Поезд качнуло на скоростном изгибе железной дороги. Андрей очнулся от набежавших волной воспоминаний и огляделся. Почти все пассажиры в вагоне спали. Только пожилая женщина за перегородкой очень яростно жаловалась на кого-то своей соседке: «Вы не представляете, что после него осталось! Как после всемирного потопа, после вавилонского столпотворения, после набегов хана Батыя…».
До Андрея долетали обрывки фраз, и он невольно прислушался.
«И ковры, и мебель, и квартира, и даже велосипед… всё прибрала эта сучка, тварь, потаскуха!»
Насколько было понятно из обрывков речи, женщина ругала своего бывшего мужа, который умер и не оставил ей ничего. А всё добро досталось его новой пассии. Покойник был в устах раздражённой дамы «и такой, и сякой!», – наплевать, что умер! – а та новая жена была «законченная шлюха и мразь». Андрея поразил набор фраз, которыми добродетельная бывшая супруга одаривала покойника и его последнюю жену. Злой и раздражённый против всех людей, Волков с гневом подумал: «Ну разве эту женщину можно назвать человеком? В ней – только половина от человека, а вторая половина от… гиены! Умер её муж, родной человек, а она поливает покойника грязью. Да ещё и окружающих в это ввязывает».
Андрей попытался больше не слушать того, что говорила соседка по вагону.
«Подумать только! – возмущался он про себя. – Ведь меня могла судить такая же вот наполовину женщина, наполовину гиена». Об одной из старших судей Балтрайоновского суда ходили слухи, что она даёт максимальные сроки всем наркоманам, потому что её сын не так давно скончался от передозировки героином. Другой судья слыл махровым взяточником. Разве можно было от таких людей ожидать честного справедливого суда?!
Он повернулся набок, лицом к запотевшему окну. Волчья кровь снова заговорила в нём. «Почему люди так омерзительны? – подумал он. – Мстят по мелочам, наушничают, распускают слухи. Хуже животных. Сами вынуждают относиться к ним по-волчьи. Начнешь относиться по-человечески, они подождут немного, затаятся как ни в чём не бывало, а потом захотят укусить. Не ответишь – укусят, потом ещё раз, но уже больнее. А затем станут откровенно есть – кусочек за кусочком, словно сатанинское причастие, а на десерт душу выпьют как вино. Сие есть кровь моя, за себя пролитая… Сие есть тело мое, за себя ломимое. Ядите, пейте – это ваш путь в никуда! И не дрогнут, вампиры! Разве можно любить людей такими, какие они есть? Разве можно любить уродов? Их можно только терпеть, и то лишь в том случае, когда не всматриваешься в них слишком пристально. Ведь под микроскопом даже блоха превращается в огромного и страшного монстра. А сколько таких монстров шныряет по человеческим душам? Все люди враги, – снова как заклинание мысленно повторил Андрей. – Значит, и жизнь свою нужно строить из этого нехитрого кодекса из одной заповеди. Хотя – нет, какую жизнь, когда её так мало осталось? Жизнь это лишь медленное умирание. Стало быть, главное – умирая, быть свободным от людей… да, от людей, то есть от врагов. Не попадай в плен, старина, – закрывая глаза, обратился сам к себе Андрей. – Вот твоя главная и первоочередная задача. Всё остальное приложится к этому. Сначала свобода, всё остальное потом… Сегодня на север, ну а завтра на юг… Никогда не говори „никогда“… И „всегда“ тоже не говори, потому что свобода не может быть ограниченной понятиями „никогда“ или „всегда“. Свобода волка – это свобода ветра, северного вольного ветра… А люди всё-таки большие сволочи… И сам я… Сам я – кто? – вдруг с бешенством подумал Андрей и снова открыл глаза; от дремотного состояния не осталось и следа. – Такая же тварь, как и все остальные. Только разлагаюсь быстрее и воняю больше. Через несколько часов наступит утро, и я буду потеть и вонять, как больной зверь, потому что у меня будет ломка…»
Он отвернулся от окна и с раздражением посмотрел вниз, на торчавшие из-под одеяла босые ноги старика. Сам старик издавал отвратительный храп. – Кажется, задушил бы… Это я под кайфом не воняю, – подумал он. – Наркотики бальзамируют тело, и на пять-шесть часов становишься, – он ухмыльнулся, – фараоном. А сегодня утром я стану куском гниющего мяса. Поздравляю тебя, получеловек-полуволк. Есть с чем поздравить!».
В эти минуты он был противен сам себе, но ещё больше ему были противны люди. В них он видел лишь мерзость, и, чем больше мерзости он в них видел, тем легче ему было оправдать самого себя. Чем карикатурнее был образ человеческий в людях, тем проще ему было уживаться и со своим ничтожеством.
Ближе к утру Андрей ненадолго заснул, но вскоре проснулся от того, что ему привиделось. Был чужой незнакомый город, по которому он бродил. На одном из перекрёстков к нему подошли милиционеры и попросили предъявить документы. Он сунул руку в карман, начал вытаскивать паспорт, и вдруг вместо паспорта из кармана вывалился целлофановый пакет с маковой соломкой. Волков был в ужасе, он не понимал, что происходит. Ведь это уже было с ним! Его хватали, заворачивали руки за спину, надевали наручники, сажали в милицейский уазик и везли в изолятор временного содержания… Проснулся Андрей в холодном поту. В вагоне сквозило. Он посмотрел на свои руки: дорожка от уколов по причине утреннего мандража была фиолетово-синей как у покойника. Его порядком знобило. Андрей слез с верхней полки и поплёлся в тамбур курить. Начиналась ломка.
Вскоре ему стало совсем плохо. Вернувшись в вагон, он вновь забрался наверх и, накинув на себя кожаную куртку, попытался согреться. Без наркотиков это было почти невозможно, кровь не грела. Чтобы отвлечься от мук, Андрей начал представлять себе тех людей, которые в данный момент могли о нём думать, – родителей, бывшую жену, дочку, подругу… Пожалуй, больше всех его исчезновение переживала Наташа, женщина, с которой он встречался после развода с женой. Наталья была влюблена в него. Он же относился к ней прохладно. Возможно, потому, что наркоману женщина вообще ни к чему. Пленённому наркотой не нужна физическая близость с женщиной. Однако Андрея поразило в Наталье то, что, когда он признался ей, что ВИЧ-инфицирован, она не оттолкнула его, а наоборот, стала относиться с ещё большей нежностью. Однажды она сама поцеловала его в губы, видимо, для того чтобы дать ему понять, что между ними не существует дистанции, а он… неожиданно сжался, скукожился, как трусливый мальчишка, стиснул зубы и не посмел ответить поцелуем на поцелуй. Боялся передать ей заразу, не знал, что инфекция таким путём не передаётся, жил в атмосфере апокалиптического вранья, что лилось на калининградскую молодёжь с телевизионных экранов.
Психологически он не был готов к плотской любви. А впоследствии он, человек больше дела, чем рассуждения, и вовсе поставил крест на любовных отношениях. И однажды, разговаривая в нервном запале сам с собой, с горечью воскликнул: «Господи, я не могу позволить себе даже того, что могут позволить себе тараканы!». Это был вопль ярости, но не смирения!
В вагоне трясло. От ломки и холода мысли путались. Отчётливо думалось и мечталось только об одном – поскорее добраться до Москвы и найти там лекарство. Раздражение Андрея было велико ещё и потому, что в кармане у него лежала толстая пачка денег, а наркотики купить было негде. Вероятно, примерно так выглядят мытарства души по выходу из тела. Волков был опять в плену этого замкнутого пространства. Ближе к полудню он предпринял попытку согреться вином в вагоне-ресторане, но ничего, кроме приступов тошноты и ещё большего ужаса перед надвинувшейся вплотную ломкой, это не принесло.