью, материнской гордостью и материнским страхом, пока она наблюдала, как торопливая процессия движется по зимней улице прямо к всполохам, алевшим впереди.

Шаткий каркас из смолистой сосны сгорел довольно быстро, принимая во внимание, что крышу завалило снегом, который весь день таял, стекая вниз, а с наступлением ночи замерз. Один конец барака обвалился мешаниной обугленных обломков. Огонь неуклонно проедал себе дорогу, мурлыкал, трещал и плевался, когда его красные зубы вгрызались в промокшие доски. Небо сияло отблесками алых всполохов. Очертания чашеобразной площадки отчетливо виднелись в зареве этой огромной деревянной жаровни, а покрывавший землю снег был пронизан огненными прожилками, словно пролитой кровью.

Там же, напротив ближайшей насыпи, плотной черной массой сбились иноземцы. Испуганные, но не так сильно, чтобы не сопротивляться. С противоположной стороны через заснеженную пустошь, где проулок перетекал с пологого холма в низину, двигалась толпа мужчин и почти взрослых юношей числом около четырехсот человек. Они шли, чтобы схватить человека, заколовшего Бивера Янси, и вздернуть его на месте. А возможно, и нескольких его друзей, в назидание остальным макаронникам. Толпа все приближалась и приближалась, пока между ней и ее вероятными жертвами осталось не более семидесяти пяти ярдов. Громкий рык вырвался из глоток наступавших. Неистовое, рвущееся на волю зло звучало в этом реве.

Какой-то пьяница пронзительно проорал грязное ругательство и нетрезво расхохотался. Люди у насыпи хранили молчание. И в этом молчании была мрачная и отчаянная решимость. Их единственное убежище сожгли прямо у них над головами, они были осаждены и окружены врагами, им некуда было бежать за спасением, даже если бы они захотели бежать. А раз так, они собирались драться. И были готовы обороняться тем оружием, какое имели.

Мужчина, который, казалось, был для остальных неким лидером, выступил на шаг вперед. В руке он сжимал допотопный капсюльный револьвер. Он вскинул руку и сквозь прицел следил за точкой между ним и надвигающейся толпой. Очевидно, он собирался выстрелить, когда первый из неприятелей пересечет воображаемую линию. Он щурился, старательно прицеливаясь, палец свободно скользил по спусковому механизму, но итальянец пока не стрелял.

И тут на вершине холма, почти над самой его головой, громко протрубил горн. Вступили флейта и барабан, играя нечто зажигательное и бойкое, и вниз на равнину пара за парой промаршировала небольшая колонна стариков, следовавших за флагом, который слегка развевался и шелестел на ветру. Их вел невысокий грузный командир, державший за руку бойко семенящего маленького ребенка. Тони Вульф Тон стал слишком тяжелым, и судья не смог нести его всю дорогу.

Участники марша, по щиколотку проваливаясь в наст, пересекли узкую полосу между толпой и иноземцами. Прозвучала команда, и музыка оборвалась. Старики растянулись в одну шеренгу, на расстоянии пяти футов друг от друга, и между двумя враждующими лагерями словно выросла живая изгородь. Так они и стояли, опустив руки по швам, одни лицом на запад – к сбившимся в кучу итальянцам, другие лицом на восток – к вероятным линчевателям, пораженным до глубины души. Старики просто стояли, и стоять собирались насмерть.

Судья Прист, все еще крепко сжимавший в руке маленькую ладошку в варежке, заговорил, обращаясь к толпе. Знакомый каждому силуэт темнел на фоне горящих позади и впереди него бараков. Знакомый каждому голос сделался таким высоким, что его слышали все мужчины и юноши.

– Любезные сограждане, – произнес судья, – перед вами небольшая часть кавалерии Форреста. Однажды мы уже были солдатами, теперь вновь стали ими. Но ни у одного из нас нет оружия. Наши руки пусты. Если вы пойдете вперед, мы не сможем остановить вас силой, но и с места не сдвинемся. А если вы выстрелите, то попадете в кого-то из нас. Поэтому, в качестве личной услуги мне и этим джентльменам, просто постойте на месте и не стреляйте, пока не увидите, что мы собираемся сделать. Вас ведь такое устроит? Впереди целая ночь, торопиться вам некуда, парни.

Он не стал ждать ни от кого ответа. Судья знал по имени добрую половину этих людей, а в лицо – другую половину. И все они знали его. Как знали сына Тони Паласси, и отца Минора, и хромого кузнеца, и маленького еврейского торговца, который стоял, широко расставив ноги, и богатого банкира, и бедного плотника, и главу оптовой торговой компании, и всех прочих стариков, неровной линией тянувшихся от судьи, похожих на столбы недостроенного забора. Выстрелы еще не прозвучали, и, как будто совершенно уверенный, что люди будут ждать, пока он не покончит с делом, и полностью полагаясь на это их невысказанное обещание, судья Прист встал к ним вполоборота и склонился к маленькому Тони.

– Приятель, – сказал он, – ты ведь не боишься, правда? Тони посмотрел на своего друга и решительно замотал головой. Нет, он не боялся. Тони все это казалось забавным.

– Ты мой маленький рыжий дружище! – Судья Прист подхватил Тони под руки, поднял малыша на плечи и развернулся так, чтобы оказаться лицом к лицу с тихими фигурами, застывшими в тени насыпи. – Видишь вон тех мужчин, малыш? – напутствовал он. – Ну, а теперь заговори с ними так громко, как только сумеешь, и перескажи то, что я говорил тебе всю дорогу с тех пор, как мы оставили твою мамочку. Скажи им, что я большой судья из большого суда. Скажи, что среди них есть человек, который должен выйти и отправиться со мной. Они знают, кого я имею в виду. Скажи им, что этот человек не пострадает, если выйдет прямо сейчас. Скажи, что ни один из них не пострадает, если они будут делать так, как я говорю. Скажи, что отец Минор здесь, он отведет их в теплое и безопасное место, где они смогут переночевать. Сумеешь запомнить все это, сынок? Тогда скажи им это по-итальянски, быстро и громко.

И Тони Вульф Тон сказал. Не обращая внимания на сотни глаз, следивших за ним, даже позабыв на минуту о пожаре, Тони широко раскрыл маленький рот и пронзительным голосом передал сообщение на родном языке его отца, сдобренном мягким акцентом страны его матери и приправленном тут и там одним-двумя солеными американскими словечками. Его слушали. И понимали. Этот ребенок, этот бамбино, говорящий на смеси языков, которую мужчины, тем не менее, могли разобрать, несомненно, не лгал им! И священник, стоящий на снегу рядом с малышом, не предаст их. Они это прекрасно поняли. И, возможно, флаг, барабан, флейта, горн, бледное подобие военного строя, который поддерживали добровольные спасители, оказавшиеся так кстати и обещавшие помощь, безопасность и кров на ночь, стали для них тем самым символом власти, о котором догадался судья Прист в минуту озарения в Камлейтер-Холле.

Вожак сицилийцев, сжимавший пистолет, выступил на шаг или два вперед и что-то крикнул, а когда Тони Вулф ответил со своего насеста на плечах старого судьи, мужчина, словно удовлетворившись, развернулся и, жестикулируя, деловито заговорил с несколькими обступившими его товарищами.

– Что он сказал, малыш? – спросил судья, вытягивая шею, чтобы взглянуть вверх.

– Он сказал, господин судья, что им нужно это обсудить, – ответил Тони, вытягивая шею, чтобы посмотреть вниз.

– И что же ты ответил ему?

– Я ответил: «Давай, малец!»

Скрытый пухлым телом Тони, оседлавшего его шею, старый судья усмехнулся про себя. Волна смеха пробежала по рядам замершей толпы, голос Тони разносился далеко, и его манеру речи, видимо, встретили с одобрением. Психологию толпы, по словам одних ученых, понять трудно, а по мнению других – довольно легко.

Из глубины ватаги сицилийцев выдвинулся мужчина, но не тот, высокий, с пистолетом, а маленький и коренастый, который шел прихрамывая. В одиночестве он пересек хрустящий снег и подошел к тому месту, где, ожидая и наблюдая, стояли ветераны. Толпа, все еще сосредоточенно тихая, тоже ждала и наблюдала.

С оттенком театральности, присущей его народу, мужчина бросил нож к ногам судьи Приста и протянул обе руки в знак капитуляции. На людей, которые пришли отнять его жизнь, он почти не обращал внимания, лишь бросил на них косой взгляд через плечо. Он смотрел в лицо судьи, в лицо маленького Тони и в серьезное лицо старого священника, стоявшего рядом с этими двумя.

– Парни, – судья опустил Тони и жестом привлек внимание своих сограждан, – парни, вот человек, который утром совершил преступление, он отдает себя под мою защиту. И под вашу. Сейчас он отправится со мной в окружную тюрьму как заключенный. Я дал свое слово и дал слово от имени всего города, что его не тронут ни по дороге туда, ни на месте. Знаю, среди вас нет человека, который не помог бы мне сдержать это обещание. Ведь я прав, парни?

– Ох, черт возьми, судья, вы победили! – забавно подражая подвывающей манере речи самого судьи, прокричал из толпы мужчина, в котором позже признали одного из близких друзей Бивера Янси.

Тут все снова засмеялись, а кто-то начал хлопать.

– Я так и думал, – ответил судья. – А теперь, парни, у меня есть идея. Понимаю, что после всего этого топтания по сугробам никто из нас не жаждет возвращаться домой, так ничего и не сделав. Мы же не хотим чувствовать, что напрасно потратили целый вечер, не так ли? Видите, там горит лачуга? Так вот, это собственность железной дороги, а мы не желаем, чтобы пострадала железная дорога. Так давайте же потушим огонь – давайте потушим его снежками!

Поясняя свое предложение, он наклонился, зачерпнул обеими руками горсть снега, сжал ее и неуклюже бросил в направлении пылающих бараков. Снежок пролетел над целью, не попав в нее, но намерение, без сомнения, было хорошим. С веселым гиканьем четыре сотни мужчин и почти взрослых юношей убрали в карманы свое оружие и зарылись ладонями в поземку.

– Подождите минуту, мы сделаем это под музыку военного оркестра! – крикнул судья и дал сигнал.

Ударил барабан, а старый мистер Харрисон Тризе утопил флейту в своих белых усах, и в воздухе раздались первые ноты «Янки-дудла»25. Судья слепил еще один снежок.

– Все готовы? Тогда цельсь! Пли!

Примерно двести снежков ударились и разлетелись на пылающей красной мишени. Нарастая, разносилось громкое шипение.

Сразу после этого первого залпа и прозвучал единственный выстрел. Потом выяснилось, что когда мужчина по имени Айк Бауэрс наклонился загрести снег, пистолет, который он забыл разрядить, выскользнул из кармана и упал на сломанную доску. Стремительно сработала игла на конце ударника. Сицилийцы на мгновение дрогнули, качнулись туда и обратно, но потом успокоились, когда к ним, подняв руки, шагнул отец Минор. А вот сержант Джимми Бэгби озадаченно коснулся головы, развернулся и во весь рост растянулся на снегу.

Была почти полночь. Полуобгоревший остов барака в опустевшей низине за старым фортом все еще дымился, но больше не горел. Его прежние обитатели, спасенные все до единого, спали в полумиле от него, в паровозном депо под защитой полицейских и священника. Тот же из них, кто в целости и сохранности добрался до камеры окружной тюрьмы, вероятно, тоже спал. Лингвистическое чудо, мастер Тони Вульф Тон Паласси, крайне уставший, тихо сопел под боком у матери, а та плакала над ним от гордости и нежно целовала его раскрасневшееся личико. Семье Паласси выпала огромная честь, что уж говорить о семье Каллахан. В одиннадцать часов местный корреспондент «Курьер-журнала» и других городских газет позвонил узнать, где он может получить свежую фотографию мальчика для повсеместной ее публикации.

Вообще говоря, и остальные жители города в тот поздний полуночный час тоже лежали в своих постелях. Но вот в окнах кабинета доктора Лейка, на втором этаже здания Плантаторского банка, горел свет, а на кожаной кушетке в смотровой растянулась грузная фигура. Руки лежащего безвольно покоились на груди, голова его была обмотана множеством слоев ваты и хирургических бинтов. Над ним стоял старый доктор Лейк, держа на открытой ладони маленький черный сплющенный предмет. Дверь, ведущую в приемную, приоткрыла чья-то нога, и в щели возникло охваченное скорбью лицо судьи Приста с влажными глазами.

– Вон! – рявкнул доктор Лейк, не поворачивая головы.

– Лью, это я! – сказал судья Прист тем шепотом, которым инстинктивно начинало говорить любое цивилизованное существо, кроме врача или профессиональной медсестры, во время бесспорно страшного визита. – Я больше не мог ждать ни минуты! Ни волоска со старой седой головы Джимми Бэгби не променяю на всех Биверов Янси, которые когда-либо на свет рождались. Лью, ответь, есть шансы?

– Билли Прист, – строго произнес доктор Лейк, – главная проблема с тобой в том, что ты говоришь и действуешь опрометчиво. Бивер Янси не умрет – его и топором не прибьешь. Не знаю, отчего эта история так разрослась к ночи. И с Джимом Бэгби тоже все в порядке, разве что завтра ему грозит сильная головная боль. Пуля чиркнула по черепу и застряла под скальпом. Вот она, я только что ее извлек… О господи! А теперь взгляни, что ты наделал, врываясь сюда и заливая все вокруг слезами!

Перебинтованная фигура села на кушетке и освободила глаза от низко намотанных слоев марли.

– Это ты, судья? – поинтересовался сержант Бэгби своим обычным голосом и почти в обычной своей манере.

– Да, Джимми, это я. – Судья Прист перенесся через комнату к своему другу – не подбежал, не перепрыгнул, не проковылял, а именно перенесся. – Да, это я, Джимми.

– В другой комнате есть еще кто-нибудь из парней?

– Да, Джимми, они все там, ждут.

– Ну так бросай носом хлюпать и зови их прямо сюда! – твердо произнес сержант Бэгби. – Я много лет пытаюсь заставить кого-нибудь высидеть на месте достаточно долго, чтобы досказать историю про генерала Джона Брекенриджа и генерала Симона Боливара Бакнера26; и меня все время что-нибудь прерывает. Похоже, на этот раз у меня появился шанс ее закончить. Зови парней сюда!

Хискич-Причард – автор в значительной степени канадский, но не американо-канадский, как те многие, которые впоследствии проявляли себя в литературе США, а британо-канадский. Для эпохи могущества Британской империи с Канадой в качестве ее доминиона такое раздвоение не было редкостью. Впрочем, фигура именно этого автора не слишком-то типична для любой эпохи: он умелый и плодовитый писатель, работавший в самых разных жанрах, – и при этом столь же «многостаночный» строитель империи. Той самой, Британской.

Хискичу-Причарду доводилось вести исследовательские экспедиции в северных лесах и южных джунглях, возглавлять официальные делегации и диверсионные отряды, вести бой на дистанции рукопашной схватки, кинжального удара и снайперского огня. Во время Первой мировой он стал одним из отцов-основателей снайперской школы, за счет своих «имперских» навыков усовершенствовав и тактику действия, и маскировочный костюм, идею которого в европейских армиях принимали довольно-таки неохотно.

Все это он так или иначе трансформировал в своем литературном творчестве. Многие его романы и циклы рассказов написаны в соавторстве с матерью, Кейт Хискич-Причард, имевшей, конечно, больше свободного времени, чем сын (с его-то бурной биографией!). Степень ее участия в цикле о Джо Новембере, то есть Ноябрьском Джо, канадском следопыте, время от времени поневоле переходящем к детективной работе, вызывает вопросы, а в предлагаемом вниманию читателей рассказе даже сомнительна. Тем не менее Хискич и Кейт, сын и мать, много лет составляли успешный литературный дуэт, чья необычность вполне соответствует нестандартности боевого и творческого пути Хискич-Причарда.

Семеро лесорубов27

Чем ближе я узнавал Джо, тем больше восхищался им. Сказать по правде, меня не оставляла надежда, что какое-нибудь новое происшествие даст ему возможность еще раз продемонстрировать свои удивительные способности. Конечно же, он прекрасно разбирался в обыденных деталях лесной жизни, и общение с таким опытным лесовиком было для меня сплошным удовольствием.

Это случилось вскоре после нашего возвращения из Сен-Амьеля. Под руководством Джо мне удалось подстрелить крупного благородного оленя на озере Уиддни, и так уж получилось, что именно тогда я узнал новости о старине Хайэмсоне. Мы отправились повидаться с ним, поскольку Джо уверил меня, что старик когда-то был неплохим чучельником.

Оказалось, что он живет неподалеку вместе с дочерью, Джейн Лайон. Оба выглядели вполне счастливыми, но, должен признать, у меня возникли опасения, что миловидной Джейн недолго оставалось носить фамилию Лайон, о чем я и поведал Джо по пути назад.

– Такова жизнь, – ответил он. – Старина Хайэмсон жаловался, что Бакстер Герд и Миллер не дают ей проходу. Что ж, думаю, девушке в любом случае нужно выйти замуж.

– А ты сам не думал о женитьбе, Джо? – спросил я.

Это было бы естественно для тех, кто не испытывает такой сильной тяги к лесу, но тот, кто слышал крик гагар на озерах, воспринимает все немного иначе.

– Иногда встречаются очень милые девушки, Джо.

– Вы повидали больше моего, мистер Куоритч, – рассмеялся Джо. – Но и вы тоже не получаете телеграмм от миссис Куоритч с просьбой прийти и спеть ребенку колыбельную.

Я не придумал, что ответить на это слишком язвительное замечание, и какое-то время мы шли молча. Уже приближался вечер и начался дождь, когда мы свернули на короткую, длиной всего в одну милю дорогу к хижине Новембера. Проследив за взглядом Джо, я увидел на земле свежие следы.

– Ну и что ты об этом скажешь? – поинтересовался я, как всегда, радуясь любой возможности проверить таланты Джо.

– Попробуйте сами, – предложил он.

Это были обычные следы, и узнать из них я сумел совсем немного.

– Здесь прошел человек в мокасинах – вероятно, индеец. Правильно? – спросил я.

Джо Новембер мрачно усмехнулся.

– Не совсем. Это не индеец, а белый человек. Он несет важные новости и пришел не издалека.

– Ты уверен?

Я наклонился и пригляделся внимательней, но без особого результата.

– Уверен. У индейских мокасин нет каблуков, а у этих есть. И он пришел не издалека, потому что двигался быстро, – посмотрите, он ставил ногу на носок. А когда человек заканчивает путь бегом, можете не сомневаться, что у него есть на то серьезные причины. По этой дороге ему не попасть никуда, кроме как в мою хижину, так что скоро мы с ним увидимся.

Когда десятью минутами позже мы подошли к дому Новембера, то ничуть не удивились, обнаружив, что кто-то сидит на бревне возле двери и курит трубку. Это был дородный мужчина средних лет с грубыми чертами лица, и седины в его рыжей бороде виднелось больше, чем следовало бы ожидать в его возрасте.

Он поднялся и шагнул нам навстречу.

– Черная Маска опять взялся за старое! – выкрикнул он. Я заметил на лице Новембера проблеск интереса, если не предвкушения. Он обернулся ко мне.

– Это мистер Клоуз, управляющий лагерем Си28 целлюлозной компании «Речная звезда», – сказал он. – Рад познакомить вас с мистером Куоритчем, мистер Клоуз. – На этом церемонии закончились, и он добавил обычным рассудительным тоном: – Что Черная Маска натворил на этот раз?

– Все те же старые фокусы. Но теперь уж мы поймаем его за хвост, или мое имя не Джошуа Клоуз.

Он поднял голову, заметил недоумение на моем лице и пояснил специально для меня:

– В прошлом году на дороге из лагеря в поселок произошло пять ограблений. Каждый раз доставалось какому-нибудь одинокому лесорубу, остановившемуся на привал, и каждый раз грабителем был человек в черной маске. Новембер как раз уехал отсюда.

– Да, в Вайоминг, встречаться с адвокатом из Филадельфии по поводу того вапити, – добавил молодой лесоруб.

– Полиция никого и не арестовала, хотя однажды прибыла на место спустя всего четыре часа после ограбления, – продолжал Клоуз. – Но это дела давно минувших дней. Я прибежал сюда со скоростью семь миль в час из-за того, что приключилось вчерашней ночью с Дэном Майклзом. Дэн пахал как вол без малого три месяца, а позавчера заявился ко мне в кабинет и сказал, что у него умерла мать и он должен уехать на похороны. Дэн – славный малый, и я попытался отговорить его, напомнив, что в последний раз он ездил на похороны матери год назад, когда мы работали к северу от озер. Но это не помогло, его так распирало, что он и слушать ничего не хотел. Он заработал кучу денег, и было видно, что ему не терпится все спустить, так что я заплатил ему и сказал, что постараюсь сохранить за ним место, пока он не вернется с похорон. Я дал ему на кутеж десять дней. Да, было около четырех пополудни, когда я рассчитался с ним, ничуть не сомневаясь, что он останется на ночь в лагере и уйдет на рассвете. Но ничего подобного: что-то в моих словах разозлило его, он заявил, что не станет ночевать в лагере, где командует такой мошенник, как я, и тут же отправился в поселок.

– Своим ходом?

– Да, и притом один. А ранним светлым утром вернулся назад, и послушайте, какую небылицу он мне рассказал.

Дэн прошел уже около восьми миль, когда начало темнеть, и он решил остановиться на ночлег возле наших прошлогодних вырубок. Ночь выдалась чудесная, а у него с собой не было ничего, кроме пачки денег и одеяла, так что он отправился к просеке Перкинса, разжег костер у скалы, окруженной ельником, и лег спать. Заснул он мгновенно и поэтому не помнит ничего до того момента, когда его разбудил громкий голос. Дэн сел, протирая глаза, но то, что он услышал, заставило его проснуться окончательно: «Руки вверх, и без глупостей!»

Разумеется, он поднял руки; выбора не было, он ведь никого не видел. Затем другой голос из кустов приказал ему вытащить деньги и положить их по другую сторону костра, а иначе пусть пеняет на себя. Дэн заметил, как в кустах сверкнул ствол револьвера. Он выругался, но грабитель держал его на мушке, и Дэн бросил деньги туда, куда велели. Березовое полено вспыхнуло в тот самый момент, когда пачка упала на землю, и Дэн разглядел, как какой-то парень в черной маске поднял деньги и тут же скрылся в темноте. Все это время Дэн одним глазом следил за кустами, где прятался человек с револьвером, но тот больше не показывался. Затем первый голос приказал ему два часа не двигаться с места, а иначе его пристрелят как собаку. Дэн просидел положенное время, так и не услышав ни единого звука, после чего вернулся в Си.

Когда парень рассказал свою историю, весь лагерь взбесился почти так же, как и он сам. Они объявили награду в пятьдесят долларов за любые сведения, которые помогли бы поймать грабителя, а я добавил еще сотню от лица компании. Так что, Джо, если ты сцапаешь этого мерзавца, то окажешь всем большую услугу, да и сам внакладе не останешься.

Клоуз посмотрел на Новембера, который выслушал весь его рассказ, сохраняя обычное молчание.

– Парни из Си знают, что вы отправились ко мне? – спросил Джо.

– Нет, я решил, что не стоит им ничего говорить.

Новембер помолчал еще немного.

– Тогда вам лучше вернуться, – сказал он наконец. – Я схожу на просеку Перкинса и осмотрю место, где произошло ограбление, а потом найду какой-нибудь предлог, чтобы заглянуть в лагерь Си и сообщить вам, что дали поиски.

Клоуз согласился, и вскоре мы уже смотрели ему вслед, пока высокую фигуру управляющего не поглотили сумерки.

Я хотел было спросить Новембера, что он думает об этом ограблении, но никогда еще Джо не был таким необщительным. Он сидел с трубкой в зубах и то и дело уводил разговор в сторону, до тех пор пока мы не отправились в лес.

Луна прочертила широкую дугу в небе, освещая нам путь. После того как мы пересекли высокий, поросший лесом хребет, дорога была в целом приятной, и мы шли без остановки, пока огромные черные силуэты деревьев на фоне серого рассветного неба внезапно не расступились, выводя нас на просеку.

– Вот это место, – объявил Джо.

Постепенно рассвело, и он принялся за осмотр стоянки Дэна Майклза. Зола от костра и еловый лапник, составлявшие скудное убранство бивака, не вызвали у Джо Новембера особого интереса. Он бродил взад-вперед по просеке, вероятно, изучая цепочки следов, но недавний проливной дождь почти полностью размыл их, и через десять минут Джо бросил это занятие.

– Что ж, – мягким тоном произнес он, – ему опять повезло.

– Кому?

– Грабителю. Как и в прошлом году! Он снова не оставил следов.

– Они не оставили, – поправил я.

– Он был один, – возразил Джо.

– Но Майклз слышал два голоса, и парень в маске появился в тот же самый момент, когда в кустах сверкнул револьвер второго грабителя.

Не говоря ни слова, Новембер повел меня мимо погасшего костра на дальнюю сторону просеки и раздвинул еловые ветки, которые недавно внимательно осматривал.

На высоте примерно в пять футов от земли две-три ветки были сломаны, а кора на них ободрана до самого ствола.

– Он очень забавный парень, этот, с револьвером. – Новембер запрокинул голову и рассмеялся. – Здесь был только один грабитель, и он закрепил свое оружие в развилке, чтобы Дэн подумал, будто на него напали двое. Ловкий трюк!.. Дождь смыл почти все следы, так что мы оправимся в лагерь Си и попытаем удачи там. Но сначала нужно подстрелить оленя, и тогда ребята решат, что я просто принес им немного мяса, как обычно делаю, когда охочусь возле лагеря.

По пути в Си Новембер заметил след молодого оленя, переходившего дорогу во время дождя. Я остался ждать, а Джо тенью проскользнул в малинник и вернулся спустя двадцать минут с оленьей тушей на плече. Едва ли кто-нибудь мог потягаться с Новембером в умении подкрасться к добыче и сделать точный выстрел.

В лагере Си он продал оленью тушу повару, и мы отправились в контору. Все лесорубы были на работе, но управляющего Новембер все же застал в кабинете и поделился с ним новостями. Однако я обратил внимание, что Джо ни слова не сказал о своей версии с одним грабителем.

– Это означает, что мы сели в галошу, – заметил Клоуз, когда он закончил рассказ.

– Боюсь, нам придется подождать, пока не ограбят еще одного бедолагу, – согласился Джо.

– Ты думаешь, они снова на это отважатся?

– Конечно. Кто же бросит дело после такой удачи?

– Я бы тоже так решил, но дело в том, что ребята больше не хотят ходить по одному. Они слишком напуганы. Сегодня шестеро моих парней уходят в поселок. Они надеются встретить этих мерзавцев и грозятся сделать из них решето. Но, конечно же, эти двое и носа не покажут. Они не рискнут напасть на такую большую команду!

– Может быть и так, – сказал Новембер. – С вашего разрешения, мы с мистером Куоритчем хотели бы заночевать здесь.

– Хорошо. Только я не смогу составить вам компанию. Мне нужно разобраться со счетами, и я их непременно сведу, даже если на это уйдет вся ночь.

– И есть еще один вопрос, на который мне хотелось бы получить ответ. Дело вот в чем: откуда грабитель узнал, что у Майклза есть чем поживиться? Или о том, что парень собрался уйти в загул? Он должен был кому-то об этом рассказать. У Черной Маски есть приятель в лагере, это точно. Если только…

– Если только?.. – повторил управляющий.

Но Новембер больше не сказал ни слова. Какая-то мысль пришла ему в голову, но Клоуз не смог ничего из него вытянуть. Однако я видел, что он полностью доверяет неразговорчивому лесорубу.

На следующее утро Новембер, казалось, раздумал куда-то уходить, а незадолго до обеда полдюжины человек примчались в лагерь, громко крича все разом, так что поначалу невозможно было понять, в чем причина переполоха. Управляющий вышел из конторы послушать, что они скажут.

Повар и его помощник присоединились к возбужденной толпе, тоже на что-то жалуясь и жестикулируя с необычной оживленностью.

Новембер прислонился к стене барака и молча наблюдал за ними с мрачной усмешкой.

– Я же вам объясняю: нас ограбили, обчистили до последнего цента, всех шестерых! – вопил коротышка с рыжеватой бородой.

– Этто прафда! – крикнул светловолосый швед, и все загомонили опять, размахивая руками и пытаясь что-то объяснить.

Новембер подошел ближе.

– Послушайте, парни, вот же хорошее, удобное бревно. Швед в ответ зарычал, но, посмотрев в глаза Новемберу, сразу же остыл. Никому не хотелось ссориться с Джо.

– Я предлагаю сесть на это бревно, ребята, – продолжал Новембер, – и выбрать, кто из вас будет говорить. А остальные должны помолчать, пока он не закончит, и тогда мы быстрее поймем, что случилось. С каждой потраченной впустую минутой у этих грабителей все больше шансов уйти безнаказанными.

– Новембер прав, – сказал здоровенный лесоруб по имени Томпсон. – Вот как все было. Вчера утром наступила наша очередь, и после обеда мы все вышли из лагеря. Когда стемнело, мы остановились на ночлег в бревенчатой сторожке у моста Тайдсона. Помня о том, что случилось с Дэном, мы договорились караулить по очереди до самого рассвета. Первым дежурил Гарри. Через полтора часа он должен был разбудить меня. Но не разбудил… Когда я проснулся, солнце уже встало, а все остальные еще спали. Я очень удивился, но потом взял чайник и пошел за водой к ручью. Тут-то я и заметил, что мой пояс пуст и все деньги пропали. Я побежал назад. Гарри проснулся, и как только я рассказал ему все, сразу же схватился за пояс и выяснил, что денег там нет. Затем проснулись Крис, Билл Мейвер, Женатик Чарли и Большой Ларс, и будь я проклят, если всех их не ограбили точно так же.

Дружный вздох подтвердил правдивость его слов.

– Мы готовы были рвать и метать, – продолжал оратор. – Выскочили из дома и стали искать следы воров.

По лицу Новембера пробежала тень отчаяния. Я понял, что он думает сейчас о тех бесценных сведениях, которые шестеро потерпевших уничтожили, затоптав своими ботинками.

– Ну и как, нашли? – задал вопрос Новембер.

– Нашли, и довольно четкие, – ответил здоровяк. – Это был один человек. Он пришел со стороны ручья, сделал свое дело и вернулся к воде. Это был высокий тяжелый парень с большими ступнями, в ботинках из воловьей кожи, с заплаткой на правом. В левом каблуке пятнадцать гвоздей, а в другом – семнадцать. Как тебе такие следы?

Новембер, вне всякого сомнения, был удивлен. Он молчал целую минуту, а потом строго посмотрел на рассказчика.

– Сколько бутылок виски вы выдули? – спросил он.

– Ни одной, – ответил Томпсон. – Ты же знаешь, что ближе, чем в Лаваллоте, выпивки не найти. Мы не напились, нас отравили. Иначе и быть не может, хотя как меня могло шибануть, если я ел только хлеб с беконом и запивал чаем, который заварил собственными руками?

– А где чайник?

– Мы оставили его вместе со сковородой в доме, когда выскочили ловить вора. Ты пойдешь с нами, Нов?

– С одним условием – иначе я за это дело не возьмусь.

– Что за условие?

– Никто из вас и близко не подойдет к сторожке у моста Тайдсона, пока я не разрешу.

– Но мы тоже хотим поймать грабителя.

– Отлично. Вот и ловите, если уверены, что у вас получится.

Вспыхнул спор, но вскоре все они, один за другим, согласились:

– Хорошо, пусть этим займется Нов.

– Позаботься о том, чтобы мои сто девяносто долларов вернулись ко мне, Нов.

– Не будем мешать Нову. Действуй, Нов.

Новембер рассмеялся.

– Думаю, все вы держали деньги при себе, когда спали? Так и оказалось. У Ларса и Криса были бумажники, и оба нашли их в углу дома выпотрошенными.

– Ну хорошо, мы с мистером Куоритчем отправимся туда вдвоем. Я дам вам знать, парни, если мне удастся что-то разнюхать. – Тут Новембер резко обернулся к верзиле-рассказчику. – Между прочим, Томпсон, ты успел налить воды в чайник перед тем, как обнаружил пропажу?

– Нет, я сразу побежал назад.

– Удачно вышло, – сказал Новембер, и мы, сопровождаемые ревом вопросов, направились к каноэ, которое нам любезно одолжил Клоуз. По воде мы могли добраться до моста Тайдсона меньше чем за два часа.

Очевидно, Новембер не был расположен к разговорам, потому что в дороге он, усердно работая веслом, затянул своим неумелым, но приятным тенором одну из самых печальных песен из всех, какие я когда-либо слышал. Позднее выяснилось, что Новембер особенно любит именно такие сентиментальные песни, как и многие другие лесорубы.

Мы плавно скользили мимо березовых рощ и зарослей ольхи, и я наконец решился задать вопрос:

– Как ты думаешь, это сделал тот же человек, который ограбил Дэна Майклза?

– Предполагаю, что да, но не уверен. Земля там мягкая, так что мы должны получить ответы на многие вопросы.

Благодаря каноэ и тому, что Новембер знал короткую дорогу, мы добрались до цели на удивление быстро. Ручей Тайдсона был притоком большой реки, а мост Тайдсона оказался грубым сооружением из бревен, переброшенных через мелководье в том месте, где поток пересекает лесная дорога. Сторожка, в которой произошло ограбление, стояла в сотне метров от берега, откуда к ней вела отчетливо различимая тропа.

Старательно обходя тропу, мы первым делом направились к сторожке, где заночевали шестеро лесорубов. Повсюду были разбросаны вещи, выпавшие из собранных в спешке мешков, сковорода валялась рядом с печью, а чайник лежал на боку возле двери. Новембер обошел весь дом, осматривая каждую деталь с обычной легкостью и сноровкой. Наконец он поднял с пола чайник и заглянул внутрь.

– Что там? – спросил я.

– Ничего, – пробормотал Новембер.

– Что ж, Томпсон так и говорил, что не успел набрать в него воды, – напомнил я.

Джо ответил мне странной улыбкой.

– Верно, – сказал он и прошел около пятидесяти ярдов по дороге. – Я уже осмотрел следы всех шестерых простаков, – поделился со мной он. – Теперь поищем вокруг.

Обычно изучение следов представляется долгим делом. Однако Новембер с легкостью различал отпечатки ботинок каждого из шестерых, почти не останавливаясь при этом. Глаз у него был так наметан, что он, едва указав на вмятины в земле, тут же называл имя того, кто их оставил. Когда мы подошли к берегу, он отыскал хорошо различимую цепочку следов, тянущуюся от ручья к сторожке и обратно.

– Вот этот парень, – заявил Новембер. – Совершенно точно. Что вы о нем скажете?

Он обернулся ко мне.

– Этот человек тяжелее меня, и ногу он ставит скорее с каблука.

Новембер кивнул и пошел по следу, ведущему к ручью. Он остановился у кромки воды, рассматривая камни, недавно сдвинутые с места, а затем начал переходить по ним через поток.

– А где была его лодка? – спросил я.

Новембер добрался до большого плоского валуна, на несколько футов возвышавшегося над водой, и внимательно осмотрелся по сторонам. Затем подозвал меня. Как я уже говорил, камень был большой и плоский. Новембер указал на царапины у дальнего его края. Царапины были глубокие, но неравномерные. Я присмотрелся к ним, но их вид ничего мне не подсказал.

– Это не похоже на отметины от лодки, – рискнул предположить я.

– Не похоже, но этот парень здесь изрядно потрудился, – ответил он.

– Но как и зачем?

Новембер рассмеялся.

– Я пока не знаю ответа. Но обязательно расскажу. Ограбление произошло между двумя и тремя часами ночи.

– Почему ты так решил?

Новембер показал на березовую рощу на ближнем берегу ручья.

– Вот по этим деревьям, – ответил он и, заметив мое недоумение, добавил: – Это не верзила весом в двести фунтов, а невысокий худой парень, и у него не было лодки.

– Тогда как же он ушел? Пешком по воде?

– Может быть, и пешком.

– Если так, то он должен был где-то выбраться на берег! – воскликнул я.

– Конечно.

– Тогда ты сможешь отыскать место, где он вышел из воды.

– Мне это не нужно.

– Почему?

– Потому что я уверен в этом человеке.

– Но кто же он такой? – не смог удержаться я от бесполезного вопроса.

– Скоро узнаете.

– Это тот же человек, что ограбил Дэна Майклза?

– Да.

Этим мне и пришлось удовольствоваться. Был уже поздний вечер, когда мы подплыли к лагерю Си. Быстрая река скалилась темно-коричневыми и белыми зубами камней, Новембер греб и греб вперед, а в ушах у нас стоял рев порогов. Но когда мы причалили к берегу за лагерем, то сразу услышали взволнованный шум. Мы спрыгнули на берег и молча отправились прямо к конторе, где обитал управляющий. Вокруг собралась толпа, а двое лесорубов стояли возле двери. Одним из них был верзила Томпсон.

– Привет, Нов! – крикнул он. – Можешь больше не беспокоиться, мы его поймали.

– Кого вы поймали?

– Ублюдка, который нас ограбил.

– Отлично! – сказал Новембер. – И кто же это?

– Полюбуйся на него!

Томпсон пинком открыл дверь и показал на управляющего. Клоуз сидел на стуле у огня и выглядел слегка помятым.

– Мистер Клоуз? – изумился Новембер.

– Да, не кто иной, как наш босс!

– Есть доказательства? – спросил Новембер, уставившись на Клоуза.

– А как же! Его никто не видел с вечера до самого рассвета. И мы нашли ботинки в коробке из-под печенья, на полке прямо над его кроватью.

– Дурачье! Я всю ночь сводил счета! – крикнул Клоуз. Новембер не обратил на него внимания.

– Кто нашел ботинки? – спросил он.

– Поваренок, когда убирался в доме! А еще он нашел пузырек со снотворным – почти пустой! – наперебой выкрикнули сразу несколько лесорубов.

Новембер присвистнул.

– Молодец поваренок, – сказал он и кивнул на Клоуза: – Он признался? Это ваши ботинки, мистер Клоуз?

– Да, – проревел управляющий.

Новембер многозначительно посмотрел на лесорубов.

– Но он не признается в ограблении! – раздраженно добавил Томпсон.

– Разумеется, не признаюсь! – огрызнулся Клоуз.

– Давайте посмотрим на его ботинки, – предложил Новембер.

– Ребята отнесли их в барак, – сказал Томпсон. – Послушай, Нов, как подумаю, что он одной рукой платил нам, а другой нас же и грабил, так прямо…

– Прекрасно! – заметил Новембер деловым тоном, продолжая смотреть на Клоуза.

Тот наконец поднял голову, и я готов поклясться, что темные ресницы Джо Новембера на мгновение опустились.

В управляющем произошла внезапная перемена.

– Убирайтесь отсюда! – в гневе закричал он. – Убирайтесь, вместе с вашим лесным детективом!

А затем из-за захлопнувшейся двери до них долетело еще несколько необычайно теплых слов.

В бараке собрались десятка три лесорубов, куривших табак и обсуждавших происшествие. Новембера встретили шутками и даже насмешками, но скоро все они улеглись сами собой, когда достали ботинки.

Новембер принялся рассматривать их, а вокруг сгрудились ограбленные и другие лесорубы.

– Семнадцать на одном каблуке, и пятнадцать на другом, – сосчитал Крис. – И кожа воловья. Готов поклясться, именно такие ботинки носил тот, кто нас ограбил.

– Я тоже могу поклясться, – согласился Новембер.

– Добавь к ним снотворное, – продолжал Крис, – и грабителя станет видно не хуже, чем черно-бурую лису среди рыжих. Правда, Новембер?

– Вы уже послали за полицией?

– Нет еще. Мы ждали, когда ты вернешься. Сейчас пошлем.

– И чем скорей, тем лучше, – одобрил Новембер. – Тот, кто пойдет, должно быть, встретит в сторожке у моста Тайдсона четверых парней из лагеря Би. Им приказали разобрать дом, снять крышу и отнести печку в лагерь Би.

Я искренне надеялся, что ничем не выдал своего удивления, услышав от Новембера эти странные новости. Черт возьми, что за игру он задумал?

– Вызывайте полицию, парни, и побыстрей, а то у нас могут быть неприятности. Кто пойдет?

– Я могу, – вызвался Крис. – Прямо сейчас и пойду. Чем быстрей мы отправим мистера Клоуза в тюрьму, тем лучше.

Мы проводили Криса взглядами, а затем нас увели в барак, где разговоры и споры продолжались еще час. Новембер впал в обычную молчаливую задумчивость. Но когда он наконец заговорил, слова его подействовали, как взрыв бомбы.

– Между прочим, парни, – со значительным видом заявил он, – не пора ли выпустить вашего управляющего?

Все дружно повернули к нему головы.

– Выпустить? – перепросили не меньше десятка человек. – До приезда полиции?

– Так будет лучше, – мягко ответил Новембер. – Понимаете, парни, это не он вас ограбил.

– Кто же тогда? Новембер встал.

– Пойдемте, я вам покажу.

Наконец мы вчетвером – Томпсон, Женатик Чарли, Новембер и я – сели в большое каноэ и отчалили. Это было незабываемое путешествие. Новембер стоял на корме, Чарли – на носу, а мы с Томпсоном сидели между ними бесполезным грузом. Наша лодка мчалась по пенящимся порогам, берега мелькали мимо, и за поразительно короткое время мы добрались до места, оставили каноэ и направились в лес.

В темноте я уже совсем перестал понимать, куда мы идем, пока перед нами не появился берег ручья, неподалеку от моста Тайдсона. Мы переправились по нему и все вчетвером спрятались в тени большой скалы в двухстах ярдах от сторожки. Новембер предупредил нас, чтобы мы следили за домом и сохраняли тишину.

Казалось, прошел не один час, прежде чем в неверном лунном свете мелькнула крадущаяся тень. Обо всем, что случилось дальше, у меня сохранились весьма смутные воспоминания. Новембер чуть шевельнулся в бледных предрассветных сумерках, затем послышался хруст сломанной ветки и чьи-то шаги по мосту. Синяя тень осторожно двигалась вдоль берега, останавливаясь после каждого шага, но постепенно приближаясь к сторожке, пока наконец не скрылась в ней. Сквозь разбитое окно я увидел, как вспыхнула спичка. Спустя еще немного времени дверь снова скрипнула и из нее выскользнула темная фигура.

Я протянул руку к Новемберу, но тот исчез.

Тем временем выскочившая из дома тень направилась по тропе к дороге, но ее уже догоняла вторая, с вытянутыми вперед руками. Я узнал мощную фигуру Новембера.

Затем руки опустились и раздался крик. Почти вопль.

Когда мы подбежали, Новембер прижимал к земле брыкающегося Криса.

– Обыщите его, парни, – велел Новембер. – Деньги должны быть при нем.

Здоровенная рука Томпсона нырнула Крису за пазуху и возвратилась с пачкой банкнот.

– Хитрая бестия! – зашипел Крис на Джо Новембера.

Дальше нас ожидали несколько очень напряженных часов, и только вечером следующего дня, когда мы вернулись в хижину-шанти Новембера, я попросил его дать обещанные объяснения.

– Рассказанная Томпсоном история сразу заставила меня задуматься, – начал он. – Помните, какими четкими были следы грабителя? Размер, заплатка, точное количество гвоздей. Если разбойник выходит на большую дорогу в таких ботинках, то он либо полный дурак, либо собирается оставить ложные следы.

– Понятно, – сказал я.

– Осмотрев следы, я убедился, что они и в самом деле ложные. Парень очень хотел, чтобы их было хорошо видно, и для надежности прошел по мягкому грунту не один раз.

– Затем ты решил, что это не мог быть тяжелый человек, – вставил я.

– Почему я подумал, что он легкий? Вы ведь помните те камни, которые я вам показывал? Он положил их в заплечный мешок или что-то еще в этом роде и нес на себе, чтобы оставить глубокие следы. На месте ограбления я понял, что это сделал один из шестерых.

– Но как?

– Дело вот в чем. Я заподозрил, что это был кто-то из лагеря Си, еще после случая с Дэном Майклзом. А теперь вспомните пять прошлогодних ограблений. Все они случились не дальше десяти миль от лагеря Си. Это показывает, что грабитель, кем бы он ни был, не мог действовать вдали от лагеря. Затем это же подтвердило и отравление. Вы ведь помните, что в чайнике ничего не оказалось?

Я хотел было ответить, но Новембер предупреждающе поднял руку.

– Нет, я знаю, что Томпсон не наполнил его, но и не мыл тоже. Мы, лесные парни, всегда оставляем чайные листы в чайнике, чтобы заварить еще раз. Поэтому мне показалось странным, что кто-то решил вымыть чайник. Если бы грабителем был кто-то посторонний, он не стал бы этого делать. Он сбежал бы прежде, чем кто-либо подумал о чайнике. Нет, этот вымытый чайник ясно говорит, что грабителем был один из шестерых. Когда я понял это, – продолжал Новембер, – дальше уже было проще. А когда я увидел царапины на валуне, все встало на свои места – Крис подлил снотворное в чай и, как только все уснули, забрал их деньги. Затем он отправился к ручью, взяв с собой чайник, большие ботинки и мешок, в который можно было положить камни. Он добрался по воде до того большого плоского валуна, вымыл чайник, наполнил мешок камнями и переобулся в ботинки управляющего. После этого ему нужно было только пройтись до сторожки и обратно, чтобы оставить ложные следы. Дальше он снова залез на камень, чтобы не оставить лишние следы, и снова надел свои мокасины. А потом вернулся в дом и лег спасть.

– А царапины на валуне? Откуда они взялись?

– От гвоздей на ботинках. Крис подтянул ноги к себе, чтобы завязать шнурки, и гвозди слегка оцарапали камень.

– А время, Новембер? Ты сказал, что ограбление произошло между двумя и тремя часами ночи. Как ты это узнал?

– По березам. Надевая ботинки, он повернулся к свету, а луна поднимается над деревьями только после двух часов ночи. До этого времени валун находился в тени.

– А камни в мешке?

– Каблуки отпечатались очень четко. Вы сами отметили, что этот парень ставил ногу с каблука.

– Да.

– Это и была подсказка. Такие следы обычно оставляет человек с тяжелым мешком за спиной. А когда я увидел, что грабитель собрал камни со дна ручья, стало ясно, что это легкий человек. Насколько я мог судить, это сделал один из двоих – либо Крис, либо Билл Мейвер, оба они уродились небольшими. Итак, я знал, что это кто-то из них. Но что он сделал с деньгами?

– Забрал с собой или спрятал, – предположил я, видя, что Новембер ждет от меня ответа.

– Я обдумал это и решил, что он их спрятал. Потому что в лагере могли возникнуть какие-нибудь споры или неприятности, его могли обыскать, а если бы нашли деньги, то ему бы, конечно, не поздоровилось. Следующий вопрос: где он их спрятал? Возможностей было много: в скалах, на берегу ручья, в сторожке. Но это же деньги, для них нужно сухое место; поэтому я выбрал сторожку. Верно, мистер Куоритч?

– Ничего лучше я придумать бы не смог, – улыбнулся я. Новембер кивнул.

– Итак, мы отправились в Си и увидели, что наши простаки обвинили во всем управляющего. Крис вернул ботинки на полку и подложил туда же снотворное. Старые обиды заставили его так поступить. Но я в тот момент еще не знал, кто из двоих мелких парней это сделал. Поэтому я расставил для них ловушку, соврав, будто бы сторожку собираются снести, и Крис в нее попался. Он понимал, что если дом разберут, то деньги обязательно найдутся. Можно сказать, земля горела у него под ногами, и он вызвался привести полицию – это он-то, самый ленивый парень в Си! Как только он предложил свою помощь, я уже не сомневался, что поймаю его.

– Ты все еще считаешь, что Дэна тоже ограбил Крис?

– Я это знаю. В пачке, которую у него нашли, оказалось на сто двадцать семь долларов больше, чем должно быть; и ровно сто двадцать семь долларов мистер Клоуз заплатил Дэну.

Польский шляхтич Юзеф Теодор Конрад Наленч-Коженевский, он же английский писатель Джозеф Конрад, родился под Бердичевом, умер в графстве Кент, ходил по всем морям и по нескольким великим рекам, обо всех них оставил литературные произведения, получил от английского короля рыцарское звание, но отказался принять его, потому что уже имел фамильный шляхетский герб. Этот образ Конрада, конечно, грешит схематичностью, но чтобы обрисовать его в деталях, потребуется целая книга.

Писатель он был выдающийся, и прижизненное признание не обошло его стороной. Тем не менее как автора детективов Конрада обычно не воспринимают. Прежде всего его считают мастером высокой приключенческой литературы: собственно, Конрад был одним из первых (и по сию пору немногих!), кто сумел поднять этот прежде низкий жанр до уровня большой прозы. Кроме того, его творчество соприкасается с хоррором и даже фантастикой: ни того, ни другого в чистом виде он не писал, но вряд ли случайно, что его мрачная колониальная повесть «Сердце тьмы» легла в основу нескольких фантастических историй, созданных впоследствии другими авторами, литераторами и кинематографистами. А конрадовские имена и названия из романа «Ностромо» появляются как в знаменитом голливудском цикле «Чужой», так и в игровой вселенной «Вархаммер»…