Детство, двор-колодец, северный оскал
неба хмурого над ленинградской жизнью.
Дворник дядя Ваня, – это твой причал,
чуть рассвет в окне, а ты уж рисовал
чистоту метлой по камням, точно кистью.
Кто удержит неуемного птенца,
как шаги утихнут утром на работу
мамы ласковой и строгого отца?
Мигом сдунет озорного сорванца
в коммуналке душно-нищей несвободы.
Во дворе без солнца, будто на посту,
нас встречал с обыденной в губах усмешкой
дядя Ваня. Аккуратно под метлу
сор сгребал он, вглядываясь там, в углу,
в жизнь дворовую, где был он просто пешкой.
Но судьба готовила свой страшный ход:
крик раздался как-то на рассвете раннем
с чердака, где чёрный дядиванин кот
терся преданно у висельника ног
в вое дворничихи, жутком и прощальном…
Ваня, боль твоя, как жизнь вошла в петлю…
Из войны, подлюги, боль, – гласила справка… —
Миллионы безответных «почему»
и сегодня, падая в глухую мглу,
давят, вопрошая, как твоя удавка…
…Двор всё тот же, и обшарпан, как тогда,
но помельче, вроде, погрязнее стало…
Чудится, как тянет что-то из угла, —
точно, боль сердечная, иль от ума…
то, что время изначально заметало?
Кто же ныне «дядя Ваня» во дворе?
Кто «из пешек» подметает камни в вечность? —
Те же люди бродят, жмурясь, по заре…
Так же тесно, но привычно плыть в толпе
под клочками неба в дождь и неизбежность…