Если человек, отличающийся по природе особенною склонностью к внешнему порядку, погрешит против него хоть раз в жизни, то вы можете быть уверены, что факт этот никогда не будет им забыт. Прямо ли, косвенно ли, смотря по тому, на каком социальном или умственном уровне эти люди находятся, они будут вечно искать оправдания как для своих частных мотивов, так и для общего своего поведения перед светом, который успел даже и забыть их и давно уже ни в чем не обвиняет. Мистрис Понтин один раз в своей жизни преступила границы, налагаемые на нее известными правилами светского приличия, которые и в её круге соблюдаются не менее точно, чем в другом, более высоком. её брак с Джемсом Понтином состоялся, когда еще не исполнилось года со дня смерти её первого мужа. Анне суждено было, как и всем остальным знакомым тетки, часто и во всех подробностях слышать пересказ о тех обстоятельствах, которые повели к такому нарушению приличий; можно даже сказать, что трудно было бы передать, в чем заключалось вообще содержание разговоров мистрис Понтин, пока она не наскакивала на этот центральный и основной пункт, вокруг которого и начинала вертеться.
В первое же утро своего пребывания у родных Анна была посвящена во все подробности этого случая. В то время, как она слабыми и непривычными рученками обтирала кирпичный пол кухни мокрою тряпкой, тетка ловкими, хотя и неуклюжими, пальцами чистила картофель.
– Видела ли ты когда-нибудь свою тетку Сюзанну? – спросила неожиданно мистрис Понтин.
– Нет, никогда, – отвечала Анна, – но мне рассказывала про нее. Отец говорил, что я похожа на нее лицом. Она умерла в чахотке, не правда ли?
– Да. Она была мать Бена, а я всегда очень любила Бена. Если бы не он и не мои сто фунтов, которые я уже назад получить не могла, то я не знаю, право, вышла ли бы я замуж за Понтина.
Мистрис Понтин, несмотря на строгость, вносимую ею в супружеские отношения, нельзя было назвать злою женой, но она бывала непокойна, пока не смоет с себя всякой тени подозрения в том, что второй брак её явился результатом личного расположения к мужу. Приходилось поневоле признать, что она в этом деле действовала под давлением лишь самой крайней необходимости.
– Когда была жива твоя тетка Сюзанна, то она хозяйничала в доме дяди, и уж одному Богу известно, каким образом все живущее в доме, и в том числе Бен, да и он сам, прожили те месяцы, которые следовали сейчас после её похорон. Мне кажется даже, что твой дядя, вспоминая об этом времени, до того забылся, что однажды сказал, какое счастье было для него, когда в следующую же затем Пасху скончался мой бедный Кайт, а, ведь, так говорить нельзя, – это нехорошие и недобрые чувства.
Свободное и ничем не стесняемое порицание мужа, которое себе позволяла мистрис Понтин, не поражало Анну так, как могло бы поразить нас, привыкших с большею утонченностью намекать на многочисленные недостатки наших супругов и с большею нежностью указывать на свойственную им всем сравнительно с нами низкопробность.
Несмотря на это, Анна, все-таки, смутно испытывала неприятное чувство во время этого разговора, хотя она, в то же время, и вставляла добросовестно свои односложные ответы там, где тетка, казалось, их ожидала.
– Кайт был садовником в старом замке в те времена, когда замок еще не был сдан мистеру Шеперд, и я тоже заведывала таме молочной в продолжение более двадцати лет. Таким образом, мы вроем сберегли около ста фунтов и вот надо же такое несчастье, чтобы его попутало отдать эти деньги взаймы Джемсу Понтину, да еще без всяких письменным обязательств. Бедняга! и мучила-жь его эта мысль, когда настало время умирать!.. А что, скажи, Анна, сильно страдал твой отец перед смертью?
– Не знаю, право, – ответила Анна, бледнея, – я спала в это время, а мать не приказала будить меня.
– Кайт страшно мучился перед смертью. Он простудился и вскоре затем умер, а, ведь, был тоже крепкий, сильный человек. Последний день он все стонал и кричал; к сумеркам как будто затих и мне послышалось что-то вроде хрипенья. – «Скончался, бедняга!» – подумала я и подошла к окну, чтобы открыть его, как вдруг он закричал: «Женни!» – да таким страшным голосом, что я вздрогнула и бросилась к нему, как полоумная. Вижу, сидит с широко раскрытыми глазами. «Женни!» – повторил он, но уже более слабым голосом, глядя на меня так пристально, что глаза его, казалось, готовы были выскочить. «Томас! – сказала я ему, придавая особую торжественность моим словам, – обыкновенно я называла его попросту Том, – смотри, если у тебя лежит что-нибудь на душе, лучше не бери с собой в могилу!» После этого он попытался притянуть мою голову поближе к своим губам и медленно проговорил хриплым шепотом: «Понтин… Понтин, тебе достанутся мои сто фунтов… достанутся мои сто фунтов… мои сто…» Вслед за этим он вдруг замолчал, вытянулся и умер с этими словами. Да, Кайт был бережливый человек, очень бережливый. – При этих словах мистрис Понтин вздохнула по муже, когда-то делившем дни её юности, и начала приготовлять смесь из муки и картофельной шелухи для одной из свиней, требовавшей особенных забот.
– Что же было мне делать? – продолжала тетка, рассуждая сама с собой, – у меня не было росписки, я была одинокая женщина и еще, ко всему этому, всех нас рассчитали в замке, который отдан был в аренду мистеру Шеперд. Я не хочу, конечно, сказать, что твой дядя обобрал бы меня, но он клялся и божился, что не мог в то время заплатить мне… а я-то, подумай, была совсем, совсем одинокая женщина! «Вам бы лучше выдти за меня замуж, мистрис Кайт», – сказал немного спустя Понтин и прибавил: – «зачем откладывать? все в доме портится тем временем, и Бену тоже плохо: с тех самых пор, как я похоронил его мать, я все ломаю себе голову насчет того, как мне с ним быть, – ума не приложу». Вот так и пошло, одно к одному, а тут кстати и мой муж умер с именем твоего дяди на устах, вот и повенчались мы с ним… пятого июля исполнится ровно двенадцать лет. Да и грешно сказать: хорошим мужем был мне Понтин, но… все не то, что Кайт!
Затем последовала длинная и грустная история сбившегося с пути неблагодарного Бена.
Мальчик делил чувства привязанности мистрис Понтин на ряду с поросятами, индюшатами и утятами, которых она откармливала и отправляла к оксфордским мясникам, и расставалась она с ними без малейшего сожаления, несмотря на то, что ухаживала за ними с чисто-материнскою заботливостью и самоотвержением, пока они были малы. И человека она любила лишь до той поры, пока он был мал и беспомощен. Со взрослыми она была замечательно нетерпелива, в то время как дети могли гонять её свиней, пугать её наседок, обставлять весь пол в кухне кучками из грязи в виде пудингов, и они не получали от неё за свои шалости никакого замечания, разве только в виде следующих возгласов: «Ах, какие душки! всегда что-нибудь да придумают!» Будь Бен девочкой, то, вероятно, снисходительность, оказываемая ему теткой, исчезла бы раньше и бесповоротнее. К нему же она осталась действительно привязана, хотя и сердилась, и бранилась с ним, видя, как, по мере того, что он подростал, в нем проявлялись дурные привычки и баловство, которое вначале она сама же в нем поощряла.
Между юношей и усыновившими его родителями не раз происходили бурные сцены, и, наконец, приблизительно за год до прибытия Анны, он бежал из дома и пропал без вести, ни единым словом не извещая о себе.
– А когда подумаешь, как прекрасно он умел писать, это даже жестоко с его стороны!
Бена не было в доме, но его история отражалась невольно на положении Анны. Джемса Понтина этот несчастный случай ожесточил и внушил ему какое-то смутное чувство недоброжелательства ко всему молодому поколению, ко всем его привычкам, взглядам и образу жизни. Симпатиями тетки, можно было наперед сказать, Анна никогда не могла бы пользоваться уже потому, что она не была мальчиком, и потому еще, что она была физически не крепкая и не обещала быть дельною помощницей в хозяйстве в такие годы, когда уже человек, по мнению тетки, теряет всякое законное право на слабость и беспомощность. Однако тетка, может быть, отнеслась бы с большим участием к девочке, если бы не тень отсутствующего Бена. Если бы сама Анна отличалась большею смелостью и экспансивностью, если бы в ней проявлялась веселость и даже то невинное своеволие молодости, которое часто бывает у детей, живущих счастливою семейною жизнью, кто знает, может быть, она сумела бы завоевать любовь родных, пробив закрытые двери этих двух узких и «о многом пекущихся» сердец. Но, подобно многим людям со страстною, чуть ли не болезненною потребностью любви, она не умела быстро и смело выражать свои чувства и еще менее умела требовать любви к себе. Виной тому отчасти было её саксонское происхождение, отчасти же и те пятнадцать лет, которые она провела при тяжелых домашних условиях, созданных грубым деспотизмом матери. Отец её тоже мало выражал свои чувства, но это не мешало Анне сознавать всю силу его любви к ней. Она была для него не только дочерью, но, в то же время, живым напоминанием его любимой сестры и как бы ручательством для него самого, – а в этом он, видимо, нуждался, – что не вся жизнь его была проведена в городских лавках и улицах; она напоминала ему, что он действительно когда-то был здоровым деревенским мальчиком, что было время, когда он играл на отлогих полях своей деревни и сидел по вечерам у большего очага фермы в Гайкросе вместе с остальными маленькими Понтинами, также, как и он, основательно вымытыми и при случае основательно высеченными. Его любовь, быть может, даже слишком сильно повлияла на развитие в дочери некоторой чувствительности, которая не могла способствовать её будущему счастию. Впрочем, в некоторых детях самою природой уже заложена особенная сознательная потребность любви, которая другим дается лишь с годами или вовсе не дается. Таким образом, для Анны все материальные преимущества жизни в Гайкросе не заменили изведанную и уже утраченную сердечную любовь и теплоту. Со стороны тетки она чувствовала к себе такое же презрение, с каким относилась к ней мать, хотя вследствие совершенно различных причин. Дело в том, что в Лондоне Анна не могла научиться ничему, что бы могло быть полезным в деревне, и вообще она не обещала превратиться в хорошую, надежную работницу на ферме. Правда, девочка была умна и на свежем деревенском воздухе значительно окрепла, но нельзя было ожидать со стороны мистрис Понтин признания в ней какой-нибудь перемены к лучшему, даже если таковая действительно и была. Недаром же провозглашала она с самого приезда Анны, что в ней силы не больше, чем в мухе, и что она не может видеть её неловкости при работе, а тетка была не из тех людей, которые легко отказываются от раз высказанного мнения. Однако, Анна не была лишена известных способностей. Селина когда-то была кухаркой и в проявлявшихся иногда у неё порывах домовитости она всегда находила в дочери усердную ученицу. Но даже воскресный обед у Понтинов, состоящий обыкновенно из куска недожаренного мяса, недоваренного картофеля и жирного пудинга, приготовленного на сале, представлялся им такою роскошью, далее которой идти уже некуда. Анна была, кроме того, чрезвычайно искусна во всем, что относилось к шитью, и отличалась большим вкусом. Но тетка ценила в шитье только прочность и не знала, относиться ли ей с одобрением, или нет к своему черному кружевному чепцу с темно-красными лентами, который при содействии искусных пальчиков Анны принял более нарядный вид. Никем неоспариваемое и для всех очевидное отсутствие красоты, которым тетушка Понтин отличалась всю свою жизнь, служило ей постоянною поддержкой в тех строгих и неумолимых правилах, которыми она обставила вопрос о лентах и тому подобных предметах, предназначенных для украшения её особы. Вероятно, какие-нибудь причины аналогичного характера, подкрепленные, вдобавок, непрестанною домашнею хлопотливостью, усилили в ней убеждение, свойственное всем обособившимся и отставшим от жизни небогатым семьям, что порядочные люди не ищут общества, а довольствуются собственными своими особами. Были у неё два-три старых родственника, да две-три старые кумушки-приятельницы в деревне, но в кругу её ближайших знакомых не было ни одной семьи с молодым подростающим поколением. Нагорные жители этой местности не отличались мягкостью нравов и не напоминали Аркадии ни своими привычками, ни своим обращением, а, напротив, с подозрением удивлением смотрели на всякого нового человека, так что Анна, в те минуты, когда успевала думать о чем бы то ни было, чувствовала отсутствие товарищей. Она вскоре начала создавать себе товарищей из тех неодушевленных предметов, находящхися в доме, которые рисовали её воображению людей уже умерших, но бывших когда-то молодыми в том же доме, где теперь она жила. На обшитых панелью стенах гостиной висели два коврика, прекрасно вышитые по канве разноцветными шелками, на одном вышит был красный геометрической правильности дом с двумя дамами такой же геометрической правильности и с надписью синими буквами: Анна Турриль, 1810. На другом была вышита моральная сентенция с тремя ветками и подписью Сюзаны Понтин 1832, красными буквами. Во всем доме попадались обращики штопанья и вышиванья этих двух женщин, из которых одна была бабушка Анны, а другая – её тетка. Над камином в той же гостиной висели по обеим сторонам черный силуэт одной и дагерротип другой, и Анне казалось, что оба портрета были похожи на её отца, хотя в действительности они никогда и ни на кого не были похожи. расспрашивать дядю и тетку бедной Сюзанне было совершенно бесполезно: такой разговор мог только привести к обсуждению сравнительных достоинств и недостатков её ухода за домашнею птицей и свиньями с уходом, принятым у тетки, и, конечно, к немалому возвеличению достоинств последней.
Джемс когда-то любил сестру, но он успел забыть про это, не переставал усиленно хвалиться своею прозорливостью в деле приобретения для себя услуг бывшей мистрис Кайт.
– Добрая часть ренты выплачивается у нас теперь из дохода с птичного двора, – говаривал он в минуты особенных влияний. – Я не знаю, право, что бы я делал, если бы лишился тебя.
– Я надеюсь, что Господь Бог сохранит меня еще на многие годы, – набожно отвечала в таких случаях мистрис Понтин. – Просто грешно подумать, да и представить себе нельзя, колько денег ты истратил бы без меня на всякие пустяки, да на наем работниц, не умеющих различить куриного яйца от утиного. И ужь, конечно, не Анна была бы тебе помощницей, – добавляла она, если племянница присутствовала при таком разговоре.
Однажды вечером, в то время, как тетка окружала нежными заботами умирающего цыпленка и Анна с мистером Понтин остались одни в кухне, молодая девушка робко начала:
– Скажите, дядя, много лет прошло с тех пор, как умерла бабушка?
Мистер Понтин при этом вопросе опустил газету Оксфордский Дневник, которую он читал, и потер себе лоб.
– Почти тридцать восемь лет, – отвечал он медленно.
– Была она похожа на этот черный профиль, который висит в гостиной? – спросила Анна.
Мистер Понтин не сразу ответил.
– Право, не знаю, как тебе сказать, – проговорил он. Затем, помолчав довольно долго, он продолжал: – Моя мать была не здешняя, она из деревни Мильцотер, в пяти милях отсюда.
– Была она похожа на тетю Сюзанну? – не отставала Анна.
Мистер Понтин снова задумался.
– Право, не знаю, как сказать; по крайней мере, я что-то забыл.
– Она, верно, была удивительно искусна в шитье, – заметила молодая девушка. – Как красиво одеяло, которое она вышила!
– Моя мать была препочтенная женщина, каких редко встретишь, можно сказать, – внушительно подтвердил дядя, – и, к тому же, как мне кажется, очень миловидная женщина! – Он опять замолчал. – Я слышал, будто оксфордские джентльмены весьма ценили искусство, с которым она стряпала ватрушки.
Семейные воспоминания и чувства этим и исчерпывались в Джемсе; надеяться извлечь из него больше было бы напрасно, а Анна вскоре даже перестала почти совсем думать об умерших Понтинах. Это произошло отчасти потому, что не вело ни к чему, а отчасти потому, что она нашла живое молодое существо, немногим старше её, о котором было гораздо интереснее думать.
Июнь близился к концу; сено было почти убрано, но мистер Понтин немного запоздал с уборкой сена верхних лугов, а, между тем, стрелка барометра повернула к «перемене».
– С сенокоса еще долго не вернутся рабочие, – сказала мистрис Понтин, заметив, как удлиняющиеся тени больших ореховых деревьев легли уже на фруктовый сад. – Придется тебе, Анна, идти и загнать коров домой с поля.
Бедная Анна! Она еще так недолго жила на ферме, всего несколько месяцев, и не успела еще привыкнуть в рогатому скоту, наводившему на нее ужас. Но выразить тетке все, что у неё накопилось на душе, было бы и унизительно, и бесполезно, так что она молча надела свою шляпу и пошла через фруктовый сад. Мистер Понтин арендовал землю, на которой когда-то стоял барский дом с усадьбой, и она была отделена от земли фермы только проселочною дорогой. У входа с проселочной дороги в усадьбу некогда красовались изящные железные ворота, а теперь между оставшимися от них каменными столбами были устроены обыкновенные кривые полевые ворота; они вместе с грязным прогоном для скота, в который превратилась прежняя дорога, служили как бы грубою насмешкой над полуразрушенными, но все еще величественными каменными чудовищами, стоявшими по обеим сторонам, каждый на своем вековом месте. Оба чудовища все еще глядели сверху на далеко-разстилавшуюся перед ними страну с видом гордой, надменной власти, не сознавая, что герб, хранителями которого они так долго были, уже был снят и что под ними не было уже ровно ничего. Смешные, но, в то же время, почтенные создания! Их участь во многом напоминала участь той самой мелкой поземельной аристократии, которой они были обязаны своим существованием. Огород бывшего владельца усадьбы был на своем старом месте, в ближайшем от павильона углу. Павильон представлял собой живописное восьмиугольное здание, с высокою остроконечною крышей, покрытою сверху до низу мхом, как позолотой, с резьбой над входною дверью и с мелким переплетом в окнах. Над ним поднимался высокий красный ствол шотландской сосны, тень от которой падала крапинками на стены и крышу павильона. Управляющий ландлорда сдавал его в наймы, но в то время занята была в нем одна только верхняя комната, и жилец её был Джес Вильямс, бывший прежде рабочим на ферме мистера Понтина и перешедший недавно к арендатору прежнего замка. Все сено мистера Шеперд было уже убрано и Джес, вернувшись домой к пяти часам, преспокойно сидел у себя, запивая свой хлеб какою-то темноватою горячею водой. Сидя у окна, он увидел Анну, идущую по полю. Коровы паслись все вместе и девушка обошла их боязливо. «Ну, Фиялка, ну, Жемчужина!» Но, несмотря на её зов, коровы, по-видимому, наслаждаясь вечернею прохладой, обострившею их аппетит, продолжали громко и сочно жевать. Выгнать трех коров и телку с поля кажется не трудным делом, но если они на все ваши самые убедительные увещания не обращают никакого внимания и вы, к тому же, маленькое и беззащитное существо и дрожите от страха перед их рогами, что тогда? Трудно придумать лучший способ, чем тот, который пришел Анне в голову, хотя он успеха не имел. Стоя позади нихе, она начала неистово трясти своими юбками и шикать на них: «Шш… шш!..» Она подняла такую тревогу, что самый смелый утенок был бы несомненно напуган до смерти, но коровы наделены более флегматичным темпераментом и несколько минут прошло, прежде чем они удостоили даже повернуть к ней свои головы. Телка первая повернулась к ней всем телом и с любопытством уставилась на невиданный дотоле миниатюрный вихрь, крутящийся перед ней, а за телкой медленно повернулись одна за другой и все три коровы. Медленно, шаг за шагом, стали они приближаться и надвигаться на Анну, и надо признаться, что в их громадных глазах, смотрящих на нее из-под больших рогов, и в их теплом дыхании, обдающем ее из крупных розовых ноздрей, было мало успокоительного. Несколько минут она продолжала пятиться перед ними назад, пока не исчезла малая доза оставшегося в ней мужества. Наконец, девушка не выдержала и с невероятною быстротой помчалась по направлению в густой ольховой чаще на другой стороне поля. В ту минуту, как она достигла этого убежища, на противуположней стороне появилась долговязая фигура Джеса. Анна сейчас же остановилась и уже не спеша дошла до чащи с видом необыкновенно-важного раздумья.
– А, здравствуй, Джес! Я хотела достать себе ветку, – сказала она, – без этого, видно, коровы не послушаются меня.
Джес засмеялся, оскалив зубы.
– Ну, теперь, погоди, ветку я тебе срежу, – сказал он, заикаясь, по обыкновению, и принимаясь резать сочную ветвь ольхи своим складным ножом. – Нет никакого смысла бояться коров, – заметил он добродушным тоном, который смягчал внешнюю грубоватость его слов.
– Я никогда раньше не видела близко коров, – объяснила Анна, – и когда я осталась одна с ними, мне как-то стало не по себе.
– Лучше будет мне погнать их вместо тебя домой, – сказал Джес, делая из зеленой ветви длинный прут. – Ведь, они меня-то знают, голубушки.
Анна с радостью приняла предложение. Только что коровы услышали знакомый голос прежнего работника, они тотчас же повернули головы в сторону ворот и тяжело побрели домой, медленно и ровно, не оглядываясь, с полным, по-видимому, сознанием, что так и быть должно.
– Много глупостей рассказывают про коров, – заметил Джес, проходя в ворота рядом с Анной, – и, кстати будь сказано, также о быках.
– О, быков я не выношу, они такие страшные! – воскликнула девушка.
Джес посмотрел на нее, улыбаясь, с чувством некоторого превосходства.
– А вот наш старый бык, арендаторский-то… можно почти оторвать у него хвост и он не тронет, такой уж смирный он у нас… – тут прут свистнул по спине телки.
– Я не буду пробовать, однако, да, верно, и вы не захотите пробовать, – возразила она, хихикая, слегка вызывающим тоном, в котором слышалась привычка в городским манерам.
Джес хихикнул тоже и продолжал молча идти рядом с ней, придумывая ответ поостроумнее. Но так как ничего не приходило ему в голову, он опять засмеялся. Больше они ничего не сказали друг другу до самого хлева, но они, казалось, узнали друг друга ближе, пройдя вместе это короткое расстояние и в течение этих нескольких минут, чем за все те утра, когда они встречались раньше за завтраком в кухне на ферме. Между ними, впрочем, всегда была какая-то молчаливая, невысказанная симпатия. Оба они были «чужие, не свои» в Гайкросе, а это было условие немаловажное в местной жизни, притом же, когда во дворе бранили Джеса, Анна получала выговоры в курятнике или в молочной. Кроме того, когда мистер или мистрис Понтин хотели указать на испорченность современного молодого поколения, то Джес и Анна оба по очереди служили им для этого удобными образцами. Подобно многим, часто даже весьма дельным, труженикам как в умственной, так и в практической сфере, у мистрис Понтин недоставало либо терпения, либо уменья учить своему делу других; дядя Джемс был тоже крайне нетерпеливым наставником, так что молодые люди часто одновременно испытывали на себе и несправедливость, и жестокость обращения.
Анна так не привыкла видеть внимание к себе, что, быть может, потому невольно и преувеличивала в душе признательность, которую она чувствовала за своевременную помощь, только что оказанную ей Джесом. Девушка стояла у дверей хлева и не находила слов, чтобы выразить свою благодарность.
– Как бы я хотела тоже что-нибудь сделать для тебя, – проговорила она, наконец, робко дотрогираясь до его рукава, когда он проходил мимо, выйдя из хлева. – У тебя такая большая дыра на рукаве, как раз на локте, а можно было бы так прекрасно ее заштопать.
– Какое тебе дело? – отвечал Джес резко, почувствовав себя неловко. – Когда у меня хватает денег, так по субботам Бетси Тод штопает мне платье.
Но Анна не угомонилась.
– Нет, уж лучше дай мне заштопать, – повторила она решительно, – старуха Бетси только и сделает, что испортит, право. Брось пустые разговоры, да повесь-ка лучше свою куртку вот сюда, а завтра утром, когда я приду в сад, то принесу ее и повешу за твоим окном.
И так как Анна не только серьезно желала, но и намеревалась так поступить, а у Джеса не было другой причины для отказа, кроме крайней конфузливости, то и кончилось тем, что он снял с себя куртку с тем угрюмым и понурым видом пойманного вора, который обыкновенно служит выражением радостного смущения, переполняющего грудь деревенского парня.
Так началась дружба между обоими молодыми людьми, и хотя она не сопровождалась никакими особенными чувствами, но вскоре заняла большое место в их жизни уже в силу той простой причины, что у них обоих не было иных друзей. В длинные летние вечера, когда Анна собирала фрукты в саду или поливала последние доцветающие растения, уже редко попадающиеся среди огородных овощей в старом господском саду, можно было быть уверенным, что Джес тоже тут где-нибудь по близости. Случалось им и вместе собирать смородину или малину по целым часам, молча, друг около друга, пока не начинала падать холодная роса и у обоих лица делались совершенно бледными от наступающих сумерек. Иногда случалось им и посидеть вместе на низкой каменной ограде сада, там, где он граничил с лугом, и в это время Анна нередко чинила какую-нибудь прореху в платье Джеса при последних красных лучах вечернего заката. Тетушка Понтин охотно принимала помощь от Джеса, когда последний предлагал свои услуги Анне во время работ её в саду, но остается под большим сомнением, посмотрела ли бы она так же благосклонно, если бы узнала, что с своей стороны Анна уделяет время на приведение в порядок его одежды, хотя труд её в данном случае являлся лишь справедливым вознаграждением за его услуги. Если бы такие свидания зависели от одного только Джеса, то, вероятно, они скоро превратились бы в те обыкновенные свидания, которые по воскресным дням происходят во всех английских деревнях: медленно проходят деревенские пары мимо вас с красными и блестящими лицами, одна за другой; иногда идут они под руку, а чаще обнявшись еще нежнее, но всегда в полном и убийственном молчании и непременно упорно глядя в разные стороны. Деревенский житель не словоохотлив в своей любви, как окружающие его деревья и растения и многое другое, разделяющее вместе с ним его бессознательность. Он таков не только в любви, но и во всех своих лучших привязанностях. Таков был и Джес, который еще не был влюблен в Анну; его привязанность к ней была скорее вызвана тем непреодолимым влечением, которое неизбежно чувствует одинокое человеческое существо к другому такому же одинокому существу, хотя в его чувстве и было нечто романтическое от сознания неравенства положения, разделяющего их. Несмотря на то, что племянница мистера Понтина работала на ферме, как служанка, в глазах местного общества она стояла, все-таки, выше бывшего воспитанника дома призрения бедных, теперешнего рабочего, и в действительности она была выше его по воспитанию и по уму.
Влияние всех условий деревенской жизни так сильно еще сказывалось наследственным путем в самой Анне, что и она тоже могла сидеть по целым часам и молчать. На ферме, по словам дяди Понтина, она была необычайно тиха; но у неё, все-таки, был легче возбуждающийся и более тонкий нервный организм, свойственный женщине, воспитанной в городе, и она иногда чувствовала сильную потребность высказаться, ей нужно было выражать и получать в определенной форме вылившееся участливое слово. Сидя в кустах смородины или на каменной ограде, она рассказала Джесу все подробности своей прежней жизни в Лондоне, о шумных его улицах, о подругах своих в пансионе, о воскресных загородных поездках с ними в Батерси или даже до Путис; рассказала она ему тоже про своих маленьких братьев и сестер, которых она так любила и которые все умерли; но больше всего рассказывала она про своего отца. Домашняя жизнь, правда, по милости Селины, была, конечно, не вполне счастливой, но пока бедный отец был в состоянии работать, они жили, по крайней мере, не в нищете и в их семье бывали, все-таки, светлые дни. Во всяком случае, это была семейная жизнь. У Джеса не было даже и этого: в его воспоминаниях тянулась вереница серых годов, проведенных в приюте для нищих и брошенных детей, а еще раньше он смутно припоминал какую-то каюту на барже, в которую его запирал иногда на весь день пьяный отец-судовщик; отец не любил его и очень дурно обращался с ним. Мальчик часто чувствовал себя заброшенным и одиноким, не отдавая себе отчета в своем одиночестве. Беседы с Анной, её заботливость о нем в разных мелочах и светлая улыбка, с которой она встречала его, дала ему почувствовать, что в его жизни была какая-то пустота в то время, когда он не знал Анны. Он был некрасив и в своих грязных полосатых плисовых панталонах, идя за плугом, имел крайне грубую и непривлекательную наружность; еще хуже казался он по воскресным и праздничным дням, красный, с пылающим лицом и красною шеей, торчащею над отложным воротником и лоснящеюся курткой. Но, в то же время, в нем была такая сердечная и сильная привязчивость и такая потребность любви, что он, благодаря этому, и тоньше понимал, и тоньше чувствовал многих других, и был, во всяком случае, для Анны неизмеримо более безопасным товарищем, чем большинство юношей, составляющих в Гайкросе выгодные партии, так как нельзя, к несчастью, сказать, чтобы флегматичность, отличающая деревенского юношу, спасала его от раннего знакомства с пороками.
В течение всего лета они встречались почти ежедневно, но когда наступила зима, встречи их сделались реже. В надежде увидеться с Анной, Джес отправлялся по вечерам либо к деревенской лавочке, либо бродил по дороге в соседнюю деревню Горслэй, где была станция железной дороги и аптека и куда Анна иногда ездила по поручениям. Он сделался также усердным посетителем церкви, так что в те дни, когда Анна по утрам в церковь не приходила, Джес бывал непременно и на вечерней службе. Нельзя сказать, чтобы мистрис Понтин была из числа богомольных и ревностных посетительниц храма Божия: «для такого рода дел», как она сама говорила, у неё было слишком мало свободного времени, но говорила она это, вовсе не желая легкомысленно относиться ни к религии, ни к каким бы то ни было принятым обычаям или обрядам. Из её же собственных уст знали рассказ об одном памятном случае в её жизни, который произошел десятью годами раньше описываемого нами времени: однажды, как раз в то время, когда она была на утреннем богослужении, случилось какое-то несчастие с одною из её свиней и с целою семьей поросят. По поводу этой катастрофы она формально и раз навсегда выяснила себе вопрос о противоречии, существующем между обязанностями своими относительно Бога и живых Его тварей. Оказывалось, что Господь Бог тотчас же признал всю трудность её положения, – по крайней мере, она всегда утверждала это с невозмутимою уверенностью, для которой, вероятно, имела какие-нибудь основания, что Богу вполне известно, как нуждаются бедные бессловесные твари в её уходе, что никому другому нельзя их доверить, а что она с своей стороны не может быть в двух местах одновременно, что она в этом отношении такой же человек, как и всякий другой. Как бы там ни было, а результатом таких соображений явилось полное освобождение её от обязанности ходить в церковь, разве только в такое время и в такие дни, когда ей покажется возможным идти, как, например, после того, как все индейки будут отправлены на рынок, а куры не начнут еще высиживать цыплят. Что же касается дядюшки Понтина, то тетушка приняла на себя обязательство посылать его в церковь вместо себя самым аккуратным образом. Мистер Гейз, старый и сонливый приходский священник, никогда не вмешивался в их распоряжения на этот счет, хотя однажды его супруга, мистрис Гейз, имевшая весьма ясные и определенные понятия насчет своих обязанностей, пыталась усовестить этих независимых прихожан. Но, несмотря на всю ясность, простоту и удобопонятность речи, которыми жена священника отличалась и так справедливо гордилась, она не могла убедить мистрис Понтин. Во время разговора с мистрис Гейз она была крайне сдержанна и почтительна, но твердость её могла довести до исступления и обе женщины расстались в сильнейшем негодовании друг на друга. Летом, в рабочую пору, тетушка не всегда пускала Анну в церковь, но зимой почти каждое воскресенье можно было видеть молодую девушку сидящею в церкви рядом с дядей. Церковь была славная старая постройка с стрельчатым норманским сводом над алтарем, дальше виднелся надгробный памятник семьи Якобитов, на котором покоилась лежачая фигура богатой лэди в головном уборе, с кольцами на сложенных вместе руках, пальцы которых еще в некоторых местах сохранили розовую краску. На ферме религия сводилась к выполнению обряда и была делом, требуемым приличием; раньше же, в Лондоне, Анне приходилось слышать только насмешки над религией, так что последняя не входила в число тех вещей, которые имели бы для Анны жизненную действительность. Сначала дядюшка Понтин был немного сконфужен, когда увидел, что Анне трудно было следить за богослужением по молитвеннику, и он в особенности терялся, когда приходилось указывать ей страницы в виду всех прихожан; но когда она стала сама находить все, что ей было нужно в молитвеннике, то ему показалось, что её религиозное образование благополучно и надлежащим образом закончилась. Пискливый тон фисгармонии мистрис Гейз, однообразное пение воспитанников деревенской школы и надоедливые повторения старых проповедей мистера Гэйза не могли возбудить интереса слушателей, и внимание Анны было несравненно более привлечено каменною сложною отделкой кружев, лент и глазета костюма якобитской лэди или соображениями насчет большей или меньшей вероятности её встречи с Джесом при выходе из церкви, чем словами, долетавшими до неё или ею же повторяемыми.
Анна, со времени приезда на ферму, выросла и поздоровела, хотя все еще была тоненькою и хрупкою на вид; её голубые глаза и теперь были так же велики и не потеряли прежнего детского выражения; на щеках её появился легкий румянец. Было бы ошибочно думать, что некультурные слои не умеют ценить по-своему нежности черт и тонкой красоты лица: на «племянницу Понтина», как ее называли в деревне, молодежь Гайкроса смотрела благосклонно, в особенности по воскресеньям, когда все юноши, сверкая праздничными нарядами, высыпали на улицу деревни или около могил у церковных ворот. Конечно, Анна не знала и не подозревала, что на нее обращено внимание, но Джес с трудом скрывал свою гордость, когда при нем говорили, что «девочка недурна», хотя и из Лондона, и высказывали предположение о том, что она, дескать, верно, будет «важничать». Понтины всегда немного сторонились от соседей, как и подобало их щепетильности; кроме того, мистрис Понтин не любили в деревне, так что никто из молодых людей, за исключением Джеса, никогда не предлагал сопровождать их из церкви до дома. Так как Джес служил раньше на ферме несколько лет сряду, то всем казалось совершенно естественным, что он провожал их домой.
Благодаря всем этим трудностям, которые приходилось преодолевать, чтобы видеться с Анной, и которые прерывались долгими и одинокими размышлениями, а также с помощью часто повторяемых, хотя и довольно ограниченных похвал других молодых людей, к концу зимы привязанность Джеса к молодой девушке начала уже проявлять ясные признаки некоторой сантиментальности. Кроме того, ему уже был девятнадцатый год, а в его среде, где начинают жить рано, такой возраст не считается детским.
Лето опять вернулось, и опять Джес и Анна сидели вместе на садовой ограде в том самом месте, где розовый куст, нагнувшись, распадался волнообразною массой над бузиной и покрывал ее белыми, розовыми и золотыми переливами. Джес был как-то молчаливее в последнее время и, с глупо-застенчивым видом, пытался иногда робко и неуклюже высказать какую-нибудь сантиментальность, но при первых же звуках своего собственного голоса краснел еще больше Анны, которая лишь смутно угадывала его намерение.
Однажды после обеда, когда розы уже почти отцветали, вскарабкавшись на калитку, она хотела достать оставшиеся еще на изгороди несколько бутонов; в это время Джес, проезжая с пустою телегой, остановился и сорвал их для неё; тогда она приколола их себе к вороту платья маленькою стальною брошкой.
– Они почти такого же цвета, как твое лицо, Анна, – сказал он, скорчивши жалкую, конфузливую улыбку, скорее похожую на гримасу.
Анна не нашлась ответить ему и направилась к веревкам на которых сушилось белье. Она сняла две простыни и собиралась уложить их в корзину, но заметила, что Джес все еще стоит у калитки.
– Анна! – вдруг торопливо позвал он ее, – послушай, Анна!
– Что тебе надо, Джес?
– Пойди сюда, я хочу тебе сказать что-то.
Она подошла в калитке.
– Ты не забудешь, что дал тебе эти розы я, не правда ли? – сказал он. – Не бросай их сейчас, пожалуйста, Анна, – и, кивнув ей головой, он влез на передок телеги, щелкнул языком и покатил дальше, не дожидаясь ответа.
– Извольте-ка сию минуту снять с себя эти прикрасы, Анна, – сказала ей мистрис Понтин, встретив ее у порога дома с корзиной белья. – Терпеть не могу все эти брошки, цветы, всю эту чепуху. Право, хоть брала бы ты пример с меня: я работаю, не покладая рук, так, что и не знаю, что бы твой дядюшка стал делать без меня, а уж меня-то на таких пустяках, как одеться да принарядиться, не поймаешь.