Девять - читать онлайн

День меркнет. В набежавших тучах

сокрыты сонмы дев летучих.

Их интерьерные тела

венчают мощные крыла.

Валькирии, как санитарки

над полем боя. Их товарки

эринии, что месть вершат.

Но нет им дела до стишат.

О муза! Среди дев жестоких,

змееволосых, волооких,

грудастых – только ты нежна!

Жаль, мало ты кому нужна.

Летишь привольно над поэтом,

но лáвровый венок при этом

висит дамокловым мечом,

добро, когда не кирпичом.

Итак, рифмованные строки —

как зэки, что мотают сроки,

где рифмы – тачка и кирка,

баланда, что на вкус горька,

и ритм – решеткою тюремной

гремит стопою подъяремной,

а строфы – нары вдоль стены

кошмарной лирикой полны.

Бывали дни, гремела лира

о Ленине, о деле мира,

о сеялках и тракторах,

колхозных танцах и пирах,

стахановцах в подземных норах,

и гонораров пышный ворох

стучался громко в твой карман,

нетерпеливый графоман!

Где творчества дома? И где вы,

крупнолирические девы?

Оздоровительной возни

с поэтом не хотят они!

Где бедра? Где живот и ляжки?

Лежат на пенсии бедняжки.

На полке зубы между книг.

В ушах – романс «О дивный миг!»

О дивный миг! О сладкий крик!

Был музы санаторной лик

в порыве страсти запрокинут…

О дивный мир! Жаль, ты покинут,

не слышен лиры сладкий стон,

гремит попса со всех сторон.

И стихотворная реклама

звучит средь общего бедлама.

О муза! Ты жива, старушка.

Тебе – полушка, мне – полушка,

копейку сложим мы вдвоем,

и, выпив, что-нибудь споем.

Ну что ж! Не поминайте лихом!

Под старость обернулся психом

любимец муз. Смешон удел

того, кто эту песню спел.

чем ближе к смерти тем дальше от истинной веры

жаль инквизицию отменили она бы приняла меры

на костре любовью Господней отступника грея

говорят в народе сожги марана и в прахе узнаешь еврея

поскреби россиянина и перед тобою татарин

но не огорчайся будь за все благодарен

за копейку в кепке лежащую перед безногим

за высохших старичков которые сыты немногим

за город у моря с троллейбусом и трамваем

трамваи другие и город почти что неузнаваем

небо тускнеет зато на губах любимых ярче помада

первоклашка по пальцам считает окружности дантова ада

длина окружности два пи эр но это проходят позже

любовь умирает в муках на супружеском ложе

а люди живут без любви прогорклой пропащей

каждый из нас медь звенящая или кимвал звучащий

особенно здесь у моря где притихший до лета

приморский бульвар знаменитый театр оперы и балета

платаны-пенсионеры с ободранной серой кожей

человек чудак сам на себя не похожий

надо сходить в музей поглазеть на полотна старых

мастеров не все же глядеть на натуру в стрип-барах

не все же вытаптывать травку проходя мимо врат церковных

в сизом облачке смертных страстей и мыслей греховных

что думают старушки со скамейки

считающие жалкие копейки

по поводу сомнительной семейки

живущей на четвертом этаже

с их пианино старым дребезжащим

сыночком слабосильным и дрожащим

с подсвечником и вилками фраже

кто ходит к ним о чем ведутся споры

какой чумы в них затаились споры

на кухне их посуды грязной горы

все близоруки в роговых очках

все говорят с акцентом все картавы

и нет на них контроля и управы

отключишь свет читают при свечах

что думают старушки со скамейки

считающие жалкие копейки

по поводу расхристанной еврейки

с авоською идущей в гастроном

как располнела плохо ногу ставит

носком вовнутрь опять-таки картавит

и говорит на языке чудном

что думают о главном инженере

приличный человек по крайней мере

не водит баб сидит в своей фатере

один как сыч как перст совсем один

годами тот же плащ старообразный

и даже нос горбатый безобразный

не портит красоты его седин

что думают о смерти до которой

подать рукой о неприезде скорой

о дяде соломоне с тетей дорой

сидят на чемоданах вызов есть

но допуск был у дяди он в отказе

ну а у тети вовсе сдвиг по фазе

и жив покуда слабоумный тесть

и все покуда живы что приятно

Бог терпит всех и не зовет обратно

во тьму откуда всех нас непонятно

зачем извлек на грязно-серый свет

учил советской бытовухе жалкой

пожаловал хрущевкой коммуналкой

а есть ли Он для нас пока секрет

все приглашали друг друга не поехал никто ни к кому

каждый забился в свой угол в своем дому

кто конопляном кто в табачном дыму

ни по одежке встретить ни проводить по уму

кто окончил нархоз кто окончил физтех

никто ни к кому не поехал а все приглашали всех

но на каждое приглашение приходится десять помех

и голова с утра раскалывается как орех

кто-то работал для армии в каком-то секретном НИИ

кто-то в пустом кабинете размышлял о небытии

кто-то строчил доносы кто-то в газету статьи

и никто ни к кому не приехал а казалось бы люди свои

кто-то с кем-то рядом два года на последней парте сидел

кто-то совсем облысел кто-то совсем поседел

кто пиликал на на скрипке кто под гитару пел

но никто ни к кому не приехал и это в жизни пробел

потому что жизнь разорвана то пробел то тире

или точка азбука морзе или флаг на горе

пик имени сталина тает ледник на жаре

и никто ни к кому не приехал каждый умер в своей конуре

слышу со всех сторон пора подвести черту

засиделся зажился запутался снижен слух

старость должна ходить с кляпом во рту

в мохеровой шапочке летом зимою так сразу в двух

кутаться жаться чтоб холода скоротать

серая вата лежит между оконных рам

к нам даже Христос приходит в ночи как тать

смерть за ручку ведет и земля прикрывает срам

а покуда валокордин валерьянка и бром

третья нога привет вам сфинкс и эдип

это наш мужской ПМС предмортальный синдром

это наше ворчанье брюзжание кашель и хрип

жизнь скована льдом

мир до костей продрог

не стучи в крупноблочный дом

не пустят тебя на порог

паутина ветвей ледяных

блестит вокруг фонаря

шубы в шкафах платяных

век пропадают зря

вселенский отдел пропаж

закрыт до скончания дней

хрущевка пятый этаж

крыша и небо над ней

кухонька с гулькин нос

газовая плита

давний квартирный вопрос

холод и теснота

смерзшаяся земля

не тротуар а каток

последний день февраля

ближе на локоток

от любви до ненависти шаг не один а три

первый шаг охлажденье второй раздраженье

на стенах в кухнях отрывные календари

в зеркалах на стенах спален привычные отраженья

так в стандартных квартирах стандартная жизнь течет

как вода из крана в грязный отлив стекая

так считанные минуты спотыкаясь теряют счет

так тротуар покрывает корочка ледяная

если я любви не имею – то я звучащий кимвал

и звенящая медь что всегда побеждает в споре

не сказать чтобы кто-то в подобных случаях горевал

если нет любви откуда возьмется горе

если я все свое имение нищим раздам

и тело отдам на органы а то и на всесожженье

а любви не имею что пользы моим трудам

первый шаг охлажденье второй раздраженье

если идти следом лучше идти стадом

музыка духовых награды сыпятся градом

лидер с рукой железной и с плоским лицом удава

кровь из жерла войны как из вулкана лава

странные времена нам под конец подарили

не отмыли от грязи не отряхнули от пыли

показали выпуклость ужаса на плоском цветном экране

век инвалид потерявший руку в чужом кармане

век инвалид потерявший разум в дыму пропаганды

город стыд потерявший из-за полной шаланды

говорят что кефали уплывшей в дальние дали

с рыбаками костями по которым рыбачки страдали

проснешься и старый мотив озорной уголовный

встанешь к окну пейзаж бесцветный неровный

выйдешь на зимний пляж ветер насквозь продувает

рыбка плывет к ногам не печалься и хуже бывает

территория наша была но недолго пока

европа не стала подобием черновика

или детской раскраски или плотной бумаги

для вырезания ножницами по контурам рек

по перешейкам по горным хребтам господин имярек

расставляет на карте неизвестные ранее флаги

на пластмассовом столике крыма татарский лежит чебурек

плюс граненый стакан пророссийской живительной влаги

представляю мальчишку с кончиком языка

меж зубами зажатым территория наша пока

впрочем что значит наша когда наготове войска

без опознавательных знаков рука неизвестной державы

указательным пальцем грозит нам издалека

и какой мы дивизии или какого полка

наши люди отважны наши ломкие сабельки ржавы

стихотворная ломкая длится строка

в ожиданье подлога подножки подставы

я служил в севастополе в форме военно-морской

я в советском строю одержимый семитской тоской

под названьем вельтшмерц стойка смирно на палубе летной

прижимая к матроске промасленный автомат

повторял присягу и слушал начальственный мат

и готовил себя к вечной жизни пустой тягомотной

наблюдал свежеоблачный крымский военный закат

что слегка украшен волошинской мыслью бесплотной

я служил в состраданье героям гражданской войны

в подражанье российским мерзавцам седой старины

чьи поступки прекрасны а враждебные мысли черны

панорам диарам севастопольских баек толстого

территория наша была но о чем горевать

по вечерней поверке в подушку в ночную кровать

от полуночи до половины шестого

разобщенные люди расчлененная злобная мать

и граненые мутные стенки стакана пустого

сладка коврижка жаль что горька отрыжка

урок не впрок хоть душе полезно ученье

вспышка насилия как и любая вспышка

греет душу слепит глаза распаляет влеченье

фокусник цирковой с палочкою волшебной

превратит возмущение в траур и горе в праздник

публика дура с улыбкою развратной и непотребной

проглотит и это блюдо из крови и слез напрасных

подслеповатая публика дура с накрашенными губами

не отличишь помаду от крови да нам и не надо

идем на приступ потом идем за гробами

звеня колокольчиками молча движется стадо

а те колокольчики многопудовым звоном

звенят-гремят с высоких обезбашенных колоколен

а Тот кто знает что звон обернется стоном

взирает с небес Духу и Отцу сопрестолен

свет преломляется в призме

как когда-то при социализме

разлагаясь на семь цветов

потому что семь дней в неделе

семь гномов как семь кротов

роют ходы и в самом деле

ряды врагов поредели

пионер не всегда готов

и обед не готов покуда

и на кухне не мыта посуда

а из крана вода течет

тонкой струйкой в отлив стекает

жизнь прошла но это не в счет

снег последний на улице тает

молодежь не всегда гуляет

старикам не всегда почет

ничего не всегда как когда-то

это время как рот щербато

и показывает язык

словно доктору он обложен

а лицо к какому привык

и печальный исход возможен

ангел меч вынимает из ножен

и привет господин кирдык

чай спитой в граненом стакане

рожа диктора на экране

утро зябкое длится и нам

остаются печальные строки

что плывут по коротким волнам

остаются грехи и пороки

и эпоха стоит руки в боки

расставляя врагов по местам

Да, мы распихали грехи по углам,

как старая ведьма – изношенный хлам,

давно бы пора на помойку.

Мы грешные люди, пора, брат, пора,

туда, где навеки застыло «вчера»,

в тюрьму, на железную койку.

Мы сами себя стережем – не храним,

себя не щадим и друг друга виним,

а небо сквозь крупную клетку

сияет немыслимым светом, но где

находим упрямство остаться в беде,

на радость почившему предку?

Он думает – мысли пустой головы —

мы тоже погибли, мы тоже мертвы,

дыханье – обман и биенье

железного сердца – всего лишь мотор,

ненужная вещь, безнадежный повтор,

сплошное недоразуменье.

Что пишем, а что остается в уме,

что ищем, а что сохраняем во тьме,

вдали от признаний и чести.

Мы грешные люди – грехи на полу,

как тряпки навалены в каждом углу,

и вор-прокурор приглашает у столу,

чтоб нам сообщить об аресте.

кости тогда назывались зернь а кабак кружало

у каждого на груди по кресту и медной иконке

на Пасху священник читал смерть где твое жало

смерть внимательно слушала и посмеивалась в сторонке

все знали вечером водка губит а утром лечит

ее называли зеленым вином так оно легче

а тут проклятая зернь иже хлещет и кости мечет

и все равно что выпадает чет или нечет

так в позорной игре во хмелю и разбое

прошлых веков сегодняшний день рождался

что при феодальном что при советском строе

как сомкнулся капкан так до сей поры не разжался

впрочем наш железный капкан лучше канкана в париже

а что кровь на нем запеклась никому не мешало

это яснее в полночь когда смерть придвигается ближе

и из-под полы кажет острое древнее жало

как хорошо креветке

в коралловом лесу

сидит себе на ветке

качаясь на весу

а вес не больше грамма

поскольку молода

медуза вместо храма

да здравствует вода

соленая морская

тропическая синь

горячих рыбок стая

немного поостынь

медуза вместо храма

да здравствует вода

царевич Гаутама

захаживал сюда

он говорил о многом

о карме и судьбе

прозрачным осьминогам

планктонной голытьбе

о перевоплощенье

вся жизнь круговорот

и не прервет вращенье

ничей зубастый рот

а рты всегда в избытке

и зубы так остры

так медленны улитки

и рыбки так пестры

все движется покуда

персты в щепоть сложив

живет подводный Будда

и мир подводный жив

в шестьдесят восьмом он был студентом сорбонны

и всюду носил цитатник мао к сожалению в переводе

но китайский позднее выучил потому что законы

революции строги особенно если не следовать моде

стричься коротко одеваться в подобие синей пижамы

чтобы все на одно лицо и на одну фигуру

чтоб под курткой была сокрыта грудь красавицы жанны

чтобы грудь плоскодонки сюзи не оскорбляла натуру

с возрастом он изменился сердце его смягчилось

в женщинах больше ценил интеллект чем груди

сюзи старилась рядом революции не случилось

что-то было конечно но что позабыли люди

он был профессором левым востоковедом

сопоставлявшим идеи мао с концепциями лакана

в этом наверное был резон но он мне неведом

философия представлялась чем-то вроде большого обмана

он говорил по-русски мы сидели в кафе в одессе

уже потерявшей «с» но не ставшей еще українським містом

был первый день Пасхи отовсюду Христос воскресе

я думал что был православным он думал что был атеистом

он расспрашивал о былом о жизни в советском союзе

где даже цитатник мао числился в тамиздате

рядом сидела молча все та же сюзи

и глядела на муравья окопавшегося в салате

как изменились наши лица

в непрочной памяти неверной

очарованье не продлится

и не помедлит день вечерний

но все же тютчевские строки

все чаще мне на ум приходят

чужого времени потоки

переполняют водостоки

на западе сиянье бродит

но тень ложится все плотнее

на сад стоящий в ожиданье

и мы гуляем по аллее

и жизнь тускнеет и страданье

переполняет мирозданье

прославим сумерки в которых

все растворится без осадка

судьба в попреках и укорах

страна в неправедных поборах

среди руин правопорядка

прославим свет любви последней

в которую вся жизнь вместилась

любви что постояв в передней

ушла и с нами не простилась

ничего не понимаем

фикусы торчат из кадок

перед каждым первомаем

истерический припадок

истерический весенний

гормонально-аморальный

возрождение растений

быт квартиры коммунальной

гром посуды или гаммы

из открытых пыльных окон

павший дед глядит из рамы

на красотки падшей локон

вдовы сидя на балконах

смотрят в небо с укоризной

там их мальчики в погонах

с их небесною отчизной

мир народам в кои веки

с негодяев взятки гладки

и стучит костыль калеки

по раздолбанной брусчатке

стихи умирают как оплачивались построчно

время катится под уклон как ребенок с горки

треснули стены все что стояло прочно

покосилось осело необходимы подпорки

вот упираются бревна в известняковые стены

вот к контейнеру вынесли книги перевязанные веревкой

поколение как старый актер неохотно сходит со сцены

думали смерть убийца а она оказалась воровкой

спитая простота святая пустота

на знак воды ложится знак креста

на зрак беды ложится жар огня

«измучен всем не стал бы жить и дня»

изучен всеми поперек и вдоль

я расскажу вам что такое боль

не нужно слушать мыслить и смотреть

не забывайте сердце запереть

я пытался действовать – мне говорили – не лезь!

я пытался сказать – мне говорили – молчи!

я уцелевшая щепка – в то время рубили лес.

лес пошел на дрова, и дрова спалили в печи.

дрова спалили в печи, и щепка осталась одна.

во дворе на траве, где раньше лежали дрова.

она отсырела и на растопку уже не годна.

бездействует и молчит – и в этом она права.

череп на стопке книг. бокал лежит на боку.

«тщета» – названье картины. хоть мрачновато, но

типичный сюжет, не всякое слово в строку,

не всякая буква в слово. будущее темно.

разве только вот этот череп и провалы глазниц

огоньком свечи вырваны из темноты.

жизнь светла и подвижна. разнообразие лиц.

но череп от черепа не отличаешь ты.

и книги захлопнуты. ничего не прочесть.

бокал опрокинут. расплескалось вино.

жизнь лицемерна. в ней – наглая ложь и лесть.

только смерть правдива, поскольку ей – все равно.

но вот – фолиант и старик, склоненный над ним.

рядом – череп – куда же нам без него.

лев свернулся в ногах. блаженный Иероним

переводит святое писание. время стоит того.

древнегреческий умер. с ним рядом лежит латынь.

но процесс бессмертен – вот Лютер ввязался и сам не рад.

появляется черт. Мартин кричит ему – сгинь!

швыряет в него чернильницей. и черт возвращается в ад.

тебя встречают ангелы и ведут на цветущий луг

ты видишь Агнец стоит на престоле сияющем вдалеке

тебе известно у агнцев земных не бывает рук

а у этого есть рука и крест золотой в руке

во врата постучат и Петр бежит отворять на стук

течет река и рыба символ Христа в реке

когда-то на день рождения тебе подарили альбом

там была картина Ван Эйка там был похожий пейзаж

там свет предвечный упирался в небо столбом

там у райских врат стоял бородатый страж

там обителей много каждому полагается дом

высокий гуляй сколько хочешь скачи с этажа на этаж

все это понятно весьма далеко от земли

вот она крутится вертится в песенке шар голубой

а вот в хитонах до пят толпой к тебе подошли

святые и праведники погубленные тобой

ты зачитывал приговор и командовал пли

стреляли другие а ты отправлял на убой

и хоть бы кто слово сказал так нет молча стоят

не стреляют они безоружны только смотрят в упор

как уже было сказано в белых одеждах до пят

только глядят в упор и в каждом взоре укор

а ты в военной форме и китель потертый измят

смотришь в землю которой нет и мелешь какой-то вздор

поднял бы очи ввысь так нет же вот она высь

выше некуда дальше некуда и какие еще слова

разве только как прежде скомандовать разойдись

но слишком уж небо сине и зелена трава

хоть бы слово сказали тогда бы крикнул заткнись

так нет стоят и молчат никто не качает права

ни письменного стола ни лампы на этом столе

ни трех телефонов черных с той самой войны

все это зачем-то осталось там на земле

а в подземном архиве все папки сохранены

и красные звезды горят и вождю не спится в кремле

и на каждой бумажке вечный отпечаток твоей вины

Вы пришли ко мне, чтобы действовать мне вопреки,

чтобы вздрагивать от касанья моей руки,

чтобы глядеть на меня исподлобья, словно из-под пяты,

чтобы молчать – до упора, или спорить – по хрипоты.

Вы живете во мне вслепую, как нищие – наугад,

вы застите мне глаза, как ветер плюс снегопад,

вы шумите в моих ушах, заглушая полночный хор,

вы живете в сердце моем, и в каждом биеньи – укор…

Что мне делать с вами, думы мои, сомненья мои?

И они отвечают цитатой – молчи, скрывайся, таи.

И я молчу и скрываюсь, и таю, и сжимаюсь в комок,

но дверь не могу запереть, ибо сломан старый замок.

Сломан старый замок, и потерян железный ключ,

и сквозь щель между туч пробивается солнца луч,

и на тонких озябших ветках вызревает вишневый цвет,

и подобна улитке на склоне радость на склоне лет.

Говорит Фома: «Вы все посходили с ума!

Покосились от горя дома, повсюду сгустилась тьма,

весь мир – тюрьма, ваша жизнь не знает сама

куда она катится!» – так говорит Фома.

«Что за радость в ваших глазах горит? – Фома говорит —

весь мир скорбит, ибо наш Учитель убит,

ибо наш Учитель казнен, в муках скончался он,

он был ко кресту пригвожден, он умер и погребен!»

«Что вы мне твердите? Христос воскрес? Это – темный лес.

Да, Лазарь – воскрес, но больше никто не воскрес,

Лазарь скоро опять умрет, и мы умрем в свой черед.

Нас смерть взяла в оборот, ухватит – и полный вперед!»

«Осязание паче зрения! – утверждает Фома —

У многих бывали видения, и к чему кутерьма?

Христос воскрес! – я скажу не раньше чем перст вложу

в раны Его, я верю лишь в то, что в руках держу!»

«Шалом! – говорит Христос – радуйся, мой ученик!

Ты видишь тело Мое, и Мой сияющий лик,

ты бодр, ты не в забытьи, вот они – раны Мои,

касайся их и сомнений своих не таи.

Ибо вот не нашел я в Израиле веры такой,

которая знает то, чего не коснулась рукой!

Блажен, кто не видел, но верует все равно.

Свыше утверждено – кровь и плоть Моя – хлеб и вино!»

Говорит Фома: «Ты – мой Бог, а я поверить не мог,

вот я к ногам Твоим лег, не будь ко мне слишком строг,

я понял, что смерть не итог – для Воскресенья предлог!

Господь мой и Бог, – говорит Фома – Господь мой и Бог!»

стекла стекла вставляем и точим ножи

молоко молодая картошка

старый дом многослоен молчат этажи

в каждой комнате мелкая сошка

в каждой кухне корыто висит на стене

медный чайник на каждой конфорке

медный всадник кипит на прозрачном огне

крупы в банках литровых на полке

до бульвара квартал до детсада их два

будит бабушка сонную внучку

эта жизнь наказанье проснешься едва

а тебя уже тянут за ручку

эта жизнь наказанье хоть завтрак готов

каша манная ложка варенья

ходит по двору пара голодных котов

чахнут комнатные растенья

чахнет время выносит старье на балкон

дети быстро растут но бесцельно

брат коленку разбил для чего это он

ничего заживет не смертельно

мы хороним убитых это нам не в убыток

камера пыток ядовитый волшебный напиток

жизнь коллекция праздничных старых открыток

надо б меня на цепь больно уж прыток

надо рычать и скалиться и глядеть исподлобья

к ярости волчьей добавится сила рабья воловья

крест положено ставить в ногах табличку у изголовья

Боже не дай мне дух любоначалия и празднословья

кроме этих двух не дай мне дух праздности и унылый

дух депрессии или бреда что сивой подхвачен кобылой

бред преследования наследования совковой гнилой морали

я забыл кто победил но помню что мы проиграли

не сидел в окопах не спотыкался на горных тропах

не пахал целину не стоял у мартеновских топок

не пел в пьяном угаре не спасал котов на пожаре

не барское это дело хоть мы и не баре

нам прожженным во всем уготовано пораженье

мы слепы от рожденья мы ехиднины порожденья

мы теплохладны как говорится будь мы неладны

наши песни протяжны наши речи нескладны

нечем крыть кроме старого ватного одеяла

нечем землю рыть и она стоит где стояла

на трех слонах на китах на тропической черепахе

на сомнениях на прозрениях на темном вселенском страхе

я послевоенный ребенок я видел в углу костыль

уже ненужный отец опирался на палку

среди мужчин господствовал полувоенный стиль

руки вверх руки вниз ты фашист я помню это считалку

усач скончался уже но портреты на каждой стене

глядели строго и кажется были в силе

медали и орден лежали в ящике помнится мне

отец и дедушка их никогда не носили

два десятка пластинок шаляпин собинов патефон

иглы в стальной коробочке голос треск и шипенье

все это была не жизнь но размеренный тусклый фон

то ли дело цветенье каштанов и ласточек пенье

я послевоенный ребенок отродье семьи врачей

семьи которая вышла почти без потерь из ада

свет часто гасили но в доме запас свечей

в двух кварталах бульвар воронцовский дворец колоннада

я послевоенный ребенок согретый весенней листвой

глядевший на мир не видевший дальше носа

а мимо тележка безногого гремела по мостовой

четырьмя подшипниками заменявшими ей колеса

мама держит сахар в банке с прилегающей крышкой

мама уксусом протирает на кухне клеенку

спать с живым котенком лучше чем с плюшевым мишкой

но какая еврейская мама позволит такое ребенку

а ребенок тащит в дом со двора заразу

сколько раз говорить погладил кошку и вымой руки

чистота залог сам знаешь чего не сразу

ребенок постигнет истинность этой науки

пятнышко на бедре стригущий лишай понятно

блохи скачут наперегонки по белой твоей простынке

так и живем учишь и учишь ребят но

толку в тебе как в заезженной старой пластинке

просыпаюсь рано спит жена и кошка под боком

гигиена и санитария чего от меня вы ждали

и христианский Бог глядит на меня Всевидящим оком

и еврейская мама глядит на меня из космической дали

о наши потери! казалось, раз помолись Марии,

не поможет – молитву сотню раз повтори и

все, что утрачено, возвратишь с лихвою.

но я никогда не увижу волошинских облаков Кимерии,

проплывающих над головою.

и смотровая площадка – все это в вашей власти,

все для вас, а не для меня – в зубастой пасти.

что вам до инородца, тем более – до иноверца?

видели очи, что захватили жадные руки имперца?

ешьте, хоть повылазьте.

ешьте вместе с кровью пролитой, с Перекопом

с расстрелами, оккупацией, депортацией, так, галопом,

мчится история, зная, что все завершится развалом.

что до наших жизней – они проходят по узким тропам.

скоро совсем пройдут. дело – за малым.

в нашей жизни важно не делать движений резких.

мне не видеть армянских церквей и крепостей генуэзских,

пещерного города и наклонных улочек Бахчисарая.

мы сходны с тенями на осыпавшихся фресках.

задумался Бог Предвечный, книгу жизни листая.

пересекает небо ласточек стая.

ничего что я сегодня без галстука и пиджака

без слона мерседеса верблюда и ишака

ничего что иду сегодня один на своих двоих

слава Богу никто пока не отрезал их

ничего что сегодня я без царя в голове

ничего что идей у меня не одна и даже не две

ничего что в ушах у меня музыка а не шум

ничего что лукав престарелый еврейский ум

ничего что не стрижен год лет сорок небрит

ничего что земля одессы у меня под ногами горит

вы уж простите что без скандала и лишних слов

что иду домой а не гонят в расстрельный ров

ничего что я перед всеми в долгу но не в долгах

ничего что во мне в глубине все же гнездится страх

ничего что песня моя монотонна как звон сверчка

ничего что сегодня я без галстучка и пиджачка

ели картофельную шелуху варили крапиву

повторяли пословицу не до жиру хоть быть бы живу

мальчик учит сказку про гипотенузу и катет

керосина в лампе на донышке на вечер не хватит

помянем на ночь советских бабушек наших

постниц и праведниц не хуже древних монашек

я корова и бык я мужик хоть и баба все мы гермафродиты

мужья убиты дети голодны внуки хоть будут сыты

внуки будут сыты правнуки возмужают

займутся бизнесом встанут на ноги праправнуков нарожают

построят виллы с башнями зубцами и флюгерами

здесь в степи или там за морями и за горами

в общем все уладится у всех перспективы

шелуха картофеля вкусный суп из крапивы

сбор колосков по ночам поход в порожнюю лавку

а народ все толпится не подойти к прилавку

выпьешь чашу скорби правнучек дам добавку.

девочка загоравшая нагишом на пляже

ходит по улице в камуфляже

война не война но такой сезон

подобает нежным девам и женам

быть народом вооруженным

до зубов до сережек новый фасон

десять лет тому я их знал другими

они на пляже лежали нагими

если не нравится то не смотри

но это нравилось и смотрели

а девочки полностью загорели

без полосок снаружи без смущенья внутри

может тогда они были правы

что им было всем до солдатской славы

джинсы были милее чем бронежилет

они изменились вокруг перемены

на стройных ногах проступают вены

как-никак прошло уже десять лет

странно я еще видел мазанки крытые камышом

с докторским саквояжем входил в неслыханную нищету

я жил над лиманом в городке небольшом

его спасали акации и каштаны в цвету

его губили виноградники винных сортов

тарас, растрепа, для верности на табаке

мужчины там превращались в подъяремных скотов

а рабовладелицы-жены держали их в крепкой руке

жили по справке не было паспортов

раки водились в лимане а судаки в реке

в крепкой руке, в черном теле, а тело было черно

от отсутствия гигиены и от того же вина

мужей приводили в порядок когда давили вино

семья пахала на виноградниках дотемна

муж как-то держался но знал умрет все равно

жена это тоже знала но не была огорчена

потому что не было лучшей участи чем участь вдовы

хоть в августовскую жару несносен черный платок

облака словно мысли плыли поверх головы

раз в год сын писал из армии пару строк

в разрушенной церкви на фреске сидел даниил пророк

и вокруг пророка молча ходили львы

Распродадут за копейки. Выбросят на помойку.

Затеют ремонт. Если хватит денег, то – стройку.

Впрочем деньги кончатся до того, как поставят крышу.

Хорошо, что не увижу. Еще лучше, что не услышу.

Вещи срастаются с нами, становятся оболочкой,

почтим их память пустой стихотворной строчкой.

Наше жилище превращается в пепелище.

Крышка цела, да прохудилось днище.

Вещи прочнее нас. Им незнакома усталость.

Их не возьмешь ни в могилу, ни, тем более, в старость.

Щелчок, – и все превратится в имущество и наследство.

Спасибо болезням и старости за ваше счастливое детство.

Высокие горы, текучие воды,

лиловые буйволы тащат подводы,

в подводах философы – гиблый товар.

Один – слабосилен, второй – слишком стар,

а третий не лучше подгнившей колоды,

и всем им пора отвечать за базар.

Цветы рядом с птицами. Рой насекомых

весенним задиристым ветром влекомых,

беззвучен, как весь этот странный пейзаж,

за каждой подводою следует страж,

он машет дубинкой, встречая знакомых.

И в небе пустом закипает мираж.

Драконы блестят золотой чешуёю,

сравнимы с ужом и обычной змеёю,

но крылья и лапы с густой бахромой,

все так извиты, что не сыщешь прямой,

а там, далеко, за великой стеною

туманы ложатся густой пеленой.

Детали одежд прорисованы мелко.

Вот подлинный свиток, а может – подделка.

Китайский пейзаж, что китайский секрет.

Работой и кровью невинной согрет,

невинная кровь это лучшая грелка,

багровой истории ласковый цвет.

немного музыки умещалось на диске

времен граммофонов и самоваров

музыка пряталась в треске и комарином писке

жизнь похожа на лавку колониальных товаров

потому что это было время колоний

и почтовые марки колоний ценились особо

и человек из будущего потусторонний

производил впечатление чудаковатого сноба

никто не верил в машину времени это причуда

в граммофоны тоже не верили но иногда покупали

на резных столах стояла фарфоровая посуда

императорского завода в просторном обеденном зале

и человек из будущего сидел за столом среди прочих

пил чай тонкий стакан серебряный подстаканник

и хозяйка ему отрезала лучший кусочек

белый пряник был вкусней чем медовый пряник

а машина времени запряженная бурой кобылкой

стояла у входа и кучер поглядывал чаще строго

но иногда с милосердной и печальной улыбкой

на мир в котором музыки помещалось немного

В пространстве веры – пророки и мудрецы.

А кто не пророк, не мудрец – сиди и молчи.

В пространстве сказок – вампиры и мертвецы,

не зная закона, свободно ходят в ночи,

скребутся, как мыши, кричат, как сычи.

А мальчику все равно – Бог накажет, черт приберет,

с головой укрывшись, одолевает наследственный страх.

Папы нет, мама где-то таскается, бабушка пьет,

а когда он был мал – не пила, и носила его на руках.

Жизнь всегда хороша на первых порах.

Так получилось – ему не читали священных книг.

А сказки читали, особенно на ночь, чтобы заснуть.

Раз в месяц водили к доктору, то ушник, то глазник,

потерпи, укол, не больно, еще чуть-чуть.

Зайдем в магазин, куплю тебе что-нибудь.

Покупали зайца и игрушечный пистолет —

для охоты на зайца, чтобы зря не скакал.

Зимой – одеяло ватное. Осенью – старый плед.

Свет горит, но в лампочке слабый накал.

Света мало, и мальчик тоже по-своему мал.

известна пьеса. выучены роли.

суфлер забывчив – что поделать с ним?

свобода воли есть свобода боли,

которую мы людям причиним.

в театре кресла с плюшевой обивкой,

и занавес из бархата под цвет.

и билетерша дарит нас улыбкой,

фонарик наставляя в наш билет.

в руке программка, свернутая в трубку.

играет как всегда – состав второй.

пришел черед отравленному кубку.

отравленный клинок – не за горой.

пора, мой принц! не слышно оркестрантов.

в последний раз чуть дернулся кадык.

Горацио встречает оккупантов

рассказом о погибели владык.

конь леченый

вор прощеный жид крещеный

одна цена

одна цена но какова она

потому что конь леченый лучше чем конь больной

разбойник прощеный Христом на кресте

лучше чем вор иной

жид крещеный Сам Христос пришедший к реке Иордан

где трижды водой окатил его пророк Иоанн

стара поговорка но не повторяй ее мне

говоря о товаре подумай сперва о цене

когда дети малы они хороши и милы

глаза как маслины волосы вьются тоненький голосок

кто вас мальчики вытянул за письменные столы

с черными телефонами портупеи наискосок

галифе сапоги в кабинетах натерты мастикой полы

в завершение пуля в затылок если сам то в висок

кого из полуподвалов кого из высоких квартир

витражи в парадных мрамор лестниц в гостиной камин

в расстрельном подвале теперь обыкновенный тир

подвал глубок винтовок много а ты один

было можно подать документы но ты опоздал в ОВИР

и что теперь зарубежью до табачных твоих седин

и какое дело кому что дед работал в ЧК

а арестован-расстрелян был уже ГПУ

что от пощечины девичьей у тебя горела щека

что сын твой в форме ОМОНа служил разгонял толпу

что внук твой похож на того кудрявого мальчика

который святую русь разносил в щепу

расти мальчик расти душой не криви

хорошо учись пиши стихи себя не ласкай

потому что руки твои в наследственной вязкой крови

и в твоих ушах овчарок надсадный лай

расти мальчик работай прилежно и хорошо живи

на пляже летом лежи читай загорай

какие девы проходят к воде мимо подстилки твоей

они и сами подстилки но как объяснишь это им

и это карма сансара судьба до скончания дней

живем не тужим себя ни в чем не виним

Море пахнет солью и йодом.

Город пахнет распадом-разладом.

Это место намазано мёдом.

Это место становится адом.

Это место мечено кодом.

Это место истоптано стадом.

Люди смотрят под ноги и в карты.

Видно местность им не знакома.

Здесь в тюрьму как за школьные парты

всех сажают. Дальнейшее – кома.

Ходят парами жрицы Астарты.

Ходят тройками члены обкома.

Море пахнет всемирным потопом.

Город пахнет полуденным жаром.

Жизнь идет по нехоженым тропам.

Старость катится кегельным шаром.

Что поделать с таким хронотопом?

С кожей, траченой южным загаром?

Лето красное кажется черным.

Небо синее кажется белым.

Город кажется огнеупорным,

но принюхаться – пахнет горелым.

А хотелось бы, чтобы попкорном,

или персиком переспелым.

солнечный свет сквозь листву винограда.

гудение утренних пчел.

жизнь прокатилась – ни склада, ни лада,

словно бы в книжке прочел.

из-под затертого переплета,

с высохших хрупких страниц.

птицы щебечут во время полета.

что нам до пения птиц?

что нам до пчелки, трудяги извечной?

на ножках желтеет пыльца.

что до вселенной, не столь бесконечной,

чтоб не дожить до конца?

вот и уходит ночная прохлада,

молча откуда пришла…

солнце, сияй сквозь листву винограда!

гуди, золотая пчела!

Творенья старого поэта,

проснувшегося до рассвета,

когда в саду густой туман

росою падает на землю…

О чем ты шепчешь? Я не внемлю.

Старик – ты гений, я – профан.

Что мне рифмованные строки,

кто мне нелепые пророки

с нечесаною сединой,

как сжиться мне с твоим страданьем,

с твоим последним назиданьем,

переселяясь в мир иной?

Старик, прости, я сам не молод,

весь переломан, перемолот,

смешной изгой в своем дому,

пристыжен веком и обижен,

я сам не чесан и не стрижен,

живу, гнию не по уму.

Живу, гнию, сомненья прячу,

как в магазине недостачу

прикрыть пытается ловкач,

но суд идет – смешны попытки,

на выход, собирай пожитки,

и кто тебе, больному, врач?

Я сам – безродный, сам – калека,

из девятнадцатого века

листаю стихотворный том,

и милый ямб четырехстопный,

четвероногий, расторопный

звучит в мозгу моем пустом.

Есть в осени первоначальной

простор твоей строке прощальной,

и я, послушный книгочей,

лишь отзвук или отсвет, эхо,

твой раб, несчастный неумеха.

Прощай же, свет моих очей!

И во дворе и на календаре – зима.

Холод цветет, чуть рассветет – сгущается тьма.

Коротки дни, ночи длинны, как чувство вины.

Люди больны, над собой не вольны в дебрях страны.

И, как всегда, как в иные года – чувство стыда.

В лужах декабрьских чернеет вода под корочкой льда.

Гитара, звени, мы с тобою одни, полночный романс.

Вспомнишь едва эти слова – снова впадаешь в транс.

Не говори, лучше бери за руку, обними,

Господи мой, этой зимой как остаться людьми?

Удастся ли мне не жаться к стене и не скользить по льду,

как стерпеть смогу, что город в снегу, а души – в аду?

Депрессия, грусть сильны, ну и пусть, или все это зря?

Встал на заре, на календаре – первое декабря.