Глава 6 Маронавра
Чуть позже.
Дело близилось к вечеру. Ветер усилился и ревел в трубах, пока флейтисты пытались перебить его яростный рев музыкой. Зажгли сильфовские лампы.
Наконец, Дайрик Обарай поблагодарил за прием и покинул особняк вместе со свитой. Ему помогли подняться в прибывший паланкин рабы, и, потерявшись за занавеской из темной ткани, королевский веномансер отправился во дворец, в Ученый Приют, где и жил. Чуть позже исчезли и музыканты.
Уже в ночи лекарь Викрий взялся за хозяина, и чуть погодя тот уже лежал в мягком халате на диване. Обмотанный бинтами Илла, пока горячая мазь грела тело, не переставал буравить Юлиана грозным взглядом. Тот же пока не понимал причины такого молчаливого внимания. В конце концов, он спросил.
– Я могу быть свободен, достопочтенный?
– Нет. Обмойся быстро в бане, переоденься в лучшее и возвращайся.
Удивившись, Юлиан пошел исполнять приказание. Для него нагрели баню, и он, отмыв кровь, что была даже на волосах, уже спустя полчаса переоделся; сухой и чистый, он вернулся на диван. В голове еще стоял зыбкий туман из-за обилия выпитой крови, а перед глазами – убитые девственницы.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Илла.
– Достаточно хорошо.
– Еще пьян?
– Немного.
– Но сыт?
Юлиан кивнул.
– Они не должны были тебя поить до опьянения… Но чертов Симам снова забыл все договоренности…
Пока Илла, будто сомневаясь в чем-то, чесал подбородок в раздумьях, в коридоре зашумели. В гостиную стремительно вбежал молодой майордом и поклонился с письмом в руках.
– Хозяин, – сказал он в спешке. – Из дома почтенного Маронавра прибыл посыльный!
Илла торопливо приподнялся с дивана, отмахнулся от лекаря и впился глазами в послание, которое уже проверял Дигоро. Тот надломил красный сургуч, снял обвивающие бумагу золотистые ленты и теперь припал носом к бумаге, потом привычно облизав пальцы. Чуть позже Илла Ралмантон уже внимательно читал послание, которые было… пустым. Краем глаза Юлиан увидел совершенно чистый пергамент.
– Сожгите, – скомандовал Илла слуге, потом сказал своему протеже. – А ты следуй за Латхусом! И слушай его!
Юлиан нахмурился, поднялся, взял в руки поданный камердинером плащ, серый и безликий, закутался в него и вместе с Латхусом ступил за порог дома. Куда его ведут? Он не знал, но вспоминал, каким острым взглядом старик Илла смотрел на конверт, пропечатанный красным сургучом. Уж не был ли факт послания важнее самого письма?
Где-то вверху громыхнуло, и небеса разверзлись дождем. Юлиан вцепился в шаперон, чтобы его не унесло ветром, и быстрее пошел за Латхусом. Тот неумолимо двигался в завесе ливня в сторону звездного перекрестка, затем зачем-то нырнул на тихую улочку. Спрашивать о чем-либо наемника было бесполезно. И Юлиан молча следовал за ним.
Что же задумал Илла? Сгорая от любопытства, Юлиан все шел и шел, пока головорез не свернул с проулка, прозванного Угловым, к стене. И направился вдоль нее, пока не вышел к хозяйственным воротам дворца, в стороне от Аллеи Праотцов и главного входа.
Сюда, на северные ворота, подвозили днем обозы с продуктами, тканями, утварью. Это был вход для слуг, который охранялся даже пуще главного, во избежание проноса ядов и оружия. Но сейчас там не было стражи, а одна створка кованых ворот оказалась приоткрытой. Заинтригованный Юлиан нырнул за Латхусом на задворки дворца и, меся грязь сапогами, последовал к пристройке – кордегардии. Над двумя мужчинами зловеще нависла башня Коронного дома, вспарывающая острым шпилем небеса.
Латхус распахнул дверь и нырнул в удушливую комнату караула, которая снова оказалась пуста. Они вдвоем, головорез и Юлиан, стали подниматься по винтовой лестнице, пока не оказались в темном коридоре. Третий этаж – заметил про себя Юлиан. Темно; все сильфовские светильники, висящие вдоль алебастровых стен, были потушены.
Наемник отсчитал пальцем три двери и зашел в четвертую слева: неказистую, для прислуги. Глухая комната без окон, маленькая – это был склад для постельного чистого белья, что лежало аккуратными стопками вдоль стен.
Слепой во тьме Латхус потер лампу у входа, и тесное помещение залил яркий свет. Юлиан дернулся и закрыл глаза, ибо резкая смена освещения им воспринималась болезненно.
– Приведи себя в порядок. Омой руки карьением. Просуши волосы, смени обувь. Там.
Латхус указал на занавеску, за которой, как оказалось, были мягкие туфли, полотнище и маленький тазик со жгучей водой, карьением. Именно этой разбавленной кислотой веномансеры пользовались, чтобы смыть с рук возможные следы яда.
– Зачем? Объясни, что происходит.
Ответом вновь стало лишь молчание, но, увидев, что раб не двигается с места и упрямо смотрит на него, Латхус ответил:
– Ты встретишься с почтенной Маронаврой. Твоя задача, как Вестника, – удовлетворить ее желания. Хозяин предупредил, что если на ней обнаружат царапину или укус – ты об этом пожалеешь.
Очарование празднеством тут же исчезло. Юлиан захлебнулся воздухом от возмущения, и кровь в нем, и так разгоряченная из-за опьянения, забурлила.
– За кого меня принимает достопочтенный Ралмантон? – скалясь клыками, сказал он. – За инкуба, который должен исполнять прихоти балованных аристократок?
Латхус поглядел на Юлиана рыбьим взглядом и смолчал. И снова указал кивком головы на туфли, полотенце и таз. Но веномансер остался недвижим, лишь лютым взглядом впился в наемника. Почуяв неладное, тот сделал шаг назад и предупредительно уронил руку к бедру, пополз пальцами, как паук, к кинжалу.
– Это приказ хозяина, – холодно заметил Латхус, видя недобро блеснувшие глаза раба. – Исполняй или будешь низвергнут до садовых рабов. Приведи себя в порядок. Омой руки карьением. Просуши волосы, смени обувь. Затем отправимся к почтенной Маронавре.
Внутри Юлиана все заклокотало, и он развернулся к двери.
– Это приказ!
– Я вижу, ты стал на удивление красноречив, Латхус, – процедил Юлиан, обернувшись. – Нет.
– Бойся гнева хозяина и почтенной Маронавры.
– Не пугай меня именем женщины! – усмехнулся вампир. – Веди меня назад, к достопочтенному Ралмантону, я поговорю с ним. Пусть он меня накажет, пусть рубит руку, но я не лягу в постель к незнакомой женщине просто потому, что она этого захотела! У нас с достопочтенным был уговор; он обещал, что я буду состоять при нем веномансером, а никак не сокроватником по вызову!
– Хозяин запретил возвращаться, пока ты не навестишь почтенную Маронавру.
– Да что это за Маронавра такая, Латхус, что все строится вокруг ее желаний? Кто она, черт возьми? Я ни разу за год не слышал ни имени такого, ни семейства. Или это та старая дама из храма, что бросалась на меня? Ох, как же я сразу не догадался, что имел в виду под покровительством вампиров достопочтенный… Нет!
И Юлиана передернуло. Действительно, он вспомнил страстный взгляд той аристократки, и ее морщинистые губы на своих.
– Приведи себя в порядок. Омой руки карьением. Просуши волосы, смени обувь. Затем мы отправимся к почтенной Маронавре.
Снова заученная фраза. Юлиан сжал челюсти и уставился взглядом в свои грязнющие сапоги, с которых, как и с плаща, уже натекло на каменный пол и подмочило стопку белья справа, окрасив ее в грязно-коричневый цвет.
– Хорошо, – наконец, со смешком сказал он. – Веди меня к Маронавре!
– Сначала приведи себя в порядок. Омой руки…
– Нет! Веди меня сейчас, Латхус!
– На твоих руках может быть яд. Приведи себя в порядок. Омой…
– Нет у меня яда на руках. Последняя попытка отравить достопочтенного леоблией была с месяц назад. Веди! Или я сам вернусь в особняк, невзирая на все твои угрозы.
Ни одной эмоции не мелькнуло на лице Латхуса. Он помолчал, тусклым взглядом посмотрел на Юлиана, а затем едва заметно кивнул. Веномансер уже было схватился за латунную ручку двери, чтобы вернуться в коридор и взглянуть на ту таинственную Маронавру, но головорез позвал его.
– Не сюда.
– А куда тогда?
Юлиан удивленно обернулся и увидел, как Латхус пробрался мимо стопок белья по узенькой дорожке к глухой стене, перекинув плащ через руку. Наемник отдернул занавесь, которую повесили, чтобы не пачкать простыни, наволочки и пододеяльники. Поднявшись на носочки, – ибо наемник был низок – Латхус одновременно в двух местах прожал пазы в деревянных панелях, которыми были обиты стены. Со скрипом отворилась дверь.
Заинтригованный Юлиан последовал за нырнувшим во тьму Латхусом, виляя между стопками белья, чтобы не вымазать их. И поглядел назад, видя, как грязевой след от двух пар сапог тянется к ним. С усмешкой он прикрыл дверь, которая защелкнулась с тихим звуком. Вместе с наемником он стал петлять по коридорам.
Коридоры эти тянулись вдоль всего этажа, встречались с узенькими лестницами, ведущими вверх и вниз. Дворец был опутан ими, как пальчики юной девицы – кольцами.
Латхус стал взбираться по тесной винтовой лестнице вверх, все выше и выше. И Юлиан последовал за ним.
Ему казалось, что они подобрались уже к самой крыше Коронного дома, когда наемник, наконец, свернул с лестницы в пыльный коридор. Ломаными тропами, составленными либо хитрыми архитекторами, либо глупыми, двое дошли до небольшого ответвления право – оно упиралось в деревянную дверь, из-под которой сочился приглушенный свет.
Юлиан потянул носом воздух – комната источала аромат пряного мирта, разбавленного сладостью ванили. Сморщив нос, он судорожно вспоминал, где мог учуять нечто подобное.
Он размотал шаперон, который обвился мокрой змеей вокруг руки, и, распахнув с ноги дверь, быстро зашел внутрь. С натянутой на лицо презрительной ухмылочкой он приготовился вступить в словесную перепалку с какой-нибудь балованной аристократкой, в которой он уже подозревал ту старую женщину из храма. Прищурился от света. Запахло человеком.
Немного поморгав, Юлиан посмотрел сначала на свои грязные сапоги, которые стояли на ворсистом красном ковре, потом на огромную кровать посреди комнаты и, наконец, на фигурку, сидящую на ней.
Силуэт ее был размыт, но, возвращая остроту зрению, Юлиан различил черное платье с богатой вышивкой и две косы, лежащие на покатых плечах. А когда разглядел лицо, которое поначалу не узнал без шелковой накидки и тюрбана, то так и застыл на месте, как деревянный истукан.
На него смотрела королева Наурика: внимательным и пронзительным взглядом. Сложив ручки на коленях, она молчала.
Лицо ее было белым и круглым, как луна в небе, а толстые косы цвета корицы касались самих бедер – Юлиан не знал, что у королевы такие длинные волосы. Их она всегда прятала под тюрбаны и накидки, соответствуя традиционному образу спрятанной под одеждами от всего мира жены.
Наурике было сорок два, но выглядела она на десяток лет моложе благодаря усилиям магов. Королева, с ее насильно отбеленным лицом, остро напоминала филлонейлов, которые жили в восточной части Севера, в горах Фесзот.
Сзади со скрипом закрылась дверь. Латхус отошел дальше по коридору и замер где-то у лестницы, не близко и не далеко – чтобы все слышать.
Наурика посмотрела вниз, на то, как грязь и вода с плаща пропитали дорогой ковер, посмотрела на замызганные сапоги, которые облепила пыль тайных переходов. Брови женщины сошлись на переносице.
– Мне рассказывали, будто бы ты, Вестник, чистоплотен, аккуратен и деликатен, – произнесла медленно она. – Но что же я вижу?
– Что же вам еще рассказывали, ваше величество?
К Юлиану вернулся дар речи, и он теперь рассматривал фигурку королевы, отчаянно соображая, зачем советнику понадобилось это все устраивать. И главное – что делать? Королева тоже продолжала ответно созерцать его, чуть прищурившись – и не ясно было, о чем она думает. Юлиану доводилось вкушать много барышень, получая их воспоминания, но глубины души избалованных златом аристократок для него пока были непостижимы.
– Рассказывали, что ты скромен, Вестник, учтив, знаешь свое место и послушен…
– Прошу меня извинить, но это более подходит к описанию сына, ваше величество, нежели любовника, – усмехнулся Юлиан, – Или, быть может, я ошибся комнатой? Мне сказали, что я должен встретиться с почтенной Маронаврой, а никак не с королевой.
Наконец, он смог бегло осмотреться. Комнатка была тесной, с одним слюдяным окошком, завешенным бордовой гардиной. Все здесь было темно-красных цветов: от пышного, низкого диванчика, на котором лежала лютня, до огромной кровати, укрытой алым балдахином. Справа от королевы, на кованом столике, стояли корзина с фруктами и кувшин с кровью. Подготовились, снова усмехнулся про себя Юлиан.
– Об этой встрече, Вестник, никто не должен знать, поэтому для тебя я – почтенная Маронавра. И ты должен это понимать, потому что достопочтенный Ралмантон еще говорил, что ты весьма умен. Но, кажется, предложенный на рынке породистый жеребец оказался свиньей.
Наурика снова опустила взгляд на уличные сапоги и уже изрядно пропитанный грязью ковер. По лицу женщины пробежало сомнение, когда она подняла взгляд к растрепанным и мокрым волосам, к размотанному, мокрому шаперону, который свисал с руки Юлиана вместе с плащом.
– Я тоже не ожидал увидеть женщину, чья благопристойность известна во всем королевстве… – парировал Юлиан. – Все мы порой ошибаемся.
И он тут же прикусил язык, понимая, что сейчас эти полупьяные речи доведут его до виселицы. В ответ на это Наурика поднялась с кровати, вспыхнув лицом, но тут же потушила в себе негодование и сжала губы.
– Ты что себе позволяешь, Вестник? – ледяным голосом произнесла она. – Ты как с королевой смеешь разговаривать? Из какого свинарника тебя выпустили?
– Разве же с королевой я говорю, а не с почтенной Маронаврой? – снова не выдержал он.
Наурика воззрилась жестким взглядом, но ее трепещущее в груди сердечко, которое слышал Юлиан, доказывало, как порой обманчивы ледяные глаза. Он рассмотрел под пышным платьем, что оказалось нижней рубахой, изгибы женственного тела, помялся и переложил плащ с размотанным шапероном на спинку дивана. Затем сбросил грязные сапоги. И сделал шаг к королеве.
Его одолели сомнения. Но он знал, что если прямо сейчас уйдет, то ему не сносить головы от Иллы.
Наурика продолжала стоять, замерев, с бледным, но решительным лицом и гордой осанкой. Но такая хрупкая: без шаперона, массивной короны и громоздких парчовых одежд, которые окутывали ее с ног до головы. Она глядела вверх, на подошедшего северянина, на лице которого блуждала загадочная улыбка.
Юлиан развеселился. Его охватил пьяный азарт. Он читал на лице королевы то растерянность, то сомнения, то страх. Сквозь ее темное платье проглядывали очертания налитой груди, и он потянулся рукой к завязочкам с бахромой, но Наурика, обретя подвижность в теле, протянула ему руку.
– Начни… – голос ее с легкой хрипотцой от волнения. – Начни с ласк.
Юлиан уставился на машущую перед ним ладонь королевы, усмехнулся, отчего Наурика сначала побледнела, потом покраснела, и продолжил распутывать завязочки.
– Я… Я тебе сказала. Начни с ласк, – снова проговорила она. – Я знаю, что мне нравится.
– Так если знаете, как вам лучше, то, может, и мужчина вам не нужен?
Наурика впервые не нашла что ответить. Платье упало к ее ногам, и Юлиан рассмотрел крутые бедра, совсем небольшой животик, пышную грудь и покатые плечи. Она не была стройна, как юная девица, но обладала своей, зрелой красотой.
Наурика, казалось, притихла под пристальным взглядом. Юлиан погладил ее плечи, коснулся грудей, не знавших, что такое кормление ребенка из-за толпы нянек и кормилиц, скользнул пальцами к бедрам и вожделенному треугольнику. Желание охватило Юлиана, и он, все-таки решив познакомиться поближе с почтенной Маронаврой, стал раздеваться.
Она лежала рядом, глядела в полутьму под балдахином и загадочно улыбалась. В комнате было прохладно, но, разгоряченная, Наурика сдвинула тяжелое одеяло, чтобы остудить тело. Затем перевернулась, обняла подушку белыми руками, легла на нее грудью и взглянула на лежавшего рядом Юлиана. Глядела хитро, едва прикрыв веки. Тот же прислушался к потайному коридору, где стоял Латхус, и перекатился, покинул пышную и высокую кровать.
– Куда ты? – спросила Наурика.
– Мне пора.
Уже застегивая жилет, он обернулся. Разглядел в ночи, рассеянной светом лампы, нежное тело королевы, вспомнил ее податливость. И обрадовался, что, как дурак, не вернулся к Илле, чтобы получить наказание за отказ.
– Ты здесь должен быть до рассвета, – Наурика различила иронию в ответе. – Таков уговор с твоим отцом.
– Разве я не должен был по уговору удовлетворить ваши желания? Вы устали, и, кажется, довольны. Или вам мало?
– Но на улице проливень…
– Кто боится дождя, попадает под град. Я был рад познакомиться с вами, почтенная Маронавра. Прощайте.
– Прощайте? – Наурика обиженно вздернула бровь. – Прежде чем ты покинешь комнату, я хочу услышать от тебя извинения.
– Да, прощайте.
Юлиан отворил дверь и ушел, не оглядываясь на мягкую фигурку в объятьях пышных одеял. У лестницы его уже ждал Латхус. Они вдвоем спустились к комнате с бельем, где Юлиан заметил, что следы от сапог кто-то отмыл, скрыв тайную тропу к двери в стене. Однако вокруг не было ни души – дворец еще спал. В окна плескало дождем, снаружи выл и яростно кричал ветер.
Они вернулись той же дорогой к особняку. Особняк был темен, и веномансер вначале счел, что Латхус позволит ему вернуться в спальню. Но вместо этого наемник пошел к малой гостиной на втором этаже. Там, в глухой комнатушке без окон на диване лежал в халате Илла, и весь его облик говорил о том, что он не в духе.
Юлиан склонил голову в почтении и замер, видя, как злоба в глазах Иллы стала вырастать до невероятных размером. Дверь гостиной захлопнулась. Тамар потер лампу, и морщины на лице советника стали отчетливее и глубже.
– Ты, верно, раб, счел, что имеешь в этом доме права? И смеешь противиться воле хозяина?
Юлиан вздохнул. Он не понимал, каким образом старик Илла уже узнал о его разговоре с Латхусом, ибо наемник все время простоял за дверью, слушая. Или дело в магических камнях? Чертовы камни. Этими же камнями тогда разоблачили гневные речи Сапфо с год назад.
– Отвечай, – заскрежетал Илла Ралмантон.
– Достопочтенный, я помню о договоре касаемо моей службы веномансером…
– И тут же забыл о нем, сукин ты сын, когда увидел перед собой королеву! Подойди ближе! Ты знаешь, чего мне стоило положить тебя к ней в постель? Знаешь? Ближе!
Илла с кряхтением встал с дивана, и, придерживаемый Тамаром, подошел к стоящему у резного светильника Юлиану.
– Чего ты стоишь и смотришь на меня как баран на новые ворота? Почему ты, свинья, опозорил меня своим норовом?!
– Достопочтенный Ралмантон, я – не инкуб, рожденный для ублажения женщин. Я не научен быть любовником по вызову аристократок, и подобному учиться не собираюсь!
Ярость Иллы излилась из его чаши. Он зашипел и очень ловко для своего чахлого тела выкинул вперед руку, ухватившись за ухо Юлиана. Тот от неожиданности вскрикнул, попробовал отпрянуть, но пальцы советника потянули ухо на себя, заставив наклониться.
– Если придется, то ты, сукин сын, станешь инкубом! Если я скажу, ты ляжешь с любой женщиной, на которую я укажу! Ты понял? – Илла, сверкая яростно глазами, зашипел на ухо побелевшему от такой выходки Юлиану. – Я о твоем благополучии пекусь, дубоум! Я два месяца вел переговоры с королевой, чтобы ее выбор пал на тебя! Как ты не понимаешь, что только чины и влияние вышестоящих господ оградят тебя от посягательств Абесибо. Когда я дам тебе свободу, ты уже не будешь под защитой закона, а только под моим покровительством! А когда умру и я, то Абесибо тебе припомнит все десятикратно. Только тот, кто выше консулов, может оградить тебя от их посягательств!
Юлиан, привыкший, что чиновник беспокоится лишь о себе да о королевских делах, смутился. Его негодование сменилось стыдом. Он вспыхнул лицом, стоя в согнутой позе, и сказал:
– Вы могли бы хотя бы предупредить… Если бы я знал! Такие дела не вершатся вслепую!
– Да кто ты такой, чтобы я перед тобой отчитывался? Кто?
Илла злобно заскрежетал и больно выкрутил Юлиану ухо, отчего тот выгнулся, но противиться не посмел.
– Абесибо не посмел бы тронуть тебя, если бы по дворцу разнеслась весть о том, что ты – фаворит королевы. А я бы позаботился, чтобы он узнал это! А что теперь, дубоум? Ты как скотопас ввалился к светлейшей особе в грязных сапогах, и еще обвинил ее в неверности супругу!
Снова хрустнуло ухо – это Илла вывернул его уже в другую сторону, и Юлиан, красный как рак, протяжно взвыл.
– Тебе тридцать лет! Тридцать! Чему, черт возьми, учил тебя Вицеллий, этот отпетый мерзавец, что я вижу перед собой маменькина сыночка, а не негодяя! Почему он не вбил в твою дурью башку умные мысли? Ты не умеешь выживать среди сволочей! А когда я умру, что ты будешь делать? Вот что ты собирался делать?
– Уйду.
– Куда ты уйдешь от своей пустой головы? Ты, стало быть, думаешь, что я – безумец?
– Нет, вы не безумны и много опытнее меня.
– Хорошо, что ты это понимаешь! Но что было в твоей дурьей голове?!
– Глас чести…
Злоба в глазах старика угасла и сменилась насмешкой. Пальцы его отпустили уже опухшее ухо Юлиана, и тот отшатнулся.
Илла тяжело закашлялся и тоже качнулся – его здоровье не прощало ему и такого напряжения. Юлиан попытался поддержать его, но он лишь злобно отмахнулся, и, ведомый Тамаром, вернулся на диван. Там он упал в подушки, пока его протеже стоял и чесал пылающее ухо, как провинившийся мальчишка, которым себя сейчас и чувствовал.
– Честь… Честь! – Илла печально усмехнулся. – Нет ее, особенно здесь, во дворце, где ее топчут еще в зародыше, как нечто презренное, стараясь сохранить лишь репутацию… Живи по расчету, а не по чести, Юлиан… Надо ударить в спину? Бей! Надо подставить? Подставляй! Надо защититься? Формируй союзы, пусть даже они будут через постель! – он закашлялся, и только потом продолжил. – Я Чаурсию мальчиков поставлял, спаивая их и утапливая в Химее, чтобы стать к нему ближе, войти в доверенность… Все ради покровительства! Если ты не научишься этому, то, когда я умру, ты в лучшем случае будешь влачить жалкое существование, нюхая дорожку перед очередным хозяином. Либо окажешься на столе у Абесибо! Если ты не будешь смотреть дальше своего носа, то мир для тебя так и останется простым, как и все вокруг. Я – озлобленный калека, королева – шлюха, а ты, ты – кто тогда в твоей парадигме жизни? Тряпка? Деревенский увалень?
Юлиан остался безмолвен. Что он мог сказать советнику? Все тридцать лет он провел за спиной Мариэльд де Лилле Адан, действуя от ее имени и оттого не встречая нигде ни сопротивления, ни борьбы. Все тридцать лет он был скорее регентом, нежели истинным графом. Ему еще не доводилось бороться за власть, ибо он хоть он и видел следы этой ожесточенной борьбы в Плениумах, но имел возможность в них не участвовать, находясь много выше.
Ярость покинула взор Иллы Ралмантона.
– Вырывай в себе это благородство, Юлиан, – шепнул он уже устало. – Вырывай с корнем. Пользы ты от него в жизни не найдешь – лишь вред…
И он снова умолк. Он взглянул на стоящего перед ним молодого вампира, искренне не понимая, откуда в нем могли взяться такие черты характера, как честь и благородство. Не было этого ни в Илле, ни в Вицеллии, ни в Филиссии. Не бывает таких черт ни в дворцовых интриганах, ни в их детях, ибо благородство вырывается у этих детей с корнем еще с колыбели. Илла ничего не понимал. Он так редко общался с кем-нибудь, не зараженным златожорством, криводушием и желанием власти, что и не знавал других складов ума. Но сейчас перед ним стояло нечто чужое, неизведанное и неприспособленное к борьбе, где главная цель – власть. «Уж не кельпи ли так попортила его своим клеймом?» – думал настороженно Илла.
А потом он вдруг вспомнил младшего сына архимага, Мартиана Наура, о котором сам архимаг говорить крайне не любил – уж больно мягок и добр был этот Мартиан, не в пример отцу. Может, порой и от яблони рождается осинка?
– Надеюсь, что я все-таки вложил в твою голову мысль, которая облегчит тебе жизнь. Или спасет, – в конце концов, вздохнул он и искренне признался. – Я мог бы сделать проще – оставить все как есть. Право же, когда моя душа отойдет к Гаару, а это случится скоро, то мне уже будет все равно, что с тобой, честным болваном, станется: хоть к Абесибо, хоть на край света. Но ты – моя кровь. Молись, Юлиан, чтобы завтра к вечеру я получил конверт с красной печатью. Молись Гаару! И пошел вон с моих глаз, сукин сын!
Юлиан вышел нетвердым шагом из гостиной, держась за красное ухо. Ненадолго замерев на пороге, он обернулся и неожиданно для себя печально улыбнулся, качая головой сам себе. Илла же в это время устало растирал пальцы, которые онемели от усилий, и размышлял над перипетиями судьбы и того, что порой вкладывает в детей природа.
Затем Юлиан направился в комнату, где уже спали Дигоро и Габелий, и пролежал до утра с распахнутыми глазами. За окном продолжал выть ветер, который плескал на окна дождем.
Опасное место – этот Элегиар. Но до чего же притягательное своими опасностями… Если бы над северянином не довлела эта тайна обмана Вицеллия и вечное ощущение присутствия во дворце изменника, он бы остался здесь. Остался, чтобы попробовать свои силы, чтобы научиться жизни. Жизни-то, настоящей, он никогда больше не увидит там, где будут знать о том, кто он… Он вдруг вспомнил, как подчинилась ему Наурика, растаяла в его объятьях. Принесут ли завтра красный конверт?
Правда, к его сожалению, ни завтра, ни послезавтра конверта никто так и не принес. Не принесли и через неделю. От этого Илла стал мрачнее, а просвет в его отношении к еще не нареченному сыну закрылся грозовыми тучами. То и дело он срывался на него, и под какими бы предлогами это ни происходило, Юлиан понимал, что дело в его скотском поступке и обиде королевы.