– Тебя, болвана, не спросились! Ты душу из меня, негодяй ты этакий, вынуть хочешь? Душу? – кричал Иван Иванович.
Петр Сидоров, сапоги бутылками, стоял – к-к-ка-налья! – отставив ногу и «довольно спокойно» говорил:
– Ругаться есть воля ваша, потому как вы губернаторы и человек военный. А только и я, как, стало быть, председатель местного отдела «Союза русского народа», дозволить не могу…
– Я «Анатэму» тебе запретил. Сделал удовольствие. Теперь ты до «Демона» добираешься[2], борода твоя…
– Да Бога-то, твое превосходительство, помнить надоть. Аль его совсем из Рассей выселить?
– Ты голоса не возвышай!
– И возвышу, потому я говорю по-Божьему. Черное слою поминать грех али нет? А тут черт, – прости меня Господи, – цельный вечер перед глазами торчит. И какие слова говорит! Андрееву в лоб не влетит. Вы поглядеть извольте!
Петр Сидоров помуслил палец и открыл либретто.
– «И будешь ты царицей мира». Нешто возможно?
– Ну, это переделать можно. «И будешь ты губернаторшей мира», – петь будут.
– «Ты хочешь послушанья, а не любви. Любовь горда, горда, как знанье». На галерке гимназисты сидят. А вы им этакие мысли во все горло внушаете? Да он, постреленок, пойдет завтра классному наставнику нагрубит. Почему? В театрах пели, чтоб не слушаться. Вы этаким манерам, ваше превосходительство, юношество воспитываете? Вы что же? Бомбу на себя готовите?
– Гимназистам можно запретить посещение оперы.
– А ангела куда вы денете? Ангела можно на посмешище выводить? Чтоб их демоны переспаривали.
– Ангела нет. Врешь. Есть «добрый гений»!