Богданов С.И Моя Война



Эта моя война всегда со мной. С неё не вернулся мой отец и много близких людей.

Я родился 4 августа 1941 года в Больнице 10-го Октября, что на набережной Фонтанки, рядом с Калинкиным мостом и Адмиралтейским судостроительным заводом. Ленинград люфтваффе бомбили уже давно, и завод был одной из главных целей. В день моего рождения бомба попала в соседний корпус больницы. Роды были непростыми, и мы вернулись домой 15 августа.

Отец работал мастером на Кировском заводе и должен был ехать на Урал организовывать новое производство. Кировский строил КВ. Но мама побоялась ехать в эшелоне на последнем месяце беременности. Поэтому он записался в добровольческий танковый батальон Кировского завода. И 9 августа эшелоны ушли, а он даже не смог подойти к роддому. Прислал только с дедом записку – назовите Сергеем. 10 и 11 августа он отправил два небольших письма со станций Мга и Бологое.

Наша семья – мама, папа и его родители – жили в ближайшем пригороде Ленинграда, дачном поселке Володарский (до революции и в последнее время – Сергиево). В саду уже был вырыт окоп, куда все прятались во время бомбёжек. Правда, мама ночью обычно оставалась в доме, даже во время бомбёжки. Однажды это чуть не стоило нам жизни. Бомба попала в соседний маленький домишко. В результате дверь в нашу комнату уложило на диван, на котором мама обычно лежала со мной. Но в этот налёт она спряталась под кровать в другом конце комнаты. Нашему домику, конечно, досталось, но летом 1944 мы нашли его сруб с пробоинами в стенах и без крыши. От большинства домов остались только печные трубы.

Конечно, ничего этого я не могу помнить по возрасту. И все мои воспоминания – это рассказы мамы и бабушки, но некоторые моменты с лета 1944 я точно помню сам. Моё детство, школьные и студенческие годы проходили здесь же. Поэтому все рассказы мамы и бабушки легко привязывались к местности. Кроме того, начиная с окончания 5-го класса я каждое лето ходил в велопоходы с нашим учителем физкультуры Александром Николаевичем. Это были путешествия по 20–25 дней по Ленинградской, Новгородской, Псковской областям и даже Эстонии.

Наш учитель, выпускник физкультурного техникума, всю войну прошёл в дивизионной разведке. А в те годы война ещё проглядывала там и там. Особенно в этих местах.

Вернёмся в Володарку. Хотя мы и находимся на перекрёстке двух Царских дорог – «Царское Село – Петергоф» и «Павловск – Стрельна» – никаких боёв вокруг нас не было. Однако 15 сентября в поселок вошли практически без боя немецкие части. Говорят, в конце нашей улицы какой-то парень отстреливался из винтовки, но был быстро убит. Немцы продвинулись ещё на 4–5 км в сторону центра города и в районе Лигово встали на 900 дней. Зато нас стали периодически обстреливать корабли Балтийского флота, которые были установлены на мель в Маркизовой луже.

Немцы быстро установили порядок. Но однажды ночью кто-то убил немецкого солдата, и все лица мужского пола, главным образом старики-пенсионеры, включая моего деда Степана, были угнаны в неизвестном направлении. Как выяснилось потом, на лесоповал в Ленинградской области. Дом, в котором располагалось гестапо, стоит до сих пор. В нашем доме квартировал немецких врач. Он занимал большую часть дома, а мама со мной и бабушкой занимали одну комнату.

Когда кончились продукты, бабушка и мама ходили в другие поселки чтобы выменять какие-нибудь продукты.

Зима в 1944 году пришла рано, и в ноябре батюшка, который жил недалеко от нас, крестил меня в проруби у своего дома. Моя бабушка придерживалась старообрядческой веры. А я был её единственным внуком от единственного оставшегося в живых сына.

Где-то в это время, по рассказам мамы, я заболел дифтиритом и был обречён. Но доктор, который жил в нашем доме, высосал пленку через трубочку и тем спас мне жизнь.

Понимая, что они здесь надолго, немцы стали зачищать территории между линией фронта у Ленинграда и Ораниенбаумским пятачком от гражданского населения. Они строили женщин и детей с пожитками на санках в колонны и гнали под конвоем до станции Красное Село. Там грузили в товарные вагоны и везли трое суток до станции Вейрман. Наш конвой был последний в конце декабря 1941. Где-то в районе Новоселья конвой был обнаружен с Пулковских высот, и корабли нанесли удар. Всё обошлось, но на санках, где я лежал, осколок отрубил кусок доски.

В товарняке нас везли три дня. Выходить не разрешалось. При попытке выйти из вагона стреляли насмерть. На станции из вагонов вышла только половина. Построили колонну, вещи приказали оставить у вагонов. Путь колонны лежал в концлагеря в Эстонии.

У выхода из станционного посёлка мама и бабушка поняли, что им нечем перепеленать ребёнка. Они вышли из колонны и сделали вид что пеленают ребёнка. Когда колонна прошла, мама побежала на станцию, где увидела, что съезжаются окрестные крестьяне и разбирают пожитки. Она нашла наши санки, но когда вернулась, не обнаружила бабушку. Правда, осмотревшись, она увидела бабушкин платок на крыльце дома.

В доме жила бездетная эстонская семья, которая стала уговаривать оставить ребёнка, т. к. их всё равно гонят на смерть. Но утром мама и бабушка продолжили путь за колонной. Отойти было невозможно. Через сутки в большом селе Ивановское, где колонна пережидала непогоду, бабушка подкупила старосту, и тот сказал немцам, что это люди из его села и могут здесь остаться. Именно в этой точке наши жизни были спасены, хотя впереди ждали не меньшие опасности.

Нам выделили комнату в доме на берегу озера. Мама сразу заболела тифом, но бабушке удалось её выходить. Главной проблемой для бабушки было достать для меня козье молоко. Наступила весна, и бабушка пошла пасти коз.

Маму с местными крестьянами немцы стали гонять в окрестные леса, где проходил Лужский рубеж, чтобы захоранивать останки наших солдат. Этот ужас остался у неё в памяти на всю жизнь. И конечно, рассказывать об этом она не любила.

Улица села Ивановское, на которой нас поселили, была на отшибе и проходила вдоль берега очень глубокого озера шириной 500–700 метров. Сразу за озером начинались бесконечные глухие леса. В селе не было постоянного гарнизона немцев, но они частенько здесь проезжали.

Как известно, партизанское движение в Ленинградской области в основном представляли отряды, созданные НКВД и переброшенные через линию фронта. Условия местности – леса, болота – позволяли делать это довольно легко. Один из таких отрядов присматривал за Ивановским. Мама не могла остаться в стороне и стала регулярно ходить на станцию за керосином, солью и другим, что можно было купить там для себя и соседей. 15 км в одну сторону, 15 км обратно. Бабушка была очень недовольна этим, упрекая, что она не думает о ребёнке. На случай ухода в лес зимой у меня были штаны с пришитыми валенками и пальто с пришитыми рукавицами.

Из рассказов мамы и бабушки я помню, что с местными они жили дружно и, когда я однажды летом 1943 заснул под банкой в лодке, меня искала вся деревня. А ещё говорили, что я ходил к соседнему дому и просил: «Ольга, дай хлеба!» Наверное, всё же питания не хватало.

Очевидно, кто-то стуканул немцам, что в селе бывают партизаны. И когда мама ушла в очередной раз на станцию, к нам нагрянуло гестапо. Они перевернули нашу комнату, взяли фотографии и бумаги, включая два письма отца, говорили, что, когда гестаповец ударил бабушку, я стал на него нападать и тоже получил оплеуху. Но это, возможно, легенда.

Маму они ждали в доме у дороги, куда она обычно заходила на обратном пути. Но она никогда не брала в дом поклажу, зарывала её в снег. Улик не было. Но операция по прорыву блокады уже началась.

В гестапо в Кингисеппе, куда её привезли, был один допрос с побоями, потом два дня шум, гам в здании и затем тишина. На следующий день дверь открыл полицай-эстонец и выпустил их домой.

Очень скоро мама стала работать в снабжении НКВД в Кингисеппе, и мы с бабушкой переехали к ней. Мама получила пропуск в Ленинград, куда ездила по делам и где нашла в больнице тётю Катю, которая вскоре умерла.

В это время мы не знали ничего ни об отце, ни о дедушке, поэтому бабушка хотела скорее вернуться в Володарку. Недалеко на нашей улице от немцев осталась целой баня. Саперы быстро превратили её в приличное жилье с настоящей русской печью, в которой можно было помыть меня.

В июне 1944 года мы с бабушкой и мамой приехали в Володарку в сопровождении злющей козы, которая не раз наказывала меня за потерю бдительности. Вскоре вернулся дед. Старый русский солдат, отдавший свои серебряные кресты на газету «Правда», недолго пробыл на лесоповале. Поскольку охрану несли пожилые немцы, он использовал момент, когда сторож приснул, и рванул на псковщину, где жили его сестры.

Когда стало ясно, что отец не вернётся, мама вышла замуж за офицера и уехала с ним в Германию. Через полгода я тоже проезжал через развалины Берлина. Во время жизни в Германии я очень не любил немцев, хотя взрослые были гораздо спокойнее. Я мог напасть на детсадовскую группу под прикрытием нашей немецкой овчарки. Мама перестала брать меня в магазин, потому что я какого-нибудь немчурёнка обязательно да зацеплю. А дружил я со взводом охраны командира дивизии, казарма которого стояла в нашем дворе.

В 1947 мы вернулись в Ленинград. Мама уже взяла участок, и к осени можно было въезжать в дом, которой отец и братья отчима срубили в Архангельских лесах.

Росли мы на земле, на которой не было живого места. Траншеи, окопы, блиндажи, противотанковые рвы, доты дзоты – всё это адреса наших игр. В 44–45 танки без башен – наши, немецкие – на дорогах. К 1947-му крупный металлолом был убран. Но оставались мины, снаряды, патроны, порох. Много пацанов ушли или покалечились. Оружие перестали находить годах а 55-56-х.

И все мы хотели быть летчиками или разведчиками.

И сейчас я думаю: родился под бомбами и сейчас опять живу в стране, где идёт война…