Шурка выскочил из подъезда. Вслед ему хлопнула дверь, с укоризной посмотрело соседкино окно с картонным бельмом. Но Шурка уже не думал про вчерашнее.
День смеялся и пах весной.
Шурка бежал – через Фонтанку – к Невскому проспекту. Там должны были проехать в машинах Папанин и его экспедиция.
Весь город радостно ожидал героев. Дома стояли как на параде: высокие, прямые, в лепных орденах и эполетах. Мартовское солнце наигрывало одним пальцем по подоконникам, козырькам подъездов: кап-кап, кап-кап, кап-кап-кап. Золотистые улыбки весны бежали по стенам, сверкали бликами на многочисленных речушках и каналах, обычно желтовато-хмурых. Дворники за утро сгребли снежную кашу по краям тротуаров, и солнце отыскивало в этих серых горных цепях крошечные алмазы: они сверкали. И даже чайки над просторной Невой казались чисто вымытыми и накрахмаленными, как столовые салфетки с твердыми уголками.
Шурка несся, едва касаясь тротуара. Из-под ног летели брызги. Но прохожие, которых он обгонял, не шипели вслед, а улыбались.
Все знали, какой сегодня день и куда бегут девчонки и мальчишки.
Шурка промчался мимо балетной школы – белые колонны стояли там в ряд, как балерины.
– Тьфу, черт, – едва успела отскочить женщина с авоськой.
Шурка обежал огромный желтый театр: на крыше Аполлон в короткой юбочке правил четырьмя лепными конями. Аполлону с его верхотуры отлично видно всё, с завистью подумал Шурка.
В сквере перед театром черные голые деревья стыли, промочив ноги. Они дрожали то ли от ветра, то ли от нетерпения.
Высокая чугунная императрица на своем постаменте вытягивала шею, словно тоже старалась разглядеть, не показались ли знаменитые полярники.
По обеим сторонам проспекта шумела толпа зевак. Иногда кто-то быстро перебегал улицу, и тогда постовые в касках испускали переливчатый свист. Он никого не пугал, а только усиливал всеобщее веселое нетерпение.
Шурка весело врезался в толпу, проталкиваясь локтями.
Люди стояли плотно, как в трамвае по дороге на работу. Только в трамвае все сонные, сердитые, а тут сама теснота радовала: тепло передавалось от человека к человеку. Казалось, именно от счастья всех этих людей сегодня тает снег. Даже мокрые черные вороны кричали не свое сырое «кар-кар», а «ура-ура».
«Едут! Едут!» – пронеслось по толпе. Волна радости бежала вдоль проспекта. Неслись звуки марша. Что-то зарокотало.
Шурка смеялся вместе со всеми. Жалко, Валька не с ним: вдвоем было бы еще веселей. Но что поделать. Помирятся как-нибудь.
– Смотрите!
Шурка тоже задрал голову вверх. Три самолета с алыми звездами на крыльях низко пролетели вдоль Невского, показывая серое брюхо. За ними хвостом сыпались и роились белые бумажки. Люди подпрыгивали и хватали их на лету. Это было приветствие героям. Шурка тоже подпрыгивал – но только воздух хватал.
Нет, успел! Схватил прямо у носа какой-то дамочки.
Шурка запихнул листовку за пазуху. Хорошо бы еще одну – Вальке. И сестре Таньке. И еще одну – Бобке. И еще – маме и папе.
– Ура! – кричал он, себя не помня. – Ура!
Ошалев от радости и азарта, он вцепился в белый листок, потянул, не соображая, что в другую сторону тоже тянет кто-то.
– Пусти, а то садану, – цыкнул на Шурку высокий парень в кепке и двинул локтем.
Шурка испугаться не успел, как между глаз у него вспыхнул белый огонь, потом боль. Из носа полилось что-то теплое.
Вдруг толпа вздрогнула. Волны пошли по ней. Вся улица закричала «ура!». В самом начале проспекта, отмеченном золотым шпилем, показались открытые автомобили. Они гордо несли героев-полярников.
Зажатый в толпе, Шурка видел только спины и ноги. Слезы лились сами. Кровь капала на подбородок, на грудь.
– Мальчик, ты что? Мальчик! – услышал Шурка. Мужчина в плаще и шляпе раздвинул рукой тесную толпу. – Товарищи, осторожнее, вы бараны, что ли? Ребенка чуть не затоптали.
Люди немного расступились. Но не до того им было. Они кричали «ура!», вставая от нетерпения на цыпочки и размахивая шапками, шарфами, газетами.
Человек в шляпе, энергично работая локтями и прикрывая Шурку, выволок его из толпы.
– Ты смотри, – пробормотал он.
Вынул платок.
Пальто у Шурки спереди было забрызгано кровью.
– А ну задери голову.
Рукой в перчатке незнакомец снял с чугунной тумбы горсть снега, завернул в платок, положил Шурке на нос. С задранной головой Шурка увидел, как над толпой проплыл транспарант с усатым портретом. Где-то там, под транспарантом, сидели прославленный полярник Папанин и его команда. Вслед им несся восторженный рев.
Желтыми буквами на кумаче сияло:
Вождь и организатор всех наших побед родной и любимый товарищ Сталин!
– Кровь вроде остановилась, – сказал человек в шляпе, проводив транспарант взглядом. – Как это тебя угораздило, герой?
Шурке стало досадно. Всё пропустил!
– Я платок верну, как было, – пробурчал он. – Мама постирает, и я отдам. Вы только дайте адрес, по которому выслать.
– Болван, – добродушно сказал человек в шляпе. – Адрес ему подавай.
Он метко пульнул окровавленный комочек платка. Тот исчез в чугунной урне.
Шурка посмотрел в лицо незнакомцу: насмешки на нем не было.
Мужчина в шляпе был похож на Таниного учителя музыки. Только не такой старый.
– Мне вот что-то зверски захотелось мороженого. Раз уж проезд полярников мы с тобой пропустили, давай хотя бы съедим в их честь эскимо, – беспечно сказал человек в шляпе. – Мороженое хочешь?
– Нет, – сказал Шурка. Вернее, он сказал: – Шутите?
– Я? Я никогда не шучу.
– Спрашиваете!
Они отошли к перекрестку проспекта с Садовой улицей. На углу, как большой желто-белый утюг, стоял двухэтажный магазин. Он остался еще с тех времен, когда страной правил царь, Ленинград назывался Петербургом, а торговали здесь купцы. Теперь никаких купцов не было. А был большой универсальный магазин для всех. По четырем сторонам его тянулась галерея с белыми полуарками. Там, под сводами, стоял мороженщик у голубого ящика на больших велосипедных колесах.
Шурка и человек в шляпе подошли.
На продавце мороженого, несмотря на март, была шапка-ушанка, а белый халат был натянут поверх ватной куртки. Как будто для него, как и его покрытого инеем товара, всегда была зима.
– Два эскимо, – сказал Шляпа.
– В честь товарища Папанина! – крикнул Шурка.
– В честь товарища Папанина угощаю бесплатно, – улыбнулся продавец, однако деньги у Шляпы взял. Поднял крышку, скрылся в облаке ледяного пара, которое вырвалось из ящика. Вынырнул. В руку Шурке ткнулась восхитительная толстая холодная палочка в серебристой бумажке.
– Пойдем сядем, жевать на ходу вредно для здоровья, – сказал Шляпа, проворно срывая обертку.
Они вошли в сквер у театра и сели на скамейку. Чугунная императрица гордо поднимала вверх скипетр и подбородок, совершенно не замечая, что на носу у нее висит огромная капля, а на голове сидит голубь. Вид у нее от этого был глупейший. Шурка захохотал.
Шляпа посмотрел вопросительно. Но Шурка только рукой махнул: долго объяснять! Да и голубь улетел.
– Ну что, нос не болит? – спросил Шляпа.
Нос болел, когда приходилось широко раскрывать рот, кусая мороженое. Но Шурка радостно мотнул головой. Чудак! Как может что-то болеть, когда ешь мороженое? Не просто мороженое – эскимо!
– Ерунда! – сказал Шурка. – И утешать меня вовсе не надо было, подумаешь! Я и сам бы ему навалял. Просто связываться было некогда…
Он быстро кусал эскимо, и от холода немело во рту.
Шляпа рассмеялся. И тут же снова стал грустным.
– Конечно, навалял бы! Просто мама и папа меня учили всегда быть за тех, кого топчет толпа, – объяснил он.
Он ел так, будто это не мороженое, а капустный суп или манная каша с комочками. Через «не хочу» – называла это мама.
Шурка даже обиделся за эскимо. Расправил обертку и сложил в карман.
– А вы знаете, что эскимо изобрели в честь советских полярников? – сказал он. – У нас во дворе его еще никто не ел!
Шляпа смотрел в сторону проспекта. Полярники уже проехали. Уже одел в чехлы свои трубы оркестр. Уже постовые милиционеры заново запустили уличное движение: зарычали автомобили, затренькали, побежали трамваи. Видимо, героев провезли слишком быстро. Толпа не хотела расходиться.
– Ты посмотри на них, – вдруг сказал Шляпа. – Далась им эта Арктика, Северный полюс… – И продолжил неожиданно: – Ни одного румяного лица. Чем гордиться? Что построили какой-то небывалый в мире ледокол? А у самих пальто в заплатах, и из дома ушли без завтрака.
Шляпа покачал головой. Мороженое таяло у него в руке.
Шурка, который уже расправился со своим эскимо, подумал: ну и тип!
– Нет, ты присмотрись, – настаивал Шляпа.
Из вежливости Шурка посмотрел. Внезапно он увидел, что лица у людей радостные, но впрямь худые, усталые, бледные. А одежда старая, унылая.
Шляпа оживился.
– Они этого полярника своего спросили, когда с льдины снимали? Может, он и не хотел с нее сниматься. Может, он на нее специально забрался, подальше от всего этого. Может, он мечтал однажды пристать к какой-нибудь маленькой симпатичной стране, где зимой пьют горячий шоколад, едят булочки с изюмом, а у барышень на муфтах иней.
Шурка посмотрел на него испуганно.
Шляпа рассмеялся.
– Шутка. Сказка про Снежную королеву. Хочешь мое эскимо? На. Бери же. – Он встал. – Бери! А то мне пора. Ну привет. – Прикоснулся пальцами к краю шляпы, чуть кивнул Шурке и пошел прочь, в сторону театра.
Шурка подумал немного. Но мороженое не желало ждать. И Шурка впился зубами в облитую шоколадом трубочку, так что зубы заболели от холода.
– Так-та-а-а-ак! – издевательски пропел над его ухом голосок. – Гуляем на Невском. Картина маслом. Всё папе расскажу.
И прищурилась в своей манере.
Таня была старше Шурки всего на два года. Ей было девять лет. Но вела она себя порой так, будто ей девятнадцать. А то и все девяносто. Иногда была обычной сестрой, с которой можно было болтать и играть. А иногда словно спохватывалась – и становилась Старшей сестрой: мерзкой и какой-то ненастоящей.