Уста глупого – близкая погибель. Имущество богатого – крепкий город. Труды – к жизни, успех – к счастью. Храни наставление; отвергающий – блуждает. Притчи Тин_ниТ.
В наступивший час «Дарительница» приобрела свой смысл. Она рассуждала не только о собственной красоте, не только о напряжённой пытливости, но и о решимости. Ханна твёрдо решила вставить себя – с помощью женского своего естества – в историю мира: настолько честолюбива она была. И она непоколебимая, а как непоколебимая, так и благочестивая, решительно выражалась в религиозном рвении, известном под названием «вдохновение» и «одержимость». А когда ВЕЛИЧЕСТВО находило в человеческом теле прибежище, от человекобога ожидали совершения чудес. В глазах человека чудо являлось доказательством истинного учения чудотворца.
Но если упомянуть сознание раамонянина, то оно было образовано иначе и смотрело на чудо, как на обман, которым можно позабавиться, а если раамонянин был доверчив, то он смотрел на чудо, как на одну из таких вещей, которые иногда бывают на свете. В том и другом случае чудо ничего римлянину не доказывало. Совершенно лишённые теологического чутья, римляне не могли себе вообразить, чтобы божество, творя чудо, ставило себе целью доказать справедливость какого-нибудь догмата. В их глазах чудо было или чем-то странным, хотя и естественным, или же актом, обнаруживающим близость Божества. Раамонянин на мистериях, по всей вероятности, рассуждал так:
«Это человек очень могущественный, может быть, даже бог», а не: «то, чему учит этот человек, истина», – как рассуждал бы тиникиец, но и для него чудо является не более, как необычайно сильным проявлением обычной способности.
Для человеческой натуры знание немедленно превращается вволю, более того, люди затем и стремятся к знанию, чтобы питать им свою Волю, дать ей какую-то цель. Ханне достаточно было только узнать о целеустремлённости мира, чтобы связать с этой целеустремлённостью женское своё естество и войти в мировую историю, так как ей это представлялось. Кстати, уважаемый читатель, совершенно неправильно приписывать каких-то астральных субъектов в виде духов древней мифологии. Для древних людей мир един и материален, поскольку порождён чисто материальными первоначалами, которые являются его основой. Здесь неоткуда взяться чему-то нематериальному. Даже высшие боги материальны, разумеется, по их пониманию, их плоть более совершенна, а в жилах течёт не кровь, а божественная жидкость – ихор. Понятие о «боге» – Величестве, как о жизненной силе «пневме» имеется, но предполагает чисто материальное дыхание. Разумеется, рассуждали они, у богов, как высших существ, есть возможность делать себя невидимыми, но это не значит – нематериальными.
Вера во вдохновение распространена повсеместно. Считалось, что время от времени отдельные люди могут быть одержимыми божеством. На это время собственная личность и тело выходят из повиновения. Бог заявляет о своём присутствии в конвульсивных вздрагиваниях и сотрясениях тела человека, в беспорядочных движениях и блуждающем взгляде, и всё это имело, будто бы, отношение не к физической оболочке, а к «Величеству», которое в него вошло. Все речи в этом аномальном состоянии воспринимались окружающими, как голос проявляющегося в нём и говорящего его устами бога. Само собой, в историю входит не каждый, и большинство скромно остаются на её периферии, даже в стороне от событий, не участвуя, и, что часто случается, радуясь своей непричастности к действующим лицам.
Ханна презирала таких людей. Как только ей предложили роль, она вняла предлагаемое, чтобы узнать, чего она хочет, и чего хотят от неё. Она не хотела быть в стороне. Она желала включиться чревом в поколения богов, которые велись, издали веков и вели к благу. Ханна хотела быть одной из праматерей солнечного Милька – мальчика «Не-Тронь-Меня».
Эта женщина была искательница, а её зрелая женственность не перечила девственности, которая возвращалась к ней с каждым омовением. Где в мире не встретишь заботы о ВЕЛИЧЕСТВЕ? Ханна была теперь одной из его носительниц и беспокойство, внушаемое ей наставниками, раздражало, как раз из-за этого высшего беспокойства, которое она носила в себе. Но завещанный ей культ природы не удовлетворял её пытливости, она помнила о существовании в мире чего-то другого, более жизненного – личной амбиции и мысль её напряжённо это выслеживала. Ханна относила себя к таким людям, перед которыми стоит лишь появиться, ими загораются и начинают стремиться к ним. Её беспокойство по этому поводу нечто новое, которое она должна была извлечь из себя самой. И это новое уже появилось в её воображении, оно тревожило её чуткость, но пока она не могла к нему рвануться. Астатическое обаяние должно было сделать во времени шаг вперёд. Ханна должна была переменить поколение, направив своё амбициозное желание туда, где она должна была стать приёмной матерью, а мысленно ею легко было стать, тем более что в высокой сфере Мать и Возлюбленная всегда составляли единое целое.
К лону женщины тут относилось первое обетованье.
– Великая Госпожа, – говорила Ханна на ложе создающего царя – Великий Господин мой, выслушай возлюбленную свою, будь так добр, снизойди к моей просьбе, к моему непритворно страстному лону! Ты избрал меня и возвысил над дочерями своими, ты Господин дал мне знание о мире, ты открыл мне беззвучные дотоле уста. Вы образовали меня, и я считаю себя вашим творением. За то, что я нашла милость ваших очей, за то, что вы ласково заговорили со своей рабыней, да вознагражу вас даром агнца. Да поможет мне в том девственница Тиннит, под чьими голубиными крылами обрела я надежду и бодрость! И всячески оберегая душу женскую от забвенья, которую вы дали мне, я буду хранить эту встречу в сердце всю свою жизнь. Своим детям и детям детей, я поведаю эту историю, чтобы дети мои не погубили себя, чтобы, подняв глаза и увидев солнце, луну и звёзды – подлинную реальность – продолжали служить сонму светил. Мать и Отец мои, вы просветили меня и образовали. Вы сделали душу мою разборчиво-тонкой. И я не могу уже жить жизнью, как не божественной и не могу, выйдя замуж за Бога, отдать женское своё естество смертному, как поступила бы при прежних обстоятельствах. А потому не сочтите наглостью, если ваша дочь и рабыня говорит вам об ответственности, которую вы возложили на меня. Вы передо мной теперь почти в таком же долгу, как я перед вами потому, что вы в ответе за богонравность царицы.
– Твои слова, – отвечал иерофант в мантии с красными и чёрными вертикальными полосами, – исполнены силы и вполне разумны; не согласиться с ними нельзя. Но скажи мне, куда ты клонишь, ибо я этого ещё не вижу, поведай мне.
– Теперь принадлежу я душой дуумвиру: только Эшмуну я принадлежу плотью, женскою своею статью. Он открыл моё девственное лоно, теперь позволь мне открыть себе глаза! Есть у его колоса побег – голубая лилия с первенцем: она как пальма у ручья, как стройная тростинка в низине. Посоветуйся с могучим быком, чтобы он дал меня в жёны Мелькарту.
– Конечно, я поговорю с могучим быком и замолвлю о тебе слово. Право, мне не трудно решиться выполнить твою просьбу. Его дом примет тебя, перешедшую чертог вечности, Господин примет тебя с распростёртыми объятиями и скажет тебе: «Добро пожаловать!» Ведь благодаря божественному потоку влаги, могучий бык покроет тебя, и целое время года не выпустит из благодатных объятий, чтобы можно было сеять и собирать урожай. Назначенный час миновал, поток семени выпрыснул из вершины Хоры, он разливается, набухает, растёт. Он родоначальник всех благ, зачинатель всех дел, он носящий имя – «Не-Тронь-Меня» и носящий титул «Царь города». Ему принесут в жертву быка, из чего видно, что Бог и Жертва едины, ведь на земле и в своём чреве он предстаёт быком, чёрным быком, со знаком луны на боку. А когда бог умрёт, им для сохранности начинят глиняный кувшин и укутают землёй в колумбарии, и он получит имя: «Мелькарт – Царь города, – Сын Тиннит».
– Каков бы он ни был – он от доброго семени, ибо в нём огонь-семя Эшмуна. Я люблю его и хочу возвысить его своей любовью, сделать его героем над горизонтом Хора.
– Героиня, – возразил маг, – ты сама, дочь Баалат и Баала, и они на тебя полагаются.
Ханна была красива, и было в её красоте, что-то, волновавшее мужчин: складка между колен вовсе не являлась причиной волнения мужчин больше, чем сама тронутая её плоть. Волненье это было не плотским, а, как бы сказать, демоническим. У неё были карие глаза редкой красоты, тонкие ноздри и терпкий рот.
Ханна двигалась по течению времени.
Приближался час, когда Настоящая и Любимейшая родит сына. Священный иерофант уже не отходил от неё, маг собственноручно участвовал в уходе за роженицей. Бледная, будто бы измождённая и крепкая своим чревом, от которого плод готовился со слепой безжалостностью вытягивать соки и силы. Ханна, улыбаясь, приоткрывала белый ряд зубов из-под верхней губки. Она клала руку мага туда, где должны были ощущаться глухие толчки ребёнка. Через покров плоти женщины, он приветствовал Милька с уговором, поскорее выйти на свет из преисподней, ловко и осторожно, не причиняя чрезмерных страданий своей укрывательнице. Улыбающееся её лицо исказилось и она, притворно задыхаясь, сказала:
– Сейчас начнётся.
Краснолицые мисты необоримого змея пришли в величайшее волнение. Дрожащие огоньки лампад тускло освещали рельефы времени на стенах – бесчисленные изображения сцен из Книги Мёртвых. Новые члены братства Великой Матери – жертвователей семени-огня – всколыхнули воздух, они впились горящими глазами в раздвинутую складку женщины. Каждая часть тела женщины, была теперь раскутана от молитвенных лент. С радостной отвагой, не боясь никаких усилий и мук, приступила она к назначенному обрядом труду. И теперь, когда её час пришёл, она улыбалась уже не прежней, смущённой улыбкой, которая возникла от чрезмерного внимания красноголовых к её розовым створкам раковины, а улыбкой, сияющей от счастья. И глядели её красивые и прекрасные глаза в глаза изголовья любопытствующего змея, от которого ей предстояло родить – «Ещё одного».
– Умножь его, Госпожа! – таков был смысл просьб, посвящаемых мистов.
Теперь Мелькарт должен был умножиться. Ханна не боялась и была радостно готова выдержать всё, что выдерживали до неё прежние Ханны ради этого умноженья и женской своей чести. Она горестно хваталась за голову, когда её мнимо, рвало – ворожа пурпурные головы мистов, и призывала Мелькарта. Бледнела и чахла, живот её становился всё больше и больше, ибо естественное природное своекорыстие плода показывало тут всю свою бессознательную жестокость. Бог – скрытый в чреве – хотел окрепнуть и безжалостно, и себялюбиво высасывал все соки и силы из якобы беременной женщины. Он пожирал её, и при этом он не испытывал ни злых, ни добрых чувств. И если бы он мог выразить отношение к матери, то оно бы заключалось в том, что мать – это кормящая хранительница его роста, и, что доля её пасть на дорогу использованной оболочкой, ибо только он – единственно важное существо, которое вот-вот вырвется на свет. Бог не мог ни подумать так, ни сказать, но таково было глубочайшее его убежденье. Именно этот час ждала Ханна – проявлявшая собой ВЕЛИЧЕСТВО Матери Аштарт – со спокойной готовностью. Она ожидала, когда под дельтой её чувств протащат мальчика, омоют и завернут в пелёнки. Скоро, восседая на троне создающего царя, на виду у мистов, приёмная мать позволит плоду проползти под складкой её ног. Как только мальчик выползет, его обвяжут ароматными цветами и привяжут к женщине. Затем, сын и мать, обнажённые, на виду у краснолицых мистов, сядут на трон.
Связь, возникавшая между ними путём наглядной имитации – акта деторождения, – являлась очень сильной. Нанесённое приёмному сыну оскорбление считалось у народов более тяжким, нежели нанесённое настоящему.
Скрывай ненависть и уста лживые. При многословии не миновать греха. Сдерживающий уста – разумен будет. Уста пасут многих, а глупые умирают от недостатка слов. Притчи Тин_ниТ.
Эта женщина была бодра, полна добросовестной решимости не жалеть себя в назначенном ей ритуалом труде. Обряд к ней был доброжелателен и обходился с ней, отважной, уважительно, так что она жаждала такого материнства. И готовность её была принята. Слабые боли начались, но – будто бы, чтоб не беспокоить пурпурное изголовье необоримого змея – она это нарочно скрыла. Но вот ослабевшая роженица, из которой крепкий её плод высосал всё, выразила резкую, дикую боль. Священный Маг, с высокой митрой на голове и роскошной мантии, догадливо стал на колени, помогая красивому юноше подготовиться к акту рожденья. Роженицу положили на балдахин, предложили подушки. Благодаря пряности, которую ей дали понюхать, она пришла в сознание и пообещала не терять сына.
– Я буду рожать тебя прилежно, – говорила Ханна, – чтобы ускорить дело и не задерживать тебя надолго в пути, дорогой Господин.
– Не робей, плодовитая царица, выдержи, как бы ни было тяжко! Сына ты родишь, поверь моей мудрости, – утешал Священный Маг. – Такое уж это бойкое дитя.
И действительно: оно предполагало, что оно тут единственно важное существо, и оно решительно полагало, что его час настал, и оно рвалось на свет, стремясь отбросить от себя материнскую оболочку. Оно, как бы, само рождало себя в нетерпеливом натиске из голубиного чрева. Рождало без всякого физического участия, несмотря на искреннюю готовность пособничества со стороны той, которая вскормила плод своей кровью-душой, но никак не могла произвести дитя на свет. Не напрасно Маг, бормоча советы и причитания, придавал её членам необходимое положенье: наставлял женщину, как дышать, как держать и расставлять колени. Но мнимые приступы боли срывали всякую дисциплину. Роженица всячески беспорядочно корчилась и металась, сжимая и раздвигая складку ног.
– Ай! Ай! – причитала она, призывая попеременно богов, – Ханна умирает!
Посвящаемые вскрикнули, те, кто был допущен к родильнице, протянули к ней изголовье змея. С большей силой возобновил маг однозвучное бормотанье, которое сопровождало роды почти непрерывно. Преосвященная иерофантида поддерживала голову отчаявшейся женщины, разбросавшей ноги на троне создающего царя.
– Всё пересилится, дорогая.
Иерофантида качала головой, пытаясь улыбнуться. Тут наступило затишье, во время которого бойкий плод словно бы призадумался за чертогом своего времени. Первосвященница сочла затишье за добрый знак и заявила, что оно должно затянуться надолго.
– Уважаемая, сейчас опять бодро примусь за дело и принесу сына, Милька, – пообещала Ханна. То, что она в глубине души понимала и знала, она себе уже высказала. Это тайное её пониманье и знанье обнаружилось снова, когда над столпами Мелькарта всплыла Серебреная Барка Луны.
В складке ног заговорили створки розовой раковины.
– Это будет сын единственно праведной! – призналась Ханна. – И имя живому Богу пусть будет, Мильк. Так и зовите господина, которого я вам принесу, и пусть он помнит о Матери его сотворившей, прекрасным – по образу Господина и по своему подобию.
«Мудрая МаМа», такое было распространено имя Исиды – матери богов и родительницы людей, о которой говорили, что делает она мужчин и женщин, по собственному образу, и подобию Эшмуна. Гордости ради, Ханна ясно отождествила божественную родительницу с собой, как матерью: мысли её шли верным путём. Ханна хотела подготовить изголовье змея, проникшего в лоно святилища, к тому, что – то, кого оно ожидало, приближалось.
– Мильк, о Мильк, – говорила она плача.
И в первый раз, как бы признаваясь, что всё поняла, она бросила в серебристый сумрак вселенной вопрос:
– Господин, что ты делаешь?
Но в подобных случаях ответа не следует. Но от того и удивительно, что при отсутствии ответа, Ханна не ошибается и способна понять величие непостижимого и, после чего, подняться ещё выше. По-прежнему причитал строки некрономикона маг, надеясь направить желательным для человеческой общины образом могучие разумные силы. Он смотрел на эти роды с благоговением и, к тому, со всей остротой взгляда: его труд над богом отражал на его лице выражение тревоги. Мильк продвинулся, и его продвиженье находилось в известном родстве с «мукой» Ханны. Ведь это вполне отвечало сути юноши, ждущего своей минуты и стоящего в наготе на коленях в стороне от ложа, создающего царя. Нельзя забывать, что он считал себя мёртвым, принадлежащим царству мёртвых, где он теперь пребывал и нельзя забывать, какое имя он дерзнул перенять. Да и не так уж велика была его дерзость, коль скоро дети Эшмуна давно уж добились того, чтобы каждый из них сочетал своё имя с именем своего кумира, то есть так, чтобы это сочетание означало: умереть и стать богом. Полу осознанный страх юноши был связан с тайной догадкой, что взоры мистов, отрадно вкравшиеся в его жизнь, имеют пугающе далёкое и опасное отношение к плодовитости Мота, а значит – тоффету.
Ханна кричала, когда имитировала боль, которая не отпускала: сжав зубы, она продолжала трудиться с рвением, в полную. Когда боль казалась, нестерпима, она кричала дико, чудовищно, вакханическим воплем так, что это было ей не к лицу и с ней не вязалось.
– О, возьми птицу, умоляю тебя, пусть ребёнок сойдёт вниз в мои руки, – просила Ханна.
Маг, который пытался облегчить роды, массировал её тело. То были движения эротического характера, ничуть не ускорявшие дела и только возбуждали священно счастливую, приятной нескончаемой мукой, от которого маска её лица розовела. Пальцы терпко сжимались и разжимались, маг блуждал по буграм грудей, животу и по складке бёдер, повсюду ощущая вздрагивания возбуждённых мышц. Он молил бога, чтобы Ханна избавилась от пытки. И видя, что его растиранья помогают, бормотал, чтобы бог развязал узел женщины и пособил ей разрешиться от бремени.
Ханна стояла, упёршись коленями в трон, раздвинув крутые бёдра. Кисти рук упирались перстами в бока. Она, молча, глядела на борьбу ладоней мага. Из Ханны вышел последний стон, полный предельной ярости, который нельзя издать дважды и у мага появились другие дела. Из вспученной, кроваво-тёмной раковины жизни, вскрылся и отверзнулся сын Мильк – праведный сын бездны. Под Узлом раковины, лицом к ней и спиной к трону, проползал юноша. Он дрожал всем телом. Плод упал к ногам родильницы. Покрытая блёстками пота, стекавшего по её животу и спине, она пела песню изнеможенья. Врата узла её дельты разверзнуты.
Так вознаграждена была её ретивость.
Мильк появился на свет, когда бледно посветлело небо. Перед зарёй преосвященная иерофантида с силой протянула юношу под промежностью ног Ханны, словно вырывала его из кольца вселенной. Мать увидела новую жизнь и улыбнулась. Она узнала его и взглянула на сына, который был под ней, неплотно смежила веки и зашептала:
– Пришёл ли ребёнок?
Она, дрожа, поцеловала его и говорила:
– Ты отвалил ещё раз от ямы… Вот и снялось с меня бремя, бремя ребёнка. Я принесла новорождённого сыночка светоча.
Слова ПРОЯВЛЕНИЯ Исиды умолкли, все пали ниц лбами на землю. А Ханна сидела, обнимая его голову и слёзы её неиссякаемо падали на грудь. Женщина держала приёмного сына на коленях, как бы намереваясь кормить его грудью.
– Он уже сосёт, – сказала мать, прижимая к сосцу дородного героя.
Лунные женщины распускали волосы, обнажали молочные груди и пели под флейту песнь о Мелькарте:
«Ты белей молока, молодого ягнёнка ты мягче, Тёлочки ты горячей, вино виноградинки юной свежее».
Иерофантиды вскидывали руки на темя и затем потрясали перстами молочные сосцы. Считалось, что время от времени люди могут быть одержимы ВЕЛИЧЕСТВОМ и на это время их собственная личность и тело выходили из повиновения. Все хоралы в этом аномальном состоянии воспринимались окружающими, как голос обитающего в человеке и говорящего через него Бога. Мнимое рождение ребёнка являлось магическим обрядом, поступком веры, чтобы путём подражания и мимикрии вызвать действительную плодовитость в природе. Жрецы стремились сделать обряд более эффективным благодаря формулам и принесению жертвы на тоффете Астерия. Иными словами, магия перемешивалась с религией и от того получала большую силу.