В бытность медсестрой я работала на посту в терапии. Среди персонала была пропасть разных чудаков, но многим могла дать фору санитарка – пусть будет Анной Ивановной (на самом деле ее звали иначе).
Анна Ивановна обожала красить губы ярко. То в оранжевый цвет, то в кроваво-красный. Поредевшие после пятидесяти лет кудри кокетливо торчали во все стороны. Выпирающий животик она называла арбузиком. Под домашние тапочки носила белые носочки, чтобы меньше натирать ноги.
Полы мыла истово, шустро и достаточно качественно.
У Анны Ивановны была бурная биография. Санитаркой она стала не просто так – ни на какую другую работу не брали. Нет, не пила, не прогуливала, не бузила. Но была особой влюбчивой, взбалмошной и острой на язык. А то, что прощается миловидным юным созданиям – у взрослых или пожилых людей кажется глупостью, конфликтностью.
Однако при всех недостатках пылкой натуры Анна Ивановна была замужем и вполне счастлива. Супруг знал, что благоверную время от времени «перемыкает». И надо просто переждать этот этап, как непогоду. Пройдет.
Анна Ивановна не изменяла мужу, если вы ждете горячих подробностей. Влюбленности ее были исключительно платоническими, хоть и бурными. Она пекла очередному объекту пирожки. Вязала носки. Словом, приносила дары.
Если ее отвергали – страдала. Могла закатить бурную сцену. Собственно, поэтому и вылетала с работы. Будет ли терпеть такое сверхличное отношение директор? Нет. Особенно от вахтерши или уборщицы.
Анна Ивановна страдала не слишком долго. Встречала очередного мужчину, который западал ей в сердце. И начинала чудить.
В больнице, где я ее встретила, Анне Ивановне полюбился один из хирургов. Но в отличие от многих предыдущих избранников, он к обожанию относился благосклонно. Пирожки ел и нахваливал. От носков тоже не отказывался – пригодятся натянуть под резиновые сапоги, в лес, на дачу. На трогательные открытки с котятами и сердечками реагировал улыбкой.
Словом, роман развивался, веселил коллег, в горячую фазу конфликтов и обид не переходил. Жена у хирурга тоже попалась спокойная, неревнивая. Хоть ей сразу же доброжелатели и доложили про влюбленную идиотку…
Анна Ивановна регулярно писала заявления с просьбой перевести ее из терапии в хирургию. Заведующие плевали на просьбы в надцатый раз. И объект обожания санитарки обитал на другом этаже.
Сорокалетний хирург на ночных дежурствах хомячил горячие, специально для него испеченные пирожки с вареньем. А я, как и остальные, над историей потешалась… Из песни слов не выкинуть. Мне тоже было смешно наблюдать за развитием событий.
Как-то в выходные наши графики совпали. Напарница заболела. И на все немаленькое хозяйство мы с санитаркой остались вдвоем. Я бегала суматошно, старалась успеть все сразу. Анна Ивановна невозмутимо кормила пациентов. Убиралась. И поглядывала на мое мельтешение. В какой-то момент уже перед сном я поняла, что плохо соображаю, силы тают. А вышла на сутки. То есть с утра и до утра.
И вот, когда пациенты еще не уснули, но начинали укладываться, а мне предстояли разнообразные хлопоты (например, ночные уколы, пара клизм перед завтрашними исследованиями, еще банки для сбора мочи приготовить и разнести, вечернюю температуру отметить в историях болезней и т. д.), закружившись, я плюхнулась в раздаточной на стул. Налила себе остывшего чая. И обнаружила, что ко мне подкрадывается Анна Ивановна – с дымящимся бокалом в руке.
– Держи. С лимонником, перцем. Сейчас полегчает.
Мы с Анной Ивановной не приятельствовали. Поэтому заботе я удивилась. Поблагодарила. Отпила пару глоточков. Чай в самом деле бодрил. Термоядерный напиток, как сейчас помню. Я закашлялась, проморгалась. Поняла, что начинаю потеть.
– Ничего себе! Сейчас дым из ушей пойдет.
– Продирает? Так и надо. Ты пей, пей. Потом побежишь шустренько, все успеешь. И вот что, дай мне журнал с историями. Температуру проставлю. И список анализов. Напишу квиточки для банок.
Помычав и покивав, я согласилась. Отбрыкиваться от помощи не было сил.
Часа через два, когда все завершилось, было убрано, рассортировано, в нашем отделении воцарился покой.
Я разнесла последнюю банку. Поставила финальные галочки в журнале. Навела порядок в процедурной. Умылась. И приготовилась вздремнуть пару-тройку часиков на кушетке.
Ко мне снова подошла Анна Ивановна. Она тоже готовилась лечь спать на диване в холле у поста. Уже стерла помаду и широко зевала, поблескивая золотыми коронками.
Шестидесятилетняя (примерно), она выглядела старше паспортного возраста, но для поколения детей войны это нормально. Голодное детство никого не красит.
Морщинистые щеки, дряблая шея. И молодые горящие глаза. Анна Ивановна принесла мне другой бокал.
– Мята и ромашка. Успокаивает. Пей, не торопись.
– Спасибо.
Я осторожно глотала ароматный травяной чай. Анна Ивановна, зевая, сидела рядом, ждала.
Не помню, как мы разговорились. Слово за слово. Она рассказала, как, пятилетняя, с мамой и младшим братом летом поехали в гости в деревню… Угодили в самое начало войны. И в один из дней на дороге случилось то, что сильно повлияло на всю жизнь Анны.
Самолет расстреливал колонну с беженцами. Люди врассыпную мчались по полю. Мама с братиком-младенцем на руках спряталась за деревьями. Аню она звала с собой, но пятилетка упала, отстала. А потом суматошно побежала по дороге назад. Запаниковала. Замечательная мишень в красном платье.
Пули вспороли пыль в метре от нее. Самолет ушел на разворот. Аня растерянно ждала приближающуюся смерть одна на пустой дороге. Из кустов слева и справа звали бежать к ним. Но девочку как парализовало. Она застыла. Зажмурилась. Гул мотора все ближе.
Сбил с ног какой-то солдат. Притянул к себе, прижал, закрыл собой. Аня уткнулась лицом ему в грудь. Отчаяние как выключили. Спазм прошел. Девочка поняла, что может пошевелиться. Что нормально дышит.
Ощущение ткани гимнастерки под щекой, пуговица, которая вдавилась в висок. Свободной рукой девочка вцепилась в рукав мужчины. Солдат бормотал что-то успокаивающее. Пару раз сильно вздрогнул, когда пули били по дороге совсем рядом, у лица, головы.
Анна не в курсе, сколько ему было лет. Рядовой или сержант, например. Из какого рода войск. Ну, понятно, что, по идее, пехотинец. Но может быть, и связист, например.
Она не знала его имя. Ничего. Кроме памяти о гладкой застиранной ткани перед лицом. Запах пота и табака. Биение чужого сердца. И негромкий голос.
Он не погиб. Зацепило руку, плечо. Отдал девочку матери, когда фашист улетел. Кто-то наскоро перевязал его. Солдат ушел догонять своих.
Аня и мама с братиком пристроились к знакомым, их пустили в телегу. Немыслимая щедрость и доброта. Чтобы поместилась женщина с детьми – выкинули на обочину чемодан. Хозяйка барахла голосила по этому поводу. Аня, вернее Анна Ивановна, до сих пор помнит ее злые взгляды.
– Вот с тех пор я и люблю мужчин. Особенно военных.
Я уже говорила, что глаза у нашей санитарки были яркими, с огоньком? Она сказала про военных с таким чувством, весело, что засмеялись мы обе.
Замуж выскочила за офицера в отставке. И много раз влюблялась в самых разных мужчин, хоть чем-то напоминавших героя ее детства. Кто-то пах похоже, чей-то голос казался тем самым. Большая часть ее увлечений имела отношение к армии.
– Когда их угощаю, балую, вспоминаю того самого. Будто ему приятно делаю.
Я кивнула. Мне было понятно.
Больше наши дежурства не совпадали. Тем более, чтобы вот так – остаться вдвоем и поболтать. Тот хирург, о котором я вам говорила, санитарку не обижал. И платонический роман тянулся долго. Пока Анна Ивановна не оставила… Нет, не работу. Этот мир. Она умерла на дежурстве. На боевом посту. Без стонов и жалоб. Во сне.