«Соснора показал на дачный дом.
– Здесь живет писатель N, – он назвал известного советского прозаика и уважительно добавил: – Он каждое утро садится за стол и пишет.
– Так ведь он – плохой писатель, – легкомысленно сказал я.
Соснора ответил:
– А какая разница. Писать плохо так же трудно, как писать хорошо».
Сижу на пляжном полотенце. В руках толстая книга, сборник прозы московских писателей, кажется, что я его никогда не осилю. Ноги омывает море, достаточно встать, отложить этот сборник, а то и вообще убрать с глаз долой, и сделать пару шагов, чтобы почувствовать себя счастливым. Море – оно и есть море.
Прошлым летом мы побывали на персональном пляже. Нас высадил лодочник со всеми арбузами, персиками и вином, чтобы вернуться глубокой ночью. Каменистый пляжик был размером с маленькую комнату, только вместо стен окруженную с трех сторон скалами, а вместо окон, дверей и прочих условностей бесконечное море у ног. Мы соревновались, кто отыщет больше камешков, похожих на сердце. Моя любимая победила.
– Как же я счастлива! – кричала она. Не от победы, конечно. От солнца, неба и моря. А когда наступила ночь, по воде раскинулась лунная дорожка, мы отправлялись к ней в гости, играли в искорки, рождавшиеся взмахом руки, плясавшие вокруг, сияя глубинным подводным светом. Ночной пляж сливался со скалой, становился одномерным, высился величественной стеной за нами, а где-то вдали вспыхивали и гасли одинокие огни лодок. И вот мы на берегу, мы одни в первозданном мире, том мире, каким он и должен быть, каким был за много эпох до нас. И каким он еще будет. Мы едва успеваем одеться, когда к нам приближается свет лодки.
В этом году все проще. Простые лежаки, простая книга, орешки в сумке, несколько вареных раков, и все готово к тому, чтобы пить пиво, за которым Юнна отправилась в маленький пляжный бар.
Думал ли я тогда в том раю, что когда-нибудь мне не хватит его для счастья? Что потребуется что-то другое, и это другое заслонит от меня Юнну, убьет прекрасное воспоминание? Что в ответ на тревожные слова любимой буду хмуро и тяжело молчать. Тем летом я достиг абсолютного счастья, и будто из недр его, повинуясь свободному ветру и морю, а может, еще и вину, родилась идея, захватившая меня на весь прошедший год.
Написать книгу.
Идея загрузилась в меня полностью, целиком, не оставив мне поводов для отказа. Ее не нужно было додумывать, мучительно вынашивать, откладывать до лучших времен. Мне сразу же стала понятна концепция: несколько повестей, и я сразу знал, о чем будут эти повести. Конечно, я не увидел книгу во сне, как Менделеев, согласно легенде, таблицу, или во время солнечного удара. Но мне не пришлось искать эти сюжеты, все они пришли за пару дней, проведенных в вечерних прогулках по городу и отдыхе на лежаке. В те дни я был молчалив, что не могла не заметить Юнна. Но я ничего ей не говорил.
Немного напрягало только то, что, по подсчетам, на сочинение книги требовался целый год. Мне предстояло работать в офисе, подрабатывать, развлекать Юнну, делать общее дела, а все оставшееся время посвятить новому занятию. Но проект «стать писателем» и мог быть только долгосрочным. Что делать с книгой дальше, я не знал. Наверное, нести в издательства. Сколько их сегодня, два, четыре, десять?
Писать я решил по утрам. Приезжал на работу раньше, к семи или восьми утра, когда остальные в десять. Если у меня был выходной и Юнна уезжала, занимался этим целый день. Начинать писать было сложно, но еще сложнее остановиться. Я начинал думать своей книгой, жить ею, и возвращение в реальность давалось тяжело, со скрипом, будто проржавевший рычаг.
Я твердо решил сказать Юнне о замысле только если он принесет результат: книгу примут к публикации в издательстве. Только опубликованное, оцененное кем-то, отмеченное имеет право на существование; рукописи не литература, а история болезни.
И вот, снова пляж, снова светлые улицы Севастополя. Только книга уже готова. Я походил на выставки, изучил издательства: по всему выходило, чтобы ее пристроить, нужен как минимум еще один год. Теперь я смотрю на воду, отложив толстый сборник в сторону. Мне предстоит разговор с Юнной, он будет не самым приятным, но это потом. А сейчас она возвращается с пивом, мы будем чистить раков, начнется хороший и теплый вечер. Как будто и не было никакой книги. Как будто и год не прошел.
Филевский парк самый мрачный в столице. По крайней мере, нам с Юнной здесь не понравилось, и мы вряд ли придем еще. Кроме велодорожек, здесь только слякоть и грязь, да красивый скворечник на дереве. Юнна подходит к нему, тянет руку. Достаю телефон.
– Улыбнитесь, – говорю. – Я так люблю вашу улыбку.
Юнна стала улыбаться реже. Конечно, причиной тому не плохая прогулка. Не хватает денег, их нужно все больше: на кота, на зубы, на одежду, на покупку того, что закончилось, на замену того, что сломалось. Подработку я бросил, потому что занялся книгой.
– Я много работаю, чтобы чего-то добиться, – объясняю я Юнне, вот только не говорю, над чем. Когда живешь с женщиной, уже не напишешь ей в социальные сети, что денег мало, но вообще, я молодой и перспективный. Деньги нужны сегодня, сейчас.
Как нужно и время. Все реже мы проводим его вместе. Юнна устает на своей работе, приходит домой, валится с ног, готовит еду. Мне стыдно. Но я могу приготовить есть для себя, что-нибудь пересоленное, пережаренное, невкусное. А кто приготовит ей? Что я умею – складывать разнообразные буквы в слова, играть ими, наслаждаясь воображаемым впечатлением воображаемого читателя? Пускай я немного известен как публицист, пишу в основном о политике, об обществе; в последнее время об этом нельзя не писать. Но когда ссоришься с любимой, и в глазах стоит боль, потому что любая ссора точит отношения, казавшиеся незыблемыми, не скажешь: я вот написал колонку, она собрала двести с чем-то там откликов. Говорить нужно коротко: я все исправлю. Но ведь надо исправить, не только сказать.
В ванной я редактирую. Но это не фишка, не творческая концепция. Когда человек беден, нет никаких концепций. Любое действие окружающих, не связанное с зарабатыванием денег, он оценивает с одной позиции: жируют, суки! В том числе и свое. Отчаяние – единственная доступная мне концепция, проверенный поставщик вдохновения, а вдохновение приводит к новому отчаянию. Благодаря такому сообщению сосудов и работает весь творческий кустарный аппарат.
Перед тем, как начать книгу, я ездил в храм, ставил свечку. О чем книга, не говорил, ведь Бог, он все видит.
– Пусть она получится. Мне нужно стать заметным. Мне есть, что сказать людям, и я хочу говорить.
Шатался по книжной выставке в поиске издательств, согласных опубликовать книгу. Их представители смотрели недоуменно, намеренно затягивая время, чтобы я отошел сам, ощутив неловкость. Приветливой была лишь продавщица шоколадок; я прикупил одну для Юнны. Над одним из стендов – стул, стол и несколько книг. Я прочитал: «Форум молодых писателей».
– А что, вы вправду никогда не слышали, что есть такой форум?
– Нет, – говорю. – Никогда.
Смеются: вы же писатель! С этим не хочется спорить.
– Я сначала писал книгу, теперь думаю, что с ней делать. Все должно быть последовательно. Зачем знать про форумы, если не с чем на них ехать?
К стенду подошел Сергей Филатов, который и организовывал эти форумы, и с ним еще несколько человек. Меня представили: писатель, который о вас не знал. Он предложил сфотографироваться с ними. Снимали долго, и я нервничал. На соседнем стенде продавал свои книги советский писатель Баженов. Мы разговорились, и он спросил, где у меня что-то выходило. Было стыдно признаться, что еще нигде не публикуюсь, и я ляпнул:
– В литературных журналах.
Но про журналы я хотя бы знал. В них отвечали неохотно, коротко и зло. Даже если напечатают, как я с удивлением выяснил позже. Моя тактика в их отношении проста: беру одну повесть и закидываю сразу всем. На отправку всех писем уходит пара часов, на ожидание порою до года. Думаю, будет здорово, если повесть примут везде. Вот, например, в музыке: одна и та же песня выходит на сотнях дисков. Благодаря чему ее и знают.
– Это хорошо, – сказал Баженов. – Если публикуетесь в журналах, значит, у вас есть будущее.
Я возвращался домой, уверенный в будущем. Привычно задрал голову, увидеть наше окно. Но Юнна не смотрит во двор, в окне пусто. И даже кот не сидит.
Очередной Новый год мы отмечали спокойно. Вот и пришел он, 2014-й. Отпраздновали и ладно.
А как я только ни встречал их прежде! В петроградском метро, на конечной трамвая, в электричке «Петроград – Приозерск», на черной лестнице незнакомого дома, в плацкартном вагоне поезда «Горький – Петроград», распивая черную водку, с книжкой, с родителями, засыпая от паршивосортных передач. А то и в астральных мирах, ударившись лбом о забор вокруг детского садика, незаметно возникший перед глазами. Или в пьяной квартире с единственным другом и толпой незнакомых людей, с непременным сном в туалете и блевотиной, точно фейерверком, довершающим веселье.
А сегодня сижу за столом, доедаю вчерашние блюда, подливаю игристое. Юнна отдыхает, а я не привык в новогоднюю ночь долго спать. Праздничные «Интерны», «Шерлок», «Ирония судьбы» в 15:20, для тех, кто в это время только приходит в себя. Кот, прячась от одиночества, запрыгивает на колени и сворачивается калачиком, свесив хвост.
Я люблю первый день года куда больше, чем первую ночь. Волшебство случается именно первого января. Оно в тишине, в том, что никуда не надо, в том, что ничего и никому не нужно от тебя, ты можешь быть с собой и сам собой. Ты можешь наблюдать, как идет снег, а можешь сесть в транспорт и долго куда-нибудь ехать, в далекий зимний парк. Достать бенгальские огни, выстроить их в ряд и пробежаться, поджигая друг за другом.
Мы прогулялись ночью до пруда. Взяли небесный фонарик—сердце, решили поджечь, но он не взлетел. Что-то в нем повернулось не так, загорелось – хотя кажется: что там сложного? – и едва фонарь поднялся в воздух, как его охватило пламя. С огромной дыркой в боку, словно подбитый и истекающий огненной кровью, он упал на темный лед пруда.
Мы обнялись. Хотелось что-то сказать, но не нашлось слов. Юнна верит в знаки и символы, да и я, получается, тоже. А еще и в этот раз под бой курантов я впервые за долгое время загадал не любовь и счастье. Я загадал, чтобы издали книгу.
И вот, свернув все окна, я сижу. То посмотрю на Юнну: она спит и слегка посапывает. Готов ли я ее, вот этот нос променять на книжку, на какое-то писательское будущее? Абстрактное, которое, вполне возможно, не наступит никогда. «Но почему променять? – удивляюсь собственным мыслям. – Кто же так ставит вопрос?»
– Ты уже это делаешь, – отвечает прозрачным голосом Первое января.
– Но неужели нельзя по-другому?
В ответ лишь дрожит воздух да мурчит, поворачиваясь на мне, кот.
Мы теперь все больше молчим. Даже в кафе: сидим, закажем что-то и молчим. Вроде хорошо нам, а вроде раньше было лучше. Мы так беспечно проводили время, болтали обо всем, наслаждались тем, как познаем жизни друг друга.
– Я не хочу работать, – говорит все чаще Юнна. – Я устала. Безумно устала.
«Вот о чем надо думать, дебил», – укоряю себя. Все верно, такую работу, как у нее, конечно, нельзя хотеть. Но как я могу помочь? Ведь вся жизнь работа, и у меня так, и у нее. Шансов побыть в этой жизни писателем у меня, прямо скажем, немного. Но это хотя бы мне нравится. А шансов добиться чего-то в другом все меньше». Хорошо, что сейчас праздники, можно отвлечься от этих мыслей.
Ведь женщине не нужно это все, она не понимает. И не подберешь слов, чтобы она поняла: зачем это? Вроде, живет с мужчиной, и формально все признаки мужчины налицо: твердость, упорство, уверенность в правоте. Но к какой цели приложены эти качества?
Какое-то писательство, журналы, публикации. Бездумная трата энергии, приложение сил к абсурдному, заведомо не выигрышному делу. Его ли я обещал своему сопящему носику, когда звал в Москву? Разве я говорил, что лучшие годы совместной жизни – первые, еще пропитанные романтикой, сказкой – пройдут в мучительном уединении, в просьбах о тишине и закрытой двери, в ударах по столу кулаками, в ругательствах, когда что-то идет не так? Разве же я говорил, что у меня акая мечта? Она ехала к молодому начинающему руководителю, кого любовь к ней подбросила из стойки с товарными чеками и накладными в главное информагентство страны. Кто бы приехал к писателю? Никто.
Маленьких радостей становится не так уж много. Все время поглощает работа, если что-то остается – пишу или отыскиваю новые журналы, изучаю издательства. Если что-то нахожу о премиях, пролистываю: рано, ну какие премии! Ведь даже книга еще не вышла, публикаций толковых нет. Но однажды натыкаюсь на премию, для которой быть писателем быть вообще не надо. Якобы эта премия и делает тебя писателем.
Представить себя победителем я не мог; смешно. Но поскольку для участия вообще ничего не требовалось, я не поленился выбрать самую крупную повесть, «Юный кот», нажать «прикрепить» и «отправить». Мне кажется, там была кнопка «забыть», и, по-моему, я ее тоже нажал.
Мы оба устали и очень хотим в отпуск. Настроение приподнятое, потому что этот отпуск близок, да и день выдался хороший: день рождения Юнны. Мы выбрали мобильный телефон и поехали в центр, в ресторан на крыше.
– Любимая, – говорил я. – Мы, наверное, переживаем сейчас сложные времена, но я благодарен за то, что мы вместе. Наша любовь – по-прежнему главное в моей жизни, и каждый вечер я предвкушаю встречу дома. Пусть всегда сияет эта самая красивая улыбка, ну а я уж постараюсь…
И что-то там еще. Погода оказалась не на нашей стороне. Официанты вынесли пледы, мы приняли пару шотов, но все равно было холодно – ветер сдувал со столиков меню, посетители расходились, а крытый зал был занят под банкет.
– Надо уходить отсюда, – зевнула Юнна. Мы прогулялись по Садовому кольцу, распили по бутылке пива. Дошли пешком до «Достоевской», сели в поздний троллейбус. Юнна путала их с трамваями, называя один другим: вот и сейчас, по ее версии, мы ехали в трамвае, хотя в этих местах никогда не было рельс.
– Неплохой был день? – спросил я.
– Ага, – кивнула Юнна.
Сегодняшний день хуже. Звонит из Петрограда мать.
– Как-то у нас все плохо, – рассказывает она. Последние лет десять наши разговоры по-другому не начинаются. – Со здоровьем у меня, у отца. Он работает без выходных, устает, падает. Давление скачет. Голова болит постоянно, говорю ему – к врачу иди, а он не хочет.
Киваю.
– А что у тебя с лечением?
– Врачи говорят – нужна операция. Но не хотят делать. Говорят, состояние может стать хуже. Да и денег, к тому же, нет.
Это я помню: там нужно не десять, не двадцать, а сразу тысяч семьсот. Задача не из подъемных – ни для кого из нас.
Господи, думаю: бросить бы к черту и журналистику эту, и писательство, все эти странные занятия, лишь умножающие беды и несчастья, и заняться, наконец, нормальным делом, чтобы сделать счастливыми мать и отца. Юнну, которую сам же и выбрал. Но так я могу только думать, стоя у озера и глядя на горизонт, или сидя в утренней маршрутке. Это не мечты и даже не надежды, просто мысли, они рассеиваются как туман, а я возвращаюсь к привычному делу, снова сажусь за стол. Лишь иногда просматриваю вакансии. Пойти бы каким-нибудь менеджером, лишь бы получать хотя бы раза в два больше, а что – я пошел бы! Никакого почтения к тем делам, которыми я занимаюсь, нет. Никаких иллюзий на счет них тоже. И никакого будущего с ними. Но я делаю их потому, что могу. Что я умею еще? Разгружать коробки?
Освоить бы рабочую профессию, подумываю иногда. Но поздно: все стоит денег, и даже не только денег – времени, а у меня семья, мне нельзя чему-то учиться, мне нужно платить за квартиру, иначе нас просто выставят. Вот, собственно, все.
– Ладно, мам, – говорю. – Что-нибудь придумаем.
Эти слова – фальшивая глупость. Мы ничего не придумаем. Родителям поздно, а сын им попался странный, не поддающийся привычному просчету: вот, столько-то лет мы ему помогаем, вот, столько-то он нам. Одним словом, не футболист «Зенита».
Я думаю о детях с тревогой, в первую очередь вспоминая себя. Огради моего ребенка, Господи, от всякого творчества. От рефлексий, метаний, исканий, терзаний и болезненной любви. Огради его от литературы, Господи. Нет, пусть, конечно, читает; я стану приветствовать чтение. Но пусть никогда не пишет, даже не думает об этом. Да святится имя Твое, Господи, во веки веков, аминь. Воистину, велик Ты и справедлив.
А если будет девочка, пусть станет маленькой принцессой. Мы будем расчесывать ей волосы и надевать красивые платья, будем гулять и покупать огромнейшую сахарную вату, читать ей добрые сказки и крутить волшебное кино. Пусть только никогда не знает ни Сиорана, ни Солженицына, потому что эта компания непременно познакомит ее с другой – таких же вонючих, пропавших сигаретами и пивом лузеров, каким был ее папаша. Приведет во мрачные подземелья грязных баров и резких, визжащих звуков, выдающих себя за истину. Пусть лучше радуется солнцу.
Мысли проносятся за секунду. Хочется сказать что-то успокаивающее матери, хочется самому защититься от ужаса. Впрочем, какой защититься! Лишь заслонить рукой. Не видеть, не думать, не знать – это тоже лекарство. Отпускается без рецепта.
Мы поднимаемся на круглую веранду ресторана. Набережная Балаклавы. Здесь всего четыре столика: за одним сидит тихая пара и пьет вино, за другим – двое киношников, хохочут, травят свои байки, жрут в три горла водку. Через две недели здесь побывает премьер-министр России. Довольный, он будет сидеть со своим айпадом на том самом месте, куда сейчас присаживаемся мы. Заказываем суп, костлявую рыбу дорадо, игристое вино севастопольского завода. С высокой веранды открывается вид на бухту. Прекрасный южный вечер! Но я поднимался сюда словно на эшафот. Я знаю, чем он закончится. Не знает Юнна. Счастливая и уставшая, она подмигивает мне, улыбается. Наш отпуск подходит к концу, остается пара деньков. Один из них наверняка на сборы.
Внизу под нами косяки коротких черных рыб, вьющихся возле причала. Полчаса назад Юнне пришла в голову смешная идея кормить их хлебом, и вот мы стояли, наблюдая, как они заглатывает крошки своими черными ртами. Я натужно улыбался и готовился к разговору, который случится здесь.
Пока ждем еду, всматриваюсь в самые далекие огоньки, какие только могу увидеть. Думаю: «Зато сейчас нам точно будет, о чем поговорить». В последние дни мы все больше молчали. Приходили в кафе, обсуждали меню, перекидывались парой общих фраз, как искупались, что купить на ужин. Потом приносили блюда, мы ели их молча. Долго сидели, смотрели вдаль и по сторонам, а встречаясь друг с другом взглядами, улыбались и отводили их. Иногда я говорил:
– Расскажите что-нибудь.
– Особо нечего, – отвечала Юнна.
Однажды я, злой с похмелья, не выдержал и сказал:
– Юнна, не кажется ли вам, что мы в последнее время вообще перестали разговаривать? Сидим и едим, и все время молчим, куда бы мы ни пришли. На море тоже молчим. Да и дома молчим тоже.
Я бы мог открыть книжку на телефоне, но ведь мы пришли вместе. Как-то это неприлично, дико. Подумав это, я с удивлением замечал соседей, людей за ближайшими столиками. Они сидели, уткнувшись в свои устройства, многие целыми семьями – каждый в свое. Помню, подумал: «А может, эти устройства не разделяют семьи, а наоборот – укрепляют их? Так им никогда не скучно. По крайней мере, они не замечают скуки. И не надоедят друг другу».
– Тебе больше не хорошо со мной? – спросила Юнна.
– Нет, в том-то и дело, что это не так, – я поспешил опровергнуть.
– Ну, не говорим. Хорошо же? – пожала она плечами. – Мы ведь отдыхаем.
На какое-то время я успокоился и наслаждался обществом Юнны. «Чего это я, – убеждал сам себя. – Мне хорошо от того, что она рядом. Легко. Спокойно. А что не говорим – так это ты сам виноват. Это все твои дурацкие повести. Раньше ты жил Юнной, ее миром. А теперь ты живешь ими».
Это было почти что правдой. Новые идеи могли посетить в любой момент, что и происходило каждодневно, по несколько раз за день. Они окружали меня, как злые осы, и жалили, отравляя ядом. И никуда от них не скроешься: нужно делать наброски, чтобы не потерять мысль, а за нею приходила следующая, а следующую нужно было развить… Они нарастали как снежный ком, а потерять хорошую идею или фразу было обидно, да что там обидно – непростительно. Я почти что не отмахивался от ос, позволял им жалить себя, и по полдня мазохистски расчесывал раны. Что бы ни говорила мне Юнна, я все равно не слышал ее, погруженный в другую реальность. Так не потому ли она молчит?
– Юнна, – наконец начинаю. – Нам нужно поговорить.
– Да, это я уже слышала. Вот, говорим.
Решаю начать издалека.
– Я написал книгу.
– Книгу? – удивляется Юнна.
– Ну да, – подтверждаю. Это ожидаемо не производит впечатления.
– И ты хотел поговорить об этом?
– Не совсем. Это как отправная точка. Дело в том, что… Я не хотел говорить, в общем, раньше, пока все не готово… Вы бы раздражались, злились на меня, что я занимаюсь глупостью. Но для меня это очень важно. Я всегда хотел стать писателем, только надолго забыл об этом. И, в общем, сейчас захотелось снова.
– Что же, молодец, – только и сказала Юнна. – Когда ты вечером говорил, что работаешь, и я уходила – тогда ты писал?
– Нет. Когда я говорил, что работаю, я работал. А писал, в основном, по утрам. Ну и когда вас не было.
– И что ты теперь будешь делать?
– Понимаете… Мне уже тридцать лет, и я с каждым годом понимаю, что уходит время… Оно уходит куда стремительнее, чем я бы того хотел. Я ничего не успеваю!
Юнна неопределенно кивнула.
– Я понимаю, что если чего и смогу добиться, так только в этом. У меня больше нет никаких возможностей. И не представится. Я когда-то мечтал о журналистике, – решаю сказать откровенно. – Но сейчас все изменилось. Мне тяжело там работать, меня раздражают люди, которые работают там, их характеры, их взгляды, и вообще… Я не такой, как они все, мне с ними не нравится. Я не знал раньше эту среду, а теперь знаю слишком хорошо.
– А писателей ты знаешь?
– Писателей мне рано знать. Но когда-нибудь узнаю, ничего. Мне нужно сейчас работать с издательствами, пытаться как-то продвинуть книгу. Я буду звонить, ходить, предлагать, разговаривать. И я… В общем, не знаю, что из этого всего получится.
– Я в тебя верю, – говорит Юнна, поднимая бокал с игристым. – У тебя все получится. Ты всегда своего добивался.
Слова мне приятны, но делаю вид, что не замечаю их. Подступаю к самому страшному.
– В общем, Юн. Такие дела, – понимаю, что тянуть дольше некуда. – Я не хочу сейчас никаких детей.
Юнна молчит.
– Ребенок в моей ситуации – это крах всех надежд. Я ничего не смогу добиться, если будет ребенок.