Деревенские песни - читать онлайн

О стихах Олега Асиновского

Господь наш Иисус Христос обещал нам, что если свидетели истины умолкнут, то камни возопиют. Свидетели умолкли. Истина больше никому не нужна. Так вот – поэзия Олега Асиновского – голосящие глыбы гранита, нашпигованные истиной и совестью. Блистательное сочетание ходов архаической, ритмо-песенной поэтики и конструктивистского принципа сочетания словесных блоков, в силу своей внутренней спаянности и повторяемости имеющие функцию не украшений, а несущих элементов стиха.

Но удивительно не это. Удивительно, как автор с блеском и невероятной, редко случающейся виртуозностью, укладывает в прокрустово ложе своего принципа и тончайшую личную исповедальность, и утончённость высоких схоластических рассуждений. Впрочем, оставим проблемы чистой поэтики.

Олег Асиновский – прежде всего наш глубоко задушевный и строгий собеседник. И беседа, в которую мы благодаря стихам Олега вовлекаемся, ведёт нас к самым основаниям мировых глубин и к самой сердцевине того, что мы обычно называем совестью. А кроме того, я автора очень люблю. Читайте, читайте Олега Асиновского!

В тихих стихах Олега Асиновского существенна легкая асимметрия, будто не особенно настаивающая на рифме, возникающей как бы исподволь – так в утреннем окне проявляются особенности ландшафта, не замеченные ночью, уголки да закоулочки, линии холмов, спускающихся к реке или прячущихся в лесу. Асиновскому важны покой и вписанность в природу. Поэзия его культурна и изощрена постоянными сдвигами в разные стороны – от аккуратной традиции к осторожной новации, без акцентов на форму. Асимметрия этих стихов растёт именно отсюда – из попыток современного человека растворится в спокойном ландшафте, соразмерном себе и доброжелательному взгляду. «Деревенские песни» можно воспринимать как дневник наблюдений за погодой и сменой времён года, именно этим они мне особенно приятны.

Стихи Олега Асиновского похожи на одно огромное, бесконечное стихотворение, стихотворение-мир. Начала и концы этих стихов условны, недаром они периодически заканчиваются хлебниковским «и так далее». Это стихотворение-мир состоит из вполне определённых, повторяющихся первоэлементов – строительных кирпичиков: самое последнее маленькое небо, душа и тело, явления светлой преображённой природы, времена года, времена суток, Луна, Солнце, звёзды, радуги, домик, числа три, девять и сорок, дева Мария и сын, папа и мама.

Эти первоэлементы поэтического мира – формулы, своего рода сжатые смысловые иероглифы, в которые спрессован духовный и экзистенциальный опыт, а также целые пласты культуры. Это и блаженство на лоне природы, и потеря, разлука, печаль, одиночество, бездомность, и одновременно – принятие и просветление их, благодарность, в которой раскрывается счастье. Эти вновь и вновь построенные из одних и тех же кирпичиков стихи высветляются и преображаются изнутри благодаря чистоте и заострённости лирического чувства.

В своих стихах Олег Асиновский описывает одновременно природу и духовную реальность. Эта природа условна, она как будто нарисованная, как в мультфильмах. И в том, как пишет поэт, в этой светлой и красочной детской иконописи то и дело прорываются заострённые линии, напоминающие об экспрессионизме, или чёрточки, вызывающие в памяти французскую поэзию, наследующую традиции «про́клятых».

Стихи Асиновского обращаются к апофатике – он то и дело перечисляет отрицания взаимопротивоположных предикатов: не светло не темно, день не осенний не весенний не зимний не летний, и не сон и не явь, не этот не тот свет на стене. Тем самым он указывает на то, что происходит в стихе, на его сокровенную реальность – через отрицание. Мы не можем однозначно назвать что именно и где происходит в этих стихах, там, на сверхтонких уровнях духовной жизни, куда добирается поэт, – приходится лишь указывать на это, отрицая всё привычное и однозначное. Мы не можем сказать, какой свет – только, что не тот и не этот. На этом последнем маленьком небе разворачиваются сложные, ускользающие от рассудочного понимания отношения между вещами и персонажами, между душой и телом, душой и Богом, мамой и сыном, и разными тонкими чувственными и мысленными образованиями.

Эти стихи надо перечитывать много раз – они слишком богаты в своей простоте. В них так много чистого, блаженного воздуха, что, как ребёнок от избытка впечатлений, – от него погружаешься в райский сон-обморок, в тот самый лермонтовский, когда в груди дремлют жизни силы, а над спящим склоняется и шумит тёмный дуб. И тебя спящего уносит туда, на это странное последнее самое маленькое и самое близкое к Богу небо речь-ворожба, речь-заговор; смотришь – и узнаёшь.

Стихи моего друга Олега Асиновского не нуждаются в комментариях, как не нуждается в комментариях просто предмет.

И в этом ключ к поэзии Асиновского…

Когда в детстве я читал Робинзона Крузо, то наибольшее впечатление на меня произвело перечисление предметов, которые Робинзон добывает с разбитого корабля. Конечно, для того, чтобы простое перечисление предметов произвело впечатление, нужна «подкладка» всего остального.

Если художественное произведение ниже простого перечисления предметов – то это не искусство (сколько не украшай его образами, настроениями и «глубокими мыслями»).

Истинная религия и истинное искусство близки.

Гилберт Честертон пишет: «Конечно мне скажут: «Что за бред? Неужели вы действительно думаете, что поэт не может радоваться травке или цветку, если не связывает их с Богом, более того – с вашим Богом? А я отвечу – да, да может».

Потому-то Олег Асиновский видит предмет. Потому перечисление предметов, как в Робинзоне Крузо, делает его поэзию поэзией.

Священных Писаний, в которых написано Человекобожье, – много.

Есть Священное Писание Библия; есть Священное Писание природа; кроме этих, декларированных еще в древности св. отцами Церкви, есть Священное Писание нутрь человеческая, есть и Священное Писание культура. Все эти книги имеются в библиотеке Олега Асиновского, и читатель оных он – прилежный, вежественный, страстный как любовник, глуховатый к внешним мусорным помехам чтению как тетерев на весеннем току.

«Стремительное созерцание» – если увлеченно кроить и лепить маркеры на стили, места (по Розанову) засосов Божиих на вещах, то этот – Асиновского.

Книга «Деревенские песни», – аксиа!

Когда говорят и пишут о стихах и поэтах, часто разглядывают: на кого похож. Нет, не считаю это детской пустой забавой (разве что – «игрой», в хёйзинговском высоком смысле), – но знаком того, что всё на свете недетерминировано и свободно, но при том – неслучайно и связано со всем (у Натальи Трауберг приведено: мы смотрим на всё и недоумеваем и мучаемся, видя какие-то узелки, петельки, бессвязные шерстинки и фиговинки, но лишь потому, что смотрим на изнанку, но зайдем на лицевую сторону – а там великолепный полный Смысла узор, вышиваемый ангелом).

На что похожи «Деревенские стихи»? Для меня – на много что; не выбираю. Но назову первое и ярчайшее пришедшее: Сан Хуан де ла Крус:

Асиновский:

И так далее; как в позапрошлом веке ставили на последних страницах «Училищ благочестия» – «конец бесконечен».

Созерцание Асиновского – не буддийское погружение через себя в ничто, сквозь которое летит ветер, идет ночной снег, растет дитя или трава: это активное христианское делание-в-исихии.

Духовны ли его стихи? Духовны в том значении, в каком тёпл дух-пар из ноздрей изюбря, страстно зовущего сквозь ночь тайги великолепную самку.

А еще не удержусь – на кого похож сам Олег Асиновский (тут вспомним, что начали – с библиотеки): на ослика-библиобурро; на таких осликах в Колумбии сквозь непроходимые джунгли и горы доставляют книги из специально устроенной библиотеки в удаленные деревни и обратно. Книги всегда доставляются в сохранности; знает себе библиобурро одну свою тропинку туда-назад, несет себе Весть, присоединяя к ней, вживляя в нее всё, встреченное на пути, в заиндевелых морозных цветущих чащах сущего.

Поэзии Олега Асиновского свойственна текучесть речи, непрерывное внутреннее движение на смысловом и звуковом уровнях. Здесь свой синтаксис, определяемый больше морфологией и значением слов, чем нормами языка. Многие из них присоединяют другие, исходя исключительно из собственной смыслозвуковой валентности, уникальной в каждом случае и тем самым образующей неповторимый смыслозвуковой рисунок текста.

Непереходные глаголы обрастают у Асиновского объектами действия, а те, в свою очередь, продолжают свой синонимический ряд до полного растворения в звучании-отзвуке или незаметно передают смысл на новый виток раскрытия, которое в этих стихах бесконечно.

Такой способ говорения сообщает текучесть и образному уровню, превращая его, а вместе с тем и весь художественный мир этих текстов в нерасчленимое единство всего со всем. В этом отношении необходимо отметить актуальную в современной поэзии в целом проблему телесности, которая, таким образом, осмысляется у Асиновского весьма своеобразно.

Начнём хотя бы с того, что тело упоминается в книге около пятисот раз. И почти всегда (за редкими исключениями) выступает коррелятом души, что само по себе не является ничем необычным (напротив), однако суть этой корреляции – ключевая особенность рассматриваемой поэтики. Тело и душа здесь проходят все стадии разделения, сопряжения и, что наиболее важно, уподобления – когда одно является эквивалентом другого или когда они обмениваются качествами. «Однажды себя / Душа не душа / Тело не тело»; «Душа повторяла / Движения тела»; «День позади тела души». Наиболее показателен с этой точки зрения объёмный, выполненный в не характерной для автора манере текст «Монах»: «…плоть и душа словно цветы плоти души богородица и тело душа девы цветка а в теле в душе и в деве цветке в этих цветах а не в небесах младенец…»

Отдельный интерес представляют случаи, когда «межличностные отношения /Души и тела» развиваются исключительно на графическом уровне, который меняет изначальный смысл некоторых синтагм:

Корреляций и ассоциативных цепочек в поэзии Асиновского множество. Ещё больше потенциальных соответствий. Но каждая частица соприродна микрокосму не по леви-брюлевскому закону партиципации, а по христианскому закону сопричастия, который как основная идея пронизывает все тексты книги.

Дыхание этой Души и олицетворяет поэтика Асиновского, обращённая слухом в себя как в часть мира, из которой он выводим в своей целостности, как и из любой другой. Это же свойство присуще структуре сборника. Входом в неё является любое из стихотворений:

или

или

Взятые наугад примеры демонстрируют глубоко актуальную разомкнутость этой структуры. Сущностный центр заведомо вынесен за её пределы, и ей остаётся лишь в равной мере тяготеть к нему всеми своими элементами. Таким образом, не конфликтуя, но полностью совпадая с традиционными христианскими мировоззренческими установками, поэзия Асиновского становится попыткой их переосмысления в современном литературном контексте.

Одно дело читать стихи, а мне пришлось под моими рисунками переписывать стихи Олега Асиновского. А так стихи никто не читает – переписывая их. А я вот так читал, переписывая, – и они мне стали открываться. Они не сразу мне стали открываться, а когда они стали открываться, я увидел их благородную красоту. И я увидел в них Силу. Каждый человек должен в себе эту Силу чувствовать. И поэтому тем, кто будет читать стихи Олега Асиновского, советую бережно их читать, чтобы почувствовать их Силу и в себе эту Силу, исходящую от

Слова.

Так о Христе никто не писал. Олег Асиновский пишет как бы из другого времени – из того времени, когда Слово Божие находилось под запретом. Сейчас об Этом – можно, и даже модно – и когда об Этом можно и модно, становится очень трудно по-настоящему написать. Исчезает чуткость и пронзительность. А разве можно о Христе писать, не имея в себе «страсти безстрастной»?

Не так страшно безверие, как то, что эта «страсть безстрастная» очень часто подменяется «сюсюкающим» поддельным благочестием. У молитвы уходит сила после сытного обеда, и, чтобы писать стихи о Христе, надо бедствовать, и я знаю, откуда у Олега Асиновского его «рваные на клочья» стихи. И его стихи должны были быть написаны в двадцатых-тридцатых годах прошлого века при каких-нибудь чёрных обстоятельствах, но они не были никем тогда написаны. Ничего подобного не было написано. Но они (эти стихи) должны были рано или поздно появиться, и нельзя сказать, что они «опоздали». Их долго ждали. Настоящие живые стихи никогда не опаздывают. И в нынешнее смутное время такие стихи, как никогда, необходимы, как остриё копья, как яркая острая боль, как незаживающая мучительная рана навсегда, чтобы сохранить

пробивающуюся в нас благодатную «страсть безстрастную», и чтобы она разрасталась в нас, и чтобы она стала больше нас. Поэтому я и ухватился за стихи Олега Асиновского. Например, за такие строки:

В этих словах запрятана глубокая непростая мысль; её принять раскрыть непросто, как и такие известные всем слова: блаженны нищие духом. Эти слова понимаешь, когда проживаешь их. И это самые лучшие стихи, когда их проживаешь, а не читаешь; прочитать можно всё что угодно, а прожить, пережить можно только то, что есть сама жизнь. И я хочу закончить о нашей полной тайн жизни вот такими тронувшими моё сердце строками Олега Асиновского:

…верлибры – разве поются? Олеговы – точно так: колыбельная «великого царственного ребёнка» (повторяю Хайдеггера, но именно так слышу Асиновского). Этим вот – его – образом книжной жизни, способом духопоэтического инобытия язык + музыка + время триедино со-ответствуют вопрошанию частного человека в общем и целом как взыскательного со-автора. А именно: короткое дыхание каждой строчки, стишка чудом продлевается внутри поющей души, читающего в душе – накоротке душа в душу. И не тем ли – вышним! – чудом целомудренно-кратчайшего дыхания хватает на каждый стих его текстов-песен. а они уж – хватают за душу…

Вот оно что. Диссоциируя умопостигаемые (в идеале) чувствования, всем сердцем здесьтеперь мыслит себя-в-себе волшебная метаморфоза человекопоэтического перехода, и сама есть этот переход: внешнего во внутреннее, здешне-нынешнего в тамошне-грядущее.

Играющая (да, как тот ребёнок, – «без почему») лёгкостью и трудностью мерцательного чтения книга жизни Олега Асиновского от каждого пишущего и читающего себя требует такого знака, чтобы он соответствовал в простоте и совершенстве принципиальному тожеству со своим творцом, со своим Творцом. Голографический принцип, исполняемый целостно величием и малостью Знака, означает равномощность корпусу Человека как святописьменного Свитка. Вы знаете, у всех и каждого в святом Свитке есть свой, интимный, человекосущий знак: письменный – буква, устный – звук. У Олега Асиновского он соразмерен титаническому, и правда, скорбному труду: —

Олег, друже и брате мой дальний! Свет твоей Любви и тьма твоего Страдания, сопрягая силы, возвращают тебе неоспоримое право славить Того, Кто подаёт Поэту-в-Человеке дар прозрения из конца в конец миров, первожизненный дар давать имена материальным и духовным созданиям. Его «Просодия» главное «имя маме выбирает из многих имён её». Это дело непростое, пока «что произошло с плотью, с душой не произошло» («Еврейское счастье»). И там, и насквозь этой песенной книги

лейтмотив «маленького (младенческого?! – И. Р.) неба» со-звучен великому, любящему (ближнего, как…) со-чувствию: «Счастье еврейское без приглашения являться на еврейское кладбище к маме и папе» («Пурим»). И – жалость к людям, когда уже «душа оставила небо и землю», неизбавима вовсе: «о если бы не было встречи тела с душой…» («Холокост»).

Это слово «маленькое» называет ключ к точке первоначала-в-Человеке, источника, гдеоткуда всё творится-как-Поэзия. Если считать от зеницы ока, то самое маленькое небо это земля, но есть и обратная перспектива, не упускаемая Олегом, его «Видом на жительство», и в нём самым маленьким небом становится Точка Человека, равновеликая творцу и Творцу. Там – «иерусалимская горница»-горлица: незнакомка его «Блока» входит как голубь» со своим горем: «Господи, Кто Ты?» Это тот летучий вопрос, когда «летит голова от серпа и молота», над Сенатом (Синаем —?!), у которого снова строятся «Декабристы» (они суггестируют, напр., Мандельштама, но Олегов О. Э. тоже присутствует в «Песнях»).

И провидческая Песнь гладит глазами, да, нежнее нежного, всё и вся в мирах, чья «плоть как (еловая – из Ёлки») смола в омуте глаз», где «осень прошла зимой», и «ливни дождя», и «тишина и как дождь качается лёд», и «дням ведёт счёт то закат, то восход»…

Здесь же в его горницу входят в превеликом множестве развоплощённые персонажи всемирной истории, человечествуют в её духе, и это одухотворение читательским присутствием возвращает ей человекопоэтическое существо здесь-бытия во времени… Ибо в небанальном Небе Асиновском, словно во Храме Иерусалимском, всегда есть свободное место (святые места!) всем и каждому, живому перволичному образу.

Отныне и присно «с душой произошло» именно это со-бытие, когда «Душа обретает черты лица». И в твоём «Лице», Олеже!

Мои аналитические способности в области литературы, как мне кажется, и как кажется многим из моих знакомых поэтов и филологов, оставляют желать лучшего. Провальная попытка много лет назад сформулировать особенности нового явления в литературе, да и во всей культуре последних двух десятилетий, зарекомендовала меня как человека, мягко говоря, не слишком образованного и косноязычного. Как теперь оказалось, я просто пытался сформулировать особенности такого явления как метамодернизм, которое, увы, было описано позже моего выступления.

Господа, спокойно! Я не собираюсь вновь углубляться в филологию! Тем более, что ни модернизм, ни посмодернизм, ни метамомеднизм – явления и термины, описание которых – это, скорее, удел не филологов, а философов и культурологов. Однако, чтобы сейчас понять смысл существования последних стихов Олега Асиновского, совершенно необходимо упомянуть метамодернизм – явление, в рамках которого работает сейчас большое количество русскоязычных поэтов. Так что все-таки придется что-то сказать о метамодернизме.

Сам термин стал известен благодаря двум голландским философа Тимотеусу Вермюлену и Робину ван ден Аккеру в 2010 году (см. эссе Notes on Metamodernism, а также есть сайт, посвещенный этому явлению – www.metamodernism.com). Еще один теоретик метамодернизма – британский художник Люк Тёрнер (см. его работу Metamodernism: A Brief Introduction). Кстати, есть публикации о метамодернизме и на русском языке – например, в израильском журнале «Двоеточие»

(Некод Зингер, 19.06.2014).

Обобщая сказанное этими людьми, метамодернизм можно описать, как созидательный синтез постмодернистского инструментария (деконструкция, ирония, игра, стилизация, остранение, релятивизм, отказ от действительного голоса автора в произведении и д.р.) и просвещенную наивность, уверенность автора в важности его сообщения, обращение к общим для людей ценностям, прагматический идеализм, декларируемый как некий эстетический фанатизм или очень эмоциональное отношение к предмету, а также искренность авторского высказывания, создание упорядоченной модели реальности в внутри произведения и сознательное создание автором «надтекстового» пространства, некой общей атмосферы, более широкого замысла, как бы выходящего за рамки произведения, который и делает образы, события, слова и символы особенно значимыми для настоящего момента.

Чтобы идея была еще более ясной, думаю, стоит просто упомянуть ряд известных авторов, причем не литераторов и не русскоязычных. Например, фильмы. Теоретики метомодернизма, прежде всего, указывают на кино, как на наименее консервативный вид искусства. Скажем, фильмы Жан-Пьера Жёне («Амели»), Мишеля Гондри («Наука сна», «Перемотка»), все последние фильмы Уэса Андерсона (в т. ч. «Поезд на дарджилинг», «Отель Гранд Будапешт», «Водная жизнь Стива Зису», «Королевство полной Луны») – это яркие примеры метамодернистского искусства.

Если говорить об известной литературе, то, например, в англоязычной прозе – это «Жизнь Пи» Яна Мартелла, в японской – романы Харуки Мураками.

Есть масса примеров и из изобразительного искусства, архитектуры и музыки, но, думаю, здесь они будут лишними. Вообще, с теорией пора заканчивать. Вернемся к стихам Олега Асиновского.

Если не вчитываться, а просто пробежать взглядом стихотворения в этой книге, создается впечатление, что ты имеешь дело с чем-то уже давно знакомым, или даже с кем-то

знакомым. А именно с конкретным поэтом, которого знает каждый. Это Афанасий Фет. Асиновский – это, безусловно, новый Фет – знаменитый описыватель природы, климата, погоды и своих чувств по отношению к этим явлениям. Олег Асиновский тоже пишет в этой книге о природе, временах года, погоде, о постоянных и всем известных простых событиях, которые и событиями-то назвать нельзя, а скорее фоном нашей жизни. Да, он – новый Фет, но Фет какой-то нелинейный, странный, страшно-радостный какой-то.

Вот, например, стихотворение Фета об осени

Вот, как это же время года описывает Асиновский

И то и другое стихотворение – простое описаний природы и неких эмоций, связанных с ее наступлением. Но важное отличие в том, что Асиновский вообще не рассказывает о себе, о своих переживаниях внутри этой осени, а скорее пытается передать некое условно общее состояние природы, видение природы, а не рефлексию по поводу ее состояний. Причем, природа эта сконструированная, где в одном и том же месте растут и березы, и оливы, и пальмы.

Кроме того, он с первых строк дает понять, что его описание – это часть какого-то сюжета, какой-то последовательности непонятных событий («И кто-то в берёзовой роще чужой

Не плохой не хороший…»). И, таким образом, стихотворение обладает двумя пунктумами – авторским высказыванием о воображаемой, сконструированной осени и неким сюжетом, который лишь соприкасается со стихотворением в двух его строчках, а далее существует как бы сам по себе. Собственно, практически все стихотворения Асиновского – это такие упорядоченные чувственные системы образов, где внешняя модернистская сумбурность речи – это четко продуманный способ построить «здание» стихотворения не из слов, а из ассоциаций и образов, которые подобно кирпичам, бесполезным по отдельности, складывают просчитанную конструкцию.

Важно еще и то, что в своих стихотворениях Асиновский не боится выглядеть сентиментальным, наивным, вызывающе старомодным, когда он постоянно использует уменьшительно-ласкательные суффиксы и полностью скомпрометированные советской литературой «народные» слова или формы слов, а также просто слова давно заезженные.

Например:

Или:

Или:

На самом деле, этих нескольких сухих замечаний совершенно недостаточно, чтобы описать новую книгу Олега Асиновского. Думаю, и специалисты и читатели найдут в ней ещё много интересного и необычного. Но я писать о литературе не умею. Да и жанр предисловия совсем не подразумевает глубокого разбора содержания книги. Главное все-таки, как мне кажется, я заметил.

Итак, Асиновский в своих стихах конструирует реальность и связывает ее с сюжетами, выходящими за пределы стихотворений, он наивен, нежен, предельно идеалистичен, подразумевает, что читатели разделяют некие общие образные системы и ценности, на языке которых он к ним обращается. В общем, получается, что перед нами книга русскоязычного поэта-метамодерниста.

Кстати, в своих творческих методах Олег Асиновский, пожалуй, наиболее всего близок другому русскому поэту, который, между прочим, прежде довольно фанатично и воинственно демонстрировал, а точнее конструировал яркую и даже, как казалось тогда, чрезмерную сентиментальность. Я имею в виду Василия Бородина. Вот, по моему мнению, он уж просто – монумент и манифест метамодернистской поэзии в России вне зависимости от того, как он сам относится к этому термину.

Надеюсь, что эти мои рассуждения помогут отнестись к стихам Олега Асиновского, этого Нового Странного Фета, более внимательно и взглянуть на них под другим углом.

Думаю, его творчество – это элемент в процессе зарождения не только новой русской литературы, но и нового взгляда на мир.

В поэтическую «компанию» Олега Асиновского можно записать близких ему Арво Метса, Владимира Бурича, Геннадия Айги, Генриха Сапгира, Вячеслава Куприянова… но вот я перечислил эти имена и вижу, что ведь каждый – индивидуальность, у каждого – свой путь. Не похож на них и Асиновский. Можно ли назвать его представителем верлибра? Наверное, да, хотя – правильней сказать, пишет он неравностопным белым стихом с легкими нарушениями метра, и если вернуть классическую орфографию и пунктуацию, то все здесь окончательно прояснится. Асиновский несомненно работает с метафизикой, его творческое мышление идет от библейских мотивов, которые он всячески обыгрывает, интерпретирует, дает им «прибавочную» художественную окраску, нагрузку, инструментальную обработку, исполняет «фантазию на тему», и более того – словно бы пишет (продолжает) религиозные тексты, восполняя «упущенное», встраивает в них деятелей литературы и искусства (Красовицкого, Бунина, Ахматову, Мандельштама, Анненского, Пушкина с Лермонтовым, Модильяни, Шостаковича…), утаивая прямой смысл и лишь намекая на обстоятельства их жизни, заглядывая в нечто запредельное, мало и редко кем улавливаемое (в том числе и мной). Улавливает ли это сам автор, для меня, честно сказать, загадка. Стихи Асиновского – им изобретенная модель метронома, ставящего жесткий предел высказыванию; в каждой строке – два-три слова, не больше; фразы получаются обрубленными, остриженными, как кустарник; а чтобы не оставалось сомнений в важности строк – все они начинаются с заглавной буквы (больше нигде заглавных у Асиновского не встретишь). «Самое последнее маленькое небо» – эта фраза встречается в книге не раз; я думаю, что оно находится в том измерении, где обретаются духи праведников, достигших совершенства («маленькое» – вероятно, обособленный уголок, «пристроившийся» к Небесам небес).

В русской поэзии еще не было голоса юродивого, живущего в лесу, в пещере, в скиту, не было наивной поэтики (как есть наивное искусство) – поэтики медитативного бормотания, невинного христианства, со своей, сходу узнаваемой интонацией.

Я едва знаю Олега Асиновского, но живет он, насколько мне известно, не в лесу и не в пещере, но там обитель его поэтического альтер-эго:

В стихах Асиновского много повторов, «на небе последнем маленьком самом» мы встречаем на протяжении книги множество раз. Маленькое и/или последнее небо – его главный герой. На небо он смотрит постоянно, в поисках ответа на вопрос о сосуществовании души и тела. Это неизменный вопрос его стихов: могут ли они существовать раздельно? А маленькое тело или умершее и воскресшее, а душа, которая вдруг исчезает, а потом возвращается? Тело непостоянно, как и душа. Эти – не столько размышления, сколько проживания – экстраполируются на Христа-младенца, Христа казни и воскресения, на все живое вокруг, на самого себя. Иногда заговор, иногда молитва, иногда гимны бытию, но небо всегда маленькое, всегда последнее.

В другом стихотворении:

Перипетии души и тела происходят под ветер, дождь, снег, солнце, среди деревьев и цветов, но ряд стихов посвящен живописи, хотя фон остается тем же:

Множество стихов названы именами поэтов, ученых, политиков, святых, двоих в сравнении (как Босх и Бах), но это ни в коем разе не портреты, а все те же медитативные распевы и заклинания:

Образы возникают все равно из наблюдений за растительным миром:

И непрестанно возвращается все тот же «вопрос жизни и смерти»:

Он отсылает и к разным историческим событиям, оставаясь всегда личным переживанием, как в стихотворении «Холокост»:

При всей повторяемости сюжетов, интонационном однообразии, узком лексическом диапазоне, в стихах Асиновского открывается таинственная сторона мира, и сами они оказываются как бы за границей языка, слов, которые, как листья, срывающиеся с дерева, переносят читающего в сферы невыразимого, несказуемого, безмолвного.